Алексей Щусев. Архитектор № 1

Опала 1937 года: «Я слишком засиделся на хорошем месте»

А тем временем в Москве в июне 1937 года собирается Первый съезд советских архитекторов, основным докладчиком на котором выступает Щусев. Здесь он произносит свои знаменитые слова: «В архитектуре непосредственными преемниками Рима являемся только мы, только в социалистическом обществе и при социалистической технике возможно строительство в еще больших масштабах и еще большего художественного совершенства». На съезде был окончательно заклеймен конструктивизм как исключительно вредное, формалистическое направление в архитектуре. Один докладчик сменял другого на трибуне. Каждый в меру своих способностей пытался донести до аудитории свои мысли. Но не у всех получалось. И потому делегаты съезда (да и гости тоже) в минуты скуки рисовали — в основном дружеские шаржи, в том числе и на Щусева[217].

И вот в последний день съезда случилось непредвиденное. Алексей Викторович позволил себе публично возразить председателю Совнаркома и ближайшему сталинскому подручному — Вячеславу Молотову. Как вспоминал архитектор Николай Львович Шевяков, соавтор Щусева по одной из дореволюционных московских построек, Алексей Викторович припоздал к началу заседания и места ему не нашлось. Тогда Молотов, сидевший в президиуме, предложил ему место рядом с собой.

Выйдя на трибуну, Молотов стал учить зодчих уму-разуму: дескать, самые лучшие заказы — дворцы — ведущие архитекторы забрали себе, а все, что помельче и подешевле — школы, бани да магазины взяли и отдали неопытной молодежи. Вероятно, это был камешек в огород Щусева. Ему бы промолчать, а он возьми и произнеси: «Так что же, следовало молодежи поручить дворцы?»

В ответ Молотов, второй человек в государстве, раздраженно заметил: «Если Вам не нравятся наши установки, мы можем вам дать визу за границу!»

На этом дискуссия и закончилась. А для Щусева начались тяжелые испытания. Эта прилюдная пикировка с Молотовым очень дорого ему обошлась. Странно, что Щусев, человек опытный и внимательный к заказчикам, позволил себе нечто подобное. Он мог не знать о том, как во время встречи Молотова с делегатами съезда, кто-то пожаловался ему на выдающегося немецкого зодчего Эрнста Мая, который с начала 1930-х годов активно работал в Советском Союзе, создав проекты реконструкции порядка двадцати городов, в том числе и Москвы.

Как рассказывал участник той встречи Сергей Егорович Чернышев, председатель Совнаркома огорчился, узнав о том, что Май уже выехал из СССР: «Жаль, что выпустили, — заметил Молотов. — Надо было посадить лет на десять».

Так что с архитекторами в те годы поступали также, как и с многими советскими людьми. Взять хотя бы репрессированного в 1938 году бывшего ректора Всесоюзной академии архитектуры Михаила Васильевича Крюкова, скончавшегося в Воркуте в 1944 году. А главным архитектором Воркуты в 1939–1942 годах был бывший помощник Щусева Вячеслав Константинович Олтаржевский, крупный специалист в области высотного строительства, поплатившийся ссылкой на Север за свои зарубежные поездки. В 1931 году оказался за решеткой архитектор Николай Евгеньевич Лансере, брат Евгения Евгеньевича Лансере, оформлявшего Казанский вокзал. А в 1943 году арестовали архитектора Мирона Ивановича Мержанова, которого не спасло даже то, что он выстроил для Сталина несколько государственных дач. И это лишь несколько примеров из весьма длинного списка пострадавших. Так что снаряды ложились почти рядом со Щусевым. Но в Воркуту его не отправили, сразу после съезда он выехал в двухмесячный отпуск в Ессентуки.

Гром грянул 30 августа 1937 года, когда в газете «Правда» вышла статья под броским и претендующим на истину в последней инстанции названием — «Жизнь и деятельность архитектора Щусева», в книге мы публикуем эту статью полностью:

«Уважаемый товарищ редактор!

Внимание, которым у нас постоянно окружены выдающиеся люди искусства и науки, отдающие все свои творческие силы на пользу социалистического строительства, огромно. Наша страна знает такие светлые имена, как академик О. Ю. Шмидт, проф. Столярский, народный артист СССР Станиславский и многие другие, являющиеся гордостью нашей родины.

Тем более обидно, когда за личиной крупного советского деятеля скрывается политическая нечистоплотность, гнусное честолюбие и антиморальное поведение. Мы имеем в виду деятельность академика архитектуры А. Щусева.

К своей творческой работе Щусев относится нечестно. Он берет на себя одновременно множество всякого рода работ и, так как сам их выполнить не может, фактически прибегает к антрепризе в архитектуре, чего, конечно, не сделает ни один уважающий себя мастер.

В целях стяжания большей славы и удовлетворения своих личных интересов Щусев докатился до прямого присвоения чужих проектов, до подлогов.

