Антигитлеровская коалиция — 1939. Формула провала

«КАРТИНА ВАРВАРСТВА И ГЛУПОСТИ»: БЕЛОРУССКОЕ И УКРАИНСКОЕ МЕНЬШИНСТВО II РЕЧИ ПОСПОЛИТОЙ В КОНЦЕ 1930‑х гг.

Кирилл Шевченко

Накануне Второй мировой войны традиционно ассимиляторская политика официальной Варшавы в отношении белорусского и украинского национальных меньшинств ужесточилась и приобрела ярко выраженный репрессивный характер. Печальным символом национальной политики Варшавы стал созданный польскими властями в июне 1934 г. концентрационный лагерь в полесском городке Берёза–Картузская, среди узников которого было много белорусов и украинцев.

К 1939 г. под давлением властей были закрыты практически все белорусские общественные и культурные организации и школы, а православная церковь подверглась растущей полонизации. Усилились репрессии против украинского населения Подляшья, Полесья, Холмщины, Волыни и Восточной Галиции. Противостояние польских властей и украинских националистов подчас обретало формы латентной гражданской войны.

Главной целью польской администрации в этнически белорусских и украинских восточных воеводствах II Речи Посполитой была тотальная полонизация местного восточнославянского населения. К 1939 г. полонизационные усилия властей достигли своей кульминации, обнаружив черты этноцида, понимаемого как «уничтожение культуры народа, ведущее к его исчезновению путём ассимиляции»[110]. «Наша внутренняя жизнь являет собой грустную картину. варварства и глупости»[111], — такую нелицеприятную и самокритичную оценку политике Польши дал лидер польской национальной демократии Роман Дмовский в 1931 г. Столь нелестные слова в первую очередь можно адресовать политике Варшавы в отношении национальных меньшинств.

В польской политической мысли задолго до возрождения Польши в 1918 г. сформировалась устойчивая традиция рассматривать белорусов и украинцев с позиций цивилизационного превосходства, трактуя польский этнос на белорусских и украинских землях как «доминирующую цивилизационную силу, способную к политической организации». Как полагал лидер польских национальных демократов Дмовский, «будущее польское государство может выйти за пределы польских этнографических границ в мере, учитывающей ценности исторической Польши и цивилизационный потенциал великого народа»[112]. Лидер социалистов и будущий «начальник государства Польского» Юзеф Пилсудский относил народы к востоку от поляков к числу «неисторических», считая польскую политическую опеку над ними естественным явлением[113]. Часть польской элиты продолжала мыслить категориями средневековой Речи Посполитой «от моря до моря» в границах 1772 г.

Рижский мирный договор, заключённый после советско–польской войны в марте 1921 г., оставлял значительную часть восточнославянских земель в составе Польши. В условиях напряжённых отношений между СССР и II Речью Посполитой белорусский и украинский вопросы стали камнем преткновения между Москвой и Варшавой. Особую ожесточённость этой борьбе придавали как идеологические конфликты, так и геополитические амбиции Варшавы, стремившейся к расчленению СССР. Польская элита мечтала о границах 1772 г., воспринимая уступку Минска восточному соседу как непростительную слабость[114]. Хотя статья VII Рижского договора фиксировала обязательство Варшавы обеспечить русским, украинцам и белорусам «свободное развитие их культуры, языка и выполнение религиозных обрядов»[115], а статья 109 Конституции Польши провозглашала право на сохранение своей национальности и языка, «действительность разительно расходилась с этой декларацией»[116]. Считая Гродненщину, Виленщину, Полесье, Волынь и Восточную Галицию, населённые в основном белорусами и украинцами, исконно польскими землями, Варшава проводила здесь агрессивную политику этнокультурного реванша.

Полонизаторская политика властей заставила белорусских деятелей пересмотреть своё отношение к Польше, которую они поначалу воспринимали как потенциального союзника. Если в декларации от 12 июля 1919 г. Центральная белорусская рада Виленщины и Гродненщины выражала надежду на союз с Польшей, то уже 17 сентября того же года её позиция изменилась. «Со стороны польской власти в вопросе создания независимой Белорусской державы ничего не сделано, — говорилось в резолюции Белорусской рады. — Представители польской политической мысли высказались, что земли на восток до Берёзины, возможно, до Днепра, являются польскими и их нужно присоединить к Польше»[117]. Негативную оценку политике Польши дало правительство БНР, констатировав 27 января 1921 г. наличие угрозы «национальной смерти» белорусов в Польше и отметив, что «на деле польская толерантность есть самая дикая нетерпимость национальная и религиозная»[118].

