Антигитлеровская коалиция — 1939. Формула провала

ПРИБАЛТИКА-1939: ПАКТЫ С ГИТЛЕРОМ

Владимир Симиндей

Влияние Мюнхенского сговора и раздела Чехословакии на ситуацию в Прибалтике носило драматический характер и повлекло за собой суровые последствия, включая вовлечение Литвы, Латвии и Эстонии в пакты с нацистской Германией. Взрывное усиление германского фактора в Европе актуализировало «немецкий вопрос» в Прибалтике: положение балто–немецких меньшинств и статус Мемельланда (Клайпедского края) в Литве. Эта страна в 1938 — начале 1939 г. оказалась под мощным перекрёстным давлением. Польша ещё до соучастия в разделе Чехословакии использовала международный кризис, чтобы принудить Литву к установлению дипломатических отношений, отказу от категорического неприятия оккупации Виленского края в 1920 г. и дистанцированию от СССР (ультиматум от 17 марта 1938 г.). А ведь именно Литва в межвоенный период выполняла миротворческую роль бреши в «санитарном кордоне» против СССР, не участвуя в польских комбинациях и опасаясь германского реваншизма. Затем Германия, использовав свой опыт по расчленению Чехословакии и попустительства со стороны Великобритании и Франции, 22 марта 1939 г. (спустя неделю после введения германских войск в Прагу) заставила литовское руководство подписать в Берлине Договор о передаче Мемельланда Германии. Литва оказалась в шаге от статуса германского протектората.

Советское руководство в целом было осведомлено о политических раскладах и симпатиях в прибалтийской верхушке, получая характеристики действующих лиц не только от полпредства в Риге, но и по линии разведки. Так, достоянием ГУГБ НКВД СССР стал доклад чехословацкого посла в Риге Павла Берачека в МИД ЧСР от 21 сентября 1938 г. по вопросу об отношении Латвии и других прибалтийских стран к вероятному советско–германскому конфликту и мировой войне. В нем были проанализированы противоречивые настроения в окружении латвийского диктатора Карлиса Улманиса и приведена нелестная характеристика латвийского диктатора, данная французским послом в Риге Жана Трипье: «Он реагирует на все как немец. Когда он сталкивается с силой, он пресмыкается, когда чувствует себя более уверенным, становится наглее». В этом докладе также был представлен вывод: «Со своей стороны считаю, что окончательное решение Латвии — зависело бы от первоначальных успехов той или иной стороны, но все же предполагаю, что в случае столкновения русских и немецких войск на территории Латвии латыши, пожалуй, решили бы стать на советскую сторону, учитывая симпатию большинства народа. [.] Что касается президента Улманиса, то он не мог бы противопоставить себя крестьянству и в этом случае, вероятнее всего, пошёл бы вместе с армией и аграрниками против немцев. Другое дело, если англо–французская комбинация проявила бы свою военную беспомощность и неподготовленность, а немцы имели бы молниеносные успехи вначале»[273]. Как известно, мрачный прогноз пражского дипломата относительно положения западных союзников в первые годы войны оправдался.

Последовательное укрепление германского влияния в Прибалтике, а также крушение проектов коллективной безопасности вызывали в Кремле серьёзное беспокойство. Ещё в 1936 г. руководитель Советского государства Иосиф Сталин публично выразил обеспокоенность в связи с возможностью сдачи прибалтийскими странами «границы в кредит» для агрессии против СССР[274]. Маркёром перехода под крыло германского орла стало выдвижение Берлином в 1938 г. под предлогом «воспитания прессы в духе нейтралитета» требований к странам Прибалтики навести «арийский порядок» в печатных изданиях, убрав евреев из состава корреспондентов за рубежом, редакционного руководства, а также из числа владельцев газет. Официальная Рига вскоре согласилась с антисемитскими претензиями нацистов в отношении издательского бизнеса и журналистики, устроив «чистку» в ведущих изданиях. Таковая была произведена, в частности, в латышских газетах «Свободная земля» (Briva zeme) и «Последние новости» (Jaunakas zinas), а также в русскоязычном издании «Сегодня».