В 1932 году на закрытом конкурсе был принят к постройке и премирован Моссоветом наш проект гостиницы „Москва“, в Охотном Ряду. Это была наша двенадцатая премия на всесоюзных архитектурных конкурсах. По нашим проектам выстроен ряд новых жилищно-муниципальных и общественных сооружений. Нашей декоративно-композиционной работой также является известное москвичам кафе Наркомпищепрома на углу Красной площади.

Для консультации проекта гостиницы „Москва“ был приглашен А. Щусев, который настолько поверхностно просмотрел проект, что даже не дал нам на нем своей подписи консультанта.

При обсуждении проекта мы были назначены главными архитекторами строительства гостиницы, а А. Щусев — ответственным консультантом. Но консультант сразу же стал проявлять тенденцию к присвоению авторства.

К осени здание выросло на 7 этажей. Щусев за это время пришел на стройку всего два раза. Своим условием для участия в работе он поставил назначение его соавтором проекта и руководителем проектирования. Требования А. Щусева были почему-то удовлетворены.

В течение зимы А. Щусев сделал шесть своих вариантов фасада гостиницы, которые Московским советом были все отклонены как непригодные. Нам же к началу второго строительного сезона было поручено срочно разработать наш прежний проект, по которому и продолжалось строительство. Щусев „обиделся“ и ушел. Вскоре Моспроект освободил его от работы.

Приближался конец второго строительного сезона. Гостиница за это время была вчерне выстроена. Преклоняясь перед авторитетом Щусева и желая привлечь его опыт к такому большому строительству, отдел проектирования Моссовета снова пригласил его. Однако теперь Щусев для своего возвращения поставил вымогательские условия, требуя неограниченных полномочий и права первой подписи. Незаконное требование и на этот раз было удовлетворено. Мы сделали ошибку, что тогда не возражали против такого положения. Мы искренне считали, что участие видного специалиста будет служить интересам дела. Но, конечно, имело в виду честное, подлинное содружество.

Но и после этого Щусев ничего для строительства не сделал. Он просто поручил своим помощникам прибавить к нашему проекту фасада один верхний этаж, ненужные лепные украшения и т. п. и представил это на рассмотрение Моссовета без наших подписей. Новый, „улучшенный“ проект фасада опять не был принят, и Щусеву было указано на недопустимое затирание подлинных авторов проекта.

Щусев вышел и из этого положения. Он велел скопировать наш фасад, добавил к нему витиеватые детали, вазочки на колоннаде крыши, лепные украшения у входа (теперь снятые) и запроектировал надстройку одного этажа над угловыми башнями, использовав один из наших вариантов проекта. Крайне важно отметить, что первоначальный план здания, являющийся основой всей архитектурной композиции, Щусев не был в состоянии подвергнуть никаким изменениям. Однако, добиваясь права считаться автором и пользуясь своим служебным положением, Щусев все же производил ломку деталей здания, несмотря на очевидную нецелесообразность этого. Так, например, были срублены плиты балконов, которые стали из-за этого малопригодными для пользования. Готовый венчающий карниз здания из железобетона он заставил срубить и перенес его на несколько десятков сантиметров выше.

Параллельно с выпуском рабочих чертежей мы выполнили эскизы отделки внутренних помещений гостиницы „Москва“. Во время нашего пребывания в заграничной командировке Щусев поместил в журналах „Строительство Москвы“ и „Архитектура СССР“ всю внутреннюю отделку, сделанную исключительно по нашему проекту, поставив на первом месте свою фамилию. Может быть, Щусев, считая себя соавтором, решил не разграничивать авторства? Но нет. Тут же, помещая собственное оформление ресторана, он подписывает его один, хотя в основу этого оформления положен эскиз художника Матрунина. Запроектированное тем же художником в отсутствии Щусева оформление магазина „Гастроном“ также было опубликовано как работа Щусева.

Всякими правдами и неправдами добившись соавторства, Щусев решил избавиться от основных авторов. Для этого ему нужно было стать „полным“ хозяином проектирования.

Щусев добился ликвидации бюро проектирования гостиницы „Москва“, сосредоточив всю работу в своей мастерской.

Основные опытные, квалифицированные кадры бюро проектирования, создававшиеся в течение пяти лет, оказались разогнанными. Бывший начальник отдела проектирования Моссовета В. Дедюхин покрывал эти безобразия, придерживаясь „мудрой“ политики — сохранять хорошие отношения с академиком Щусевым.

Специальным приказом, содержавшим возмутительные угрозы по нашему адресу, Щусев запрещал нам давать какие-либо сведения о гостинице в печать. Все беседы и статьи в большинстве случаев он давал от своего имени и добился, наконец, того, что создалось мнение, будто гостиница „Москва“ строится им одним.

Чувствуя свою безнаказанность, Щусев наглел все больше и больше. На проектах второй и третьей очередей ставленник Щусева — техник В. Аболь, по его прямому распоряжению счистил наши подписи. После этого подхалим Аболь получил повышение.

Впрочем, этот возмутительный факт характерен для Щусева и является обычным методом его работы. Зимой этого года, по прямому указанию Щусева, была счищена подпись его соавтора — архитектора П. Сардарьяна на проекте Москворецкого моста.