Украинская общественность Восточной Галиции с её развитым украинским движением изначально не питала иллюзий по поводу политики Варшавы. Провозглашённая 13 ноября 1918 г. во Львове Западно–украинская народная республика (ЗУНР) вступила в войну с Польшей, закончившуюся летом 1919 г. разгромом западноукраинских войск и включением Восточной Галиции в состав Польши. Сразу после этого «украинская национальная жизнь резко ухудшилась… Заметно уменьшилось число украинских культурных организаций; было закрыто девять из десяти украинских кафедр Львовского университета. После 1924 г. в ходе школьной реформы украинские школы были заменены двуязычными польско–украинскими школами»[119].

Польские власти последовательно искореняли белорусскую и украинскую культуру. Для реализации этой цели Варшава, проникнутая идеей культуртрегерства, прибегала к различным методам этнокультурной инженерии, включая образование, церковную и культурную политику, а также административный ресурс. Яркой иллюстрацией отношения польской элиты к белорусам служит высказывание известного польского политика, министра юстиции Польши в 1926-1928 гг. Александра Мейштовича. Он утверждал: «Белоруссия самой историей предназначена быть мостом для польской экспансии на Восток. Белорусская этнографическая масса должна быть переделана в польский народ. Это приговор истории; мы должны этому способствовать»[120].

Политический курс Варшавы был направлен на реализацию данных идей. Полонизаторская политика II Речи Посполитой эксплуатировала незавершённость процесса становления национальной идентичности белорусов и украинцев. В ряде областей Полесья ведущее место в иерархии идентичностей местного населения занимала конфессиональная или региональная принадлежность. По данным польских властей многие жители Полесья идентифицировали себя не как «белорус» или «украинец», а как «полешук» или «тутэйшый», что было характерно для Дрогичинского, Камень–Каширского и Кобринского поветов[121]. К январю 1924 г. на территории Полесья проживало 441 702 «полешука», 412 506 белорусов, 125 643 еврея и 84 614 поляков, то есть большинство жителей определяли себя как «полешуков»[122]. Используя этнокультурную специфику Полесья, полесский воевода Альберт де Траммекур на совещании глав восточных воеводств в Гродно 24 апреля 1937 г. утверждал, что полешуки — отдельный народ, представляющий собой клин между украинцами и белорусами, который необходимо изолировать от украинского и белорусского влияния, подвергнув интенсивной полонизации[123]. Продолжая эту мысль, 25 апреля 1938 г. полесский воевода Вацлав Костек–Бернацкий предписывал польским чиновникам «считать поляками независимо от их веры или языка тех полешуков, которые не относят себя к украинцам, белорусам или русским; относиться к ним приветливо и дружелюбно, окружая их опекой и тем самым приближая к польскости»[124]. Невыполнение этого распоряжения воевода рассматривал как служебный проступок.

Политика Варшавы отличалась жёсткой дискриминацией по этноконфессиональному признаку. В сентябре 1919 г. Белорусская рада Виленщины и Гродненщины жаловалась польским властям на дискриминацию белорусов, указывая, что местная администрация не принимает документов на белорусском языке, требуя употребления только польского языка[125]. Руководители рады сообщали, что на Гродненщине идут массовые увольнения с работы белорусов–православных[126], из гродненской полиции увольняют лиц православного вероисповедания и работников железной дороги, не являвшихся поляками по национальности[127]. К запретам на профессии по этноконфессиональному признаку польская администрация широко прибегала и позже. В ноябре 1930 г. представитель Виленского управления железных дорог предлагал старосте Дрогичинского повета Полесского воеводства уволить в трехмесячный срок всех работников железной дороги православного вероисповедания, откровенно аргументируя это «интересами полонизации кресов»[128].

