Антигитлеровская коалиция — 1939. Формула провала

Майкл Джабара Карлей[480]

В декабре 1939 г. в британском правительстве было принято решение о публикации правительственного доклада о советско–франко–британских переговорах, проходивших весной и летом того года, целью которых было формирование антинацистского союза[481]. На этом фоне только что разразилась советско–финская война, и общественное мнение в Великобритании было взбудоражено. Доклад выполнял в том числе и пропагандистскую функцию: он должен был поддержать враждебное отношение общества к СССР и увеличить поддержку властей Великобритании и Франции в войне против нацистской Германии. Форин офис также воспользовался случаем, чтобы по–своему ответить на неудобный вопрос о причине срыва переговоров с СССР. Провал злополучных переговоров привёл к заключению пакта о ненападении между Германией и Советским Союзом, после чего нацисты вторглись в Польшу, не опасаясь вмешательства Советов. А без их помощи Великобритания и Франция едва ли могли чем–то существенно и оперативно помочь осаждённой Польше.

Начало войны настолько потрясло Европу, что правительство Великобритании было вынуждено объясниться и не нашло ничего лучше, чем возложить вину на Советский Союз.

Но действительно ли ответственность несёт советская сторона? Чтобы ответить на этот вопрос, мы представим читателям краткую ретроспективу трехсторонних переговоров, проходивших с марта по август 1939 г. Чтобы восстановить ход событий, мы собрали огромную выборку как опубликованных, так и неопубликованных документов из архивов трёх государств. Последними были рассекречены советские архивы. Документы поступали из различных источников, однако наиболее важные — из Народного комиссариата иностранных дел (НКИД). С начала 1990‑х гг. постепенно, хотя и бессистемно, открывались фонды Архива внешней политики Российской Федерации (АВП РФ). И все же значительная часть документов, как из ранее опубликованных, так и неопубликованных, цитируется в данной статье впервые. Они помогают лучше понять советскую позицию по ключевым событиям весны и лета 1939 г.[482]

I

К началу англо–франко–советских переговоров (также известных как Московские переговоры) в конце марта 1939 г. Европа уже находилась в кризисе.

Нацистская Германия только что оккупировала Прагу, не встретив сопротивления, и дышащая на ладан Чехословакия перестала существовать как государство. Ещё неделю спустя немецкие войска захватили Мемельский край в Литве — и снова без единого выстрела. Общественность Великобритании и Франции была встревожена. Неотвратимость войны становилась очевидна. Как можно было остановить агрессию Германии? Как можно было обеспечить мир в Восточной Европе? Вопросов было куда больше, чем ответов.

В 1935 г. был подписан Франко–советский пакт о взаимопомощи, но оказалось, что он не стоил и выеденного яйца. В течение пяти лет советские дипломаты безуспешно пытались выстроить систему коллективной безопасности в Европе[483]. Можно ли было преодолеть многолетние разногласия и в последний момент прийти к соглашению?

Перед Францией и Британией встала дилемма. До этого правительства обоих государств придерживались политики умиротворения, что привело к разделу Чехословакии в результате Мюнхенского сговора 1938 г.[484] Даже в начале 1939 г. Лондон и Париж все ещё полагались на политику умиротворения, хотя против уже выступала пресса и парламентская оппозиция. Такое упорство объяснялось нежеланием сотрудничать с СССР против нацистской Германии. В декабре 1938 г. министр иностранных дел Германии Иоахим фон Риббентроп посетил Париж для подписания нашумевшей франко–германской декларации с целью «поддержания мирных и добрососедских отношений». Во французской прессе правого толка открыто (а в правительственных кругах шёпотом) обсуждалась возможность нарушения договорных обязательств с Польшей и СССР. В начале 1939 г. делегации из Франции и Британии были посланы в Берлин для проведения торговых переговоров[485].

Верхи Англии и Франции ненавидели Советский Союз и боялись его. И все же полного единства мнений не было и среди них. Редкие «белые вороны», как выразился о них один советский дипломат, выступали за союз с СССР[486]. Они были прагматиками и реалистами, понимавшими, что нацистская Германия угрожает европейской безопасности куда больше и что в борьбе с общим врагом с Москвой необходимо объединиться, как сделали в XVI в. французский католический король Франциск I и османский султан Сулейман Великолепный. В 1936 г. тогда ещё малоизвестный полковник французской армии писал: «Нужно набраться смелости посмотреть правде в глаза. Все должно подчиняться единственной идее: необходимо сплотить против Германии всех её противников вне зависимости от причин, движущих ими, чтобы не дать ей развязать войну, и поразить её, если избежать войны не удастся»[487]. По иронии судьбы, это была фактически неустановленная советская концепция коллективной безопасности. И с усугублением кризиса в Европе в марте 1939 г. к голосу «белых ворон» на Западе стали прислушиваться.

