Амариллис день и ночь

19. Память тисса

Случается порой, что я иду куда-то и что-то вижу, но далеко не сразу понимав, что это было. Теперь-то, полистав книжки о деревьях, я знаю, что за дерево властвовало над тем лабиринтом. Тис. Тисы – растения двудомные, бывают мужского и женского пола, а живут они сотни лет, если не тысячи. То был тис-мужчина – на черешках его листьев виднелись крохотные шишечки, вроде желудей; старец-тис – ствол его был изборожден морщинами, а первые ветви высились футах в десяти над землей. На солнце ствол сверкал рыжиной, а в трещинах отливал багрянцем. Крона была сдвинута набекрень, словно полоскавшийся на ветру колпак волшебника. Царственное дерево, повелительное, поистине древо силы.

– Не нравлюсь я ему, – заявила Ленор. – Ну что ж, господин Старый Пень, это ваша проблема.

– Во-первых, – возразил я, – откуда тебе знать, что это не госпожа, а во-вторых, с чего ты взяла, что ему не нравишься?

Тогда я еще понятия не имел, какого он пола, не говоря уже о породе.

– Не валяй дурака, – огрызнулась Ленор. – Бывают вещи, которые просто знаешь, и все тут.

Ну да, конечно, я и сам чувствовал, как это древнее дерево, вздымавшееся над северным краем лабиринта, переговаривается с остролистами у южного края, которые я даже сумел опознать по острым листьям. Остролисты тоже двудомные, и я не преминул предположить, что перед нами – дамы не первой молодости, уж никак не юные вертихвостки.

Тисы часто попадаются на церковных кладбищах, потому что, как сказано в лучшей из моей библиотеки книге о деревьях, 1842 года издания, церкви строили на местах друидских святилищ. Очевидно, друиды были с тисами не разлей вода, хотя дерево это сплошь ядовитое, опасное и для людей, и для животных. Большие луки английских стрелков при Азенкуре[67] были из тиса – видимо, континентального, не английского, но все-таки тиса, и, напитанные мощью его ядровой древесины и оболони, стрелы англичан пробивали французские доспехи вместе с рыцарями и лошадьми с трехсот ярдов. Лучники-йомены и принесли Генриху V победу на том грязном поле, а заодно отправили на свалку истории идеал джентльменской войны. Так что тис – дерево серьезное, и господин Старый Пень хоть и не бряцал оружием, но таил в себе луки духа и поразил меня не на шутку.

Лабиринт был дерновый, пятьдесят семь на пятьдесят футов. Заблудиться в нем было невозможно: ни стенок, ни живых изгородей – все на виду.

Табличка гласила:

Мы стояли и разглядывали этот памятник старины, а он – нас. Жилось ему тихо-спокойно за плотной изгородью кустов, защищавших его от дороги.

– Разуйся и сними носки, – велела Ленор и сама стала разуваться.

– Зачем?

– Затем, чтобы между ним и твоими ногами не было ничего лишнего.

Дерновые дорожки были шириной примерно с фут. Разделяли их низенькие насыпи из гравия песочного цвета, вроде того, что кладут в аквариумы. Лабиринт такой формы именуется «Троя»; простейшая его разновидность, так называемый пастуший лабиринт, встречается от Шотландии до Кносса в самых разных местах, друг с другом не связанных. При взгляде вдоль оси, соединявшей остролисты с деревом-старцем, дерновые дорожки расходились, как круги по воде, от точки входа.

Всего неделя прошла с той поездки на Бичи-Хэд. Мы ступили босиком на холодную мокрую траву. Ленор разрумянилась. На сей раз она была в длинной черной юбке, черном пальто и черной шерстяной шапочке; длинные черные волосы струились из-под шапочки и черного шарфа. Глядя на ее розовое личико в этом черном обрамлении, я подумал: того и гляди расстанется с мыслью, что я сделаю ее несчастной.

– А лабиринт-то не маленький, – заметила она. – Ну что, ты готов?

– К чему именно, Ленор?

– Посмотри внимательно. Тебе, наверное, кажется, что достаточно просто пройти по спирали – и окажешься в центре. А вот как бы не так! Видишь, как она уложена: один виток – в одну сторону, другой – в другую. Рассчитываешь с каждым поворотом приближаться к центру, а на самом деле раз за разом оказываешься все там же, где уже побывал, и вот только так, проходя сквозь себя самого, мало-помалу и ввиваешься внутрь. Только имей в виду: это не игра, не прогулка забавы ради. Мы ведь пойдем по земле, и она почувствует наши намерения. И если мы вместе пройдем всю дорожку до самого центра с намерением ввиться друг в друга, то это будет уже навсегда. Ну как, хочешь?