В 1933 году было начато строительство театра имени Мейерхольда по проекту народного артиста Вс. Мейерхольда и архитекторов М. Бархина и Вахтангова, к которым позже в качестве соавтора также был привлечен Щусев. Через некоторое время, как и всегда в таких случаях, Щусев оказался единственным „автором“ проекта этого здания^{15}.

Мы, беспартийные советские архитекторы, не можем без чувства глубокого возмущения говорить о Щусеве, известном среди архитекторов своими антисоветскими, контрреволюционными настроениями. Характерно, что ближайшими к нему людьми были темные личности, вроде Лузана, Александрова и Шухаева, ныне арестованных органами НКВД^{16}.

Перед советской архитектурой стоят задачи громаднейшей важности. Прошедший недавно Всесоюзный съезд архитекторов показал, как высоко ценит нашу работу советская страна. Съезд показал, по выражению „Правды“, что „Архитектура в Советском Союзе — не частное дело архитекторов и предпринимателей; в ней кровно заинтересованы трудящиеся массы города и колхозной деревни“.

^{Проект театра на площади Маяковского (Триумфальной) в Москве. А. В. Щусев. 1934 г.}

^{Вариант проекта комплекса зданий Академии наук СССР в Москве. А. В. Щусев. 1936–1949 гг.}

В свете этих больших проблем, которые стоят перед всей советской архитектурой, призванной стать на уровень требований эпохи, особенно неприглядно выглядят факты из деятельности Щусева. Человек морально нечистоплотный, живущий чуждыми социализму интересами, не может участвовать в созидании величайших памятников истории, которые должны показать будущим поколениям все величие нашей эпохи, величие борьбы за укрепление диктатуры пролетариата, борьбы за укрепление социализма.

То, о чем мы здесь рассказали, — не частный случай из нашей жизни. Ибо подобные болезненные явления создают нездоровую атмосферу в среде архитекторов, уводят нас от наших творческих вопросов, отбрасывая к самым гнусным порядкам, возможным только в условиях капиталистической действительности.

Мы не сомневаемся в том, что советская общественность по достоинству оценит деятельность Щусева»[218].

Авторами этой своеобразной биографии своего начальника выступили его заместители по гостинице «Москва» — Савельев и Стапран. Они давно уже затаили обиду на Щусева, считая, что он примазался к их проекту, пытается присвоить авторство.

Действительно, и сейчас трудно определить — в какой части каждый из трех зодчих внес свой вклад в проект гостиницы. Это скорее вопрос профессиональной чести каждого из них. Но после того знаменательного диалога с Молотовым на съезде этическая проблема переросла в политическую. По сути, увидев, что Щусеву указали на место, его недоброжелатели, друзья и приятели, поняли, что настало время поплатиться с ним и за его успех, и за славу, и за привилегии, короче говоря, за все то, что называют «положение в обществе».

Удивляет резкий тон статьи, кажется, что написана она не обидевшимися зодчими, а каким-то более значимым лицом, взявшим на себя полномочия решать, кто может, а кто «не может участвовать в созидании величайших памятников истории». Величайший памятник — это, конечно, не гостиница, а мавзолей. Так что автором этого сооружения мог быть объявлен и другой человек, например, тот же щусевский помощник Тамонькин, о притязаниях которого мы еще расскажем.

Если рассматривать эту статью не только как сведение личных счетов с Щусевым, а в более широком контексте, то она вполне вписывается в стиль управления советским искусством в 1930–1950-е годы. Подобные публикации ставили своей целью оказать давление не только на архитекторов, но и на писателей, композиторов. Возьмем хотя бы статью 1936 года в «Правде» — «Сумбур вместо музыки», направленную против Дмитрия Шостаковича, обвиненного во всевозможных тяжких грехах, и в том числе в формализме. Статья больно ударила по композитору, отбив желание и у многих его коллег высовываться, особенно зловеще звучали следующие слова: «Это игра в заумные вещи, которая может кончиться очень плохо».

И статья в «Правде», и последовавшие за ней «письма в редакцию» от неожиданно прозревших коллег Щусева, и публикации в других изданиях били по вчерашнему корифею прямой наводкой:

«К сожалению, в нашей архитектурной среде еще гнездятся разнообразные проявления безответственности и беспринципности, равнодушия к подлинным интересам советской архитектуры и строительства, эгоистический, а подчас и прямо рваческий подход к работе, самореклама и игнорирование общественной критики. Материалы, опубликованные „Правдой“ об архитекторе А. В. Щусеве, вскрывают эту неприглядную сторону нашей архитектурной жизни. Эти материалы показывают, насколько слабо наша архитектурная общественность борется с беспринципным делячеством отдельных архитекторов, проходя также мимо достаточно, отчетливых проявлений антисоветского нутра некоторых маститых и не маститых „деятелей“ архитектуры.