В Великобритании большей решительности от правительства требовала оппозиция в Палате общин — партии лейбористов и либералов. К ним присоединились и некоторые консерваторы. Уинстон Черчилль, тогда ещё никому почти не известный член парламента от Консервативной партии, утверждал, что без поддержки СССР Британия не сможет помочь ни действительным, ни потенциальным союзникам в Восточной Европе. Дэвид Ллойд Джордж, бывший премьером во время Первой мировой войны, поддержал Черчилля в Палате общин в требовании к Невиллу Чемберлену заключить договор с Советским Союзом. Чемберлен, как и другие консерваторы, был убеждённым советофобом. В 1924 г. консерваторы использовали так называемое письмо Зиновьева и идеологию «красной угрозы» на парламентских выборах в борьбе против партии лейбористов. В 1927 г. сторонники охранительно–консервативной политики добились разрыва дипломатических отношений с Москвой.

Даже в 1936 г. консерватор Энтони Иден, тогда ещё министр иностранных дел, не дал ходу потеплению отношений с советским правительством из–за коммунистической «пропаганды»[488]. Если бы все зависело от премьер–министра, переговоров с СССР не было бы вовсе. Однако на Чемберлена давили министры, причём если сначала они составляли меньшинство, то с нарастанием угрозы войны к ним присоединился практически весь кабинет. Они признавали: враг моего врага — мой друг. Красная армия могла моментально мобилизовать 100 дивизий, в то время как Британия в первые недели войны могла перебросить в Европу всего две. Опросы общественного мнения в Великобритании показывали широкое одобрение союза с СССР. В апреле 1939 г. один из таких опросов выявил, что 87% респондентов высказались за англо–франко–советский союз и только 7% — против[489]. И ничего удивительного. Сотня дивизий не могут оставить равнодушными, если у самих за плечами есть всего две. Безусловно, многие критики на Западе указывали на сталинские чистки как причину снижения советского военного потенциала. Чемберлен заявил, что Красная армия была не готова идти в наступление. Но разве готова была британская? Или французская? При этом военные атташе при посольствах Франции и Великобритании в Москве, которые лучше понимали положение, отмечали, что Красная армия постепенно восстанавливается после чисток и в состоянии дать отпор захватчикам. К маю 1939 г. даже Комитет начальников штабов Великобритании признал СССР ценным союзником, несмотря на любые недостатки.

И все же Чемберлена было не переубедить. На очередной работе знаменитого карикатуриста Дэвида Лоу премьер–министра толкали к линии с надписью «коллективная безопасность», но тот сопротивлялся всеми силами. В мае вышла карикатура с Чемберленом, сидящим на упрямой лошади по кличке «Англо–русс», которую никак было не сдвинуть с места[490]. Если даже Лоу понимал достаточно, чтобы нарисовать такие работы, значит, и все, имевшие хоть какое–то отношение к этой дипломатической ситуации, осознавали, кто тормозит переговоры с Москвой. Да и Чемберлен своей позиции не скрывал. В письме к своей сестре Иде он писал: «Борьба на каждом заседании парламента не добавляет мне сил… а тяжелее всего из–за Уинстона… он звонит буквально каждый час». Второе место после Черчилля в списке политиков, раздражавших премьера, занимал Ллойд Джордж, подначивавший оппозицию «постыдной верой в то, будто Россия — ключ к нашему спасению»[491].

Об отношении Британии и Франции к СССР весной 1939 г. известно достаточно, но намного меньше мы знаем о том, что думали о Британии и Франции в самом СССР. Как советское правительство относилось к происходящему по мере накала обстановки? Лучше всего позицию СССР можно описать словами «недоверие» и «скептицизм». Политика умиротворения агрессора, принятая Великобританией и Францией, и явный антисоветский настрой не могли понравиться членам партии, тем, кто, по крайней мере, уцелел в сталинских репрессиях. В начале 1938 г. М. М. Литвинов, нарком иностранных дел, весьма скептично относился к намерению Англии и Франции противостоять нацистской агрессии. Его коллеги по НКИД практически списывали со счётов слабую, напуганную Францию, «раболепно следующую лондонской указке» и идущую к «катастрофе»[492].