Особенно тщательно польские власти применяли «этноконфессиональное сито» при отборе кадров в сфере образования, которое считалось Варшавой важным и весьма эффективным орудием полонизации населения. Именно поэтому власти в массовом порядке увольняли учителей, не являвшихся поляками по национальности. В результате многолетнего систематического уничтожения образования на русском и белорусском языках и преследования русских педагогических кадров после вхождения Западной Беларуси в состав СССР здесь возникла острая кадровая проблема, связанная с нехваткой учителей, способных преподавать на русском языке. М. М. Фридман, посетивший ряд населённых пунктов Западной Беларуси сразу после их включения в состав СССР, констатировал, что «дети отказываются идти в польские школы. Пришлось отыскивать русских и еврейских старых учителей, которые были выброшены польскими властями. Многие из крестьян заявили, что они раньше работали учителями, но потому, что они русские, их из школы выгнали.»[129]

Аналогичная политика проводилась и на включённых в состав Польши украинских землях. Только за первые годы нахождения Восточной Галиции в составе Польши здесь уволили с работы около 2,5 тысяч украинских учителей, а 1,5 тысячи учителей было переведено в этнически польские регионы[130].

Поведение польской армии на захваченных ею белорусских землях в 1919-1921 гг. позволило одному из лидеров белорусского движения Антону Луцкевичу определить польский оккупационный режим как «террор против белорусского населения»[131]. Он обвинил польскую администрацию в разгоне органов белорусского самоуправления и в массовых насилиях по отношению к белорусам. Среди примеров польского террора, приводимых Луцкевичем, был расстрел 36 крестьян Слуцкого повета; массовая экзекуция крестьян у станции Микашевичи, а также сожжение семи деревень Бобруйского повета[132]. Нежелание польских властей видеть в белорусах самобытный этнос и проявления высокомерного отношения к белорусам критиковалось белорусской прессой. «Отношение к белорусам со стороны начальников и общественности пренебрежительное. Нас считают то москалями, то большевиками, то. людьми второго сорта»[133], — сожалели виленские «Белорусские ведомости» 10 октября 1921 г. Ощущение себя «людьми второго сорта» перекликалось с мыслью лидера эндеков Дмовского, отзывавшегося о белорусах и украинцах как о «поляках низшего сорта», неспособных к собственной государственности[134]. Официальная Варшава воспринимала восточнославянское население как «этнографический материал, который нужно проглотить и переварить»[135].

Польские власти уделяли колоссальное внимание церковной политике, стремясь использовать её как орудие денационализации восточнославянских меньшинств. Эффективным орудием полонизации была католическая церковь. Белорусский национальный комитет в Вильно указывал, что «после обучения в Виленской католической семинарии белорусские и литовские дети забывают родной язык и, так как воспитание ведётся в польском духе и на польском языке, становятся апостолами полонизации»[136]. Белорусы–католики рассматривались Варшавой как «потенциальные поляки» и подлежали первоочерёдной полонизации. Польские власти и католическая церковь «не допускали появления белорусского движения в костёле»[137].

Для ослабления православной церкви использовались и силовые методы. К июню 1936 г. только в этнически белорусских регионах Польши в костёлы было превращено более 1300 православных храмов. Массовый насильственный перевод в католицизм инспирировался властями и на Волыни, населённой православными украинцами. В Кременецком повете Волынского воеводства только в декабре 1937‑январе 1938 гг. вынужденно «перешли в католичество около 900 человек»[138].

Несмотря на негативно–враждебное отношение к православной церкви со стороны польских властей, воспринимавших её как наследие России[139], Варшава стремилась не только ослабить православную церковь путём ревиндикаций и сокращения приходов, но и использовать её как орудие этнокультурной политики. Это проявилось в «подчинении православной церкви государственному аппарату и в стремлении использовать её для ассимиляции непольского населения»[140]. Провозглашение автокефалии православной церкви в Польше в 1925 г., негативно воспринятое православным населением[141], и полонизация церкви в 1930‑е гг. были следствием данной политики. Насильственное навязывание автокефалии нарушало статью VII Рижского договора, провозглашавшую обязательство сторон «не вмешиваться в дела, касающиеся устройства церкви»[142].

