Акимбеков С. Казахстан в Российской империи

Глава 1. Кочевники и земледельцы: степная государственность против аграрных империй

Когда речь идёт о казахской истории, невозможно обойти такой важный момент, как существование у казахов государственности до момента возникновения зависимости от Российской империи. Этот вопрос часто является предметом острых дискуссий в формате исторической идеологии, или, другими словами, исторической политики. В частности, одна из таких дискуссий имела место в 2014–2015 годах, когда в отношениях между Казахстаном и Россией возник вопрос об исторической казахской государственности. В связи с тем, что данный вопрос имел прямое отношение к межгосударственной политике двух стран, он не обсуждался в открытом формате. Но в то же время обе стороны предприняли действия с глубоким историческим подтекстом.

В 2014 году президент России Владимир Путин заявил о том, что у казахов не было государственности. Он отметил, что президент Казахстана Нурсултан Назарбаев «совершил уникальную вещь — создал государство на территории, на которой государства никогда не было»[14]. В следующем 2015 году в Казахстане отметили 550-летие Казахского ханства, что выглядело как непрямой ответ на данное заявление.

С точки зрения исторической политики в данный конкретный момент времени такая ситуация вполне объяснима. Более того, она дополняется дискуссиями по этому поводу в общественном мнении двух стран, где основная суть вопроса как раз и связана с наличием или отсутствием государственности у казахов до присоединения к России. Естественно, что это не теоретический вопрос, он носит вполне практический характер.

Потому что если государственности не было, следовательно, присоединение к России не связано с его ликвидацией. Поэтому все последующие действия по отношению к казахскому населению в составе Российской империи, включая национально-государственное строительство в годы СССР, это последовательные шаги по его модернизации. А это поддерживает главную версию политики Российской империи в отношении зависимых территорий, связанную с её цивилизаторской миссией.

Если же согласиться, что у казахов была государственность до их присоединения к России, тогда речь идёт о восстановлении прежней государственности. Очевидно, что это не отменяет в целом той модернизации жизни казахского общества и других азиатских сообществ, произошедшей во время нахождения в составе Российской империи. Но позволяет ставить вопросы о характере такой модернизации, отличиях от других похожих моделей и в том числе о цене её проведения. В истории государства все произведённые изменения, будь они проведены самостоятельно или под внешним управлением, — это эпизоды его истории. Ни от чего не надо отказываться, всё необходимо изучать, учитывать в текущей политике, но не абсолютизировать их значение. Потому что первичным является государство, а каждый эпизод — это кирпич в его фундамент.

Взаимодействие между Казахстаном и Россией при всей его несомненной исторической глубине в то же время являлось более частным аспектом общей проблемы взаимных связей кочевых и оседлых народов. Очевидно, что отношения между земледельцами и кочевниками были не самыми простыми в истории. Но при этом на протяжении долгого времени, по крайней мере, в Центральной Евразии, они составляли основное содержание исторического процесса. Казахи наряду с другими кочевыми народами представляли огромный мир кочевников Евразии. Россия была одной из великих евразийских земледельческих империй. Когда казахи и Россия встретились в первой половине XVIII века и начали активно взаимодействовать друг с другом, эпоха кочевых народов в степной Евразии заканчивалась. Казахи были среди немногих кочевых народов, кто сохранил свою идентичность. В то время как Россия наряду с Китаем вышла в приграничные с ними степи и тем самым завершила историю кочевой государственности.

Тем не менее по-прежнему остаётся актуальным вопрос о роли кочевников в истории, о том, какое именно место кочевые сообщества занимают в истории человеческого общества в целом. В связи с этим очень показательно весьма образное определение Арнольда Тойнби: «Несмотря на случавшиеся время от времени вторжения на поле исторических событий, кочевники, по сути, являются обществом без истории. Некогда выведенная на свою годовую орбиту, кочевническая орда после этого вращается по ней и может продолжать вращение вечно, если никакая внешняя сила, против которой кочевники окажутся беззащитными, не приведёт в конце концов передвижение орды к остановке, а её жизнь к концу. Этой силой является давление оседлых цивилизаций»[15].

Очевидно, что данное Тойнби определение кочевников как «общества без истории» выглядит как их противопоставление оседлому обществу, у которого, по мнению данного автора, такая история, соответственно, существует. Но для нас здесь интересно, что Тойнби фактически рассматривает кочевые общества вне обычного процесса исторического развития, который, по его мнению, связан только с оседлыми обществами. Несомненно, это вызвано тем, что Тойнби не может поместить кочевые общества в свою модель цивилизационного развития. Поэтому он просто выводит кочевников за скобки уравнения, в которые он не может их включить.

Вопрос здесь в том, что оседлые общества меняются и эти изменения носят последовательный характер, они затрагивают социальную структуру, принципы организации экономики и государственное устройство. В то время как кочевники в основном находятся на самостоятельной орбите, вне процесса тех перемен, которые типичны для оседлых обществ. Поэтому их появление на исторической сцене оседлых обществ является эпизодическим. Обычно это происходит в тот момент, когда кочевники в состоянии оказывать силовое давление на своих оседлых соседей.

Тойнби называет это «вторжением», и это во многом отражает эмоциональное негативное восприятие представителя оседлого общества того влияния, которое кочевники оказывают на ход мировой истории. Потому что если с этой точки зрения посмотреть на привносимые кочевниками изменения (вторжения по Тойнби), то они во многих случаях воспринимаются как нарушение последовательного характера развития оседлых обществ. Например, могут отбросить их назад, помешать достигнуть тех или иных результатов. В частности, такая позиция типична для российской истории, где вторжение со стороны Монгольской империи в XIII веке часто рассматривалось, как причина некоторой отсталости России от Европы. То есть с указанной точки зрения Тойнби и других исследователей из числа представителей оседлых обществ «вторжение» кочевников выглядит как вмешательство в их развитие, а значит, и в общественный прогресс. Тем самым это нарушает стройность как универсальной теории того же Тойнби, так и любой другой теории, которая должна объяснить общую логику развития. Поэтому так трудно поместить вопрос о кочевниках в контекст мировой истории.

И это, наверное, стратегически самый важный вопрос: какое место занимает кочевое общество в глобальном историческом процессе, можно ли считать его развитие параллельным развитию оседлых обществ? Если рассуждать по модели Тойнби, то вопрос можно поставить следующим образом: является ли оно своего рода боковой ветвью по отношению к оседлым цивилизациям, где, собственно, и происходит основное развитие человечества? Соответственно, отсюда вытекает и тактический вопрос о наличии в кочевых обществах элементов, типичных для оседлых обществ, а значит, и для развития цивилизации по Тойнби. Среди них находится и вопрос о наличии или отсутствии государственности у кочевых народов.

В таком контексте государственность у кочевых народов неизбежно рассматривается через призму взглядов представителей оседлых обществ. Следовательно, любые рассматриваемые примеры истории тех или иных кочевых обществ соотносятся с уже существующими моделями, типичными для оседлого общества. Очевидно, что при таком сравнении очень сложно найти общие элементы конструкции. Поэтому те из представителей оседлых цивилизаций, кто настроен критически по отношению к кочевникам, отрицают наличие у них государственности. В то время как те, кто, напротив, настроен по отношению к ним лояльно, ищут в кочевых обществах те особенности, которые соответствуют общим представлениям о государственности оседлых земледельческих народов.

В то же время стоит отметить, что, с одной стороны, участие кочевников в истории было слишком заметным, чтобы его полностью игнорировать. Достаточно вспомнить о масштабных кочевых империях Евразии, об их государственной мощи. С другой стороны, у кочевников за всю историю принципиально не изменялись основы их системы организации. Условно говоря, если использовать марксистскую терминологию, не менялся экономический базис. Но также важно, что не менялись и принципы социальной и политической организации.