Мастер, обладающий громадным практическим стажем и пользующийся очень широкой известностью, не погнушался вступить в беспринципную по своему содержанию и циничную по своим приемам „борьбу“ со своими же младшими сотрудниками, сотоварищами по работе. Вместо того, чтобы быть их руководителем, помогать их творческому росту, старый и опытный архитектор Щусев отнесся к ним, как торгаш-конкурент, не помышляющий ни о чем ином, как об эгоистических интересах своего „имени“. Архитектор А. В. Щусев перенес в советскую архитектурную мастерскую нравы и навыки торгашеской конторы дореволюционного подрядчика, — и, соответственно этим навыкам, определял свое общественное поведение.

Политическая нечистоплотность и двурушничество, пренебрежение к общественной и профессиональной этике органически связаны и с творческой беспринципностью. Всем известно, что Щусев, при всех его архитектурных способностях, не имеет творческого лица, или вернее, имеет совершенно определенное лицо эклектика, архитектора, определяющего свои творческие методы и приемы „от случая к случаю“. Достаточно сопоставить друг с другом крупнейшие постройки, выполненные по проектам Щусева, чтобы эта творческая беспринципность и безыдейность обнажилась со всей наглядностью… Этот „именитый“ архитектор не останавливался перед явной халтурой, — весьма охотно разглагольствуя о борьбе за высокое качество архитектуры. Легко понять, какое отношение к поручаемому делу мог привить такой архитектор молодежи, — если бы только эта последняя следовала за ним»[219].

В ответ ошеломленный Щусев послал было телеграмму в Союз архитекторов с просьбой защитить его честную репутацию от «грязной клеветы Савельева и Стапрана». Однако в родном союзе его не поддержали. Более того, уже через день после выхода газеты 2 сентября 1937 года была собрана партгруппа Всесоюзного и Московского союза архитекторов под председательством Каро Алабяна, на которой вчерашние коллеги будто соревновались в том, как больнее ударить по Щусеву. Оказывается, что у Щусева — «антисоветская физиономия», что он как царский академик не имеет права называться академиком советским, и самое главное, что он есть самый настоящий классовый враг, в отношении которого должно принять самые срочные радикальные меры.

Собралось и правление Mосковского отделения союза советских архитекторов. Вот лишь некоторые выступления:

Архитектор Чечулин: «Щусев считал, что способный архитектор, прежде всего, должен работать на него. Молодых архитекторов он просто бесцеремонно эксплуатировал. Помощи от него получить было невозможно. Жадность привела Щусева к халтуре и творческой беспринципности».

Архитектор Гольц: «У Щусева нет, творческих принципов, идейно-творческой линии. Он ничего не ищет, а только штампует и фабрикует. Ведь он часто говорил: „Берите все стили и комбинируйте“. Комбинируйте! Вот какой „символ веры“ был у архитектора Щусева. Какой же идейно-творческой, серьезной, государственной деятельности можно было ждать от архитектора Щусева при таком беспардонном отношении к своей профессии, к своей творческой, деятельности в советской стране? И по какому праву он считался „ведущим“ советским зодчим? Когда смотришь произведения и проекты, подписанные Щусевым, то видишь множество рук. Разнобой, разностилье, какофония, как будто это делала не одна уверенная рука мастера, а несколько рук мастеров и подмастерьев. Это и неудивительно, ибо на Щусева действительно работает множество рук».

Архитектор Земский: «По какому же праву Щусев носит звание академика? За какие заслуги перед наукой и обществом? Почему только после сигнала „Правды“ архитектурная общественность и руководящие органы союза архитекторов взялись, за изучение и проверку жизни и деятельности архитектора Щусева?»

Архитектор Власов: «Щусев забыл о тех замечательных идеях тов. Л. М. Кагановича, которые были положены в основу организации творческих мастерских. Он извратил эти идеи. Всякое идейно-творческое начало было подменено им делячеством».

Архитектор Вайнштейн: «Союз и отдел проектирования либеральничали со Щусевым, боялись его „обидеть“ и тем самым способствовали его антигосударственной деятельности».

Архитектор Алабян, ответственный секретарь Союза советских архитекторов, подвел итоги: «Дело не только в Щусеве, но и в тех уроках, которые следует извлечь из этого дела. Факты о Щусеве, о которых писала „Правда“, известны были до появления письма тт. Савельева и Стапрана — это говорит о неблагополучии в нашей работе. Мы не сумели своевременно сорвать со Щусева маску. Правление союза, и в первую очередь я, не только не боролись со Щусевым, но и создавали ему авторитет, и за это мы несем полную ответственность. Дело Щусева нельзя рассматривать как „частный случай“. Это дело имеет глубокое принципиальное политическое содержание. Это дело должно быть достоянием общественной гласности».

Обращает на себя внимание, как быстро разнообразные претензии к зодчему (и обоснованные, и не совсем) оформились в такие понятия как «дело Щусева» и «антигосударственная деятельность». А это уже термины из уголовной практики.

После таких обвинений должны было последовать собрания трудовых коллективов, на которых обвиняемого в политическом двурушничестве следовало заклеймить позором и подвергнуть общественному осуждению. Так и случилось. Во всех проектных мастерских провели соответствующие мероприятия. Но главным должно было быть собрание в его мастерской № 2. Сам Щусев на собрание не явился, зато присутствовал его сын Михаил.