Политика полонизации православной церкви отличалась системностью и последовательностью. 20 января 1930 г. полесский воевода в обращении к старостам требовал «строгого соблюдения правил польского написания имён православного населения», ранее указывавшихся по правилам русского языка. К документу прилагался список церковнославянских имён в переводе на польский язык[143], в соответствии с которым имя «Аввакумъ» должно было указываться как «Abbakum», имя «Авдш» как «Abdjusz» и др.[144] В мае 1933 г. полесский воевода напоминал об этом распоряжении, требуя его неукоснительного соблюдения при указании имён в метриках, выдаваемых православным духовенством. Подобный документ был издан и новогрудским воеводой, требовавшим в инструкции старостам Новогрудского воеводства 24 мая 1934 г. записывать акты гражданского состояния «только на государственном языке»[145].

С середины 1930‑х гг. процесс полонизации православной церкви перешёл на более высокий организационный уровень. Созданный в 1935 г. Комитет по национальным вопросам при Совете министров Польши принял решение о превращении православной церкви в «инструмент распространения польской культуры на восточных землях»[146]. Для реализации этой цели ликвидировались православные духовные семинарии в Вильно и Кременце; подготовка православного духовенства переносилась в Варшаву; польский язык вводился в церковное делопроизводство, проповеди и преподавание религии; издание церковной литературы переводилось на польский язык[147]. С ликвидацией православных семинарий в Вильно и Кременце и с переносом подготовки православного духовенства на факультет богословия Варшавского университета с преподаванием на польском языке распространилась практика проповедей на польском языке в православных храмах. В 1935 г. в Белостоке при поддержке властей было создано «Общество православных поляков имени Пилсудского», занявшееся системной полонизацией православной церкви. Аналогичная организация «Дом православных поляков имени Батория» была создана в Гродно[148]. Процесс полонизации православной церкви был окончательно институализирован с созданием в декабре 1938 г. в Гродно польского Научно–издательского православного института, распространявшего «среди населения Западной Беларуси идею православия как польской государственной религии»[149].

Орудием ассимиляции украинцев и белорусов в Польше были переписи населения, являвшиеся не только «отражением реальности», но и «средством конструирования этой реальности»[150]. Отбор лиц на должности счётных комиссаров определялся этноконфессиональной принадлежностью и политической благонадежностью[151]. Как правило, все счётные комиссары были поляками и католиками, хотя подавляющее большинство населения восточных воеводств составляли белорусы и украинцы. По официальным данным, «в 1921 г. в Виленском, Белостокском, Новогрудском и Полесском воеводствах проживал 1 миллион 34,6 тысячи белорусов, а в 1931 г. — лишь 984,1 тысячи. Для увеличения численности поляков к ним специально приписывали значительную часть белорусских католиков; использовались различные методы фальсификации итогов переписи»[152]. При этом польские учёные оценивали реальную численность белорусов в межвоенной Польше в 1,4-1,6 миллиона, а белорусские деятели — в 2-3 миллиона[153].

Мощным средством полонизации была полная ликвидация образования на родном языке. Если в начале 1919 г. существовало 359 белорусских школ, 2 учительские семинарии и 5 гимназий, то к 1938/1939 учебному году «не осталось ни одной белорусской школы. Белорусская молодёжь была полностью лишена образования на родном языке»[154]. В обращении к советскому военному комиссару г. Вилейка бывшего Виленского воеводства Польши 1 октября 1939 г. житель местного хутора Левково Александр Ивашинко, выражая желание стать учителем в родном селе, объяснял, что не мог получить место учителя от польских властей по причине того, что он «по происхождению русский человек — белорус и подозреваемый в сочувствии к советской власти»[155]. Подобная картина была типичной на западнобелорусских землях.

Чуть лучше была ситуация на украинской Волыни, где «в 1937/1938 учебном году было лишь 8 школ с украинским языком обучения (0,4% от общего количества начальных школ)»[156]. При этом подавляющее большинство учителей на восточнославянских землях являлись поляками.