После Мюнхенской конференции доверие Советского Союза к Британии и Франции было окончательно подорвано. В одном из докладов НКИД Великобритания обвинялась в «политике попустительства» и «непрерывном вымогательстве у чехословацкого правительства», а также умасливании агрессора «за счёт малых стран и СССР». К этому времени Британии уже «удалось добиться полнейшего подчинения себе французской внешней политики». Чемберлен считал, что Чехословакия являлась «искусственным государством», которое не должно было стать препятствием для договора с Германией. Далее в докладе говорилось, что британский премьер «ненавидит СССР и его социалистический строй» и «стремится парализовать активное участие СССР в вопросах организации коллективной безопасности,». В другом докладе НКИД сказано, что Франция «предала союзную страну», отказавшись выполнять обязательства по договору с Чехословакией. Ослабление влияния в Центральной и Юго–Восточной Европе французское правительство пыталось компенсировать за счёт укрепления отношений с Великобританией. Во время сентябрьского кризиса вся французская политика сводилась к «одобрению английских планов» по разделению Чехословакии и манипулированию общественным мнением: населению внушали страх и веру в то, что «сговор с агрессором» был «спасением мира». Правые круги игнорировали — или, как говорилось в докладе, «скрывали» — советские предложения по поддержке Чехословакии, поскольку опасались, что в случае войны победа над фашизмом в союзе с СССР «вызвала бы развязывание сил социальной революции в капиталистической Европе, подрыв позиций капитализма и в самой Франции»[493].

Обвинения НКИД в адрес Великобритании и Франции варьировались в широких масштабах — и были небезосновательными, однако Литвинову сигналы коллег и не требовались. Он передал Я. З. Сурицу, полпреду в Париже, что в Политбюро ещё не было «серьёзного обсуждения» о Мюнхенском кризисе, однако велел не поднимать вопрос о разрыве франко–советского соглашения на тот момент[494].

«Старик Чемберлен дойдёт до конца по намеченному им, или вернее Гитлером, пути, а Франция волей–неволей будет волочиться за ним»[495].

Был ли шанс избежать тупика, оказавшегося впоследствии катастрофой? Спустя две недели французский поверенный в делах Жан Пайяр позвонил Литвинову, чтобы это узнать. У него были «вопросы», как записал в своём дневнике Литвинов, о том, «как я смотрю на нынешнее международное положение и дальнейшее его развитие». Литвинов ответил, что Британии и Франции лучше знать ответ. Пайяр настаивал. «Я считаю себя сторонником коллективной безопасности», — сказал он. — И я хотел бы знать, [считаете ли вы] и теперь возможной политику коллективной безопасности».

В дневнике Литвинова читаем: «На это я сказал следующее: Мы считаем Мюнхенское соглашение международным несчастьем».

«Англии и Франции сейчас вряд ли удастся отступить от намеченной ими политики, которая сводится к одностороннему удовлетворению требований всех трёх агрессоров — Германии, Италии и Японии. Они будут предъявлять свои требования по очереди, и Англия и Франция будут им делать одну уступку за другой. Я полагаю, однако, что они дойдут до такой точки, когда народы Англии и Франции должны будут их остановить. Тогда, вероятно, придётся вернуться на старый путь коллективной безопасности, ибо других путей для организации мира нет. Англия и Франция выйдут, конечно, сильно ослабленными из этой полосы, но все же и тогда ещё потенциальные силы мира будут превышать потенциальные силы агрессии»[496].

Так что, если Литвинов столь неодобрительно относился к Чемберлену и французам, значит, когда–то в коллективную безопасность он все же верил.

И, должно быть, он был совершенно уверен в хороших отношениях с «вождём» — И. В. Сталиным, раз мог себе позволить так разговаривать с Пайяром, а после заносить разговор в официальный отчёт. Вопрос был в том, мог ли он положиться на поддержку Сталина?

Под Новый год замечания Литвинова стали ещё язвительнее. Когда советский полпред в Лондоне И. М. Майский предупредил о надвигающейся войне и попросил выделить финансирование на строительство бомбоубежища под посольством, Литвинов отнёсся к этому без энтузиазма. «Я обещал поставить перед СНК и поставлю. Не могу, однако, ничего обещать насчёт результатов такого обращения».