В целом очевидно, что кочевые общества не вписываются в обычную модель развития государственности, типичную для оседлых народов. Однако при этом созданные кочевниками государства традиционно играли большую роль в истории, как на территории завоёванных ими оседлых обществ, так и на степных пространствах. Несомненно, что у кочевников была государственность, но вопрос: чем именно она отличалась от государств, созданных оседлыми сообществами? Другой вопрос: каким образом оседлые и кочевые сообщества влияли на государственность друг друга? К примеру, могло ли завоевание кочевниками оседлых территорий привести к изменению принципов их социальной организации, точно так же как и государственности. Можно задать ещё вопрос, нужна ли была государственность в её классическом виде «чистым» кочевникам, если они никак не были связаны с оседлыми сообществами?

Без всякого сомнения, вопрос о степной государственности в истории является одним из самых актуальных. Ключевым моментом здесь является относительная неизменность принципов её организации. «Политическая система номадов легко могла эволюционировать от акефального уровня к более сложным формам организации власти и обратно, но такие формальные показатели, как увеличение плотности населения, усложнение технологии, возрастание структурной дифференциации и функциональной специализации, остаются практически неизменными… Всякая последующая эволюция по линии усложнения могла быть связана либо с завоеванием номадами земледельцев и переселением на их территории, либо с развитием среди скотоводов седентеризационных процессов»[16]. Общая неизменность организации и относительная лёгкость эволюции от племени к государству и обратно являлись характерной особенностью кочевых обществ. Но при этом важно, что племя в любых условиях оставалось основной структурной единицей и в обычном кочевом обществе и в состоянии кочевой империи.

В то время как в оседлом мире на протяжении многих столетий истории происходили значительные перемены, менялись условия, принципы, правила. Некоторые перемены носили радикальный революционный характер. Но на ранней стадии развития и государственного строительства общая тенденция в общественной организации была связана с движением от племени к государству. При этом в оседлых обществах не происходило обратного движения от государства к племени, за крайне редким исключением. Разрушение племенных границ в подавляющем большинстве случаев носило необратимый характер.

Но соседние с оседлым миром кочевые сообщества менялись мало. В основе их организации всегда находилась родоплеменная структура общества. Это было важным отличием от оседлых обществ, которые в процессе развития как раз уходили от родоплеменной структуры. Соответственно, любая кочевая государственность образовывалась на племенной основе и распадалась также по границам племён. Немногие исключения только подчёркивали общее правило. Даже такое революционное изменение, как появление ислама, не изменило принципиально организационной основы кочевых сообществ в Евразии и Северной Африке.

У такой консервативности общественного устройства были свои причины. В первую очередь это было связано с кочевым образом жизни. Родоплеменная структура была наиболее удобной формой организации в условиях постоянно меняющейся внешней среды. Мобильность кочевников требовала устойчивости базовых элементов организации, которые обеспечивались семейно-родственными и клановыми отношениями. Семья и клан гарантировали защиту в ситуации постоянной конкуренции.

Но эта же самая мобильность кочевников мешала сделать следующие шаги от племени к государству, которые традиционно происходили в условиях оседлых сообществ. Эти шаги заключались в первоначальной специализации по труду, затем в разделении общества на социальные группы согласно возникшей специализации, а впоследствии в появлении у элитных групп монополии на насилие. Первоначальное государственное строительство в целом завершалось с появлением монополии на насилие. На первом этапе такая монополия была связана с принуждением значительной части общества к труду, а затем к регулярным выплатам налогов как форме изъятия части произведённого продукта. Но в любом случае монополия на насилие и принуждение зависимых слоёв общества были важными элементами организации первоначальных государств.

Очевидно, что в кочевых обществах нет условий для прохождения подобного пути развития. Во-первых, нет условий для специализации по труду, такие возможности появляются в земледельческих сообществах. «С экономической точки зрения извечные изъяны и трудности кочевого скотоводческого хозяйства редко предоставляют возможность получения сколько-нибудь значительного и постоянного прибавочного продукта одной кочевой группой за счёт других. С культурной точки зрения этому препятствует однотипный образ жизни, связанный с мобильностью, возможностью откочёвок. С социально-политической стороны трудности возникают по самым различным причинам: от слабости и неразвитости политических институтов и отсутствия достаточно сильного аппарата принуждения до сегментарного характера социальной организации»[17]. Во-вторых, невозможно формирование масштабной системы принуждения к труду.

Важно также, что в целом в этом нет и особой экономической необходимости. В кочевом обществе нет продукта, который можно присваивать и, что немаловажно, хранить и накапливать, а также нет масштабных проектов, к примеру, ирригации, строительства религиозных сооружений, крепостей. Подобные проекты как раз и требуют массового принуждения к труду, как это было в первоначальных государствах в Египте, Месопотамии, Древнем Китае.

Соответственно, в кочевых обществах нет потребности в содержании государственного бюрократического аппарата для обеспечения такого принуждения. Но, что может быть более важно, нет возможностей возникновения специализированной вооружённой силы, появление которой является неизбежным следствием возникновения у государства монополии на насилие, а также необходимостью защиты производимых и накопленных ресурсов.

Здесь стоит отметить, что в кочевых обществах сохраняется важная функция племенного образа жизни, через который в своём развитии в разное время проходят все ранние общества. Она связана с сохраняющейся ролью племенного ополчения. В племенах каждый мужчина является воином, и это повышает его значение в жизни общества и в то же время ограничивает возможности по его принуждению, в том числе и к труду. «Сильное давление на кочевников могло привести к откочёвке или применению ответного насилия, поскольку каждый свободный номад был одновременно и воином»[18]. В оседлых обществах, где произошедшая специализация уже привела к появлению монополии на насилие, которая, в свою очередь, потребовала наличия специализированного военного сословия, эта функция постепенно теряет своё значение. Соответственно, на определённых исторических этапах там, где племена сохранили социальную однородность и обладают племенными ополчениями, они имеют преимущества над ранними государственными образованиями.

Такие ранние государства, которые развились из отдельных племенных общин, могли противопоставить своим племенным конкурентам только часть своих жителей, которые составляли специализированное военное сословие. Естественно, это снижало их способность к противостоянию внешнему давлению. Потому что зависимые слои населения, с одной стороны, не выполняли военной функции, а с другой — не имели соответствующих навыков. Данные группы населения находились под серьёзным давлением со стороны ранних государств. Соответственно, следствием их зависимости было сокращение количества вооружённых людей, которые ранние государства могли противопоставить своим соседям, сохранявшим племенную форму организации, а значит, и всеобщее вооружение населения.

Естественно, что ранние государства, чаще всего существовавшие в виде городов-государств, проигрывали в противостоянии своим племенным конкурентам. Такая картина наблюдалась в древней истории Китая, где ранние государства противостояли различным племенам с запада, севера, юга и востока. Аналогичная ситуация была в Месопотамии, где города-государства находились под давлением племён и с запада и с востока.

В подобной ситуации для противостояния конкурирующим племенам с их племенными ополчениями естественным решением была централизация власти. Это было необходимо для того, чтобы сконцентрировать ресурсы государства, собираемые с зависимого населения, и использовать их затем для содержания объединённой военной мощи государства. Поэтому в Египте, Месопотамии, Китае, Индии происходит образование централизованных государств, которые были способны не только противостоять конкурирующим соседним племенам, но и включать их в орбиту своего влияния, как социально-политического, так и культурного.

Весьма показателен пример Китая. Централизация этой страны была связана с реформами Шан Яна, которые стали одной из причин победы княжества Цинь над конкурирующими китайскими княжествами в III веке до н.э. и создания общекитайской империи. В результате ранее многочисленные самостоятельные племена — и с востока, жун и ди с севера и запада, мань с юга, постепенно входят в состав китайского государства и этноса.

В Месопотамии возникновение первой централизованной империи Саргона Великого на месте большого количества городов-государств стало началом длительной имперской традиции в регионе. Одним из стимулов создания таких государств была необходимость противостояния племенам, оказывающим давление на район междуречья Тигра и Евфрата с разных географических направлений, с территории Ирана и из Аравийской пустыни.

Здесь может быть показательно мнение Арнольда Тойнби, который считал, что «в генезисе цивилизаций взаимодействие вызовов и ответов является фактором, перевешивающим все остальные»[19]. Соответственно, с этой точки зрения вызов со стороны соседних племён, как, собственно, и вызов со стороны сил природы, служил стимулом к организации ответа со стороны ранних государств.

