Африканский связной

5

Вьюгин впервые ехал в местном автобусе и ему странно было ощущать свою непохожесть на других, так как он здесь был единственным европейцем. Возможно, в силу этого самого обстоятельства, кондуктор хоть и в одной набедренной повязке, но зато в фуражке с названием транспортной компании и сумкой через плечо, посадил его сразу за кабиной водителя. Вьюгин быстро это оценил, так как при резких остановках облако красноватой пыли сразу же нагло врывалось в открытые окна, но затем теряло свой боевой дух и рассеивалось где-то на полпути к местам за кабиной водителя. Хотя стоимость проезда в автобусе была одинакова, эти места стоили дороже, поскольку кондуктор считал себя вправе делать небольшую наценку в пользу себя и водителя. Билеты же он, впрочем, выдавал исправно.

Автобус направлялся в Бутенгу, было утро и еще совсем не жарко, народу же внутрь набилось много, и в дальнейшем состав пассажиров все время менялся, что почти никак не отражалось на их численности. Рядом с Вьюгиным был кондуктором посажен пожилой местный араб-торговец, он время от времени бормотал про себя “альхамдулиллахи”, видимо, благодаря за все, ниспосылаемое повелителем миров, у которого девяносто девять имен. На Вьюгина он ни разу даже не посмотрел, в руке же он держал черные четки, не перебирая их. Видимо все утренние молитвы он уже прочел. В автобусе преобладали довольно толстые африканки в цветастых покрывалах, был один черный священник, видимо, католик в длинной рясе и с крестом, старики в широких рубахах с круглым вырезом для головы, было еще двое солдат в зеленоватых беретах. Вьюгин с внешним равнодушием, но с внутренней тревогой косился на тех, кто был одет в униформу и к этому его толкала специфика его работы. Но солдаты, видимо, ехали домой на побывку и вскоре они уже спали, привалившись головами друг к другу.

И почти все в автобусе говорили, потому что почти все ехали не по одиночке. Речь одних Вьюгину была почти полностью понятна, другие говорили на незнакомых языках и тогда он выхватывал из их речи только отдельные понятные слова. Некоторые говорили по-английски, как те двое, что сидели сразу за ним, похожие на чиновников. Вьюгин не сразу понял, что они обсуждали проблему брачного выкупа, отменить который власти не раз порывались, но ничего из этого не выходило. Вернее, он уже был как бы и отменен, но упорно продолжал существовать. Так, выполотые на грядках сорняки, все равно продолжают лезть из почвы, утверждая этим принцип справедливой неизбежности развития жизни. По словам двух собеседников, в некоторых районах сельской местности сумма этого выкупа так выросла, что многие мужчины просто не могут себе позволить иметь жену.

— А что получается? — горячился один из этих двоих, — Девушки заводят внебрачных детей или становятся проститутками в городе.

— И все это от глупой жадности родителей этих девушек, — подвел итог другой, явно осуждая идею спроса и предложения применительно к браку.

Вьюгин подумал, что кто-нибудь из них или они оба являются жертвами такой родительской алчности и не могут обрести спутницу жизни.

Потом они заговорили о белых миссионерах и Вьюгину запомнилась только одна из сказанных фраз:

— Они просто верят в какую-то выдуманную Африку. Эти святые отцы проповедуют ношение штанов и хорошие манеры, веру в божественное начало и санитарию. Только они теряют всоих новообращенных с такой же скоростью, с какой их приобретают.

Вьюгину подумалось, что в этих словах была явная передержка, хотя о работе здешних миссионеров он ничего не знал. Все-таки большинство в этой стране считалось христианами и он не слышал о массовом возврате к язычеству.

Потом они вышли, их место заняли какие-то старики и один из них продолжал рассказ, начатый, видимо, еще на автобусной остановке:

— И разве не сказал однажды клоп своим детям, чтобы они учились терпению. Ибо то горячее, что льется теперь на нас, когда-нибудь станет холодным.

