Антигитлеровская коалиция — 1939. Формула провала

РАСЧЛЕНЕНИЕ ЧЕХО-СЛОВАКИИ (март 1939 г.): РЕАКЦИЯ В МИРЕ

Валентина Марьина

Мюнхенское соглашение не положило конец намерениям Адольфа Гитлера ликвидировать ненавистное ему Чехословацкое государство, которое после предоставления автономии Словакии и Подкарпатской Руси (Закарпатской Украине) в октябре–ноябре 1938 г. стало именоваться Чехо–Словацкая республика (Ч-СР) — Чехо–Словакия. В мире, правда, это не было принято во внимание, и государство по–прежнему именовалось Чехословакией.

В середине марта 1939 г. в ней сложилась благоприятная с точки зрения Гитлера ситуация, которая давала возможность реализовать его дальнейшие захватнические планы: правительство автономной Словакии во главе с монсеньором Йозефом Тисо, входившее во все большую конфронтацию с пражским центром, было отправлено им в отставку, а в Словакии объявлено чрезвычайное положение. В Праге и Братиславе пытались найти решение, приемлемое для обеих сторон. Возникший конфликт, в значительной степени спланированный Берлином, оказался на руку фюреру. Он немедленно отправил в Словакию своего эмиссара для переговоров о провозглашении Словакии самостоятельным государством. Но попытка не удалась[45]. Тогда 13 марта Гитлер пригласил в Берлин словацкого экс–премьера Тисо, которого, как предполагал фюрер, проще было склонить к реализации идеи разрыва Братиславы с Прагой. Тисо был поставлен перед выбором: либо оккупация Словакии готовыми к этому венгерскими войсками, чему Гитлер не будет препятствовать, либо создание при поддержке и под эгидой Германии самостоятельного Словацкого государства. Ответить на ультиматум предлагалось в считаные часы.

Тисо предпочёл, естественно, второй вариант, но для его осуществления требовалось формальное согласие словацкого сейма, чтобы акция выглядела законной в глазах мировой общественности. Собравшийся 14 марта сейм, поставленный перед альтернативой — оккупация или самостоятельность, единогласно проголосовал за второе, хотя это вовсе не означало, что все депутаты являлись искренними сторонниками принятого решения. В сложившейся ситуации оно скорее являлось вынужденным: большинство сейма тогда стояло на платформе автономизма, а не последовательного сепаратизма. Таким образом, 14 марта было объявлено о создании самостоятельного, но фактически зависимого от Третьего рейха, Словацкого государства, которое позднее, по конституции, принятой летом 1939 г., получило наименование Словацкая республика[46].

Нарком иностранных дел СССР Максим Литвинов уже 15 марта в беседе с польским послом в СССР Вацлавом Гжибовским заявил, что «никакой независимости Словакия иметь не будет и что хозяйничать там будут исключительно немцы». Далее он добавил: «Мы твёрдо стоим на позиции самоопределения народов, но… с этим принципом не имеет ничего общего провозглашение независимости Словакии при известных нам обстоятельствах. Мы всегда были также за добровольное объединение малых народов, в особенности таких родственных по языку, культуре и истории, как чешский и словацкий. Отпадение Словакии мы рассматриваем как полное уничтожение её независимости и превращение её в марионеточное государство типа Мань- чжоу-Го. и мы, подобно Польше, не можем, конечно, радоваться усилению мощи Германии»[47].

Посол Франции в Германии Роберт Кулондр в сообщении в Париж от 16 марта тоже считал, что с независимостью Словакии, обратившейся к фюреру с просьбой взять новоиспечённое государство под защиту рейха, покончено сразу же после провозглашения его независимости, и что «существовать самостоятельно она (Словакия. — В. М.) не может»[48].