По мере развития централизованной государственности и роста её возможностей соседние с ней оседлые племена постепенно прекращают своё самостоятельное существование. Они сначала входят в орбиту влияния централизованных государств, затем становятся их составной частью. Прежняя племенная структура разрушается, происходит интеграция в социальную систему государства, население распределяется по тем или иным слоям общества, жизнь регулируется существующими в государстве институтами. При этом для централизованного государства важно расширение количества зависимых людей, эксплуатация которых позволяет увеличивать его доходы, а соответственно, и военную мощь. Поэтому каждое присоединённое к такому государству соседнее земледельческое племя — это источник усиления государственного могущества.

Однако у ранних централизованных государств были естественные пределы для их расширения. Например, им крайне сложно распространить своё влияние на степные и горные территории. И дело не только в военных возможностях кочевых племён и их племенных ополчений, а также общин горцев. Хотя это был серьёзный фактор. Проблема в том, что с экономической точки зрения присоединение степных, а также труднодоступных горных территорий не оправдывало затрат на обеспечение контроля над ними.

В частности, кочевников невозможно принудить работать на земле в обычном стиле восточных централизованных империй. Они предпочтут откочевать на свободные территории, оттуда всегда могут угрожать такой империи. В такой ситуации очень сложно организовать освоение степных территорий собственными силами, потому что очень тяжело обеспечить защиту уже освоенных территорий. У оседлых земледельческих государств существенную часть их истории было недостаточно ресурсов для надёжного контроля степей и населяющих их кочевников. Поэтому первые предпочитали тем или иным способом защищаться от вторых.

Таким образом, кочевые племена оказываются вне последовательности действий, типичной для образования ранних государств в оседлом мире. Они также оказываются вне воздействия государственных институтов подавления, которые направлены на эксплуатацию зависимого населения в оседлых обществах. Кочевники сохраняют неизменной племенную структуру, что позволяет формировать племенные ополчения из всех мужчин племени. Поэтому кочевые племена до появления огнестрельного оружия и централизованной государственности обладали значительным военным и политическим могуществом.

Данное могущество естественным образом усиливалось в периоды политического объединения групп кочевых племён, а значит, и их племенных ополчений. Кроме того, мобильность кочевников позволяла добиваться быстрой концентрации сил на избранных направлениях. Поэтому кочевники могли иметь преимущество при столкновениях с оседлыми государствами. Такое преимущество естественным образом усиливалось во время ослабления государственности у оседлых соседей. Последнее обстоятельство открывало дополнительные возможности для кочевых племён либо к завоеваниям, либо к принуждению оседлых соседей к выплатам в свою пользу на более или менее регулярной основе.

В то же время при отсутствии постоянного аппарата принуждения очень сложно было обеспечить объединение усилий многих племён. Должны были существовать очень серьёзные обстоятельства, чтобы принудить племена к объединению, или возникнуть особые условия, чтобы заинтересовать их в этом. Степная государственность была невозможна без больших задач. Ввиду отсутствия монополии на насилие очень сложно контролировать на постоянной основе отдельные племена и кланы и принуждать их к выплатам налогов на регулярной основе для содержания государственных институтов. Всякая государственность кочевников должна иметь источники ресурсов, чаще всего внешние, для поддержания государственных институтов. Отсутствие больших задач приводило к распаду государственности на составляющие, а таковыми составляющими всегда являются племена.

Собственно, эволюция кочевого общества от племени к государству и, что немаловажно, обратно напрямую зависит от существования таких больших задач и от возможности их реализации. «В политическом развитии евразийских степей, похоже, действовала некая матрица, маятниковое движение от разрозненных кочевых общин к трансконтинентальным империям и обратно. Периодически возникала тенденция к объединению кочевого мира. Она парадоксально сочеталась с незыблемостью института атомизированных мелких кочевых коллективов, ведущих автономное скотоводческое хозяйство. Эта тенденция заметна и в периоды между существованием кочевых империй»[20]. Здесь стоит ещё раз отметить, что большие задачи для возникновения империй и крупных государств у кочевых народов чаще всего напрямую связаны с положением дел у оседлых соседей. «На протяжении почти трёх тысяч лет в кочевом мире евразийских степей движение по кругу явно превалировало над поступательным развитием, и если последнее всё же имело место, то главным образом под влиянием стимулов, исходивших из земледельческих областей»[21].

Это может быть обусловлено временным ослаблением оседлых государств, их раздробленностью или, наоборот, расцветом. Последнее вызывает потребность в расширении торговли между оседлыми государствами, которая в Евразии часто происходит через степные территории. В такой ситуации имеет смысл наличие в степи ответственной силы, способной обеспечить безопасность торговли, получая взамен соответствующие доходы. Данные доходы поддерживают авторитет и возможности власти в степи. При отсутствии постоянного аппарата насилия это имеет особо важное значение.

Однако во всех остальных случаях племена обычно не заинтересованы в сильной государственности. В связи с тем, что государство не в состоянии принудить племена пойти по обычному для оседлых обществ пути государственного строительства, оно не может получить внутренние источники, достаточные для обеспечения своего существования. В исторической ретроспективе кочевые племена было невозможно принудить пройти путь специализации по труду, который ведёт к социальному расслоению общества и образованию зависимого податного населения.

Естественно, что в такой ситуации представители оседлых обществ не могут найти в кочевом обществе привычных для них признаков государственности. В этой связи очень показательно мнение юриста Савелия Фукса, который во времена СССР изучал государственность у казахов. «В низшем звене государственной организации, то есть в кочевой общине сородичей, отсутствует государственный аппарат, отделённый от народа, отсутствуют те особые отряды вооружённых людей, специальной задачей которых является государственное принуждение. Отсутствуют и «вещественные придатки» такого аппарата в виде тюрем и проч. Казахские ханы и султаны, как правило, непосредственно не имеют такого аппарата государственного принуждения (гвардии, армии и полиции), который был бы достаточен для поддержания классового порядка и покорности своих вассалов»[22]. Очевидно, что все эти признаки типичны именно для оседлых государств. Если не обращать внимания на слова о классовом порядке, которые являлись отражением господствующей в СССР идеологии, очень показательно, что Савелий Фукс сделал акцент на аппарате, связанном с насилием. По сути, именно достижение монополии на насилие является ключевым условием раннего государственного строительства в оседлых обществах.

В качестве примера можно привести ещё одно мнение советского историка Тлеукажы Шоинбаева. «В Казахстане, до присоединения к России, существовали лишь зачаточные формы государственности. Для возникновения развитого централизованного государства ещё не было объективных экономических и социальных предпосылок. Государственность в Казахстане как надстроечное образование пришло на смену родоплеменной организации. К моменту присоединения к России её следует охарактеризовать, как неразвитую, переходную форму государственности. Не было в казахском обществе сложившихся органов публичной власти со всеми её материальными атрибутами — армией, полицией, тюрьмой, не было государственного суда, действовавшего на основе юридического права, споры разбирались на основе обычного права, не было постоянных налогов»[23]. В данном случае отсутствие институтов, типичных для оседлого государства, рассматривается, как признак неразвитости государственности у казахов, которая, по мнению данного историка, существовала, но в «зачаточном» виде.

Уже после распада СССР похожую точку зрения высказывал российский историк Владимир Моисеев: «Кочевое общество вследствие низкого уровня развития производительных сил и культуры, без внешних толчков или завоеваний более развитых в экономическом и культурном отношении народов самостоятельно не способно создать устойчивую государственность. Сегодня, кажется, уже не подлежит сомнению тезис об отсутствии частной собственности на землю у кочевников, в том числе у казахов, а следовательно, и о феодализме у кочевых народов. Казахские ханы фактически являлись военачальниками и вождями, а не правителями государственных образований. Казахское ханство название совершенно условное. Накануне и в начальный период присоединения к России это «ханство» представляло собой рыхлый союз родоплеменных образований, неспособный, вследствие самой внутренней природы кочевого хозяйства к саморазвитию и созданию государства»[24].