Природа за окном не отличалась никакой экзотикой. Проносились поля проса и кукурузы, а больше заросли сухой высокой травы, местами выгоревшей. Вдали виднелись отдельные зонтичные акации и под ними стада тощих коров. Иногда такое стадо оказывалось рядом и тогда коровы тупо следили за движущимся объектом, видимо, не проявляя большого интереса к неаппетитному подножному корму. В одном месте, недалеко от дороги, целое скопище стервятников деятельно расправлялось с падалью. Автобус зачем-то замедлил ход, до окна долетел трупный запах и Вьюгин успел заметить среди подпрыгивающих грифов рогатую голову на земле.

Дорога до Бутенги заняла часа три и уже из окна автобуса Вьюгин увидел эти самые горы, которые ему предстояло фотографировать. Но ему, конечно, надо было к ним приблизиться и потом уже снимать с разных направлений.

Бутенга был небольшим городком, где самое высокое здание ограничивалось тремя этажами. Одним из этих немногих и была гостиница с затасканным уже названием “Сафари”. Вдали вздымались к бледноватому от жары небу два культовых сооружения: белый католический собор с двумя колокольнями рядом и, тоже белая, мечеть с минаретом, похожим на заостренный карандаш. Вьюгин нашел, что это сравнение так же заезжено, как и название гостиницы, но ничего другого ему в голову не приходило.

“Сначала занимаюсь съемками”, решил он, “потом беру номер и обедаю в гостинице”. Он узнал еще в автобусе, что обратный рейс будет часа через два и он едва ли закончит свои дела. Да и зачем ему, собственно говоря, спешить? Завтра в десять утра будет возвращаться этот же автобус, на котором он приехал. Внутри что-то сладко покалывало, Вьюгин даже вспомнил годы военной службы, хождение в город и по увольнительной, и в самоволку. Забытое ощущение обретения свободы вернулось к нему и еще была какая-то тяга к тому, чтобы разбить монотонность повседневности и вообще тянуло к нарушению запретов. Так, мало пьющий Вьюгин, отпущенный, бывало из казармы до определенного часа, испытывал неодолимое желание совершить хоть какое-нибудь нарушение устава, скажем, посредством выпивки, пусть даже почти символической.

Около часа Вьюгин потратил на то, чтобы приблизиться к этой панораме гор, столь необходимых Ляхову, вернее тем, кто давал ему распоряжения. Надо было еще найти нужные точки для съемки. Вьюгин попробовал вообразить на этих горах будущие железные вышки, какие-то вертящиеся на них конструкции и это вызвало у него только острое эстетическое неприятие всех этих знаков военно-технического прогресса.

В сторону гор вели тропинки, проходившие то среди полей сорго, то среди все той же желтой высокой травы, ему изредка попадались местные жители и он обменивался с ними приветствиями. Вьюгину казалось, что на него смотрели как на некоего инопланетянина, хотя и безобидного. Он видел в сухой траве убитую кем-то большую змею, видимо, черную мамбу и одну живую, но короткую, хотя и толстую, быстро переползавшую тропинку.

По небу неспешно бродили белые, пухлые облака, они часто заслоняли солнце и тогда лучи его теряли жгучесть. Вьюгин захватил с собой светлую матерчатую панамку (пробковые шлемы здесь считались анахронизмом) и она закрывала еще и часть шеи, поэтому солнечного удара он не боялся. А вот мысль о такой коварной штуке, как общий перегрев и следующий за ним тепловой удар, пока не приходила ему в голову.

Солнце уже решительно повернуло к западу и теряло высоту, когда усталый и изнывающий от жажды Вьюгин приблизился к городку. “Сейчас прямо в гостиницу”, подбадривал он себя, “сначала холодного пива в баре, потом взять номер и под душ”. От перечисления всех этих отрадных действий сил прибавлялось и даже шаги немного ускорились.