Один из лидеров белорусского движения, депутат польского сейма Бронислав Тарашкевич заявил в Праге в ноябре 1924 г.: «Степень социального и национального угнетения белорусов в Польше переходит границы возможного; массы настроены большевистски, симпатии их направлены на СССР»[157]. Созданная большевиками белорусская и украинская государственность в виде БССР и УССР, а также поддержка белорусской и украинской культуры в СССР привлекли внимание восточнославянской интеллигенции в Польше, страдавшей от дискриминационной политики властей. Варшава с тревогой наблюдала за ростом просоветских симпатий среди восточнославянских меньшинств. Видный польский знаток национального вопроса Леон Василевский отмечал, что советская политика объединила этнографические белорусские земли в границах БССР[158]. Признавая угнетение белорусов в Польше, Василевский писал: «Это тем более достойно сожаления, что Советская власть не жалеет средств для завоевания симпатий белорусов и превращения их в орудие борьбы с Польшей»[159].

В конце 1930‑х гг. национальная дискриминация белорусов и украинцев в Польше достигла своего пика. Правовой основой этого стало решение Варшавы о выходе из ранее заключённых международных соглашений о правах национальных меньшинств, озвученное главой МИДа Польши Юзефом Беком в сентябре 1934 г. После смерти Пилсудского в 1935 г. в Польше усилились авторитарные тенденции. В лагере пилсудчиков вместо государства высшей целью провозглашалась польская нация; «главным вектором идейной трансформации правящего лагеря стали национализм и католицизм»[160]. В национальной политике это привело к усилению полонизации непольского населения и православной церкви; власти все чаще прибегали к силовым действиям, используя армию и полицию. Усиление репрессивного компонента польской политики проявилось в создании концентрационного лагеря в местечке Берёза–Картузская на территории Полесья. Юридическим основанием этого стал изданный 17 июня 1934 г. декрет президента Польши Игнация Мосцицкого и правительства об изоляции «социально опасных элементов». С июня 1934 до 17 сентября 1939 г. «в местечке Берёза–Картузская Полесского воеводства действовал концлагерь, режим в котором не уступал варварским порядкам в концлагерях нацистской Германии»[161]. Узниками концлагеря были коммунисты и активисты белорусского и украинского движения в Польше.

Вопросами нацменьшинств занимался специально созданный в 1935 г. Комитет по национальным вопросам при правительстве Польши. Взятый Варшавой курс на ужесточение ассимиляционной политики проявился в преследовании белорусских и украинских общественных организаций, в репрессиях по отношению к восточнославянской прессе, в закрытии белорусских и украинских школ и в наступлении на православную церковь. Уже в ноябре 1930 г. руководство Полесского воеводства требовало от старост усилить контроль над представлениями театров нацменьшинств и в случае обнаружения «антигосударственных тенденций» запрещать представления. На самих представлениях было необходимо присутствие представителя полиции или старосты[162].

В 1936 г. чешская пресса отмечала то, что в Польше «судебные процессы против белорусской прессы стали обыденным явлением: редактор газеты “Новый шлях” Козловский в 1935 г. был осуждён на 4 недели и оштрафован на 100 злотых за публикацию стихов. По аналогичному поводу был осуждён на 2 недели и оштрафован на 50 злотых редактор “Шляха моладзи” Найдзюк»[163]. Уже в 1929 г. старосты Полесского воеводства по распоряжению воеводы завели специальные картотеки на ведущих общественных деятелей из числа нацменьшинств[164]. В 1930‑е гг. администрация Полесского воеводства направляла старостам многочисленные инструкции по совершенствованию методов сбора информации о деятельности белорусских, украинских и еврейских легальных и нелегальных организаций[165]. В августе 1933 г. полесский воевода Вацлав Костек–Бернацкий в конфиденциальном документе старостам обращал их внимание на то, что причиной нарушения «спокойствия и порядка» является «демагогическая агитация оппозиционных и подрывных элементов»[166]. Воевода указывал, что отныне «первоочерёдная задача панов старост — сфера безопасности» и что «необходимо тщательное наблюдение и подавление в зародыше»[167] любых антигосударственных тенденций. Воевода требовал от старост ежемесячно представлять ему подробный аналитический доклад о положении нацменьшинств и о деятельности их обществ[168].