В любом случае, спешить никто не стал. Литвинов не исключал возможность войны в 1939‑м, но и вероятной её не считал. «…Как Чемберлен, так тем более французы решили избежать войны по крайней мере в ближайшие годы во что бы то ни стало — я бы даже сказал, любой ценой. Неверно, что будто бы иссякли или иссякают ресурсы уступок». Далее Литвинов перечисляет ряд возможностей. Он не соглашается с точкой зрения Майского о том, что Гитлер и Бенито Муссолини могут выдвинуть невыполнимые требования: «Напоминаю Вам, однако, что и у Гитлера, и у Муссолини имеется достаточно друзей в Англии и всяких надёжных источников, которыми они могут быть достаточно хорошо осведомлены заранее о пределах уступок»[497].

Литвинов посмеивался над предсказаниями войны Майского. «Вы как будто невольно поддаётесь германо–итальянской агитации и начинаете верить в готовность Гитлера и Муссолини к объявлению войны Франции и Англии, мы будем иметь дело только с шантажом, которому Англия и Франция в той или иной мере уступят»[498].

Когда Майский отчитался о встрече с министром иностранных дел лордом Галифаксом, Литвинов ответил, что тактика критики Франции за её «абсолютную пассивность, и её неготовность к отпору» была ошибочной. Проблема была в том, что Англия оправдывала «дряблость своей политики» слабостью Франции, а Франция оправдывалась слабостью Великобритании. «Мы должны критиковать Францию в Париже, а Англию — в Лондоне». Поэтому Литвинов говорил: надо «,говорить Лондону о возможном сопротивлении со стороны Парижа при соответственной твёрдости английского правительства, a в Париже — о возможной твёрдости английского правительства»[499]. Из этого следует, что Литвинов не отказывался от идеи коллективной безопасности, как и от собственного чувства юмора. К сожалению, Британия и Франция знали друг друга слишком хорошо, чтобы поддаться стратегии Литвинова.

К тому же существовала проблема Польши. Правящая польская элита ненавидела СССР, и польское правительство годами саботировало советские предложения по коллективной безопасности. Согласно одному из отчётов НКИД, во время мюнхенского кризиса Польша придерживалась «политики тесного сотрудничества с фашистской Германией и прямой поддержки сил агрессии на международной арене [то есть соучастия в разделе Чехословакии]»[500].

К концу года, однако, польский посол в Москве Вацлав Гржибовский предложил урегулирование наиболее острых вопросов и общее улучшение отношений[501]. Литвинов отреагировал скептически. Министра иностранных дел Польши Юзефа Бека он не любил особенно. «Мы не предавались никаким иллюзиям насчёт прочности сближения с Польшей», — писал Литвинов. Это могло быть не более чем дипломатической уловкой и чем–то, что можно было бы использовать для торга при переговорах с Гитлером. Более того, Бек знал о «кознях» против него в самой Польше, спровоцированных его рискованной внешней политикой, «поставившей Польшу лицом к лицу с наиболее реальной опасностью», так что он «решил сделать маленькое исправление своей линии в нашу сторону». Во всяком случае, от продолжения игры ничего не терялось, пусть даже «разряжение отношений» обещало быть недолгим[502].

С точки зрения Литвинова Польша находилась в невыгодном положении: «Бек, поскольку это от него будет зависеть, будет стараться по–прежнему сохранить свободу действий, лавируя между нами и Германией, не связывая себя слишком прочно ни с той, ни с другой стороны. Но позволит ли ему это Гитлер?»[503]

Для наркома такую оценку Бека можно считать точной и уважительной. Литвинов не всегда был так благосклонен, считая, что в своём лавировании Польша работала «с заметным креном в сторону» Германии[504]. Польско–советские отношения продолжали деградировать до марта 1939 г.

Не избежали язвительных оценок Литвинова и французский премьер–министр Эдуард Даладье с министром иностранных дел Жоржем Бонне. В письме к Сурицу в Париж он писал: «Считаю нужным добавить, что в отношении Франции здесь чувствуется не меньше, если не больше, недоверие, чем к Англии»[505]. Под словом «здесь» в этом отрывке Литвинов имеет в виду советское руководство в Москве, таким образом, он выражает не просто частное мнение. Позиция Франции, а особенно Бонне, во время чехословацкого кризиса спровоцировала открытое осуждение Советского Союза, что повлекло напряжение отношений между Литвиновым и послом Франции в СССР[506].