Хозяин гостиницы был упитанный соотечественник Кришнамурти с блестящими прямыми волосами и с внимательно-настороженным взглядом представителя не очень любимого туземцами национального меньшинства. Ему надо было бы ехать куда-нибудь в Северную Европу, где гуманизм возведен в культ и в каждом смуглом пришельце готовы видеть если не жертву геноцида, то просто беженца, которого надо обласкать и в дальнейшем содержать за счет своих человеколюбивых налогоплательщиков.

Взор хозяина стал излучать профессиональную приветливость при виде Вьюгина.

— Хотите номер, сэр? С душем? Запишите в книгу свою фамилию и цель приезда.

Но на канторке книги приезжих не оказалось, ее, видимо, унесли для какой-то надобности. Это был явный непорядок и хозяин с преувеличенным негодованием крикнул в пространство за его спиной:

— Ромеш!

— Джи? — тут же отозвался голос, возможно, этого самого Ромеша.

Тогда хозяин снова крикнул, но уже с меньшим негодованием в направлении этого голоса что-то вроде “китаб каха хэ?”, словно дал пристрелочный залп.

Вскоре толстая книга записи гостей лежала перед Вьюгиным на конторке, он честно написал свою фамилию, а цель приезда обозначил как деловую. Когда он получил ключ и соображал, куда он должен идти, вошла молодая африканка, глянула на него мельком, но не без интереса и индиец, не спрашивая, молча подал ей ключ от номера.

Вьюгин вошел в свою, довольно, стандартную гостиничную комнату, похожую на те, которые можно обнаружить и в российской провинции. Разница была лишь в москитной сетке над кроватью и термосе с кипяченой водой на столике. Тихий стук в дверь был для него неожиданностью и он чуть не вздрогнул. За это он послал с хмурым неодобрением в свой собственный адрес одно нелестное замечание.

А за дверью стояла та самая африканка, которую он только что видел, улыбалась ему умеренно накрашенным ртом с какой-то застенчивой озабоченностью.

— Я видела, в какой номер вы вошли, — сказала она на вполне приличном английском, — а у меня опять проблема с замком. Не поворачивается ключ. Я даже хочу номер из-за этого сменить, хотя хозяин обещает прислать слесаря.

“Кто она?”, стыдясь своей тревоги, подумал Вьюгин, уже начинающий себя ощущать тайным агентом из дешевых детективов. “Правду говорит или просто это какой-то повод?” Он понимал, что взявшись за эту работу, которая теперь и будет его единственной, он уже въехал в некую страну обмана и сокрытия правды и будет в ней находиться без выездной визы. Ему надо отвыкать говорить правду даже случайно, но привычка обманывать будет потом связана и с утратой доверия к другим. Если ты лжешь сам, так же могут лгать и другие: круг замкнулся.

Ключ в замке комнаты африканки действительно отчаянно сопротивлялся любым попыткам заставить его повернуться в нужную сторону. Вьюгин зачем-то наклонился к замочной скважине, будто сама скважина могла таить разгадку неуступчивости замка. То же самое сделала и африканка, и Вьюгина обдало приятно-будоражащим запахом каких-то странно-незнакомых духов, хотя при его ограниченном опыте в этой области все духи, в сущности, были незнакомыми. Еще его щеку задели ее волосы, которые согласно замыслу прически охватывали ее голову, словно некая дымчатая полусфера. Все это напоминало даже темный одуванчик в пору готовности его семян разлететься. Когда-то примерно с такой прической изображалась американка Анджела Дэвис, большой друг его страны.

Вьюгин надавил вниз на ручку двери, потом, наоборот, слегка подтянул ее вверх и ключ, с радующим слух щелчком, повернулся в замке.

— Надо немного подать дверь вверх, тогда она и откроется, — только и нашел, что сказать он, вспомнив, что такое с дверьми и их замками случалось и в его отечестве, и он это знал по опыту.