В 1937—1938 гг. руководители восточных воеводств наметили ряд мер по усилению полонизации непольского населения. На совещании воевод и командующих корпусами восточных воеводств 24 апреля 1937 г. в Гродно выступавшие призывали к «усилению польского элемента» в восточных воеводствах путём подрыва влияния православной церкви, усиления католицизма, усиления польского образования и культуры, а также польской колонизации. По словам участника совещания, генерала бригады Чеслава Ярнушкевича, «нужно любой ценой усилить польский элемент. Польская культура должна доминировать на восточных землях. Только она оставила тут глубокий след, в то время как московщина — лишь налёт»[169].

В национальной политике польская администрация прибегала к принципу «разделяй и властвуй». Это проявилось в административной изоляции Восточной Галиции с её развитым украинским движением от других населённых украинцами областей, где украинское движение было развито слабее. К подобной практике прибегали волынский воевода Генрик Юзевский и полесский воевода Костек–Бернацкий, стремившиеся административными запретами ослабить влияние галицких обществ на украинское население.

В конце 1930‑х гг. польские власти закрыли ряд белорусских организаций, отстаивавших права белорусского меньшинства. Белорусский национальный комитет в Вильно 12 мая 1935 г. констатировал «крайне тяжёлое положение белорусского народа под властью Польши»[170]. В 1936 г. были закрыты Белорусский институт экономики и культуры и Товарищество белорусской школы. В 1938 г. городские власти Вильно приостановили деятельность Белорусского национального комитета на основании того, что эта организация «стремилась к созданию независимого белорусского государства и к отрыву от Польши её восточных земель»[171].

Полный разгром белорусских обществ и образования к концу 1930‑х гг., тем не менее, не удовлетворил Варшаву. 23 июня 1939 г. в секретном докладе в МВД Польши белостокский воевода Генрик Осташевский констатировал, что «сейчас можно ещё белорусов ассимилировать, но в этом направлении у нас почти ничего не сделано, а если и сделано, то очень мало»[172]. Таким образом, колоссальный объём мер, предпринятых польскими властями для полонизации белорусов, представлялся белостокскому воеводе недостаточным. Он указывал, что «белорусское население подлежит полонизации. Оно представляет собой пассивную массу без национального сознания, без государственных традиций… Надо, чтобы оно мыслило по–польски и училось по–польски в духе польской государственности»[173]. Здесь же Осташевский выражал сожаление в связи с «давними русскими симпатиями» белорусов, которые поддерживаются «православным духовенством, русскими националистами и советской пропагандой»[174]. Вместо этого, по словам Осташевского, у белорусов необходимо «выработать симпатии к Польше» путём усиления польской пропаганды и инвестиций «в народное образование, транспорт и здравоохранение»[175]. Подобным образом высказывались и другие польские политики.

Формы и интенсивность полонизации в конце 1930‑х гг. отличались в зависимости от специфики восточнославянского населения различных регионов Польши. Белорусы признавались польскими властями податливыми польскому культурному влиянию. На территории воеводств с белорусским населением Варшава проводила системную полонизацию административными методами.

В стратегически важных внутренних областях с украинским населением польские власти прибегали к репрессиям и силовым методам. В 1938 г. на Волыни был свернут так называемый «Волынский эксперимент», направленный на частичное удовлетворение культурных запросов украинского населения и его интеграцию в польскую общественно–политическую жизнь. Инициатор эксперимента воевода Генрик Юзевский был отозван, и началась кампания «усиления польскости». Она проявилась в нескольких волнах «пацификации», выражавшейся в массовых облавах и арестах. Акции «пацификации» на Волыни имели место в 1935 и в 1938-1939 гг., когда было арестовано более 700 человек. В результате многочисленных судебных процессов к июню 1939 г. 207 волынских членов ОУН были приговорены к тюремному заключению на срок от 1 до 13 лет. В концлагере в г. Берёза–Картузская «к началу сентября 1939 г. из 7 тысяч новых заключённых 4,5 тысяч и были украинцами»[176].

