Агитбригада 2

Глава 11

— Где? — я аж вздрогнул и обернулся: на улице, у забора какого-то дома присела, высоко задрав юбки, баба.

— Гля, баба что делает! — заржал Моня. — Как конь! Ой, как кобыла, это ж баба.

— Тьху на тебя! Испугал, гад! — рассердился и, но, взглянув на потупившегося одноглазого, сказал, — но в остальном я тебе очень благодарен, Филимон Поликарпович. Ты мне уже второй раз жизнь спасаешь…

— Да ладно, чего уж… — отмахнулся Моня, но было видно, что он доволен.

Тем временем мы дошли до моего двора, и, игнорируя ворчание заспанной Степановны, мол, так поздно, а он ходит и ходит, и зашли во флигель.

— Явились! — ворчливо набросился на нас Енох.

Я оставил Моню отдуваться и всё рассказывать, а сам, наскоро соорудил бутерброд из остатков чуть подсохшего хлеба и твердокаменного сыра, разложил на столе учебники и словари по латыни и принялся составлять перечень вопросов профессору Маркони. Кроме трактовки букв в готическом и неготическом шрифтах, я ещё решил расспросить про употребление всяких там глаголов — eo, fero, volo, nolo, malo и прочих частей речи, без которых внятное понимание латыни в принципе невозможно.

После всего, что сегодня со мной было, я так вымотался, что писал вопросы, периодически проваливаясь в какое-то подобие полусна-полудрёмы. Затем, усилием воли, выныривал оттуда и продолжал записывать вопросы и отмечать непонятные моменты. Самое сложное было найти вменяемый аргумент, зачем воспитаннику трудовой школы, даже если он действительно хочет поступать на агронома, нужны все эти eo, fero, volo?

В очередной раз продираясь сквозь сонное отупение, я вроде как и проснулся, но глаза ещё не открыл. В комнате раздавалось экспрессивное бормотание, явно спорили. Прислушавшись, я понял, что это Енох и Моня:

— Нет, это ты говоришь неправильно! — ворчал Енох, — наш Генка должен окружить себя красотой, роскошью, и всеми доступными благами. А не прозябать в нищете, как сейчас.

— Так я же и не спорю! — спорил с ним Моня, — но сперва нужны деньги! Только деньги дадут ему свободу от нужды, нищеты, а также всю эту красоту, изобилие, утонченность, роскошь и обеспеченную жизнь.

Дальше я уже не помню — уснул окончательно, прямо в кресле.

Зато наутро всё моё тело ныло и буквально разваливалось на молекулы — действие укола давно прошло, порошков я приобрести не успел, да ещё сказывалась полубессонная ночь скрючившись в неудобной позе в кресле. Такое состояние кого хочешь до белого каления доведёт.

Поэтому вполне закономерно, что я был конкретно так не в духе.

Кое-как собрал себя в кучку и рано утром мы с Фаулером отправились в нашу городскую психбольницу.

Ну что сказать, если в моём времени это учреждение скорее всего напоминает нечто среднее между санаторием и стационарной больницей, то в начале двадцатого века это был режимный объект, больше похожий на тюрьму. Во всяком случае у нас в городе N.

У Фаулера даже в таком месте явно были связи. Потому что нас сразу провели в нужном направлении, минуя все приемные отделения для граждан. В женское отделение провожала нас облачённая в белый халат крепкая корпулентная женщина неопределённого возраста, похожая не гренадера, только без усов и меховой шапки.

— Вот сюда проходите, товарищи, — глубоким прокуренным голосом вещала она, ловко придерживая окованную металлом дверь, — здесь они, мои бедные курочки…

Меня аж передёрнуло.

Пропахшая хлоркой палата, где находилась Юлия Павловна, представляла собой двухместный больничный номер. Соседкой у неё была тихая женщина, которая сидела на кровати и занималась тем, что мерно покачивалась туда-сюда.

Юлия Павловна лежала на кровати, уставившись в потолок. Она была бледной, под провалами глаз — синяки.

— Юличка, девочка моя, к тебе тут товарищи пришли, — неожиданно ласковым баском проворковала наша сопровождающая.

У Юлии Павловны не дрогнул ни один мускул.

— Не узнаёт, — вздохнула женщина, — так и лежит целыми днями, бедняга. Даже кормим через трубку.

— Спасибо, — кивнул Фаулер, — дальше мы сами.

— Я здесь подожду, — прогудела женщина и отошла к зарешеченному окну, — не положено оставлять посетителей с пациентами наедине.

— Спасибо, — повторил Фаулер и обратился ко мне, — смотрите, Геннадий. Только учтите, что времени у нас мало.