Отсутствие привычных форм бюрократии и механизмов осуществления её власти служит для представителей оседлых обществ достаточной причиной отрицать наличие государственности у кочевых народов. Но можно ли в связи с этим утверждать об отсутствии государственности у кочевников в целом. Например, несомненно, что кочевые империи являлись государствами, у них существовала сложная иерархия отношений зависимости, в том числе и бюрократический аппарат управления там, где в этом была потребность. В первую очередь это имело отношение к завоёванным оседлым территориям. Но одновременно имперская бюрократия стремилась распространить общие принципы управления и на собственно кочевников, как это было в Монгольской империи.

Но после падения кочевых империй бюрократия теряла своё прежнее значение. В частности, очень показательна ситуация с падением монгольской империи Юань в Китае. После поражения многие её представители отступили из Китая в Монголию. В результате бывшие имперские чиновники постепенно трансформировались в племенную элиту. Борис Владимирцов в связи с этим писал, что «по-видимому хаган и другие большие князья не могли удовольствоваться одними съездами своих родичей-вассалов; им пришлось озаботиться созданием какого-либо органа, который хотя бы в слабой мере, мог походить на центральное правительство. Былые чинсанги и другие сановники, тайши и т.д. в начале после юаньской эпохи сами очень скоро превратились в феодальных владельцев[25], и правительства, как такого, по-видимому, у монголов не было вовсе»[26]. Очевидно, что в степях Монголии, при отсутствии соответствующего аппарата принуждения, невозможно поддерживать существование прежней имперской бюрократии. В результате бывшие чиновники тем или иным способом вынуждены были интегрироваться в племенные структуры.

Безусловно, определённый набор средств и методов обеспечения власти в степи и сбора средств в её пользу всё же присутствовал. Но это всегда было связано с большими организационными сложностями. Механизм обеспечения власти больше использовал традиционное влияние, чем методы принуждения. Однако любая кочевая власть не имела таких ресурсов, какие были в распоряжении любого оседлого централизованного государства. Её влияние опиралось на военную силу, которая полностью зависела от поддержки племён и родов. Естественно, что эту силу проще было организовать и направить вовне, чем внутрь против таких же кочевников.

То есть кочевники обладали эффективными инструментами осуществления государственного насилия, но не имели возможности установить постоянную монополию на насилие внутри кочевого общества. Характерно в этой связи мнение Николая Крадина. «Извне они (степные империи. — Прим. авт.) выглядели как деспотические общества-завоеватели, уподобленные государствам, ибо созданы были для изъятия прибавочного продукта вне Степи. Но изнутри «кочевые империи» оставались основанными на племенных связях, без установления налогообложения и эксплуатации скотоводов. Сила власти правителя степного общества, как правило, базировалась не на возможности применить легитимное насилие, а на его умении организовывать военные походы и перераспределять доходы от торговли, дани и набегов на соседние страны»[27].

Конечно, внутри кочевых обществ существовала иерархия отношений, которая способствовала в том числе и появлению определённого неравенства. Но иерархия отношений не приобретала безусловного характера и не трансформировалась в систему принуждения верхних слоёв общества по отношению к податному сословию. Характерно в связи с этим мнение Нурболата Масанова. «По-видимому, на всех этажах социальной стратификации кочевого общества находились лица, которые посредством исполнения регламентарско-регулирующих функций присваивали некую часть произведённого продукта. Но поскольку основной частью номадного общества являлась община, то именно она абсорбировала решение большинства общественно значимых вопросов. При этом следует помнить, что принципы геронтологического родства в сочетании с геронтократической ориентацией идеологических постулатов и социально-экономической дифференциацией общества существенно ограничивали сферу влияния внеэкономических способов решения спорных вопросов»[28].

В то же время при непосредственном завоевании оседлых территорий, кочевые государства и отдельные племена автоматически устанавливали контроль над уже существовавшими здесь механизмами реализации государственной монополии на насилие, которые обеспечивали эксплуатацию зависимого податного населения. В результате, они занимали верхние позиции в государственной и общественной иерархии.

Здесь стоит отметить характерную особенность эволюции кочевых племён и их государственности на завоёванных оседлых территориях. В тех ситуациях, где была возможность для сохранения кочевого образа жизни, там государственная монополия на насилие опиралась на военные ополчения племён. К примеру, такая ситуация была на территории исторических Ирана и Средней Азии, где крупные оазисы располагались непосредственно рядом со степными территориями. Здесь было возможно проживание кочевых племён и сохранение ими привычного образа жизни.

В этом случае кочевое ополчение соответствующего племени доминировало над соседним с ним оазисом. Во время существования сильного государства такое племя действовало в его интересах. Так было в монгольских государствах ильханов в Иране и улусе Чагатая в Средней Азии. В то же время, при ослаблении центральной власти племя начинало действовать в собственных интересах. Отсюда происходило усиление самостоятельности племён, что вело к созданию ими собственной государственности. Например, государство Джелаиридов в Иране, или государства Тимуридов, которое выросло из власти племён барлас и каучин над среднеазиатскими оазисами в момент кризиса улуса Чатагая.

Если же таких условий не существовало, то есть внутри государства не было естественных возможностей для сохранения кочевого образа жизни, тогда завоевавшие оседлые территории кочевники выступали в качестве служащих в составе военных структур, обеспечивающих осуществление монополии на насилие. В таком случае у государства, пусть даже его возглавляли выходцы из кочевого племени, не было потребности в сохранении таких племён.

Весьма показателен пример сяньбийского племени тоба, которое завоевало Северный Китай в V веке. Основатель династии Тоба Гуй «уничтожил конфедеративную организацию своего народа. Большинство кочевников тоба и других были зачислены в состав военных подразделений, находившихся на государственной службе. Были определены земли, на которых им следовало обосноваться и создать свои поселения-гарнизоны. Кочевать запрещалось»[29]. Похожая ситуация складывалась после сельджукского завоевания в Передней Азии. «Опасаясь беспокойного элемента в своих государствах, Сельджукиды и Османы сознательно дробили, разъединяли территориально и разбрасывали кочевые племена, превращали их в обычных эксплуатируемых подданных, отправляли в пограничные районы, поощряли оседание на землю. Дело дошло до того, что кочевники в завоёванных их предками государствах превратились в приниженный слой населения»[30]. Это происходило, с одной стороны, потому, что государству не нужны были конкуренты на осуществление власти, а организованное племя, несомненно, выступало в качестве такого конкурента. С другой стороны, для государства основную ценность представляли налогоплательщики, в качестве которых в аграрных государствах выступали земледельцы. Соответственно, государству теоретически нужны были все земли, где было возможно оседлое земледелие.

В этой ситуации не было смысла размещать кочевые племена внутри оседлых территорий, сокращая таким образом количество налогоплательщиков. Поэтому кочевых племён не было, например, внутри Китая во времена монгольской империи Юань, на землях русских княжеств в период Золотой Орды, в Индии в моменты её завоевания кочевыми племенами. В Китае выходцы из кочевых племён главным образом состояли на службе в военных гарнизонах, расположенных на основной земледельческой части территории страны. В Индии моголы и чагатаи, а также кочевые пуштуны находились на военной службе у империи Великих Моголов. В то время как в отношении русских княжеств, зависимых от монгольского государства улуса Джучи, использовался внешний военный контроль.

Хотя, безусловно, имели место и случаи подавления кочевниками земледельческой активности с целью расширения территорий для кочевого скотоводства. Самый показательный пример — вторжение арабских кочевых племён Бану-Хиляль и Бану-Сулейм в Магриб в XI веке, известных как хилялийское нашествие. «Хилялийское нашествие было, наверное, самым крупным событием всего магрибского средневековья. Оно в значительно большей степени, чем мусульманское завоевание, преобразило Магриб на многие века»[31]. С этим вторжением связано резкое сокращение земледельческих ареалов в Северной Африке. Несомненно, что такая ситуация связана с преобладанием хозяйственных интересов указанных арабских кочевых племён над государственными. Для них получение земель под ведение традиционного скотоводства представлялось более выгодным, чем получение доходов от регулярного налогообложения податного населения.