«Ораторы, — вспоминает одна из свидетельниц, — те самые, которые еще совсем недавно низко склонялись перед Алексеем Викторовичем, теперь лили на него тонны грязи, обвиняя его в семи смертных грехах»[220].

Когда поток критики заканчивался, председательствующий вставал и напоминал сотрудникам Щусева, как он их обзывал, призывая вспомнить и вновь выступить с обличениями. Одного Щусев назвал как-то Спинозой, про другого сказал, что у него гарем. А третьего, комсомольца, обозвал «подкидышем». А про одного из коллег-сверстников сказал: «Он делает вид, что головой витает в облаках, а на самом деле двумя руками шарит по земле». Что и говорить, такое не забывается. А как раздражало многих знаменитое бриллиантовое кольцо на пальце у Щусева, превратившееся в бельмо на глазу и доказывающее буржуйское прошлое архитектора!

Масло в огонь подлил рассказ архитектора Виктора Биркенберга, работавшего над проектом комплекса зданий Академии наук, заказ на который был получен Щусевым:

«Он (Щусев. — А. В.) пригласил меня в свой кабинет и предложил работать вместе с ним. Я полностью отдался работе над проектом, просиживал за доской ежедневно в течение ряда месяцев по многу часов. Щусев же ограничивался тем, что давал общие указания, мои и других молодых архитекторов решения и наброски, одобрял или не одобрял, предлагал отказаться от одного, изменить другие и т. д.

Наконец, проекты были закончены. Щусев поставил на них свою подпись, как автор проекта. Я же был допущен к подписи без надлежащей конкретизации моего отношения к проекту. Трудно было понять, что это означает, но одно было ясно. Автором является лишь Щусев, я даже не соавтор. Но случилось так, что в приложении к „Архитектурной газете“, посвященном проекту Академии наук, авторами проекта были названы и Щусев и Биркенберг. Этим была только отдана дань справедливости: по меньшей мере, я имел право претендовать на соавторство.

Однако надо было видеть, какую обиду выразил Щусев, когда увидел на страницах приложения рядом со своим и мое имя! Чтобы успокоить Щусева, я написал в газету письмо, в котором просил считать автором проекта одного лишь Щусева. Но работать дальше со Щусевым над этим проектом я, разумеется, уже не мог. Меня отталкивало это непомерное тщеславие, ищущее удовлетворения во что бы то ни стало, хотя бы и ценою нарушения прав других.

Я был вынужден отказаться от работы над проектом Академии наук еще и потому, что Щусев с тех пор стал распространять самые некрасивые измышления обо мне, рассказывал окружающим, что я хотел ограбить его на старости лет. Говорил он также, что проект вышел хуже, чем должен был быть, так как в этой работе слишком сильно проявлялась моя (Биркенберга) индивидуальность.

Правда, эти измышления меня не особенно удивили. Они были в стиле Щусева. Если работа была удачна, он говорил: ну, конечно, ведь я все же Щусев. Если проект встречал не совсем положительную оценку, Щусев начинал доказывать, что проект ему испортили его помощники.

Как проходит „рабочий день“ Щусева? Щусев в среднем бывает в мастерской не более двух-трех часов в день. Первый час из этих трех он проводит у себя в кабинете, подписывает различные бумажки, приказы, т. е. выполняет функции администратора. Затем направляется в свою группу, где проводит час-полтора за просмотром работ, выполненных за день его „учениками“. Этим и исчерпывается его „творческая“ работа. Когда же он успел выполнить то бесконечное число работ, на которых поставлено его имя? Ведь известно, что и дома, как и в мастерской, Щусев не работает с карандашом в руке, во всяком случае, он из дому никогда не приносит каких-либо графически выраженных решений той или иной художественной задачи, каких-либо набросков, фрагментов, планов.

Щусев „многообразен“ в своих работах, потому что сами эти работы сделаны руками различных людей, художниками различного творческого темперамента, различной художественной ориентации. Было бы чрезвычайно поучительным делом собрать в одном месте все работы, авторство которых приписывалось Щусеву. Собранные в одном месте, эти бесчисленные и противоречивые проекты, разные по своему содержанию, стилю, методам художественного выражения, сами по себе явились бы суровым приговором Щусеву.

Щусев, к сожалению, не единичное явление. Мы знаем и другие случаи, когда мастера и опытные архитекторы, руководя той или иной проектной организацией, той или иной архитектурно-проектной мастерской и бригадой, думают больше о своих личных нолях, чем о воспитании молодых архитектурных кадров»[221].

Последний абзац этого выступления раскрывает саму суть существовавшей в то время порочной системы организации работ архитектурных мастерских. И своим выпадом против Щусева архитектор Биркенберг выразил общее мнение многих молодых (и не очень) зодчих, работавших в подчинении у крупных мастеров. Молодых не устраивало положение подмастерьев, но и метры не спешили уступать насиженные десятилетиями места — уж слишком трудно они им доставались. Что же касается Виктора Биркенберга, то вскоре он на себе испытал последствия обвинений в «антигосударственной деятельности». Судьба его сложилась трагически — через полгода он был арестован как немецкий шпион и расстрелян (под Москвой, в Коммунарке). Посеявший ветер, пожнет бурю.