Другой иллюстрацией подчинения германской воле прибалтийской дипломатии стала ситуация с отказом от автоматического применения Эстонией, Латвией и Литвой статьи 16 Статута Лиги Наций, позволявшей, среди прочего, транзит советской военной силы по их территории, акватории и воздушному пространству для борьбы с агрессором в случае нападения на Чехословакию. Берлин при поддержке Таллина сумел надавить на Ригу и Каунас, выступив с угрожающей позицией: руководство рейха «не считает нейтральными страны, допускающие проход иностранных войск через их территории»[275]. В результате 19 сентября 1938 г. Эстония и Латвия, а 22 сентября — Литва заявили о необязательности применения статьи 16, приняв тем самым и германское толкование «нейтралитета» (законы о котором в срочном порядке прибалтами были разработаны, утверждены и объявлены)[276].

В обстоятельствах, когда Запад настойчиво желал перенацелить агрессию Гитлера на Восток (что показали Мюнхенский сговор 1938 г. и раздел Чехословакии, все попытки выстроить единый фронт против нацистов не увенчались успехом, а Москва опасалась военного нападения не только со стороны Германии, но и Великобритании с Францией, при возможном участии Польши и Румынии в той или иной конфигурации союзников), — в этих обстоятельствах доверие к Эстонии, Латвии и Литве как политически устойчивому и в военном плане состоятельному союзнику или нейтралу улетучивалось у всех заинтересованных сторон, включая СССР. На фоне затухания геополитического интереса к Балтийскому региону у Великобритании[277] и Франции официальные Таллин и Рига стали в несколько большей мере прислушиваться к мнению Москвы, но предприняли отчаянную попытку заискивания перед Адольфом Гитлером.

Так или иначе, прогерманский крен во внешней политике Эстонии, Латвии и Литвы после Мюнхенского сговора и цепочки последовавших событий неоспорим. Эстонский историк Магнус Ильмярв даёт объяснение ориентации прибалтийских правительств на нацистский рейх: «К 1939 г. в условиях международного кризиса в Европе Латвия и Литва, следуя за эстонским примером поиска убежища под прикрытием риторики нейтралитета, также стали придерживаться внешнеполитической ориентации, которая в наименьшей степени служила национальным интересам этих стран. Мотивируя это страхом ликвидации частной собственности большевистским Советским Союзом, правительства Эстонии, Латвии и Литвы возложили все свои надежды на нацистскую Германию как наиболее мощного оппонента большевизма»[278]. Немецкий дипломат, руководитель VI (скандинавского) реферата Политического отдела МИД Германии Вернер фон Грундхер цу Альтенхан унд Вейхерхаус 6 июня 1939 г. в своей служебной записке, подчеркнув, что Берлин и Таллин связывают дружеские отношения даже в военной сфере, указывал на источник прогерманского «вдохновения» и латвийской дипломатии: «Под влиянием возросшей мощи Великой Германии примерно год назад Латвия также изменила своё отношение к Германии и сегодня проводит настоящую политику нейтралитета»[279].

Скупая встречная лесть в адрес эстонской и латвийской дипломатий (за их выверенный с Берлином антисоветский «общий знаменатель») имела и оборотную сторону в отношении литовских соседей Германии — шантаж. 20 марта 1939 г. Германия потребовала от Литвы передать ей Клайпеду (Мемель) с прилегающей территорией. Шантаж увенчался успехом: 22 марта в Берлине министр иностранных дел Литвы Юозас Урбшис подписал Договор между Литовской республикой и Германским рейхом, предусматривавший передачу Клайпедского края Германии, немедленную эвакуацию из него литовских военных и полицейских сил и принятие на себя обязательств «не использовать друг против друга силу и не поддерживать третью сторону в её попытках использовать силу против любой из сторон». Захват Клайпеды сопровождался демонстрацией военно–морской мощи Германии; Гитлер на линкоре «Дойчланд» отправился из Свинемюнде в Мемель, чтобы лично с триумфом посетить отнятый у Литвы город. Правительства Великобритании и Франции не оказали противодействия Берлину, хотя и относились к числу участников подписанной в 1924 г. в Париже конвенции, признававшей Клайпедский край составной частью Литвы[280].