Здесь стоит ещё раз обратить внимание на отсутствие в кочевом обществе государственной монополии на насилие, что вело к отсутствию податного сословия в том понимании, которое имело место в оседлых государствах. Соответственно, не было подавления податного зависимого населения со стороны государства или уполномоченным им лиц ради выполнения им достаточно обременительных обязательств. В оседлых обществах это ограничивало свободу действий податного населения и концентрировало его на выполнении однообразных функций, что вело к низкой степени самостоятельности его представителей. Выходцы из оседлых обществ, которые постоянно находились под давлением со стороны государства, которое требовало от них выплаты налогов и выполнения многочисленных обязанностей, не имели свободы действий и свободы выбора.

В то время как однородность социальной структуры кочевого общества, отсутствие принуждения к труду, а также сохранение функции племенного ополчения, что требовало от каждого мужчины быть воином, формировали у кочевников специфические навыки. В первую очередь они способствовали развитию военных способностей. Соответственно, имели значение индивидуальные навыки каждого воина, что обусловило высокий уровень самостоятельности. Но при этом в кочевых племенах преобладали общинные принципы организации. В результате кочевники сочетали качества, как общинные, что было связано с их лояльностью общине и племени, так и индивидуальные, которые были обусловлены необходимостью выполнять военные функции.

Именно данные навыки на протяжении длительного периода времени играли важную роль в том, что выходцы из различных кочевых племён играли большую роль в армии и политике многих стран Востока. Причём это было характерно и для тех ситуаций, когда не происходило завоеваний кочевниками оседлых территорий. Формы привлечения выходцев из кочевых обществ на службу в оседлых восточных государствах были весьма разнообразными. Это могли быть наёмники, как в Хорезме[32] или Хазарском каганате. Это могли быть приобретённые на невольничьих рынках рабы, которые потом становились гулямами-воинами, как в Египте, государствах Абассидов, Саманидов, Газневидов, Делийском султанате, мусульманских государствах Испании и многих других.

Общим было то обстоятельство, что государствам на Востоке были нужны уже готовые воины, обладавшие соответствующими навыками для службы в армии. В то время как подавляющее большинство населения оседлых государств Востока составляли именно представители податного сословия, многие поколения находившиеся в состоянии зависимости и под серьёзным государственным давлением. В ситуации, когда главную военную силу стран Востока составляли конные армии, для службы здесь были в первую очередь необходимы особые навыки, проще было привлечь для этого выходцев из кочевых племён, которые такими навыками обладали.

Специфика многих централизованных оседлых государств на Востоке во многом заключалась в том, что у них в распоряжении были весьма значительные ресурсы, полученные за счёт эксплуатации податного населения. Но для защиты этих ресурсов, и в том числе для приобретения новых, им приходилось импортировать военную силу извне. Большую часть истории это были выходцы из кочевых обществ. Они же часто играли большую роль в политической жизни оседлых государств. Наиболее типичный пример государство Саманидов с традиционной ираноязычной династией, которая опиралась на тюркских наёмников или тюркских рабов. После падения Саманидов выходцы из числа последних основали государство Газневидов.

В целом можно отметить, что ключевой особенностью существования кочевого общества была гибкость его организационной структуры. Кочевники легко переходили от племени к государству и обратно, существовало также много промежуточных форм организации. Одновременно выходцы из кочевых обществ играли большую роль в политической жизни оседлых государств, обладая необходимыми для этого навыками. В то же время данные навыки были связаны с племенным образом жизни, длительное сохранение которого было ещё одной важной особенностью кочевого общества.

По сути, именно это позволяло осуществлять переход от племени к государству и обратно в зависимости от внешних обстоятельств. Это то, что Анатолий Хазанов называл «движением по кругу». И это то, что дало основание Арнольду Тойнби назвать кочевников «обществом без истории». Потому что развитие оседлой государственности связано с движением от племени к государству и практически никогда обратно. С этой точки зрения племя — это социальная архаика. И тот факт, что племя остаётся неизменным принципом организации кочевого общества, даёт основания считать его находящимся на периферии общественного прогресса. В том числе это позволяет утверждать об отсутствии государственности у кочевников и в целом говорить о негативной роли, которую они сыграли в истории.

Но в то же время гибкость организации кочевых обществ на разных этапах развития выглядела более эффективной для них самих и более комфортной для её членов. В первом случае они могли использовать государственную организацию для лучшего обеспечения своих интересов, например, или для защиты от внешних угроз, или для организации собственных нападений. В то же время, в случае, если государственные структуры не могли обеспечить им их интересов, они могли от них отказаться и перейти на более удобный для них племенной уровень организации.

Во втором случае, в связи с тем что в кочевом обществе главную роль играло племенное ополчение, то его основу составляли лично свободные люди, которые многие поколения не сталкивались с каким-либо подавлением со стороны государства. Если вошедшие в разное время в состав оседлых государств потомки различных племён непременно пополняли ряды податного сословия, подвергавшегося усиленной эксплуатации, то кочевники сохраняли своё независимое положение.

Кочевники избегали государственного давления, но при этом сами всегда были готовы его применить. Государство по сути связано с достижением монополии на насилие. И все его институты, армия, полиция, тюрьмы, суды ориентированы на реализацию этого принципа. При этом кочевники обладали совершенным инструментом достижения такой монополии — военным могуществом, основанным на мощи конных племенных ополчений. Неизменность организации кочевых обществ на протяжении трёх тысячелетий говорит об эффективности такой тактики поведения.

В этой связи хотел бы отметить наблюдение упомянутого выше юриста Савелия Фукса. После долгих попыток найти основы государственности у казахов согласно известной ему общепринятой модели он пришёл к очень любопытному выводу. «Рассмотрение казахского государства следует начинать характеристикой «рода», как своеобразной ячейки государства, как низшего и вместе с тем основного звена всей казахской государственности. Основного потому, что государственная власть над родами в Казахстане обычно крайне слаба, а порой и вовсе отсутствует. Даже в периоды, о которых принято говорить как о периодах наивысшего расцвета и могущества казахского государства, центральная власть являет собой надстройку, лишённую устойчивости и развитого аппарата принуждения. Центральную власть нельзя здесь поэтому рассматривать как основной рычаг государственного механизма. Значение казахского «рода» как главного звена казахской государственности вытекает из того, что решающие отношения эксплуатации и классовой борьбы складывались внутри рода»[33]. Если опять же не акцентировать внимание на тезисе о классовой борьбе, то данное мнение отражает логику мысли юриста, который хорошо понимает особенности работы государственного механизма. И он пришёл к вполне логичному предположению, что государство, в данном случае у казахов, начинается с рода или племени.

Потому что главная особенность государственного строительства — установление монополии на насилие, обеспечивается именно в рамках рода. Неизменность рода-племени, его устойчивость в отличие от оседлых обществ на протяжении всей истории кочевых сообществ позволяет рассматривать его как основу государственного механизма. Пока были востребованы племенные ополчения, государство могло легко формироваться, а затем распадаться до тех пор, пока не появлялись новые задачи. Племенные ополчения были эффективным способом обеспечения государственной монополии на насилие, но только не внутри степных пространств, где было много других подобных ополчений. Лучше всего они использовались при внешней экспансии. То есть кочевые государства были направлены на эксплуатацию на временной или регулярной основе тех территорий, где это было возможно. В случае если это было невозможно, то они слабели или распадались по границам племён.

Кочевые племена в обычных условиях не испытывали потребности в слишком сложных государственных структурах, которые были бы ориентированы на их же эксплуатацию. В то же время у тех, кто претендовал на право такой эксплуатации, чаще всего не было достаточно сил, чтобы принудить их к этому. Поэтому государственные институты в кочевом обществе были представлены в минимально необходимом масштабе. При этом в случае необходимости, будь то для защиты или для нападения, они быстро возникали. Фактически в кочевых государствах не было достаточного аппарата для осуществления государственного насилия, но при этом была соответствующая функция, которая могла бы быть востребована в случае возникновения такой необходимости.

Соответственно, не стоит искать аналогий при сравнении кочевых государств с различными видами оседлой государственности. Их развитие происходило параллельно друг от друга. Оседлые общества в своём развитии накапливали перемены в организации, а кочевые общества в целом оставались организационно неизменными. Соответственно поэтому они легко могли переходить от уровня сложноорганизованных империй до племён и обратно в зависимости от условий. А условия в основном задавались внешней средой.

