Алхимики

Глава IV В АПТЕКЕ ЗОЛОТОГО ЛЬВА

Пришла осень. Лиственные деревья, которые летом упорно защищали от налетов ветра свое зеленое убранство, устали, ослабели и уступили свои пожелтевшие листья царственному Борею, который разметал их по всем направлениям. Ласточки устраивали большие народные собрания на крыше Львиной аптеки и держали совет о дне отлета. Ворон Яков прохаживался по лестнице и презрительно наблюдал за ласточками. «Оборванцы, оборванцы, — говорил он и прибавлял на вороньем языке: — оставались бы здесь и честно зарабатывали бы себе кусок хлеба на прочном месте, как это делаю я».

Нечто подобное думал и Фриц Гедерих. У него было такое состояние духа, будто его пробудили от дурного сна. Он усердно исполнял свои обязанности, и звон ступки и треск пламени под колбами и тиглями звучали для него, как тихий звук любимой колыбельной песни о черной и белой овечке.

Отбыв наказание, доктор Рапонтико поспешно уехал из города со своим скоморохом, не причинив никакого вреда Фрицу Гедериху, хотя и бакалавр и его теперешний принципал ожидали от него какого-нибудь злостного выступления.

Фриц очень скоро освоился со своей новой деятельностью, и господин Томазиус не мог нарадоваться на своего помощника. Первое время он строго наблюдал за ним; когда же убедился, что молодой человек знает свое дело, он доверил ему всю аптеку, а сам заглядывал в нее всего на час или на два. Кроме лаборатории, предоставленной Фрицу Гедериху, господин Томазиус имел еще вторую, где он работал один. Дверь этой лаборатории была всегда накрепко заперта, и никто, кроме самого аптекаря, не смел переступать ее порога. Иногда господин Томазиус несколько дней безвыходно работал в этой таинственной комнате, и старая Ганна подавала ему пищу через особое окно.

Старая экономка покровительствовала новому помощнику с того самого дня, когда аптекарь привел его в дом. Первое время она с напряжением ждала, что вот-вот он сбросит маску и превратится в золотого принца. Но, так как ничего подобного не происходило и Фриц Гедерих ничем другим, кроме доверенных ему ящиков и сосудов, не интересовался, то в глазах Ганны он потерял большую часть своего ореола, сохранив, однако, все ее расположение. Впрочем, это проявлялось покуда лишь в том, что она тотчас же пришивала ему каждую отлетевшую пуговицу и старательно гофрировала щипцами его манишки и манжеты.

С Эльзой бакалавр виделся только за обедом. Господин Томазиус сидел в верхнем конце стола, справа от него — Эльза, по левую руку — магистр Ксиландер, а рядом с ним Фриц Гедерих. Последний большею частью ел молча, так как разговор за столом касался обычно таких вещей, которые ему были чужды.

С Эльзой он еще не говорил ни слова, только иногда показывал ей время на своих часах, за что она благодарила его легким кивком головы. «Она высокомерна», — думал Фриц. «Он — чурбан», — думала Эльза. Что касается магистра Ксиландера, то первое время он был очень сдержан по отношению к новому человеку в доме; когда же он узнал от аптекаря, что это человек образованный и даже бакалавр, то постарался сблизиться с ним и нашел, что это человек, с которым можно серьезно поговорить. Хотя магистр чувствовал себя недурно в доме аптекаря, все же чего-то в такой жизни ему недоставало, и этот пробел он надеялся заполнить разговорами с бакалавром.

Господин Иероним Ксиландер был, как мы знаем, учителем в Финкенбургском лицее и добросовестно исполнял свои обязанности. Однако он видел в преподавательской деятельности не свое истинное призвание, а лишь источник дохода, и втайне мечтал о другом.

В его «музеуме» в рамке под стеклом висела гравюра, изображавшая человека с лавровым венком на голове. Это был не кто иной, как прославленный и увенчанный лаврами поэт — Мартин Опиц из Боберфельда. Под картиной, тоже под стеклом, находились стихи Пауля Флемминга:

«На кончину господина Мартина Опица из Боберфельда».