Обстоятельства подготовки, подписания и вступления в силу пактов Латвии и Эстонии с нацистской Германией, относящиеся к периоду весны- лета 1939 г. — кульминации сближения Латвии, как и Эстонии, с Третьим рейхом, включают в себя вереницу различных событий и их интерпретаций теми или иными акторами предвоенной внешней политики. Мюнхенский сговор 1938 г. и раздел Чехословакии, ультимативная политика Польши и агрессивные действия Германии в отношении Литвы, почти весь межвоенный период считавшейся брешью в «санитарном кордоне» против СССР, неудачи в попытках выстроить единый фронт против нацистов, искавших комбинации для похода на СССР, в значительной степени — за ресурсами Украины и Кавказа. На фоне затухания геополитического интереса к Балтийскому региону у Великобритании[281] и Франции (называвшееся в дипломатических кругах иной раз и просто «дезертирством») официальные Рига и Таллин стали несколько более внимательно прислушиваться к мнению Москвы, но по–прежнему недооценивали тотальность экспансионистских притязаний Гитлера и предпочли подыграть Берлину из–за своих антисоветских страхов, а также желания заручиться немецкой поддержкой декларативного «абсолютного нейтралитета», вскоре оказавшейся эфемерной. Разве обманывал амбициозный глава МИД Латвии Вильгельм Мунтерс руководителя германского внешнеполитического ведомства Иоахима фон Риббентропа, утверждая: дислокация латвийской армии свидетельствует, что «мы вообще никогда в военном отношении не ориентировались иначе, как только против Востока»?[282]

Оккупация Германией «остальной» Чехословакии 14—15 марта 1939 г. не стала «ледяным душем» и не привела к принятию официальной Ригой советского покровительства независимости Латвии. В предупреждениях из Москвы о недопустимости сближения с Германией зазвучали жёсткие нотки, которые рассчитывавшими на свои таланты и везение Мунтерсом и его эстонским коллегой министром иностранных дел Карлом Сельтером были определённо замечены, но проигнорированы и лишь подхлестнули попытку встроиться в фарватер германской политики при некотором отдалении от Великобритании и стремительно терявшей международный престиж Франции. Так или иначе, прогерманский крен во внешней политике Латвии и Эстонии весной–летом 1939‑го неоспорим. Эстонский историк Ильмярв даёт такое объяснение ориентации прибалтийских правительств на нацистский рейх: «К 1939 г. в условиях международного кризиса в Европе Латвия и Литва, следуя за эстонским примером поиска убежища под прикрытием риторики нейтралитета, также стали придерживаться внешнеполитической ориентации, которая в наименьшей степени служила национальным интересам этих стран. Мотивируя это страхом ликвидации частной собственности большевистским Советским Союзом, правительства Эстонии, Латвии и Литвы возложили все свои надежды на нацистскую Германию как наиболее мощного оппонента большевизма»[283].

20 апреля 1939 г. в торжествах, посвящённых 50-летию Гитлера, в числе довольно узкого и пёстрого круга почётных гостей из–за рубежа приняли участие начальник Генштаба эстонской армии генерал Николай Реэк, начальник штаба латвийской армии Мартиньш Хартманис, а также латвийский генерал Оскарс Данкерс, получившие протокольные награды из рук фюрера. В кулуарах обсуждались варианты закрепления отношений между странами. Чтобы приступить к срочной разработке соглашений на своих условиях, Берлин воспользовался как пропагандистским поводом апрельским письмом президента США Франклина Делано Рузвельта к итальянскому дуче Бенито Муссолини и германскому фюреру, в котором тот тактически проигрышно предложил им предоставить ряду стран, включая Латвию и Эстонию, гарантии безопасности.