Собственно, это в какой-то мере соответствует приведённому выше суждению Тойнби о том, что у кочевников «не было истории», хотя в то же время и противоречит ему. Просто у них была другая, параллельная история, вернее, параллельная система организации. При этом они естественно пересекались в пространстве и длительное время в истории оказывали взаимное влияние друг на друга. По мнению Барфильда, «кочевники не заимствуют государства; скорее они должны развивать свою собственную, специфическую форму государственной организации, чтобы эффективно налаживать отношения со своими более крупными и более высоко организованными оседлыми соседями. Эти отношения требуют гораздо более высокого уровня организации, чем тот, который необходим для решения проблем скотоводства и политических разногласий в рамках кочевого общества. Не случайно то, что наименее организованные в формальном отношении кочевники были обнаружены в Африке южнее Сахары, где они крайне редко сталкивались с государственными сообществами в доколониальный период, а также то, что самые высокоорганизованные в формальном отношении кочевые общества возникали на границах Китая, самого крупного и наиболее централизованного государства в мире»[34].

Кочевые племена смогли удержаться на уровне племенной организации, не делая слишком большого шага к социальному расслоению, возникновению государственной монополии на насилие, появлению податного населения, его эксплуатации, концентрации в руках государства огромных ресурсов, направления их на масштабное строительство, возникновению сопутствующей религиозно-культурной среды.

Кочевники Евразии оказались в стороне от этих процессов в оседлых государствах. Они вмешивались в эти процессы, когда для этого были условия, но сохраняли в целом неизменной модель общественного и государственного устройства. Это продолжалось до тех пор, пока оседлые государства не вышли за пределы своих границ и не установили контроль над степными территориями. После этого немногие оставшиеся кочевые общества вошли в состав крупных государств и стали частью их общественной структуры со всеми вытекающими последствиями. На этом история кочевой государственности закончилась.

Безусловно, что у оседлых народов, в первую очередь Евразии, было весьма критическое отношение к кочевникам и оказываемому ими влиянию. Они воспринимали это как весьма негативный фактор, делая акцент на нападениях с целью грабежа. В свою очередь, у кочевников также было критическое отношение к оседлому населению. В основном это было связано с высокой степенью его зависимости, значительной эксплуатацией, которой оно подвергалось. Такое отношение часто способствовало чрезвычайно жёстким оценкам. Например, в Саудовской Аравии, где кочевые племена соседствовали с оазисами, «власть оседлого эмира существенно отличалась от власти кочевого шейха. Правителю в оазисе не противостояла военно-демократическая организация племени. Земледельцы с их ослабевшими родоплеменными связями находились в несравненно большей степени зависимости от своей знати, чем бедуины. Не удивительно поэтому, что аравийские летописцы называют жителей оазисов райя — подданные»[35]. Такая модель отношений в Саудовской Аравии XIX века между оседлыми оазисами и кочевыми племенами в какой-то мере была похожа на начальную стадию государственного строительства на Востоке, когда на месте прежних племён возникали первые города-государства. Понятно, что в централизованных оседлых государствах ситуация была совершенно другой, не говоря уже о современности.

Но пока кочевники обладали военным могуществом, связанным с кочевым образом жизни, с сохранением племенной структуры, включая ополчения племён, со свободным образом жизни, они использовали право силы для своего доминирования над оседлыми обществами там, где это было возможно. В приведённом выше случае с Саудовской Аравией это было доминирование кочевого племени над соседним оседлым племенем. В случае с крупными оседлыми сообществами и государствами это было доминирование группы кочевых племён. Потому что от последних требовалась концентрация усилий для достижения успеха. На этом этапе как раз и наступало время кочевого государства и его институтов.

В целом, кочевники в основном были свободными людьми с минимальным уровнем обязательств. Они традиционно стремились избегать любых форм организованного государственного насилия в свой адрес, в первую очередь налогообложения и любых других форм эксплуатации. У них была такая возможность, пока их степи не стали частью крупных оседлых государств. Хотя даже в составе оседлых государств положение кочевников иногда выгодно отличалось от податного земледельческого населения. Например, Пётр Хворостанский в начале XX века писал относительно положения казахов в Российской империи. «С самого начала подданства киргизы, по сравнению с другими народами, подвластными России, находились в более благоприятном положении по отношению к ним центрального правительства и местных властей. В то время как инородческое и русское население сибирских губерний и областей стоном стонало под давлением бюрократии от крупных до мелких представителей ея, — киргизский край, в силу кочевого образа жизни, пользовался большой дозой свободы и самоуправления»[36]. Очевидно, что бюрократия применяла всю свою мощь по отношению к полностью зависимым от неё слоям податного населения, там, где она не могла встретить сопротивления. Казахи-кочевники в составе Российской империи сохраняли большую степень свободы по сравнению с податным населением в связи с невозможностью установить эффективный бюрократический контроль над обширными степными пространствами. Когда же контроль стал возможным, когда в степи появилось большое количество укреплённых пунктов и поселений крестьян-переселенцев, кочевники постепенно теряли свой относительно свободный статус.

Очень образно о непростых отношениях между кочевниками и оседлыми жителями высказался Арнольд Тойнби: «Наиболее поразительными зафиксированными примерами кочевнического взрыва являются вторжения тюрков и монголов, имевшие место в тот период, который был, возможно, предпоследним засушливым периодом. Впечатляющий пример земледельческого вторжения представляет собой последующая экспансия России в восточном направлении. Оба эти движения анормальны, и каждый из них крайне неприятен для той стороны, в ущерб которой он происходит»[37]. Тойнби фактически говорит о вторжении на территорию конкурента.

Понятно, что таких историй было больше, чем только истории с тюрками или монголами. Россия также не была единственным оседлым земледельческим государством, которое совершило экспансию на степные территории. Одновременно с ней экспансию на запад, в степи Монголии, совершил ещё и Китай. Но очевидно, что каждое такое вторжение в обоих направлениях вело к глобальным изменениям, и это имело «неприятные» последствия для всех участников. Хотя «вторжение» оседлых государств в степи имело более необратимые последствия для кочевого образа жизни, потому что развитие любого оседлого общества вело к закреплению приобретённых навыков и территорий.

Фактически речь может идти о конкуренции, которая составляет суть мировой истории. В этом смысле отношения между земледельцами и кочевниками являлись одной из многих составляющих такой конкуренции. Кочевники в этой конкуренции в конечном итоге проиграли, под внешним давлением их образ жизни изменился. В Евразии многие из них стали составной частью оседлых государств, на них распространились существующие правила, включая отказ от кочевого хозяйства и племенной организации с их ополчениями, возникновение податного сословия и т.д. Историю же, как известно, пишут победители. В данном случае, с учётом многовековых весьма непростых отношений между кочевыми и оседлыми сообществами, завершение существования кочевого образа жизни, и в том числе государственности у кочевников, не могло не восприниматься в соответствующем духе.

Во многом поэтому история кочевников и оказалась, условно говоря, «вне истории». Например, по словам Савелия Фукса «в позднейших работах, относящихся уже к тому времени, когда казахская государственная организация была уничтожена царским правительством и практического интереса не представляла, предметом исторического «исследования», подчинённого задачам колониального управления, является, главным образом, история подчинения Казахстана, превращение его в колонию царской России и создания здесь русской администрации. Интерес к истории казахского государства был вовсе потерян»[38]. Данное высказывание было написано в 1960-х годах, когда в исторической науке в СССР ещё преобладал критический взгляд на Российскую империю. Отсюда тезис автора о «колонии царской России», позднее подобных выводов уже не делали, это стало очень чувствительной темой.

Несомненно, что для централизованных государств, основанных на земледелии, история кочевников — это архаика, очевидное препятствие на пути развития. Соответственно, с этой точки зрения исчезновение государственности кочевников и кочевого образа жизни выглядит как закономерное явление на пути общего прогресса. Поэтому логично отсутствие интереса к истории кочевой государственности, тем более если она не соответствует доминирующей модели государственного и общественного развития.