Но насколько Биркенберг был прав? В чем-то его обиды можно понять. Вот что рассказывает Евгений Лансере: «Щ[усев] говорил: „Чего ругают, травят нас, хороших мастеров, способных, — хорошего мало, их нужно беречь“. И это верно. Конечно, и сам Щ[усев], очевидно, чувствует, что и балясинки на балконах [гостиницы], и галереи наверху (и вазы на ней) слабы, сделаны, конечно, помощниками, но он знает, что все-таки это детали, а главное и трудное — общее, общий облик и стиль, и тут он чувствует свою силу, а ее профаны не замечают, а коллеги замалчивают…»[222]. Это весьма интересное свидетельство — получается, что если проект и заслуживает критики, то только в той части, которую выполнили помощники Щусева, у которого столько работы, что он не имеет времени обращать внимание на «балясинки на балконах». Зато он, как руководитель авторского коллектива, видит «общий облик». А отвечать ему приходится за все, в том числе и за «слабых» помощников. Но его как «хорошего мастера» надо беречь…

Всеобщим голосованием архитекторов мастерской № 2 «двурушника» Щусева единогласно осудили, при одном воздержавшемся. Этим порядочным человеком явился Евгений Лансере-младший, сын академика Лансере-старшего. Сам же Евгений Евгеньевич отметил 30 августа 1937 года: «Мы все и я сильнейшим образом были возмущены грязным выступлением Стапрана и Савельева против Щусева. Хороша газетка!»

«Сразу после собрания проекты Алексея Викторовича раздали его помощникам, и они приказным порядком стали „авторами“, а Алексей Викторович авторства был лишен. Некоторые архитекторы приняли это всерьез, но не все. Антонина Герасимовна Заболотская, давний помощник Алексея Викторовича по Казанскому вокзалу, была также назначена автором этого объекта. От назначения она не отказалась, но, так как в это время больших работ по вокзалу не велось, для тех, что все же должны были производиться, она подобрала исполнителей, которые согласились тайно консультироваться с самим Алексеем Викторовичем. Меня она попросила сделать чертежи ворот для пологой арки вокзала в конце площади. Я была ей очень благодарна за это предложение. Задание выполнялось дома, ночами. Несколько раз с чертежами мне пришлось побывать у Алексея Викторовича. Работа пошла как-то очень легко, и еще до возвращения Д. Н. Чечулина из отпуска я успела отдать А. Г. Заболотской все чертежи»[223], — вспоминает Ирина Синева.

Естественно, что из Союза советских архитекторов Щусева исключили немедленно, ибо «материалы, опубликованные в „Правде“ о деятельности Щусева, разоблачают не только архитектора Щусева, но одновременно являются серьезным и грозным предупреждением для всех, кто еще, подобно Щусеву, продолжают работать методами старого архитектора-подрядчика…»[224]

В Академии архитектуры единственным, кто заступился за Щусева, стал Виктор Александрович Веснин, прокомментировав обвинение Щусева в плагиате, он молвил: «Кто из вас не без греха, пусть первый бросит в него камень!»

Однако желающих побросаться камнями оказалось предостаточно, и среди них, тот, кого Щусев упорно продвигал наверх — Дмитрий Чечулин, написавший в «Правде»: «В мастерской, строящей гостиницу „Москва“, Щусеву был доверен огромный коллектив молодых специалистов. Но он, видимо, не сумел оценить того высокого доверия, которое оказало ему государство, и поступил далеко не по-советски. Ущемление авторских прав молодых специалистов недостойно настоящего мастера»[225].

Евгений Лансере, начитавшийся подобных статей, отметил 7 сентября 1937 года: «Продолжает возмущать история со Щ[усевым] — письма Чечулина, Крюкова, Рухлядева. Подбирается коллекция мелкой сволочи. У всех в памяти подобная же история с Плетневым, где так отличился Кончаловский и друг[ие] медицинские светила»[226]. Имеется ввиду «дело» профессора-«отравителя» Дмитрия Дмитриевича Плетнева, расправе над которым также предшествовала газетная статья — «Профессор-насильник, садист». Потом последовала травля — по привычным уже пропагандистским лекалам, когда вчерашние ученики и соратники поливали грязью своего учителя. Максим Кончаловский — это врач-терапевт, брат известного художника (мир тесен!).

А 12 сентября Лансере записал: «В очередном номере паскудной „Архитектурной газеты“ выуживаю имя проф[ессора] Голосова, выступ[ившего] против Щусева среди своры мелких, никому не известных имен»[227]. Так что для Щусева все могло кончиться гораздо хуже.