На этот портрет увенчанного поэта магистр нередко смотрел мечтательным взором и всегда при этом невольно проводил рукой по своей собственной голове, на которой, впрочем, не имелось никакого венка, а виднелись лишь скудные светлые волосы.

Магистр Ксиландер был сочинитель, которому не хватало только признания со стороны читателей, но он не терял надежды и неустанно работал.

Когда ему случалось сочинить, тщательно отделать и начисто переписать какое-нибудь стихотворение, магистр, естественно, горел желанием кому-нибудь прочитать его, но тут-то и возникали затруднения. Сначала он избрал в качестве слушательницы дочь господина Томазиуса. Когда магистр Ксиландер переехал в Финкенбург и нанял себе комнату в Львиной аптеке, Эльза только что перестала посещать школу. Господин Томазиус обратился к нему с просьбой наставлять Эльзу в познании различных наук, и магистр изъявил к этому полную готовность. Он стал рассказывать белокурой Эльзе о персидском царе Ксерксе, о дикобразе, о египетских пирамидах и огнедышащей горе — Везувии, о Ромуле и Реме, о людоедах, о китах и о многом другом. Эльза слушала его охотно. Но как только магистр попытался ввести свою ученицу в тайны поэтики и прочел ей свои стихи, Эльза начала зевать и прямо заявила, что все песни, которые нельзя петь, наводят на нее скуку. Магистр старался заинтересовать ее наилучшими образцами, но Эльза оставалась при том мнении, что поэзия скучна, и в этом ее поддерживал отец, удивлявшийся, как это такой рассудительный человек, как магистр, в состоянии заниматься подобными пустяками! С тех пор не было у магистра ни одного сочувствующего человека, но, так как молчать было ему не по силам, то декламировал он свои оды четырем стенам «музеума», смотря по очереди то в зеркало, то на портрет Боберфельдского лебедя.

Но как только Фриц Гедерих поселился в Львиной аптеке, магистру не нужно было больше расточать свое искусство глухим стенам. Бакалавр не только внимательно слушал, но даже обнаруживал понимание красот поэзии Ксиландера.

Несколько раз в неделю, когда закрывалась аптека, Фриц Гедерих подымался с лампой в руке наверх, на второй этаж, где его ждал магистр в своем «музеуме». Здесь было тепло и уютно. В камине трещали огромные поленья; около камина стояло большое кресло для господина помощника. На столе возле лампы лежала зеленая папка с рукописями магистра, а несколько в стороне стояла пузатая фляга с двумя стаканами.

Пока магистр читал одно из своих длинных героических или дидактических стихотворений, Фриц Гедерих удобно откидывался в кресле и, время от времени отхлебывая из стакана, давал свободу течению своих мыслей. Во время паузы в чтении Фриц бормотал вполголоса: «Превосходно, очень хорошо сказано!» — или что-нибудь в этом роде. А когда спрашивали его мнения, он обыкновенно отвечал: «Хоть я и не тонкий знаток, господин магистр, но мое чувство говорит мне, что…»

Только это он и успевал произнести, так как магистр уже перебивал его: «Я хотел сказать, господин бакалавр…» — и тут же излагал свой собственный взгляд на вещи. Фриц Гедерих неизменно кивал головой и говорил: «Именно так думаю и я».

Таким образом, магистр имел причину быть довольным бакалавром и часто говорил господину Томазиусу, что он должен быть счастлив, имея такого помощника, на что однажды аптекарь сухо ему ответил, что помощник Гедерих вообще человек, подающий большие надежды и, надо полагать, имеющий достаточно разума, чтобы не дать испортить себя поэзией.

Так обитатели Львиной аптеки, начиная с хозяина и кончая вороном Яковом, проводили тихие, спокойные дни.