Здесь стоит отметить, что с точки зрения хозяйствования (интересов крупных государств) кочевой образ жизни, несомненно, уступал по эффективности земледельческим оседлым обществам. Кочевники занимали большие территории, которые не могли в связи с этим использоваться земледельцами. Но с точки зрения социальной и, что немаловажно, политической организации кочевой образ жизни был весьма эффективен. Кочевые общества длительный период времени сохраняли племенную структуру, они не прошли по пути специализации, социального расслоения и создания системы эксплуатации для большей части своего населения.

При этом их социальная система была очень гибкой, она могла легко разворачиваться в крупные государства вплоть до кочевых империй, и точно так же легко и быстро возвращаться к племенному образу жизни. Она была максимально адаптивна к любой ситуации. В частности, кочевники легко адаптировались в ситуациях, когда необходимо было развернуть систему государственного управления, особенно когда речь шла об организации эксплуатации податного населения. К примеру, практически все завоеватели Китая из числа кочевников прошли путь весьма быстрой адаптации к китайской бюрократической системе управления. В случае с Монгольской империей была предпринята попытка распространить китайский управленческий опыт на всё государство, включая степные территории.

Способность к адаптации как на общинном, так и на индивидуальном уровне, является, возможно, самой важной особенностью кочевого образа жизни. При этом отсутствие в кочевом обществе в исторической ретроспективе системы эксплуатации, такой, какая существовала в оседлых восточных обществах, способствовало развитию индивидуальных навыков, которые невозможны в условиях подавления.

Стоит сказать и ещё об очень интересном моменте. Существует моральная сторона вопроса, связанная с нападениями кочевников на оседлые территории с целью грабежа и тем влиянием, которое они оказывали на развитие оседлых государств. Со стороны представителей последних именно это обстоятельство естественным образом воспринималось весьма негативно. Поэтому мы встречаем очень много соответствующих оценок.

Но здесь стоит отметить, что насилие, как и защита от такого насилия, было составной частью развития человечества практически на всех этапах его развития. Постоянно шла борьба за ресурсы, за территории, за общее преимущество позиции. В этой борьбе очень часто не признавали сантиментов. В том числе были распространены и грабежи. На ранних стадиях развития борьба шла за территории, проигравших при этом изгоняли или уничтожали. Например, современные англичане являются потомками германских племён англов и саксов, вытеснивших коренное кельтское население Британии — бриттов — с их земель. В VII веке славянские племена заняли территории Балкан вплоть до Греции, в значительной степени вытеснив местное население греков, фракийцев и иллирийцев. Ещё в более ранние времена, во II тысячелетии до н.э., индоевропейское завоевание привело к изменению состава населения на огромной территории от Западной Европы до Индии. Таких примеров можно привести очень много.

Для указанных выше племён основную ценность имела земля для поселения и ведения хозяйственной деятельности. Это было связано с доминированием племенных интересов. В то время как для государственных интересов гораздо важнее приобретение постоянных источников доходов, обеспечение регулярного налогообложения. И здесь характерно, что как раз государства кочевников обычно были ориентированы не столько на разовую военную добычу, сколько на организацию системы постоянной эксплуатации.

Например, кочевники-арабы при завоеваниях на Ближнем Востоке и в Северной Африке в первую очередь обращали внимание на число податного населения. В 641 или 642 году арабский полководец Амр занял Александрию. В связи с этим он писал халифу Омару: «я захватил город, от описания которого воздержусь. Достаточно сказать, что я захватил там 4000 вилл с 4000 бань, 40 тыс. платящих подушной налог евреев»[39]. Аналогичным образом поступали монголы Чингисхана, впоследствии турки-сельджуки, пуштуны Ахмад-Шаха из Дурранийской державы и многие другие.

Главной целью для них было приобретение населения, способного платить налоги. Безусловно, что разрушения имели место и, скорее всего, могли рассматриваться в качестве решения тактических вопросов. С одной стороны, как средства устрашения, с другой — как способ получения военной добычи. Но со стратегической точки зрения главной целью была организация эксплуатации податного населения на постоянной основе.

К примеру, существует мнение, что «в последнее время начинает покачиваться, а то и рушиться последний бастион сторонников радикальных изменений на Руси, как факта татаро-монгольского нашествия — археологические данные. Археологи уже не так уверенно связывают все разрушения и пожарища с событиями 1237–1240 годов, говоря о зыбком основании такой трактовки»[40]. Здесь важно, что монгольские завоевания уже со времён первых походов в Китай были ориентированы не только на военную добычу, но и на приобретение территорий с податным населением, откуда они получали доходы на регулярной основе. Подобная политика проводилась и в ходе последующих походов, в частности на Ближний Восток. Логично допустить, что и поход на русские земли также преследовал своей целью не только получение военной добычи, но и увеличение количества зависимого населения.

Интересно, что, похоже, это было характерно даже для ранней эпохи гуннов, от которой сохранилось крайне мало сведений. «Раньше гуннов считали виновниками почти полного уничтожения большинства поселений Дона, Кубани, многих греческих городов Северного Причерноморья и даже черняховской культуры лесостепи. В последнее время археологи пересматривают результаты многих раскопок и передатируют слои пожарищ и разрушений, относимых ранее к концу IV века они констатируют, что гунны не нанесли Боспору и другим городам столь большого ущерба, Танаис при них возродился. Культура населения Боспора не претерпела изменений к IV–V вв., хотя он был под властью гуннов»[41]. С учётом того, что гунны были в той или иной степени связаны с кочевой государственностью хуннов, образованной у границ Китая, для них было привычно организовывать системы регулярной эксплуатации на зависимых территориях. Прямой грабёж с тотальным разрушением мог обеспечить только разовый источник доходов, при грамотной же эксплуатации такие доходы могли стать регулярными.

Между прочим, одна из причин сохранения местного христианского населения на Балканах во времена Османской империи как раз и была связана с заинтересованностью османского государства в налогоплательщиках. Напомним, что в случае племенных нашествий происходит замещение прежнего населения, как это было на тех же Балканах во время переселения славянских племён. Другое дело, когда завоевание осуществляет государство.

Безусловно, самым неприятным моментом для оседлых народов были систематические нападения со стороны кочевых племён с целью грабежа. Чаще всего это происходило, когда кочевые племена не имели возможности поставить оседлые территории в ситуацию постоянной зависимости, и в то же время были не в состоянии осуществить прямое завоевание. В то время как земледельческое государство не могло прекратить нападения военным путём. Наиболее типичный пример это регулярные нападения в XVI–XVIII веках причерноморских и северо-кавказских кочевников на Московское государство, Польско-Литовское государство и на Кавказ с целью получения добычи.

Но в данном контексте можно вспомнить из более ранней эпохи историю викингов, которые в период с IX по XI век осуществляли регулярные нападения с целью грабежа практически по всей Европе. Интересно, как современный автор Режи Буайе пишет по поводу литературы, оставленной европейскими современниками нападений викингов. «Одна из особенностей этого жанра состоит в том, что такие источники, авторы которых желали лишь показать «варварство» грабителей, напрочь умолчали обо всём остальном — фактах культуры, которые интересовали викингов, образе жизни, а главное — о других исторических событиях, совпадавших по времени с вылазками скандинавов. Например — и я считаю важным это подчеркнуть — из франкских источников следует, что славяне, бретонцы, сарацины, венгры, вызывали куда больший страх, чем викинги. Вопрос в том, чтобы выяснить, почему викинги оставили в коллективном бессознательном столь глубокий след. На это уже дан ответ: их тактика казалась более неожиданной и эффективной, при том, что они имели очень конкретные цели, и церковь, вдохновлявшая авторов, которым мы вынуждены внимать, из-за большей уязвимости становилась главной жертвой викингов»[42].

Хотя для тех, кто подвергался совершаемым на регулярной основе нападениям, естественно, была не так важна мотивация нападавших и их роль в истории. Другое дело, что для конкурентной истории человечества имело значение превосходство в силе. Отсюда происходит тенденция к применению насилия разными обществами в разное историческое время. Викинги смогли поддерживать внешнее насилие в Европе на протяжении двух с половиной столетий, кочевники это делали в Евразии несколько тысячелетий. Но точно так же насилие применяли и различные государства. Поэтому можно согласиться с мнением Тойнби о том, что взаимные вторжения кочевников к оседлым жителям, а впоследствии и оседлых государств в степные пространства были неприятны для обеих сторон.