Дмитрий Чечулин и возглавил вместо своего учителя мастерскую, предложив поддержавшим Щусева сотрудникам подыскать другое место работы. Таковой (в явном меньшинстве) оказалась и Ирина Синева:

«Получив работу, я зашла к Алексею Викторовичу поблагодарить его, и в дальнейшем, во все время его опалы, еженедельно навещала его в Гагаринском переулке… В дни моих многократных посещений, которые не были приурочены к какому-нибудь определенному дню и предварительно не оговаривались, я не заставала у Щусевых никого, кроме Павла Викторовича Щусева с женой и однажды академика Котова — учителя Алексея Викторовича, приехавшего из Ленинграда. При мне Алексей Викторович не выглядел подавленным неожиданно постигшим его несчастьем. Он занимался живописью, разбирал свой архив. Помню, как радовался он тому, что нашел документ, подтверждавший приобретение им до революции дачи, хотя эту дачу у него отобрали, так как он, из-за отсутствия этого документа, не смог доказать, что она была приобретена им на трудовые доходы.

Разбирая архив, он, по-видимому, преследовал определенную цель: документально опровергнуть тот поклеп, который возвели на него Савельев со Стапраном, во всяком случае, тогда Алексей Викторович давал мне читать эти документы, а по прочтении добавлял кое-какие сведения.

Надеюсь, эти документы находятся в архиве музея (имеется ввиду Музей архитектуры в Москве. — А. В.), но, так как надежда не есть уверенность, я вкратце изложу содержание того, что прочитала.

Алексею Викторовичу, как члену Моссовета, было поручено обследовать ход проектирования и строительства гостиницы „Москва“ (эти работы доверили молодым архитекторам Савельеву и Стапрану). Заключение Алексея Викторовича было убийственным: названные молодые люди еще никогда и нигде не строили, проектного опыта не имели и справиться с таким объектом не имели возможности. Моссовет предложил Алексею Викторовичу возглавить проектирование и выправить проект. На это предложение Алексей Викторович ответил категорическим отказом, мотивировав его тем, что он не привык работать с соавторами („соавтор — это архитектурная жена — его нужно любить и с ним советоваться“). Тогда последовало постановление Моссовета, отстранявшее от проектирования Савельева и Стапрана и поручавшее Алексею Викторовичу создание нового проекта гостиницы. Постановлению Алексей Викторович подчинился, и проектирование началось.

Савельев и Стапран остались в составе бригады и получили работу по проектированию отдельных интерьеров. Когда новый эскизный проект был готов, доски фасадов покрашены и подписаны, Савельев и Стапран проникли в закрытый кабинет Алексея Викторовича и поставили на них свои подписи. Утром, обнаружив эти подписи, Алексей Викторович приказал их счистить…»[228]

Вот, оказывается, в чем истинная подоплека событий — такой ее, по крайней мере, видел Щусев: Савельев и Стапран сами поставили свои подписи под проектом гостиницы «Москва»!

В октябре 1937 года дом Алексея Щусева в Гагаринском переулке в Москве совершенно опустел. И куда только подевались многочисленные коллеги, еще вчера спешившие засвидетельствовать академику свое нижайшее почтение, подобострастно внимавшие каждому его слову. Не забыл его лишь Евгений Евгеньевич Лансере. 24 октября 1937 года вечером он зашел к Щусевым, застав хозяина в глубоком раздумье. Задав самому себе главный вопрос: «За что так с ним поступили?», Алексей Викторович сам же на него и ответил: «За что, за что?» — «…Слишком засиделся на хорошем месте!» А желающих занять хорошие места во все времена предостаточно.

Из всех друзей здесь остались разве что две собаки — простые дворняги, подобранные когда-то хозяином дома на улице. Собаки — они ведь не люди, им все равно, что пригревший их человек объявлен в самой главной советской газете — «Правде» — чуть ли не врагом народа, исключен из Союза архитекторов. Тут уж в пору самому задуматься о том, чтобы не оказаться на задворках или где-нибудь еще подальше. За обвинения в антисоветских разговорах и не такое бывает…

А говорил он и в самом деле слишком много — не зря его друг Михаил Нестеров в шутку называл Щусева «болтуном» (Михаил Васильевич, само собой, Алексею Викторовичу сочувствовал, сказав в присутствии Евгения Лансере, «что вот теперь очень тяжело людям избалованным, попавшим в немилость или потерявшим покровителей — Щусеву, Плетневу и Корину»[229]). «Болтал» Алексей Викторович про то, что за такое большое число построенных церквей его «причислят к лику святых», и что раньше «ладил с попами», а теперь «сладит и с большевиками», и что в вину Тухачевского и Якира не верит, и что большевики уничтожают старину. А еще был родной брат, так и не вернувшийся из Америки в Советский Союз…

Лишенный в один день всего — работы и мастерской — долгими дождливыми вечерами разбирал зодчий свой архив. Вот пожелтевшая грамота о дворянстве, вот аттестат об окончании кишиневской гимназии, диплом об окончании Императорской Академии художеств с золотой медалью, бумага о назначении архитектором Святейшего синода… Как давно все это было!

Со дна старого, видавшего виды сундука, Алексей Викторович извлек два роскошных восточных халата, купленных на базаре у старого узбека еще в 1894 году. Купил просто так — он вообще не мог пройти мимо всего яркого, сочного, неординарного. В тот год студент Академии художеств Щусев приехал обмерять мавзолей Тамерлана в Самарканде, тогда он и предполагать не мог, что через три десятка лет всего лишь за сутки ему предстоит придумать образ уже другой гробницы, на Красной площади.