То, что африканка продолжала стоять в почти предосудительной близости к нему, его немного нервировало, так как с женщиной другой расы и в другой стране он так близко не стоял. Он уже успел бегло оценить ее несомненную и чем-то пугающую привлекательность. На ней была довольно прозрачная блузка с глубоким вырезом, из которой, как полускрытые пушечные ядра, выпирали два каштанового цвета полушария. А в ту пору, и еще в той части Африки как раз носили предельно короткие юбки, под которые модницы надевали еще и сборчатые нижние из какого-то плотного материала, так что вся конструкция приобретала пышность, напоминавшую наряд балерины.

У них состоялся короткий, но содержательный разговор глазами. Получив причитающуюся ему долю благодарностей, сопровождаемых улыбчивой нежностью взгляда, Вьюгин уже готов был направиться к спасительному убежищу своего номера, удивляясь своему состоянию, весьма близкому к панике. Ему не хотелось думать, что оно объяснялось тем, что в его сумке, которую он поставил на самое дно платяного шкафа, находился фотоаппарат с недоснятой обратимой пленкой. Вьюгин заставил стряхнуть с себя все надуманные опасения, как стряхивают капли воды с дождевика и даже изобразил на своем лице почти естественную улыбку.

— Думаю, что нам пора уже познакомиться, — сказал он, подавляя предательскую хриплость в голосе. — Меня зовут Алекс.

Он решительно сократил окончание в своем имени, чтобы оно выглядело более интернациональным и не вызывало бы вопросов, и услышал в ответ:

— А я Айви, Айви Тамби.

Когда знакомство наконец состоялось, они, не отходя от двери ее номера, успели обменяться парой десятков фраз, причем больше говорила Айви. Так, Вьюгин узнал, что в этом городке ужасная скука, жизнь просто стоит на месте, но есть все же один кинотеатр, который принадлежит, конечно, индийцу, что она не застала своих друзей дома, которым пришлось срочно куда-то выехать и теперь она не знает, куда себя деть до их приезда.

И они расстались, на прощанье обменявшись взглядом, в котором был явный избыток длительности и не хватало вежливой отстраненности.

Приняв наконец вожделенный душ, вода в котором никогда, видимо, не была ни холодной, ни горячей, потому что ее никто и не собирался греть, Вьюгин вытащил из сумки свои легкие светлые брюки, которые специально захватил на тот случай, если придется заменить уже ставшие привычными шорты. Здесь же, он слышал, даже в плохонький ресторан вечером приличные люди в шортах не ходят. А вот в пивной бар можно хоть в набедренной повязке. Вопрос о том, как он проведет остаток сегодняшнего дня был для него уже решен: они вместе ужинают в гостиничном ресторане, потом идут в кино, потом… Видимо, потом они еще пообщаются в полне неформальной обстановке в его или в ее номере. Для того, чтобы это общение происходило более раскованно, Вьюгин зашел в ближайший и вполне приличный с виду магазин, которым владел явный земляк хозяина “Сафари”, и положил в свою сумку то, что заставляет вести себя непринужденно и даже веселит человека независимо от оттенка его кожи, а именно парой больших бутылок кипрского вина (он никогда еще не пробовал вина с острова Афродиты), конфетами, печеньем и кое-какими местными фруктами.

— Сэр, — сказал ему, любезно улыбаясь, владелец магазина, который назывался в дословном переводе так: “Чидамбаранатх Шанкар и Братья. Провизия, напитки и все для повседневной жизни”, — покупки вам доставят бесплатно, если вы укажете адрес.

— Спасибо, мне не далеко, — только и нашел, что сказать Вьюгин, чувствуя некоторую ущербность от того, что он все еще не может себя вести, как классический белый человек в Африке, да и вообще любой, знающий себе цену. То есть, когда покупки приносят ему к порогу дома или за ним по пятам следует босоногий черный мальчишка в рваной рубашке, неся на голове картонную коробку с позвякивающими бутылками.