Случившееся застигло пражские власти врасплох. А в это время 200-тысячная немецкая армия уже стояла в боевой готовности на границах чешских земель, ожидая приказа о начале вторжения в них. 14 марта президент Ч-СР Эмиль Гаха и министр иностранных дел Франтишек Хвалковский были приглашены на беседу с Гитлером. Они прибыли в Берлин ночью, когда некоторые части вермахта уже начали переходить чехословацкие границы. Фюрер предъявил Гахе жёсткий ультиматум: дать немедленное согласие на оккупацию оставшейся части страны Германией, на создание протектората Богемия и Моравия и его включение в состав Третьего рейха; в противном случае — слом возможного чешского вооружённого сопротивления значительно превосходившей по силе немецкой армией, напрасное массовое кровопролитие, бомбёжки и уничтожение Праги. Сломленный и униженный, пребывавший в глубокой депрессии Гаха подписал ультиматум, согласно которому «преисполненное доверия» к фюреру чешское правительство вручало судьбу Богемии и Моравии в его руки. Одновременно Гаха позвонил в Прагу и отдал приказ по армии не оказывать сопротивления германским оккупационным войскам.

15 марта в 9 часов утра их первые моторизованные подразделения вступили в Прагу[49]. В 19.15 того же дня Гитлер в колонне автомобилей и бронетранспортёров прибыл в столицу Чехо–Словакии. Несколько позже, в 19.30 специальным поездом из Берлина приехал и Гаха. Его ожидал на вокзале немецкий комендант оккупированного города генерал–майор барон Эккарт фон Габленц с почётным караулом вермахта. Охрану Града (Пражского кремля) уже несли эсэсовцы. 16 марта Гитлер принял Гаху. Аудиенция длилась примерно полчаса. Предварительно ему было вручено решение фюрера об образовании протектората на оккупированных чешских землях. Этим односторонним актом правительство Чехо–Словакии становилось правительством протектората[50].

Шестидесятилетний Гаха, по профессии юрист, вынужденный под угрозой применения силы уступить, выбрал, как он тогда считал, из двух зол меньшее, полагая, что чешское правительство и чешские власти станут играть роль некоего «буфера» между оккупантами и чешским народом и смогут таким образом ослабить многие негативные последствия оккупации и нацистской политики. Хотя большинство чешского народа было настроено антифашистски и внутренне не приняло оккупацию, значительная часть общества поняла и признала вынужденность поступка Гахи, во всяком случае, резко не осуждала его.

В то же время часть чехов заняла остро критические позиции, расценив деятельность президента как коллаборационизм. Каковы бы ни были субъективные намерения Гахи и его окружения, но выполнение гитлеровского ультиматума оскорбляло национально–патриотические чувства чехов, на первых порах рождало пессимизм и подрывало веру в возможность действенного сопротивления оккупантам. Корреспондент ТАСС Д. Д. Монин, находившийся 15 марта в Праге, так описывал встречу немецких оккупантов её жителями: «Все население Праги было 15 марта на улицах, но встречало германские войска злобно, с антифашистскими лозунгами, поднятыми вверх кулаками, часто — возгласами “Рот фронт”. Весь город был украшен чешскими национальными флагами, а не германскими фашистскими. В Праге 15 марта было расстреляно на месте 6 человек, открыто выражавших своё возмущение оккупацией». Случаи открытого возмущения, по сообщению корреспондента, имели место также в городах Моравска Острава, Кладно, Брно[51].

Но налицо было и другое: безропотное подчинение оккупантам, чему удивлялся даже начальник Верховного командования вермахта Вильгельм Кейтель: «Мы входили в город и видели всех солдат запертыми в казармы и разоружёнными. Начальники стояли у входа, передавали нам ключи, козыряли, говоря “zum Befehl”. Для нас, военных, это зрелище было непостижимо»[52].

По некоторым данным, в результате оккупации чешских земель Германия захватила 1582 самолёта, 501 зенитное орудие, 2175 пушек, 785 миномётов, 43976 пулемётов, 469 танков, свыше 1 млн винтовок, 114 тысяч пистолетов, 1 млрд патронов, 3 млн снарядов и другие виды военной техники и снаряжения, достаточные для вооружения 40 немецких дивизий[53].

Третья составная часть послемюнхенской Чехо–Словакии, Подкарпатская Русь, тоже провозгласившая 15 марта свою независимость, сразу вслед за этим с согласия Гитлера была оккупирована венгерскими войсками и включена в состав Венгрии[54].

Так с политической карты Европы исчезло просуществовавшее два десятилетия Чехословацкое государство. Мир был шокирован наглостью и очередным вероломством гитлеровской Германии, не в первый раз показавшей, что международные соглашения для неё являются не более чем пустой бумажкой. «Германия продолжает оставаться страной, где любой документ — “клочок бумаги”»[55], — писал Р. Кулондр в МИД Франции 16 марта.