Я посмотрел на Юлию Павловну и так, и эдак — никаких духов ни возле неё, ни даже внутри неё не было.

— Хм… странно, — пробормотал я, — ничего не вижу.

— А ты вот сюда посмотри, — сказал Енох и указал на что-то у правого уха Юлии Павловны. — Видишь?

Я наклонился и принялся рассматривать. Наконец я увидел — от её виска куда-то вверх, аж за потолок тянулась еле видимая призрачная нить, зелёная. Изредка по ней пробегали сполохи.

— Ты это видишь? — повторил Енох.

— Ага, — сказал я. — Что это?

— Что-то удалось увидеть? — быстро спросил Фауклер и воровато бросил взгляд на санитарку.

— Не здесь, — тихо ответил я и показал глазами на дверь.

— Спасибо, мы закончили на сегодня, — обратился Фаулер к нашей сопровождающей.

— Я провожу вас, — ответила женщина и пояснила, — не положено на режимном объекте в одиночку ходить.

Мы вышли из палаты. Фаулер был удручен. Некоторое время мы шли по пустынному коридору, периодически заворачивали и дальше шли. Внезапно дверь из одной из палат распахнулась и оттуда выскочила босая женщина с одной лишь разорванной на плече рубашке, всклокоченная, с жутким оскалом, глаза её горели диким огнём. Не обращая внимания на нас, она подскочила к зарешеченному окну и начала мерно биться головой о прутья. При этом издавала странные гортанные звуки, похожие на бормотание какого-то зверя.

Сразу за ней выскочила дюжая санитарка.

— Тихо, тихо! — умиротворяющим тоном проворковала она, — иди сюда, Полюша, сейчас будем кашку кушать… с молочком… ну иди же сюда…

Полюша издала гортанный рык и попыталась наброситься на санитарку, но та ловко скрутила её за руки и потащила обратно в комнату. Вся сценка не заняла и более пяти минут.

— Бедняжка, — со вздохом пояснила наша провожатая, — уже несколько месяцев вот так. Только Клава отвернётся — она сразу порешить себя пытается. Никто с нею сидеть не хочет. Это уже пятая санитарка с ней мучается. Вот что с людьми распутная жизнь делает. А ведь когда-то Аполлинария Сергеевна была уважаемой женщиной, между прочим, женой директора N-ской птицефабрики, а как связалась с каким-то лоботрясом, и, говорят, сбежала с ним аж в Кисловодск, так и поехала кукухой. Он же, говорят, сперва там бросил её, а потом вернулся и с горя утопился. Эх, жизнь…

Она вздохнула, с размаху перекрестила лоб, но, испугавшись, метнула взгляд на нас, а мы сделали вид что не заметили. Санитарка успокоилась и дальше мы преодолели остальные коридорные метры в полном молчании.

— Ну что скажете? — нетерпеливо задал мне вопрос Фаулер, как только мы сели в автомобиль.

— Она точно не одержима духами, — ответил я. — Хотя что-то там такое вроде как есть, только я не разберу. Не по моей линии.

— Понятно, — вздохнул Фаулер. Видно было, что он очень надеялся на благополучное разрешение проблемы.

У дома профессора Маркони Фаулер меня высадил, и я пошел на первый урок.

Перед дверью я задержался и сказал Еноху:

— Тебе не показалось, что с этой Аполлинарией что-то не так?

— Ты про глаза её? — спросил Енох.

— Глаза? — озадаченно задумался я, — а что там не так с глазами?

— Когда она на решетку налетела, у неё зрачки так разошлись, что глаза полностью чёрными стали, — объяснил Енох. — А потом, когда санитарка её обратно потащила, у неё уже всё нормально было.

— А может это у всех сумасшедших во время припадка так? — спросил я.

— Не знаю, — ответил Енох. — Хотя сомневаюсь.

Я тоже засомневался.

После занятий с профессором я пошел в «Центральную гомеопатическую Аптеку Форбрихера». Конечно, надо было пойти завтра, но Форбрихер сам же предложил, что мне можно на занятия с Маркони уходить, когда надо. А завтрашний день терять совершенно не хотелось.

Поздоровавшись с мгновенно расцветшей (как маков цвет!) Лизонькой, я прошествовал на своё рабочее место. Остальные практиканты отнеслись к моему опозданию на полдня по-разному: кто-то пофигистически, кто-то даже одобрительно, было даже пару таких, кто негодующе фыркнул. Одного только Валентина злобно перекорёжило.

Кстати, я так и не понял, почему ему за подмену порошка на яд ничего не было (или было, да я не знаю).

Ну да ладно. Рано или поздно возмездие таких всегда настигает.