Сэр Роберт Ванситтарт, занимавший в то время пост старшего дипломатического советника Министерства иностранных дел, который давно уже ратовал за восстановление дружеских отношений между Англией и СССР, убедил Кабинет министров отправить в Москву Роберта Хадсона, министра внешней торговли, в знак потепления отношений. Предполагалось, что он прибудет в советскую столицу в конце марта. Но у Литвинова были сомнения. Это бы налагало определённые обязательства на СССР, в случае если Британии и Франции пришлось бы вступить в войну. Литвинов полагал: «… мы имеем дело только с жестами и тактическими манёврами, а не с действительным стремлением Чемберлена к сотрудничеству с нами»[507].

Майский отмечает в дневнике, что в политике Великобритании наметились изменения. Некий высокопоставленный собеседник из числа консерваторов сказал ему, что с политикой умиротворения покончено. Чемберлен был «не слишком этому рад»[508], но ему нужно было либо смириться с переменой взглядов, либо подать в отставку. По наблюдению Майского, «Страна говорит: Германия — вот враг». Однако он не был уверен в том, что Чемберлен смотрит на ситуацию так же[509].

Литвинов, как всегда, относился к этому скептически. Если Гитлер хоть немного на время поубавит пыл, а может, даже сделает «новый миролюбивый жест», Чемберлен и Даладье снова бросятся защищать «мюнхенскую линию». Могла ли Москва рассчитывать на сколь–нибудь значимое изменение политики? По сути, «чехословацкие события… полностью укладываются в рамки любезной им [Чемберлену и Даладье] концепции движения Германии на восток». Литвинов все ещё надеялся, что свои плоды принесёт миссия Хадсона, но сомневался в том, что она положит конец «подозрениям и недоверию» Москвы. И снова Литвинов не выражал в этом личного мнения. Хадсон надеялся, что конкретные предложения сделает советское правительство, поскольку сам он был на это не уполномочен. Литвинов писал Майскому: «Я думаю, что таких предложений ему сделано не будет».

«Мы пять лет на внешнеполитическом поле деятельности занимались тем, что делали указания и предложения об организации мира и коллективной безопасности, но державы игнорировали их и поступали наперекор им. Если Англия и Франция действительно меняют свою линию, то пусть они либо выскажутся по поводу ранее делавшихся нами предложений, либо делают свои предложения. Надо инициативу представить им»[510].

Переговоры Хадсона в Москве весьма интересны. В британском отчёте сказано: «Литвинов начал с указания на то, что если бы все изначально следовали его политике, сложившееся положение никогда бы не возникло». Нарком придерживался этого обвинения и в дальнейшем. То же самое он говорил и послу Великобритании в Москве сэру Стаффорду Криппсу в московском бомбоубежище летом 1941 г., и на заседании Центрального комитета Сталину в 1940 г. Один из очевидцев рассказывал, что тогда Литвинов говорил десять минут «в полной тишине». Это и не удивительно: требовалась немалая смелость, чтобы отойти от линии партии прямо в присутствии Сталина и высших партийных чинов[511].

Сэр Уильям Сидс, британский посол в то время, высмеивал советского министра: «Замечания Литвинова отличаются полнотой. а учитывая обычную для него осведомлённость, они обнажают отход западных демократий от одной позиции за другой, что вылилось в мюнхенскую капитуляцию и неприятие всеми Советского Союза». Особое презрение Литвинов выражал по отношению к французам: «Франция побеждена: её. заполонили немецкие агенты, страна разобщена и полна недовольства. Он [Литвинов] видел недалёкое будущее Европы как одни немецкие территории от Бискайского залива до советских границ, можно сказать, остались бы только Великобритания и Советский Союз. Да и это бы не удовлетворило аппетиты Германии, но наступление — это он говорил с довольной улыбкой — не будет развёрнуто на восток»[512].

Литвинов не ошибся насчёт судьбы Франции и будущего Европы, однако на самом деле был не столь уверен в том, куда придётся удар Гитлера. И все же по британским отчётам создаётся впечатление, что Литвинов и Хадсон хорошо поладили. «Советское правительство [заверил Литвинов] будет готово к консультациям с Кабинетом Его Величества и другими органами по всем вопросам, относящимся к ответным мерам, как дипломатическим, так и экономическим. Он дал понять, что не исключает возможности вооружённого ответа». В отчётах Литвинова ничего подобного не находится — то ли потому, что Хадсон преувеличивал, то ли потому, что Литвинову приходилось считаться со скептицизмом собственных коллег[513]. Хадсон провёл в Москве несколько дней, но ни к чему конкретному его поездка не привела.