Мировая общественность получила убедительное доказательство того, что попустительство агрессору ведёт не к миру в Европе, а к развязыванию новой войны. Реакция СССР, Англии, Франции, США на уничтожение Чехо–Словакии по сути была однозначно негативной, осуждающей агрессию Германии, но по форме — разной. СССР фактически уже 15 марта, т. е. в день оккупации чешских земель и вступления немецких войск в Прагу, выступил с осуждением ликвидации Чехословацкого государства. В газете «Правда» за подписью «Обозреватель» появилась статья «Новый акт агрессии в Центральной Европе», написанная, очевидно, на основе ночных сообщений телеграфных агентств о начале оккупации чешских земель. В ней подчёркивалось: «Цель этого очередного агрессивного акта — окончательно ликвидировать чехословацкое государство, раздробить его, превратить в придаток “Третьей империи”. Новый акт агрессии германского фашизма сразу опрокинул послемюнхенское “равновесие” в Центральной и Юго–Восточной Европе, которым так восхищались лондонские и парижские “миротворцы”. Новый акт агрессии делает и без того напряжённое положение в Центральной Европе ещё менее устойчивым, ещё более чреватым новыми конфликтами и столкновениями»[56].

16 марта немецкий посол Фридрих Вильгельм фон дер Шуленбург вручил председателю советского правительства Вячеславу Молотову ноту, в которой до сведения кремлёвского руководства доводилось «соглашение», подписанное в ночь на 15 марта в Берлине, говорилось о вступлении немецких войск на территорию чешских земель и установлении над ними германского протектората. В новой немецкой ноте от 17 марта содержался указ фюрера о статусе этой территории. Во вступительной части указа о Чехословакии говорилось как об искусственном государственном образовании, являвшемся очагом постоянного беспокойства, как о государстве, которое «доказало свою внутреннюю нежизнеспособность»[57] и «подверглось фактическому распаду». Поэтому, дескать, «германская империя решила вмешаться категорическим образом в целях восстановления основ разумного порядка в Центральной Европе»[58]. Согласно сообщению советского генконсула в Праге Владимира Яковлева в НКИД Протекторат Богемия и Моравия занимал площадь 49 362 кв. км и имел 6,8 млн населения[59].

Ознакомившись с обеими германскими нотами, советское правительство 18 марта подготовило ответную ноту, подписанную Литвиновым. 19 марта она была вручена им Шуленбургу. В ней говорилось, что характеристики, данные Чехословацкому государству во вступительной части германского указа, «не могут быть признаны правильными и отвечающими известным всеми миру фактам» и что на самом деле ЧСР была одним из немногих европейских государств, где «были действительно обеспечены внутреннее спокойствие и внешняя миролюбивая политика». Подчёркивалось, что Гаха не имел никаких полномочий от своего народа подписывать берлинский акт 15 марта и действовал в явном противоречии с чехословацкой конституцией, вследствие чего этот акт «не может считаться имеющим законную силу». «При отсутствии какого бы то ни было волеизъявления чешского народа, — говорилось в ноте, — оккупация Чехии германскими войсками и последующие действия германского правительства не могут не быть признаны произвольными, насильственными, агрессивными». Это целиком относилось и «к изменению статута Словакии в духе подчинения последней Германской империи, не оправданному каким–либо волеизъявлением словацкого народа». Подчёркивалось также, что «действия германского правительства послужили сигналом к грубому вторжению венгерских войск в Карпатскую Русь (Закарпатскую Украину. — В. М.) и к нарушению элементарных прав её населения». «Ввиду изложенного, — говорилось в ноте, — Советское правительство не может признать включение в состав Германской империи Чехии, а в той или иной форме также и Словакии правомерным и отвечающим общепризнанным нормам международного права и справедливости или принципу самоопределения народов». По мнению Москвы, «действия германского правительства не только не устраняют какой–либо опасности всеобщему миру, а, наоборот, создали и усилили такую опасность, нарушили политическую устойчивость в Средней Европе, увеличили элементы ещё ранее созданного в Европе состояния тревоги и нанесли новый удар чувству безопасности народов»[60].