В качестве «пряника» Риббентроп согласился не связывать готовящийся договор с проблемой положения балтийских немцев, расширить торгово–экономическое сотрудничество и предоставить латышам доступ к закупкам современного германского вооружения — с расчётом на привязку латвийской армии к немецким технологиям и их возможное использование в восточном направлении. В ответ латвийское руководство подчёркивало и без того очевидную ненаправленность военно–политического союза с Эстонией против Третьего рейха, а также организовало 22 мая помпезное празднование 20-летия «освобождения Риги от большевиков» (взятия с боями Риги штурмом и изгнания из столицы правительства Советской Латвии во главе с Петером Стучкой) с участием внушительной делегации из Германии. Конечно, нацисты желали ещё большего своего участия в этом политическом действе, но таковое возбудило бы вал просоветских настроений в народе, вносило бы дополнительный диссонанс в геополитические предпочтения правящих национал- бюрократических кругов и широких слоёв населения, как и в соседней Эстонии. Латвийский политик и публицист Маврик Вульфсон отмечал в этой связи: «По существу, это был вызов не только большинству антигермански настроенного населения Латвии, но и западным союзникам»[284]. Добавим к этому, что и Советскому Союзу — в первую очередь.

Наконец 7 июня 1939 г. в Берлине в торжественной обстановке Мунтерс и Риббентроп вместе с эстонским министром иностранных дел Сельтером подписали пакты о ненападении на 10 лет, с автоматическим продлением ещё на 10 лет, если договоры не расторгались за год до установленного срока. Помимо обязательств сторон не воевать и не использовать силу в двусторонних отношениях, Рига и Таллин отказывались от каких–либо англо–франко–советских гарантий, что не фиксировалось в тексте, но было с практической точки зрения весьма ценным дипломатическим трофеем для Берлина. Латвийскую и эстонскую делегации ждал радушный приём с участием рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера и начальника штаба Штурмовых отрядов (СА) Виктора Лютце, осмотр нацистских учебных заведений.

Надо заметить, что западная пресса встретила заключение этих договоров весьма прохладно, а то и негативно, отмечая не только усиление зависимости Латвии и Эстонии от Германии, но и эвентуальную направленность пактов против СССР.

Правительство Улманиса, за упразднением в стране после госпереворота 15 мая 1934 г. парламента, само ратифицировало пакт 21 июня 1939 г., опубликовав его в печатном официозе «Правительственный вестник» (Valdibas Vestnesis) 28 июня сразу на двух языках: государственном латышском и немецком. Пакт Мунтерса–Риббентропа вступил в силу 24 июля 1939 г. после того, как в Берлине состоялся обмен ратификационными грамотами. По схожему сценарию шла имплементация пакта с Гитлером и в Эстонии. До подписания советско–германского договора о ненападении и секретного протокола к нему оставался ровно месяц.

Распространившиеся в дипломатических кругах ещё на этапе подготовки договоров слухи о секретных положениях или негласных условиях их подписания активно опровергались как Германией, так и прибалтийскими подписантами, понимавшими, что «русские возьмут наш договор с немцами “под лупу”»[285]. Информацией о, по меньшей мере, политической асимметричности в немецких предложениях Риге и Таллину (по сравнению с советскими предложениями и положениями уже существовавшей договорно–правовой базы этих двух стран с Советским Союзом) обладали и в Москве, подозревая при этом худшее. В Москве помнили о «смятом» Польшей и Германией политическом курсе Литвы, неустанно пытаясь заручиться поддержкой властей Латвии и Эстонии на коллективно–перекрёстные гарантии их нейтралитета великими державами. Некоторые подробности этой осведомлённости и активности можно найти в отчёте посланника Латвии в Великобритании Карлиса Зариньша Мунтерсу о беседе с полпредом СССР в Великобритании Иваном Майским, где отмечается: «Майский мне далее сказал — ему совершенно ясно, что у Балтийских государств не было бы причин отклонять предложение Германии договора о ненападении, но по его информации германский проект отличается от российского существенной клаузулой. По российскому проекту договор о ненападении теряет свою силу автоматически, если одно договаривающееся государство нападает на какое–то иное государство. В немецком договоре подобной клаузулы нет. То есть если Германия напала бы на какого–то соседа Латвии, то все же договор о ненападении между Латвией и Германией остался бы в силе»[286].