— Какие интересные у них реторты! — восхищённо парил Енох над соседним столом, — Генка, а ты тоже так титровать умеешь?

Я промолчал. Отвечать в никуда под пристальными взглядами было невозможно.

— Генка! Смотри, эта девица явно к тебе неравнодушна! Это ведь она приходила к тебе домой! Только в другом платье была, и в шляпке! — хохотнул призрак, тыкая костяшкой в Лизоньку, которая решительным шагом направлялась в мою сторону.

— Геннадий, — слегка волнуясь и кусая тонкие губы, молвила Лизонька, — а давайте прогуляемся в субботу по городу? Говорят, новые карусели запускать будут в городском саду.

От неожиданности банка с французским скипидаром чуть не вылетела у меня из рук.

— О! Да тебя никак на свидание ангажируют, Генка! — весело заверещал Енох, — и кто?! Дочка аптекаря! Эх, Генка, была бы она хорошенькой, хотя бы как Изабелла — можно было бы зятем аптекаря стать. Хорошая карьера, всегда кусок хлеба с икрой.

— Эммм…. Елизавета, — замялся я и зло зыркнул на веселящегося Еноха, — понимаете, в чем тут дело, я ни в субботу, ни в воскресенье совершенно не могу, уж извините…

— П-п-п-почему? — пробормотала Лизонька.

— Вы же, наверное, знаете, что где-то через неделю я с агитбригадой «Литмонтаж» выезжаю в соседнюю губернию на гастроли… на месяц, — начал объяснять я, — И Гудков… эммм… Макар Гудков — это руководитель нашей агитбригады, так вот Гудков сказал, что мне надо репетировать.

— Ну так репетируйте, это же ненадолго, — щеки Лизоньки пошли красными пятнами.

— Нет, в связи с тем, что я прохожу обучение в вашей аптеке, он не хочет отрывать меня от программы, поэтому все мои репетиции перенесли на субботу и воскресенье. Там с утра и до ночи будет.

— Ну так перенесите на другой день, я у папеньки попрошу, он вас отпустит! — выпалила Лизонька.

— Не получится, — чуть ли не со слезой в голосе вздохнул я, — я же не один буду репетировать, там целая команда, музыканты, жонглёры. Люди свои графики уже сдвинули. У нас скрипач так вообще один на всех, так что нарушать график никак нельзя.

— Ух, Генка! Как выкрутился! — хохотнул Енох, — интересно, кто это тебя так складно врать научил?

— Понятно, — пробормотала Лизонька, вся красная и вдруг бросилась вон из лаборатории.

Все проводили её удивлёнными взглядами.

— Ну вот, девушку обидел, — вздохнул Енох, — хоть и страшненькая, а всё равно — живая душа, жалко.

— Заткнись, — прошипел я, делая вид, что ничего эдакого только что вовсе не произошло.

Помалу шепотки за спиной стихли, а вот Валентин сверлил меня ненавидящим взглядом.

— Эк он пялится на тебя! — прокомментировал Енох, — даже покойная Анфиса, когда стала Погруженной во тьму, и то гораздо ласковее смотрела.

Я не ответил. Пока мерно взбалтывал в колбе французский скипидар, йодную настойку, рицинное масло, спирт и коллодий, мысли улетели к уроку у Маркони. Профессор меня не разочаровал. Конечно, общаться с ним было трудно. Во-первых, иностранец, во-вторых, снобизм учёного над тёмным неучем, но главное, я замахался увиливать от ответа на вопросы, почему меня, дремучего пятнадцатилетнего пролетария, интересуют отличия антиквы от фрактуры готического письма.

Моя отмазка про поступление на агронома не прокатила — Маркони прекрасно знал программы разных специализаций, где изучают латинский язык, и у меня не получилось убедить его, что всем советским мелиораторам нужно в обязательном порядке разбираться в нюансах готического шрифта.

В этот раз получилось так закидать его своими вопросами, что он аж растерялся и перестал добивать меня своими. Но на следующем уроке он обязательно попытается взять реванш. И что я тогда буду делать — не знаю.

Я механически взбалтывал, отрешившись от всего мира, и, когда Валентин рявкнул почти под ухом — я от неожиданности чуть не выплеснул смесь на него.

— Осторожно! — рыкнул он.

— Сам осторожно! — недовольно фыркнул я, — ещё бы чуть-чуть и эта дрянь плеснула тебе на голову. А это, между прочим, средство для удаления волос «Жидкий депиллаторий „Слава“».