На улице порхали снежные хлопья; каменные существа, которыми был украшен дом, и лев около входа надели белые шапки, а Яков во время своих прогулок оставлял на снегу красивые узорные следы.

Финкенбуржцы ходили в больших, снабженных множеством воротников плащах, и носы у них блестели, словно флюгерный петух на церковной крыше в лучах заката, так что все они напоминали хозяина гостиницы «Золотой Гусь», у которого подобное сияние носа замечалось и в летнее время, а не только зимой, когда падал снег.

В Львиной аптеке был большой спрос на мазь против опухолей от мороза, и ученик господина Томазиуса выдавал эту мазь руками, красными, как вареные раки, и бесформенными, словно лапы медведя. Он терпеливо переносил свои страдания, так как знал, что получит от господина Томазиуса пару рукавиц в качестве рождественского подарка.

Дни, недели и месяцы проходили однообразно как во Львиной аптеке, так и вне ее, — в городе и во всей стране.

Тем не менее, в гостинице «Золотой Гусь», в комнате для господ, патриции города Финкенбурга то и дело заводили разговор о грозящих тяжелых бедствиях и об опасностях войны; но господин бургомистр успокаивал всех твердой уверенностью, что мир не будет нарушен. А уж он-то должен был быть осведомленным в таких делах!

Зима подходила к концу, и снег постепенно таял. Аммер вышел из берегов, что он делал ежегодно в течение столетий, и прервал сообщение. На ивах появились серебристые кошечки; гренадеры, дежурившие у княжеского дворца, скинули свои плащи; на освободившихся от снега лужайках собирались дети и затевали веселые весенние игры. Сочная ива раздавала свои ветки для свистулек и свирелей, и финкенбургская молодежь свистела и чирикала взапуски с воробьями, которые мужественно перенесли суровую зиму и теперь высвистывали уходящей напутственный марш.

И вот произошло то, чего не могли представить себе даже самые ярые пессимисты из комнаты для господ в «Золотом Гусе».

Князь Маврициус внезапно умер, и страна должна была перейти под власть князей Аммерштадта.

Финкенбуржцы были очень подавлены, так как знали, что теперь быстро померкнет прежний блеск их городка.

Князь Рохус был к тому же известен, как человек, любящий новшества.

Разве в Аммерштадте он не отделил самовольно должности пастуха и ночного сторожа, которые с незапамятных времен соединялись в одном лице?

Все другие, менее важные реформы, невозможно и перечислить! Сразу после кончины своего родственника он издал, правда, манифест, в котором обещал оставить за городом все его прежние права и каждый год проводить несколько месяцев в Финкенбурге; и все-таки горожане смотрели на будущее с большой тревогой.

Рохус, князь Аммерштадта и Финкенбурга, был умным правителем. Он благоразумно оставил в Финкенбурге на первое время все по-старому; так, например, он даже отказался от своего намерения заменить лимонно-желтую форму финкенбурских гренадеров яблочно-зелеными мундирами аммерштадтских войск, благодаря чему очень скоро завоевал расположение финкенбурских граждан.

Над рыночным колодцем Финкенбурга стоял издавна каменный св. Георгий с драконом, но оба, и рыцарь и крылатый змий, были сильно тронуты зубом времени, и из пасти чудовища весело пробивалась сорная трава. Князь велел снести эту группу и на ее месте воздвигнуть статую покойного государя.

Памятник был торжественно открыт, и когда проповедник в цветистых словах описал отеческие заботы нового повелителя страны, выразившиеся в сооружении этого монумента, все были глубоко потрясены, и когда бургомистр провозгласил троекратное ура новому князю, то все откликнулись от полноты сердца и глоток, — все, кроме одного.

Этот один был магистр Иероним Ксиландер. Как наставник четвертого класса, он по обязанности привел своих питомцев на освящение статуи, но когда раздались крики «виват», магистр сделал вид, что его одолевает удушливый кашель.

Он еще не заключил мира с князем Рохусом.