В жизни Вьюгина за последний год имели место два события, подтверждавшие давнюю притчу о шаткости равновесия между желанием и возможностью. Эти два понятия, как известно, отличаются весьма редкой способностью соответствовать друг другу, о чем Вьюгин напрочь забыл, когда у него возникло желание жениться на одной, весьма привлекательной молодой особе, которая в то время брала у него уроки английского. Но у означенной особы встречное желание такого рода прискорбно отсутствовало, если войти в положение Вьюгина, хотя сам он ей в какой-то мере нравился. Дело, кажется, было в том, что оба они, если пользоваться заезженным выражением, стояли на разных ступеньках социальной лестницы. И хотя в их стране царило тогда якобы бесклассовое общество, такое несоответствие молчаливо признавалось всеми как серьезное препятствие к браку. Уже давно было в ходу кощунственно извращенное высказывание Христа, звучавшее теперь как: “Кесарево кесарю, а слесарево — слесарю”. Было что-то загадочное, даже мистическое, насколько точно эта вульгарная псевдоистина могла быть применима к Вьюгину, ибо его собственный родитель был, действительно, слесарем, а он, следовательно, слесарским сыном. Так что судьба его была предопределена. Почти сразу же после этой матримониальной неудачи Вьюгина в него влюбилась его соседка по общежитию, с другого, впрочем, факультета, существо с доброй душой и другими ценными качествами, но с горестно ординарной внешностью. Вот на ней-то Вьюгин и имел полную возможность жениться, но, как нетрудно догадаться, не имел большого желания. Впрочем, у них даже возник непродолжительный роман, причем вовсе не по инициативе Вьюгина. Видимо, бедняжка думала при помощи так называемой физической близости (духовной она не очень уже доверяла) как-то привязать его к себе. Вьюгин, конечно, терзался, считая себя подонком, и пришел к довольно банальной мысли, к которой приходят поочередно разные поколения людей вот уже не одну тысячу лет, что взаимность в чувствах проявляется с коварной непредсказуемостью, а больше всего с огорчительной редкостью.

В Африку Алексей Вьюгин приехал уже со свободным и даже немного опустошенным сердцем, напоминая Евгения Онегина в период его встречи с замужней уже Татьяной, когда от последней он получил обидный отказ. У Вьюгина даже интерес к противоположному полу, временами становившийся утомительным в своем якобы необъснимом постоянстве, значительно ослабел, хотя далеко не угас. Неожиданная встреча с длинноногой и полногрудой Айви с ее таинственно мерцающим взглядом заставила в нем что-то дрогнуть. Впрочем, было здесь и половое любопытство, то есть желание узнать, чем отличаются женщины иной расы от привычного ему стереотипа, было и желание нарушить некий неписанный запрет, который внушался всем его согражданам, покидающим пределы своей страны. А что касается Айви, то встречное желание она и не особенно скрывала, так что их близость была почти предрешена. Надо сказать, что Вьюгин никогда не думал преувеличивать своих нравственных достоинств и их нехватку почувствовал каким-то образом его шеф Ляхов, который однажды заметил, что если он на чем-то и сорвется, то, скорее всего, причиной будет женщина.

— Нет, в кино мне не хочется, — сказала Айви, когда они встретились в коридоре, чтобы идти вместе обедать (здесь обедали по-английски, то есть около шести часов). — Если откровенно, то меня здесь многие знают и потом пойдут вопросы: “Кто этот белый, с которым мы тебя видели?” Это же не столица. Там ни до кого нет дела никому.

Она улыбалась своими умеренно пухлыми и слегка накрашенными губами, но заметно нервничала и даже поглядывала направо и налево, словно чего-то опасаясь. Вдалеке показался хозяин гостиницы, глянул мельком на них обоих и куда-то сгинул, видимо, был еще один выход из длинного коридора.