Тревожило официальные Ригу и Таллин также эвентуальное негативное отношение Лондона к фактическому втягиванию их в орбиту Берлина, хотя и сама британская дипломатия уже дала заметный крен к самоустранению от решающего влияния на событийный ряд в Прибалтике. В ответ на довольно вялое, но едва завуалированное неудовольствие Великобритании, выраженное в меморандуме британского посольства в Риге от 12 мая 1939 г., тотчас последовало уверение Мунтерса в том, что «заключение договора о ненападении не связано условиями». Уже после Второй мировой войны убийственно точную характеристику сути происходившего тогда дал пребывавший в жёсткой оппозиции к политике умиротворения нацистской Германии британский лидер Уинстон Черчилль: «Эстония и Латвия подписали с Германией пакты о ненападении. Таким образом, Гитлеру удалось без труда проникнуть вглубь слабой обороны запоздалой и нерешительной коалиции, направленной против него»[287].

Несмотря на то, что в архивных фондах не найдено каких–либо подписанных сторонами особых приложений военно–политического характера к договорам о ненападении от 7 июня 1939 г., в Федеральном архиве Германии отложился документ, который содержит прямое указание на секретный протокол («секретную клаузулу»)[288] к этим договорам и раскрывает его положения. 8 июня 1939 г., то есть спустя день после подписания «пакта Мунтерса–Риббентропа» и «пакта Сельтера–Риббентропа», высокопоставленный сотрудник пропагандистской Службы немецких новостей для зарубежья Георг Дертингер, тесно взаимодействовавший с разведкой Риббентропа DIS III, писал в своём информационном отчёте № 55:

«Эстония и Латвия помимо опубликованного договора о ненападении договорились с нами и ещё об одной секретной клаузуле. Последняя обязывает оба государства принять, с согласия Германии и при консультациях с германской стороной, все необходимые меры военной безопасности по отношению к Советской России. Оба государства признают, что опасность нападения для них существует только со стороны Советской России и что здравомыслящая реализация их политики нейтралитета требует развёртывания всех оборонительных сил против этой опасности. Германия будет оказывать им помощь в той мере, насколько они сами не в состоянии это сделать»[289].

В научный оборот на немецком языке субстантивную часть этого источника ввёл германский историк, профессор Рольф Аманн в 1988 г. в своей монографии о 15 межвоенных пактах о ненападении[290], находя все основания полагать, «что по крайней мере ядро утверждения Дертингера было правильным»[291]. Пристальное внимание обращал на «меморандум Дертингера» и эстонский историк Ильмярв, автор фундаментального труда «Безмолвная капитуляция. Внешняя политика Эстонии, Латвии и Литвы между двумя войнами и утрата независимости…»[292]

Вопрос о секретных договорённостях (условиях, клаузулах, протоколах), сопровождавших письменно или устно заключение пактов Мунтерса–Риббентропа и Сельтера–Риббентропа, тем не менее, остаётся в числе «острых» историографических вопросов по тематике предвоенных пактов Риббентропа. Как, собственно, и проблема адекватной и максимально точной интерпретации (без)вольного соучастия Риги и Таллина в германском дипломатическом наступлении весны–лета 1939 г., полуизоляции Польши, откладывании оккупации Германией Прибалтики взамен за создание в регионе «задела на будущее» для борьбы с Советским Союзом — если бы Берлину не удалось договориться со Сталиным, а переговоры Москвы, Лондона и Парижа, наоборот, увенчались бы хоть сколь–нибудь заметным успехом.