20 марта газеты «Правда» и «Известия» поместили пространные комментарии к советской ноте, в которых ещё раз подчёркивалось, что «берлинский акт», который «не может считаться имеющим законную силу», «свидетельствует о дальнейшем развёртывании Второй мировой войны», ведущейся агрессорами против «интересов так называемых демократических государств»[61] .

Советская нота привлекла к себе внимание мировой общественности чёткостью и бескомпромиссностью формулировок. Так, чехословацкий полпред в Москве Зденек Фирлингер информировал Литвинова 23 марта: «.Сообщение точки зрения Вашего правительства к происшедшим в Чехословакии событиям найдёт самое существенное и восторженное согласие чехословацкого народа»[62]. Советский посол в Лондоне Иван Майский сообщал в НКИД, что нота произвела впечатление и в Англии[63].

Великобритания и Франция 18 марта также направили Германии ноты протеста, в которых они отказывались признать законность её действий против Чехословакии. По своему содержанию они отличались от советской ноты тем, что в них осуждалась не сама агрессия против суверенного государства, а нарушение Гитлером обещаний, данных им в Мюнхене[64]. В английском обществе в связи с событиями 15 марта усилилось недовольство проводимой ранее Великобританией политикой сговора с фашистской Германией. «Аннексия Чехословакии, несомненно, произвела громадное впечатление на все слои населения. Разочарование в Мюнхене и негодование против Германии всеобщее. Политика “умиротворения” в сознании широчайших масс мертва. усилилось сознание необходимости коллективного отпора агрессорам. Отсюда довольно крутой поворот в сторону СССР»[65], — сообщал Майский в НКИД 20 марта.

Психология «умиротворения», свойственная тогдашним руководителям западных демократий, была действительно сильно поколеблена, но пока ещё не преодолена. Поэтому Литвинов более сдержанно оценивал настроения английской общественности. 19 марта он писал Майскому, что хотя чехословацкие события и «встряхнули общественное мнение» как в Англии, так и во Франции, но Чемберлен и Даладье «отнюдь ещё не сдались» и «начнут вновь выступать в защиту мюнхенской линии», поскольку упомянутые события «полностью укладываются в рамки любезной им концепции движения Германии на Восток»[66].

Потрясена была новым вероломным актом фашистской Германии и французская общественность. Полномочный представитель СССР во Франции Яков Суриц писал Литвинову 26 марта: «По степени взбудораженности и всеобщей встревоженности реакция французской общественности на последний гитлеровский захват Чехословакии значительно превосходит все то, что мы наблюдали в прошлогодние сентябрьские дни. Акт 15 марта. по щепкам разнёс все здание, построенное в Мюнхене». Его французские «архитекторы», по словам полпреда, «не сразу хотели в этом признаться. Они на первых порах пытались даже багателизировать (от фр. bagatelle — безделушка. — В. М.) события, крючкотворствовали, доказывая, что налицо нет открытой агрессии, что все произошло в рамках двустороннего и “добровольного” соглашения, но под напором давления своего общественного мнения они недолго удержались на таких позициях и решили во избежание революции “снизу” возглавить революцию “сверху”»[67].

Агрессию Германии против Чехо–Словакии осудили и Соединённые Штаты Америки. Госсекретарь США Самнер Уэллс 17 марта заявил, что его страна не намерена признавать акт насилия, совершенный Германией. В таком же духе была составлена и нота американского правительства от 20 марта[68]. В знак протеста США отозвали своего посла из Берлина. Польша предпочла позицию стороннего наблюдателя, хотя перспектива того, что она станет жертвой очередного удара агрессора, становилась все более очевидной. По словам министра иностранных дел Польши Юзефа Бека от 17 марта, она «ограничится подтверждением получения германских нот, не касаясь существа их. Польша, конечно, не одобряет германских методов, но согласно своим традициям она воздерживается от протестов, когда за ними не могут следовать какие- либо действия». Та же позиция была подтверждена и в беседе польского посла в Великобритании с её министром иностранных дел 24 марта: «Он (посол. — В. М.) не скрывал, какое сильное воздействие на польское общественное мнение оказал захват рейхом Богемии, а ещё больше — Словакии. Установив опеку над этой страной, немцы располагают лётными базами на расстоянии чуть менее 70 миль от польской границы. Но вызванная последними событиями обеспокоенность, кажется, не изменила желание польского правительства соблюдать видимость нейтралитета»[69].