– А раньше ты когда-нибудь такое проделывала?

– Нет. Я здесь впервые и ни с каким другим лабиринтом этого не пробовала. Просто я в таких вещах понимаю. Ну так как, хочешь?

– Да, – сказал я.

Я уже упоминал, что бедра у Ленор были роковые. Но если бы только бедра! И манера выражаться, и все ее повадки были роковые и непререкаемые.

Вот так мы это и сделали. Она – впереди, я – по следам ее босых ног, мы петляли туда-сюда под огромным, стремительно меняющимся небом в духе Виллема ван де Велде,[68] где недоставало только корабля с зарифленными парусами на фоне громоздящихся валов. Я вспомнил незаконченную картину, стоявшую у Ленор на подрамнике, – ту, с одинокой фигуркой. Почему не с нами обоими? Вновь и вновь мы пересекали эту ось сообщения между остролистами и старцем-деревом тогда еще неизвестной мне породы, и всякий раз я чувствовал, как они отзываются на наше присутствие. Спрашивать Ленор, чувствует ли и она что-нибудь, я не стал. Придержал это про себя. Да и она, разумеется, кое-что про себя придерживала. Никто ведь не рассказывает о себе все до конца. Между дерновыми дорожками лежала палая листва, почти черная, – лохмотья, ошметки года, отошедшего в прошлое навсегда. Так, в отрешенном молчании, мы то приближались к центру, то отдалялись, проходя одни и те же, но мало-помалу сжимавшиеся витки, пока наконец не оказались в самой сердцевине. Тут мы остановились, повернувшись друг к другу лицом.

– На веки вечные, – объявила Ленор, да так, чтобы сразу было понятно: слово хоть, в общем-то, и одно, а повторено дважды.

– На веки вечные, – подтвердил я, недоумевая, кто это меня тянет за язык.

И мы скрепили клятву поцелуем – как положено, вековечным.

– А если мы пройдем обратно по своим следам, то что? Все размотается? – спросил я.

– Мы не пойдем обратно. Мы сделаем вот как… – И она зашагала от центра к выходу по прямой, а я двинулся следом.

– По доске? – съехидничал я.

– По прямой, – сказала Ленор.

Мы обулись и в последний раз окинули взглядом лабиринт, но тот уже от нас отвернулся. Мы провозились дольше, чем думали: сгущались сумерки, остро пахнуло землей. Из полутьмы донесся дальний вскрик ворон, еле слышный. Где-то залаяла собака, а по ту сторону дороги уже горели окошки фермы «Троя».

Интересно, это вся жизнь такая странная или только я один? Ну вот, думал я, вот и конец начала. А рассудок твердил: уж не начало ли конца?

– Жалеешь? – спросила Ленор.

– Нет, – сказал я. – Ну что ты!

– Врешь. Ну и ладно. Все равно это – из тех вещей, что я не могла не сделать.

Приехали мы туда потому, что Ленор захотела привезти меня в какое-то особое место, но не сказала заранее, куда именно. Поэтому я захватил с собой камеру, благодаря чему и могу теперь сообразить, где же мы побывали. А еще Ленор отломила от старца хвойную веточку, по которой я и опознал его со всей определенностью. Ей, видно, и в голову не пришло, что он может обидеться. Она к этому дереву прикоснулась; я – нет. Я, конечно, помешан на идеях и образах, но его я не тронул. Иногда, глядя на себя в зеркало по утрам или просыпаясь посреди ночи, я об этом задумываюсь.

Там, где дорога Ардли-Сомертон пересекается с шоссе В430, стоит нормандская церковь с остроконечной башенкой и двускатной крышей. Построена она из котсволдского известняка, и, заглянув в певзнеровский «Справочник по архитектуре Оксфордшира», я заключил, что это церковь Сент-Мэри. Росли ли там на кладбище тисы? Точно не знаю. Я иду по жизни, не всегда понимая, что вижу. Ферма «Троя», в чьих владениях находится лабиринт, который мы прошли, сложена из того же котсволдского камня. Роскошные постройки и пристройки явно пережили не одно поколение. Хотел бы я знать, каково это – быть владельцем древнего лабиринта?

По дороге из Лондона на М40 было скучно и серо – грузовики с прицепами да мчащиеся навстречу мили, и только небо в духе ван де Велде как-то развлекало глаз. На обратном пути желтые фонари открыли точку исчезновения, и мы исчезали в ней миг за мигом.

Но лабиринт и прогулка по нему не исчезли. Я сказал Ленор, что готов к этому, что хочу этого, а после – что ни о чем не жалею. Но впоследствии я часто ловил себя на том, что качаю головой и вопрошаю, подчас и вслух, если рядом никого не было: «Зачем же я это сделал?»