А вот и один из самых дорогих ему царских орденов — Святой Анны 2-й степени. Тогда в 1910 году Щусев впервые в истории русской архитектуры совершил то, что до него никому не удавалось, — воссоздал подлинный облик древнего храма Святого Василия Великого в Овруче, а государь Николай II приехал лично поблагодарить его. В том же году зодчего избрали в Императорскую Академию художеств.

А вот письма от заказчиков — великой княгини Елизаветы Федоровны, железнодорожного короля Российской империи Николая фон Мекка, графа Олсуфьева, миллионера Харитоненко, митрополита Антония (Храповицкого). Почти никого из них уже не было в живых, Елизавету Федоровну сбросили в шахту под Алапаевском в 1918-м, фон Мекка расстреляли в 1929-м, Олсуфьев же ждал расстрела на Лубянке. Было от чего призадуматься…

А еще в мастерской хранилось множество его эскизов и рисунков. Рисовал он здорово — сам Репин когда-то назвал его лучшим рисовальщиком среди архитекторов. Из акварелей Щусева можно было бы создать приличную галерею, иллюстрирующую не только географию поездок их автора, но и широчайшую панораму шедевров мирового зодчества, исполненных в различных стилях архитектуры. Венеция и Константинополь, Вена и Лондон, Ташкент и Тбилиси, Киев и Рим — где он только не был. Где и что он только не проектировал… Храмы, вокзалы, театры, обсерватории, гостиницы, санатории, жилые дома…

Энергия Щусева била ключом, фонтанировала. Даже трудно понять, как в одной голове столько всего умещалось. Один творческий замысел, не успевая осуществиться, уступал место другому. Так вышло и с гостиницей «Москва». Вполне рядовой заказ по перелицовке конструктивистского здания, обернулся для Щусева крахом всей карьеры. Его молодые соавторы, отличавшиеся амбициями, куда большими по силе, чем имеющийся у них талант, словно ждали удобного момента, чтобы ударить по вознесшемуся на архитектурный олимп старому «царскому» академику.

И такая пора наступила — летом 1937-го. Кто-то там, наверху словно дал отмашку. И началась вся эта вакханалия с обличительными статьями в газетах и открытыми собраниями, исключениями и публичными разоблачениями. Ему припомнили все…

Нет, не очередная пощечина от власти более всего удручала его. Жизнь Щусева и без этого была наполнена трудностями. Черных дней зодчий помнил немало. В 1889 году он пережил внезапную смерть родителей, оставивших его, пятнадцатилетнего подростка, с младшим братом на руках. А разве забудешь тот миг, когда перед самым его носом захлопнулась дверь Императорской Академии художеств, не пожелавшей принять бывшего золотого выпускника в свои объятья (а он-то наивный мечтал о заказах! Куда там, в Петербурге и без Щусева было немало молодых и ранних, мечтающих о самостоятельной архитектурной карьере). А неприятие большевиками его плана «Новая Москва», когда ему устроили разнос, обвинив в «музейности» и желании сохранить памятники старины. А размолвка в 1924 году с Нестеровым, не подавшим Щусеву руки за проектирование мавзолея (попробуй-ка откажись!). А тяжелая болезнь детей…

В 1937 году самым главным потрясением для Щусева стало предательство. Нож в спину ему всадили те, на кого он более всего надеялся, — ученики и помощники, заставившие забыть о таком понятии как людская благодарность. Верно говорят в народе: «Не делай добра — не получишь зла». Некоторых из них, приходивших извиняться уже потом, когда все это закончилось, он так и не простил. Он даже в Союз архитекторов не вернулся, о чем зодчего упрашивали те самые люди, кто ранее с позором выгнал его оттуда.

Сейчас перед лицом неизвестности (а его мог ожидать и арест) Щусев все глубже погружался в воспоминания, в свое кишиневское детство, в удивительную атмосферу дружной и большой семьи, в которой он родился, возмужал, благодаря которой вышел в люди…

Шла неделя за неделей, месяц за месяцем, а Щусев все сидел в своей мастерской. События, против обыкновения — ареста или ссылки в Воркуту — не развивались далее. Запущенная в отношении академика компания забуксовала. Это почувствовали многие. И вот по вечерам к Щусеву стали потихоньку приходить его бывшие помощники и ученики: «Произошел поворот во взглядах, и отношение к Алексею Викторовичу изменилось. Он сам рассказывал: как только стемнеет, идут к нему архитекторы просить прощения — „Вот вчера был Гольц, я ему сказал: ‘Вам-то должно быть стыдно, вы ведь человек интеллигентный. Я всех прощу, но Иудушку Ростковского не прощу никогда’“, — и я поняла, что Ростковского он любил больше других^{17}…»[230]

Ответ самого же Щусева на призыв покаяться в грехах, признаться в плагиате, был таков: «Да, у меня много грехов. Но новый грех брать на душу не хочу. Я с голого пиджак не снимал!»