Вьюгин стоял в унылом, как ему казалось, бездействии и сознавая, что выстроенный им план на этот вечер рушится, как строительные леса у стены дома, кое-как закрепленные рабочими, спешащими выпить после трудового дня. Выяснилось также, что и в гостиничном ресторане Айви тоже не хотела бы показываться. Она предложила и даже вызвалась заказать набор всякой еды, которую буфетчик принесет в номер.

После того, как отпали два пункта его программы оставалось только одно: уединиться с ней в номере и он колебался, так как африканские нравы и обычаи ему были еще неизвестны.

— Мне как-то неудобно приглашать вас к себе, Айви, — начал Вьюгин несколько смущенно, хотя и стараясь быть в меру развязным, — но придется это сделать, если вы меня не пригласите в свой номер.

— Почему же неудобно? — спросила она и даже заметно придвинулась к Вьюгину, а потом сказала со слегка застенчивой иронией: — Вы ведь знаете, что у меня ненадежный замок и мы потом не сможем его открыть изнутри. Не оставлять же дверь открытой.

Тогда Вьюгин решительно взял ее под гладкий локоток и повел ее к своему номеру. Он заметил, что она оглянулась, когда они входили.

Прохлады в комнате, хотя уже наступал вечер, не было никакой, но Вьюгин успел к этому привыкнуть. Окно, впрочем, было открыто и затянуто сеткой. В номере зато был небольшой холодильник, куда он загрузил все свои припасы и теперь было приятно пить холодное розовое вино. Его крепость не обманула ожидания Вьюгина. Когда с одной бутылкой было почти покончено, Айви сказала немного загадочно:

— Мне нравится, что ты, Алекс, ничего не спрашиваешь о моей жизни. Ты со всеми так себя ведешь?

Она, видимо, хотела сказать “женщинами”, но потом решила придать некую нейтральную обобщенность своему вопросу.

— Не надо никого ни о чем спрашивать, — заявил он с легкой уклончивостью. — Это право каждого: говорить или молчать. Ты ведь у меня тоже ничего не спрашиваешь и правильно делаешь.

Вьюгин чувствовал, что не имеет права говорить всю правду, лгать ему тоже не очень хотелось и он надеялся, что не спрашивая других, они не будут донимать вопросами и его. Неужели так и придется ему отныне жить?

Потом Айви начала пересказывать какой-то фильм, который она видела в столице последний раз и Вьюгин подумал, что он тоже должен чаще ходить в кино, так как Ляхов будет теперь меньше посягать на его свободное время вечерами. Он слушал Айви и даже находил ее рассказ интересным, обещая посмотреть этот фильм, а сам гладил ее шею и удивлялся мягкости ее волос несмотря на их пружинистость и кажущуюся жесткость. Все это были для него маленькие, но волнующие открытия, какие, например, делает естествоиспытатель, лишенный, однако, уверенности, что он обогащает науку.

Вьюгин проснулся, когда уже явственно светало, то есть время уже близилось к семи. Айви рядом с ним не было, но углубление в соседней подушке и сохранившийся запах ее духов свидетельствовали в пользу ее совсем недавнего исчезновения. Уходя же, она заботливо затолкала края москитной сетки под матрас. Тело ощущало легкость, но голова была тяжеловата от выпитого и еще от табачного дыма, потому что Айви довольно много курила и даже он, за компанию, выкурил пару сигарет, вспомнив о давней привычке. Он вдруг подумал: “Если кто-нибудь дома из друзей спросит, что значит спать с темнокожей женщиной, он скажет, что ночью разницу может ощутить лишь тонкий специалист в любовных делах, каковым он себя не считает.”

Хотя сам он подтрунивал над своим статусом разведчика и привычки последнего было у него в самом зачаточном состоянии, он все же с тревожной торопливостью метнулся к шкафу и нащупал тяжелый ком фотокамеры в сумке. Для верности и для маскировки она была еще завернута в его запасную майку. “Надеюсь, пленка на месте”, усмехнулся он при этом, укоризненно подумав:”Раньше я таким не был”.