Валентин скривился и ужен хотел что-то эдакое мне ответить, как в лабораторию заглянул лично Форбрихер. Увидев нас с Валентином, он зло цвыркнул на Валентина и заулыбался мне:

— Ну как, Геннадий? Как продвигаются ваши уроки с профессором? — его взгляд переместился на колбу в моих руках, — О! Вижу вы прекрасно справились с заданием. Просто замечательно! Вот все бы практиканты так относились к приготовлению гомеопатических средств.

Валентин что-то буркнул невразумительно.

— А вас, Валентин, это касается в первую очередь! — недовольно попенял ему Форбрихер и, даже демонстративно не став слушать ответ, опять повернулся ко мне, — ах да, Геннадий, мне тут Елизавета сказала, что у вас репетиция все выходные. Понимаю, понимаю, общественная работа — это святое. Сам таким же по молодости был.

Я молча взирал на аптекаря, чувствуя, что сейчас будет что-то недоброе.

Енох тоже почуял, что дело явно пахнет керосином и ехидно заржал.

— Так вот я о чём… — чуть замялся Форбрихер, но затем взял себя в руки, крякнул, и продолжил, — завтра у вас свободный день, свои дела, а вот послезавтра опять занятия здесь. Так вот, после практики приходите к нам домой на ужин. Лизонька… эммм… Елизавета проводит вас.

Один бог знает, чего мне стоило удержать «морду кирпичом».

Зато дома я отвёл душеньку. Досталось и Еноху за ехидство, и Моне за комментарии (после того, как Енох ему в красках живописал все мои сегодняшние «приключения», Моня принялся изводить меня советами, как правильно женихаться с перезрелыми девами и довёл меня до полного бешенства).

В общем, теория про «два кота» оказалась в случае призраков абсолютно несостоятельной (теория о том, что если кот шумит, балуется, вредничает, то нужно завести ещё одного кота, и тогда они будут постоянно заняты друг другом и хозяевам меньше проблем будет, в общем, как-то так, я точно уже не помню…). Так вот, в моём случае два призрака — Енох и Моня, в результате объединились и принялись изводить меня. Единственное, что они не учли (т. к. не знают), что в теле пятнадцатилетнего пацана находится взрослый мужик. У которого всяких баб бывало.

Я потянулся, аж хрустнуло, и тут мой взгляд упал на пол. Там валялась кукла! Обычная детская кукла с круглыми стеклянными глазами и нарисованным ртом.

— Что это? — донельзя удивился я, подозревая уже чуть ли не культ Вуду. — Откуда это здесь?

Моня начал рассказывать. Оказалось, всё донельзя банально. В общем, к Степановне один-два раза в неделю ходит помогать убираться и стирать Праня. Это рябая крестьянская девушка, которая в город Nприехала из какого-то очень дальнего и забитого села (название Моня не помнил). Целью Прани было заработать столько денег, чтобы купить корову. Праня была девушкой крайне рациональной и знала, что она некрасивая. А замуж-то пора. Но парни заглядываются только на красивых. Поэтому Праня проанализировала ситуацию и пришла к выводу, что если у неё будет корова, то с коровой замуж её уж точно возьмут. Поэтому Праня приехала в город N, поселилась у каких-то дальних родственников чуть ли не на чердаке и взялась за любую тяжелую работу. Подрабатывала Праня не только уборкой и стиркой по людям, но в том числе и тем, что присматривала по полдня за ребенком другой соседки, пока та училась на поварских курсах.

Это была девочка, лет четырёх, пухленькая и тихая. Рачительная Праня, чтобы не терять времени даром, решила совместить присмотр за ребёнком и уборку. Поэтому пока Праня убиралась, девочка в это время игралась в тех комнатах, где была уборка. Сегодня уборка была в моём флигеле, и малышка наигралась, уснула и забыла у меня куклу. Которая так до сих пор и валялась на полу.

— Ясно, надо будет с утра не забыть отдать Степановне. Пусть ребенку вернёт. А то плакать же будет, — сказал я, а сам углубился в латынь. Начал разбирать те кусочки, которые были на антикве, как научил Маркони. Понемногу этот фрагмент текста начал более-менее становиться понятнее.

Я аккуратно записывал те фрагменты, которые смог разобрать. При этом я тщательно выписал их в столбик, прочитал, чтобы понять — будет звучать, как у Маркони, или нет.

— Генка! — воскликнул вдруг Енох. — Смотри! Кукла!

Я глянул на куклу и волосы зашевелились у меня на голове — кукла мало того, что ползла по полу, так вдобавок безобразно двигала ручками-ножками и вращала стеклянными глазами.

Не помню, как меня подкинуло с кресла, я ухватил рядом стоящую табуретку и замахнулся на куклу. Которая вдруг истерически заверещала знакомым голосом Мони:

— Генка! Тихо! Это я! Я это! Моня! И я не знаю, как я сюда внутрь попал!