Взбудораженное актом 15 марта европейское общественное мнение не сомневалось в том, что Чехо–Словакия — не последняя жертва агрессора, что за ней последуют другие, но колебалось в ответе на вопрос о направлении следующего удара Гитлера: Восток? Юго–Восток? Запад? При этом все большее и большее число сторонников находила последняя версия. Уинстон Черчилль в разговоре с Майским ещё 15 марта высказал мнение, что «акция Гитлера в Чехословакии не только не является прелюдией к удару на Восток, а, наоборот, предвещает усиленный нажим на Запад, для чего Гитлер хочет обеспечить себе тыл, окончательно ликвидировав Чехословакию и её армию»[70].

Аналогичной версии придерживались также Майский и Суриц, что следует из их телеграмм и писем в Москву весной 1939 г.[71] Майский, например, писал Литвинову 4 апреля, что «западное направление германской агрессии становится все более вероятным», что, получив в своё распоряжение «пищевые, минеральные, сырьевые, человеческие ресурсы Центральной и Юго–Восточной Европы», Гитлер, скорее всего, ударит по Франции. «Почему не на Восток? Не против СССР? — задавался вопросом посол. — Потому что удар против СССР означает несомненную войну, очень опасную для Германии войну, а Гитлер предпочитает “бескровные победы”»[72].

Опасность остаться наедине, лицом к лицу, с гитлеровской Германией усилила в Англии и Франции тенденции к оживлению системы коллективной безопасности и началу переговоров по этому вопросу с СССР. Но это вовсе не означало окончательного отказа тогдашнего руководства этих стран от политики «умиротворения», рецидивы которой стали учащаться по мере удаления от событий 14-15 марта 1939 г. Одной из причин подобного рода рецидивов, по мнению Майского, являлось то, что «душа души» британского премьера Невилла Чемберлена в области внешней политики «сводится к сговору с агрессорами за счёт третьих стран», что «Чемберлен идёт по пути так называемой “новой политики” крайне неохотно, на каждом шагу упираясь и все время выжидая момента, когда можно было бы вновь свернуть на столь знакомый ему путь политики “умиротворения”»[73].

Одним из проявлений желания как можно скорее забыть о событиях 14-15 марта 1939 г. стала история обсуждения «чехословацкого вопроса» в Лиге Наций. Экс–президент ЧСР Эдвард Бенеш, находившийся в то время в США, где он читал лекции в Чикагском университете, по просьбе многочисленной чехословацкой эмиграции согласился возглавить за границей борьбу за восстановление Чехословакии[74]. Уже 16 марта он направил Франклину Делано Рузвельту (США), Чемберлену (Великобритания), Эдуарду Даладье (Франция) и Литвинову меморандум с протестом против ликвидации ЧСР и просил правительства их стран «не признавать это преступление и сделать выводы, которые сегодня настоятельно требует трагическая ситуация Европы и мира». Аналогичное заявление было направлено Генеральному секретарю Лиги Наций французскому дипломату Йозефу Авенолю[75]. Однако попытки советских дипломатов вынести чехословацкий вопрос на её заседание окончились неудачей[76]. Позже Бенеш с горечью писал: «Следует с болью констатировать, что западноевропейские демократии вообще не понимали, о чем идёт речь не только во время мюнхенского кризиса, но и весь следующий год до начала войны»[77].

Тем не менее официальное осуждение Англией, Францией и США гитлеровской агрессии против Чехо–Словакии диктовало и определённую линию их поведения в некоторых вопросах, в частности, в отношении находившихся на их территории чехо–словацких дипломатических представительств. Полпреды Ч-СР в Париже и Лондоне отказались повиноваться приказам властей протектората и с согласия соответствующих правительств сохранили свои посты. Чехословацкий посол в Вашингтоне полковник Владимир Гурбан, который после Мюнхена находился здесь на положении частного лица, ещё днём 15 марта уведомил правительство США, что он остаётся на посту посла республики и отказывается сдать дипломатические полномочия германским представителям. Вашингтон продолжал признавать Гурбана послом Чехословакии в США.