В Восточной Галиции к «пацификации» украинского населения путём массовых облав и арестов польские власти прибегали с 1930 г., что было реакцией на саботаж и террор со стороны украинских националистов[177]. С середины 1930‑х гг. Варшава проявляла растущее беспокойство сотрудничеством украинских националистов со спецслужбами нацистской Германии. 15 июня 1934 г. в центре Варшавы боевик ОУН смертельно ранил министра внутренних дел Польши Бронислава Перацкого, что стало самым резонансным терактом украинских националистов. В марте 1939 г. правительство Польши, обсудив «украинский вопрос», подготовило план «усиления польского элемента в Восточной Малой Польше», предусматривавший рост польской колонизации сельских районов Галиции, увеличение польского населения городов и усиление «польской национально–просветительской работы среди местного населения»[178]. В декабре 1938 г. влиятельный украинский политик Василий Мудрый, лидер Украинского национально–демократического объединения (УНДО), тщетно пытавшегося выстроить конструктивное сотрудничество с властями, «официально заявил в сейме о неуспешности польско–украинского союза; о том, что польская сторона не оправдала надежд украинцев»[179].

На Холмщине и в южном Подляшье в составе Люблинского воеводства, где проживало православное украинское население, польские власти, опираясь на полицию и армию, в 1938 г. развернули масштабную акцию по уничтожению православных храмов. Этот шаг объяснялся «изначальной польскостью» данных земель, а наличие здесь православного населения трактовалось как наследие русификаторской политики России. Акция по ликвидации православных церквей на Холмщине и в Подляшье, начатая в мае 1938 г., привела к уничтожению как минимум «127 православных храмов в этом регионе. Драматизм происходившего усиливался крайней грубостью и высокомерным отношением властей к населению. Потери для населения были особенно велики, поскольку уничтожаемые церкви часто были единственными храмами в селе. Не учитывалось и то, что ряд церквей представлял собой историческую ценность»[180]. Религиозные и национальные чувства местного населения часто подвергались демонстративному глумлению со стороны официальных лиц, оставив глубокую травму в исторической памяти коренного населения. Данная акция не была инициативой только местных властей, «напротив, это являлось элементом последовательной политики государства, запланированной на много лет»[181].

Брутальные действия польских властей, направленные на ликвидацию православной церкви в Подляшье и на Холмщине, вызвали критическую реакцию международной общественности и украинской диаспоры. Отголоски кампании по ликвидации православных церквей в Подляшье докатились до западнобелорусских земель. По решению властей были разрушены православные храмы в Гродно и в Белостоке под надуманным предлогом, что они не вписывались в план развития этих городов[182]. Кирпич от разрушенного в Гродно храма Александра Невского, представлявшего архитектурную ценность и являвшегося «одним из красивейших в городе», власти использовали для строительства зоопарка[183].

Характеризуя положение белорусов в Польше в конце 1930‑х гг., чехи отмечали их деморализацию, констатируя, что «белорусы не могут добиться справедливости у польских властей»[184]. По мнению пражского журнала «Словански пршеглед», «ни польские власти, ни польская общественность не сотрудничают с белорусской общественностью. Белорусы как народ в Польше бесправны»[185]. «Ориентация польского правительства на решение белорусской проблемы путём ассимиляции белорусов оказалась противоречащей интересам государства… Не только советская пропаганда, но и практическая политика властей усилили среди белорусского населения тенденции радикальной антигосударственной оппозиции»[186], — отмечает польский историк из Белостока Евгений Миронович.

Сказанное в статье в значительной степени объясняет поведение населения Западной Беларуси и Западной Украины, восторженно встречавшего части Красной армии 17 сентября 1939 г. «Население встречает нас как освободителей. Мы проходили мимо сел, украшенных красными флагами, — вспоминал участник событий полковник Александр Мисюрёв о вступлении подразделений Красной армии в западнобелорусский город Новогрудок. — На домах были вывешены лозунги: “Спасибо товарищу Сталину за освобождение Белоруссии от польского ига”. Девушки дарят красноармейцам букеты цветов. Эти дни стали для населения радостным праздником»[187].

Начальник агитационной машины ЦК КП(б)Б М. М. Фридман, объехавший ряд городов Западной Беларуси в период с 24 сентября по 26 октября 1939 г., сообщил в отчёте, что их агитационную группу «во всех местечках с восторгом приветствовали, благодарили Советскую власть за освобождение от ига капитала и польских панов.»[188] Подобное поведение было яркой, убедительной и при этом весьма неутешительной для польских властей спонтанной оценкой населением национальной политики Варшавы в межвоенный период.