В случае с викингами их потомки, которые со временем стали частью европейского пространства, во многом способствовали созданию их более романтического облика и многочисленной литературы. В случае с кочевниками ситуация сложнее. У них долгое время не было государств-преемников, по крайней мере, до возникновения современных Монголии и Казахстана, и они не стали частью одного многообразного культурно-исторического пространства, как это произошло с потомками викингов в Европе. Хотя в той же Европе можно привести в качестве примера венгров, для которых важен героический облик их предков-кочевников. Другим примером является стремление некоторых народов Восточной Европы связать своё происхождение с древними сарматами.

Последнее обстоятельство имеет большое значение. Потому что в централизованных восточных империях — Российской и Китайской, в составе которых, в частности, находились казахи и монголы, основная тенденция была связана с большим однообразием и среды и исторической памяти. Это было связано с концентрацией власти и, как следствие, с общей государственной политикой. Поэтому и оценки относительно прошлого здесь были более единообразными и очень критическими по отношению к кочевым обществам в целом и их государственности в частности. Но это было и неудивительно с учётом всех тех столетий, которые в своей истории Китай и Россия противостояли разнообразным кочевым объединениям.

В завершение данной главы стоит отметить, что хотя развитие кочевых обществ шло параллельно развитию земледельческих, оседлых государств, тем не менее это не означает, что они были неким лишним элементом всей конструкции, своего рода препятствием на пути глобальной истории. Кочевники Евразии играли большую роль в истории, обеспечивая не только транспортные коммуникации между Востоком и Западом, но и общее взаимодействие между ними. Можно привести в качестве примера несколько частных случаев влияния кочевников на исторический процесс.

Например, централизованная имперская государственность в Китае появилась во многом вследствие противостояния с кочевниками. Шан Ян, один из идеологов государства с сильной центральной властью в Китае, призывал к жёсткой дисциплине, преобладанию наказаний над поощрениями, сильной армии. Эта программа была реакцией, в том числе и на давление со стороны кочевых племён.

После же образования централизованной государственности в Китае начался процесс формирования сильной государственности у кочевых народов в китайском приграничье. Это было необходимо для противостояния с сильным Китаем либо для того, чтобы вынудить его к выплатам дани, либо для того, чтобы противостоять его давлению. В результате запустился своего рода механизм, который с II века до н.э. способствовал миграции кочевых племён из степей на границе с Китаем в западном направлении.

Данные племена были лучше организованы, чем любые их кочевые конкуренты на степных просторах Евразии. Они вовлекали в своё движение другие племена и Запад столкнулся с новой для себя угрозой. Первыми были гунны, которые придали новый импульс Великому переселению народов. Затем за ними последовали авары, булгары, венгры, хазары и другие. Последними оказались джунгары, или калмыки. Вектор же движения при этом не менялся и всегда восточные кочевники из китайского приграничья имели преимущество над западными кочевниками с более низким уровнем организации. Можно не напоминать, к каким переменам привели эти процессы в Европе и Евразии.

Кроме этого можно, в частности, вернуться к тезису о том, что русские княжества обеспечили развитие Европы, заслонив её собой не только от монгольского нашествия, но также сдерживая других кочевников с Востока, что стало одной из причин некоторого отставания России от Европы. Однако если согласиться, что в процессе нахождения в составе монгольского государства в организации русских княжеств произошли серьёзные изменения в сторону усиления централизованного деспотического государства, тогда направление развития России кардинально изменилось.

С одной стороны, она приобрела значительную государственную мощь, связанную с концентрацией всех ресурсов в руках центра политической власти. Население России при этом перешло в разряд податного сословия. Соответственно, новая Россия приобрела преимущества в противостоянии со своими конкурентами и получила возможность строительства огромной империи. С другой стороны, высокая концентрация власти, которая приобрела таким образом деспотический характер, привела к подавлению общественной активности.

Такой концентрации власти никогда не было в европейских странах, где всегда было место конкуренции между церковью и государством, между городом, феодалом и государством, внутри городов. Поэтому в Европе в рамках конкуренции шла постепенная эволюция общественных институтов, в то время как в России они сохраняли свою неизменность. Возможно, это и было главной причиной постоянного отставания России от Европы. Полностью зависимое податное население было не в состоянии обеспечить России способность к конкуренции. Поэтому Российская империя большую часть своей истории была вынуждена импортировать специалистов из Европы, появление которых как раз и было связано с конкурентной средой в основном в европейских городах с их развитой системой самоуправления. В определённой степени это похоже на ситуацию в мусульманских государствах в средние века. Их власти имели в своём распоряжении огромные ресурсы, которые они получали от податного населения, но были вынуждены импортировать солдат из кочевых племён. Потому что зависимое податное население не обладало соответствующими индивидуальными навыками.

В то же время, если бы не было монгольского завоевания, тогда вполне возможно, что не было бы великой Российской империи. В домонгольской Руси не было предпосылок для перехода к деспотической власти восточного имперского типа. Князья и церковь никогда не смогли бы получить соответствующих полномочий от древнерусской общины с её развитыми институтами самоуправления. Скорее можно предположить, что древнерусские княжества длительное время находились бы в состоянии острой конкуренции с представителями Западной Европы с неясным результатом. Заметим, что в домонгольский период конкурентная борьба между ними уже велась с переменным успехом на территории Прибалтики.

Несомненно, что влияние кочевников и кочевой государственности на процессы в мировой истории было довольно существенным. Собственно, поэтому их нельзя рассматривать как лишнее звено в общественной эволюции. Даже набеги и грабёж при определённых обстоятельствах могут расцениваться как фактор масштабных изменений. Например, как это сделал Роже Буайе в отношении викингов. «Викинги сыграли важнейшую роль в истории Европы: их более или менее корыстное обращение в христианство включило Север в западный мир и породило перворазрядные литературу и искусство. Данегельд, вынуждая князей и высших церковных сановников опустошать свою казну, ввёл в обращение огромную массу драгоценного металла, дав толчок международной торговле для развития в новых направлениях. Оригинальный тип управления, организации, законодательства, принесённый пришельцами, окончательно придал развитию Запада то направление, благодаря которому он позже приобрёл современный облик»[43].

Кочевники Евразии со своей стороны дали толчок развитию имперской государственности на границах со степью — в Китае и России. Они обеспечивали торговлю между Востоком и Западом. Они были составной частью государственности на мусульманском Востоке. Больше тысячи лет они были важным фактором политической жизни на просторах Евразии. Именно кочевники выступали в качестве организующего начала при образовании имперской государственности в Центральной Азии, которое продолжалось вплоть до прекращения торговли по Великому Шёлковому пути в XVI веке. Здесь крупнейшие земледельческие центры располагались в оазисах, расстояния между которыми были весьма значительными. Их объединение было возможно только на основе влияния кочевников, только они могли контролировать степные пространства между оазисами.

Но повторюсь, что крупная государственность кочевников была возможна только при решении больших задач. Когда этих задач нет, кочевые общества постепенно переходят к племенному образу жизни. В Центральной Евразии большие задачи исчезли с момента прекращения континентальной торговли между Западом и Востоком. Одновременно произошло усиление Российской и Китайской империй, которые вышли в степь за пределы своих прежних границ.

Приближение России и Китая к границам казахских степей застало казахские ханства на стадии ослабления государственных институтов монгольского времени и перехода к племенному уровню организации. Если согласиться с предложенной выше идеей о высокой адаптивности кочевой политической организации и способности эволюционировать от племени до империи и обратно, то казахские ханства как раз и находились на пути от империи к племенному обществу. В таком состоянии кочевники Монголии, Джунгарии, казахских степей, ещё ранее Поволжья, Северного Кавказа и Причерноморья не имели шансов против централизованных Китайской и Российской империй. Время кочевников Евразии закончилось. Для одних оно закончилось в прямом смысле, как для ойратов/джунгар. Для других это означало необходимость адаптации к новым историческим условиям нахождения в составе централизованных земледельческих империй, как для монголов, казахов и многих других.