Продолжало действовать, хотя и не без трудностей, чехословацкое постпредство в Москве. 23 марта Фирлингер направил Литвинову ноту, в которой просил «принять к сведению», что он намерен продолжать выполнять обязанности посланника на основании «прежних и до сих пор действительных полномочий»[78]. Литвинов в тот же день доложил о содержании ноты Иосифу Сталину, сообщив также о получении 14 марта из Словакии ноты, содержавшей просьбу о признании Советским Союзом нового Словацкого государства. Литвинов предлагал пока оставить как ноту Фирлингера, так и ноту словацкого правительства без ответа: «Позднее будет видно, как с этим поступить»[79].

Примерно такая же позиция изложена наркомом в письме к советскому генконсулу в Праге Владимиру Яковлеву от 28 марта 1939 г.: «Я сказал Фирлингеру, что практического значения его заявление не имеет, ибо, не связанный ни со своей страной, ни со своим правительством, он не может разрешать с нами какие–либо дела, но что, поскольку он хочет оставаться представителем какого–то символического государства и правительства, мы его пока трогать не будем, а дальше видно будет. В затишье находится дипкорпус, который не знает, признавать ли впредь Фирлингера дипломатом или игнорировать его. Поступит дипкорпус, вероятно, в соответствии с указанием своих правительств»[80]. В дальнейшем немногочисленная чехословацкая миссия в Москве «с молчаливого согласия» НКИД занималась преимущественно делами бывших граждан Ч-СР, оказавшихся по той или иной причине на территории СССР. Своё существование она прекратила в декабре 1939 г., то есть уже после решения Москвы признать Словацкое государство де–юре и установить с ним дипломатические отношения. Тогда же Фирлингер покинул СССР, несмотря на полученное им предложение НКИД остаться здесь на положении частного лица, с чем согласен был и Бенеш[81].

Позиция СССР по чехо–словацкому вопросу летом 1939 г. может быть понята только в контексте событий в Европе и советской внешнеполитической деятельности той поры. Она была нацелена, с одной стороны, на соглашение с западными державами, а с другой, не упускалась из вида и возможность (в случае невозможности договориться с ними) сближения с Германией. Если неуспех англо–франко–советских переговоров имел следствием осторожность СССР в подходе к чехо–словацкому вопросу, то надежда на возможность договориться с Западом, наоборот, вела к положительным оценкам в этом вопросе. Но надежды на успех переговоров не оправдались. Резкое изменение советского внешнеполитического курса, явственно обозначившееся к концу второй декады августа 1939 г., повлекло за собой и корректировку позиций СССР в чехо–словацком вопросе. 18 августа Фирлингер в ответ на вопрос Бенеша об отношении СССР к Словакии уже отвечал: «.трудно сегодня на этот вопрос ответить ясно и определённо. Ситуация меняется каждую секунду»[82]. После заключения советско–германского договора о ненападении 23 августа 1939 г.[83] чехо–словацкий вопрос для СССР стал частью его новой внешнеполитической стратегии.

В книге «Современная война как социальный кризис», вышедшей в Лондоне в 1940 г., Фирлингер оценивал позицию СССР в августе 1939 г. так: «Советский Союз счёл за правильное перейти к собственной самостоятельной политике»[84]. Сразу после заключения пакта Фирлингер смотрел на него хотя и с оттенком некоторого недоумения, но сдержанно. В своём сообщении Бенешу 26 августа он писал, что не ожидал «столь радикального ответа Москвы на непрестанные проволочки и закулисные переговоры западных держав», из–за которых «переговоры зашли в тупик», и что «обвинять сегодня Москву в предательстве, по меньшей мере, чрезмерно». В то же время он предполагал, что пакт «вызовет среди наших людей панику», что официальные комментарии советской печати «будут не поняты нашей общественностью», поскольку «пакт внешне выглядит как договор о действительной дружбе и политическом сотрудничестве». «Тем не менее, — считал Фирлингер, — мы должны подождать, прежде чем сможем судить о его действительном значении и содержании». «Надеюсь, — заканчивалось письмо, — что Вы смотрите на события, как и я, и что не следует оценивать их как трагические. Наоборот, я полагаю, что они могут существенно ускорить европейское развитие»[85].