В комнате уже было совсем светло и он увидел на чистом пространстве внутренности конфетной коробки надпись. Написанное было разборчиво, не содержало никаких глупо-сентиментальных заверений и походило на обычное послание товарищу по работе: “Алекс, разыскать меня можешь, если свяжешься с Бусинзи из бара “Лукуледи”, она работает через день по вечерам. А.” “Даже не твоя А.”, с непонятным одобрением отметил Вьюгин.

Хозяин гостиницы, звали его Чандр, подошел к конторке и отправил спать Ромеша, который и так спал, уронив кудлатую голову на книгу приезжих, потом какое-то время занимал себя тем, что благочестиво настраивал себя на прожитие очередного дня, дарованного свыше, который всегда новый и неповторимый и его нельзя унижать, называя вчерашним именем. Надо непременно поговорить с этим молодым европейцем из номера 9. В связи с этим будущим разговором вспомнилось сказанное одним почитаемым им святым на далекой прародине:”Если приходит желание, подвергни его анализу. Если оно тебе не навредит, так же, как и другим, иди ему навстречу. Если оно тебе не на пользу, сразу же отбрось его. А когда нет полной уверенности ни в том, ни в другом, подожди до полного выяснения его сути”. У этого европейца со странной фамилией уверенности, кажется, нет ни в чем, но он устремляется навстречу желаниям, как крылатый термит в свой брачный период летит на огонь. Чтобы от этого отвлечься, Чандр заставил себя вспомнить строчки известного поэта, которые он помнил с детства:

Вьюгин оделся, умылся и даже съел пару бананов, хоть и без большого желания, преодолевая похмельное отсутствие аппетита. Завтракать он точно не пойдет, а сейчас спустится вниз, чтобы уточнить время прихода автобуса.

Внизу Чандр отвел его в сторону. Слегка обдавая его запахом сушеной гвоздики, которую он жевал, хозяин гостиницы заговорил с ним:

— Вы утром уезжаете, сэр? Это хорошо. И для вас, и для меня. Почему? Это все та женщина, с которой, я подозреваю, вы провели ночь. Мне все равно, с кем проводят ночь мои гости, но от нее держитесь подальше. Ее друг, его знают по кличке Мсамбо, а это на местном языке разбойник, действительно опасный человек. Контролирует хищение алмазов на прииске и их сбыт. Он должен за ней заехать со дня на день, а потом они, видимо, поедут в столицу. Вот и все, что вам следует пока знать. А больше и не нужно.

— Ее действительно зовут Айви Тамби? — зачем-то спросил Вьюгин.

— Возможно. У нас документы не принято спрашивать.

Автобус пришел на остановку почти вовремя, людей в нем было не очень много и Вьюгина снова усадили за кабиной водителя. В эту поездку он больше дремал и разговоры, которые шли со всех сторон, обтекали его вокруг, словно он был большим камнем в ручье. Лишь ближе к концу рейса он запомнил пару фраз, сказанных на языке, который он учил еще в своем вузе, а прозвучали они в двух разных разговорах, которые велись почти одновременно. Так, сказанное одним стариковским голосом, звучало весьма образно:

— Он похож на полевую крысу бунзи, которой где-то достались остатки пальмового вина и хмель так ударил ей в голову, что она решила сразиться с шакалом.

А другой голос, тоже принадлежавший не очень молодому человеку, который, видимо, жаловался своему собеседнику, произнес следующее:

— Когда я болел, ты меня даже не навестил. А когда тебе кто-то передал, что я жертвую духам предков козу по случаю моего выздоровления, ты сразу пришел за своей долей, говоря: “Дорогой дядя, здравствуй!”

Автобус подъезжал к городу и уже была видна колокольня Святого Марка, похожая на космическую ракету, готовую к старту. А уже за ней и в отдалении синели городские “высотки”, похожие на спичечные коробки, поставленные вертикально.