Говоря о мнении «в Москве» или используя слово «мы» для описания позиции правительства, он выражал не просто личное мнение. Если Литвинов говорил только от своего лица, он давал это коллегам понять[514]. В своей речи 10 марта в Москве Сталин лично открыто предупредил Великобританию и Францию, что им не стоит рассчитывать, будто всю работу за них сделает СССР. Он обещал, что Советский Союз не пойдёт впереди них, чтобы потом остаться один на один с нацистской Германией. То, о чем Литвинов говорил за закрытыми дверями, Сталин высказал открыто: политика коллективной безопасности провалилась. И он задавался вопросом — а может ли Советский Союз положиться на Британию и Францию в случае войны?[515]

Пока Хадсон встречался с советскими властями, в Лондоне разворачивались другие приготовления. После отклонения предложения Литвинова на крупной конференции по международной безопасности в Бухаресте британское правительство наконец взяло инициативу на себя. 20 марта Форин офис предложил четырехстороннюю декларацию, которая включала Советский Союз и призывала к совместным переговорам в случае угрозы миру в Европе. Спустя два дня декларацию подписали Франция и СССР. Дело оставалось только за Польшей.

24 марта министр иностранных дел Польши Бек отклонил британское предложение. Форин офис не спешил информировать Майского о решении поляков. Новость пришла после утечки только через несколько дней. 25 марта Литвинов сказал Сурицу, что не особенно рассчитывает на успех британского предложения, пусть это и лучше, чем ничего. Он сомневался в том, что Польша ответит согласием, но точных данных у него не было[516].

28 марта Владимир Потёмкин, замнаркома иностранных дел, заверил посла Польши Гржибовского в стремлении советского правительства наладить отношения. Журналисты сообщили, что при встрече на следующий день Пайяр спросил Литвинова, есть ли у советского правительства какие–либо условия для ратификации четырехсторонней декларации. На это Литвинов ответил, «что условий не ставили, но что считаем очень важным сотрудничество Польши, каковое мы всегда ей предлагали. И все же в отсутствии вестей из Лондона Литвинов не оставлял сомнений насчёт намерений Польши. «Я полагаю, что пока Польша не получит какого–либо непосредственного удара со стороны Германии, вряд ли удастся изменить линию поведения Бека»[517].

Наступило 29 марта. Литвинов вновь написал Сурицу, что у него нет достоверной информации об ответе Польши на британское предложение, «но он был, по–видимому, достаточно определенен, чтобы понять её отрицательное отношение и чтобы дать возможность Чемберлену и Бонне уклониться от дальнейших действий»[518]. В конце концов Майскому позвонил в тот день постоянный заместитель министра сэр Александр Кадоган, чтобы сказать, что, по данным британского отчёта, четырехсторонняя декларация не прошла. По оценке Майского, он «слегка смутился», вероятно, потому что пришлось выждать пять дней, чтобы известить советское правительство. Форин офис узнал о решении вечером 24 марта. Поляки отвергли предложение, потому что не хотели «открыто связывать себя с советским правительством», то есть провоцировать Германию[519]. Польша путала карты уже не в первый раз. Длительное молчание Лондона производило не лучшее впечатление на Москву.

«“Декларация четырёх” из–за сопротивления Польши», — записал Майский в своём дневнике. «Бритпра [Британское правительство], ничего не говоря нам, стало усиленно изыскивать другие методы “to stop aggression” [остановить агрессию]». Форин офис допустил утечку в прессу, чтобы успокоить оппозицию, заверяя всех, что оно «in close touch» [англ. тесно сотрудничает] с советским правительством, однако «что вот уже 12 дней (с 19 марта) как я не видел Галифакса»[520]. Позднее Майский отрицал в палате общин, что ему сообщили о неудаче четырехсторонней декларации. «Кадоган никогда не сообщал мне в прямой и ясной форме, что декларация четырёх провалилась. Это можно было, пожалуй, предположить, но точного заявления такого рода не было». Он [Кадоган] все ещё надеялся, что «декларация» ещё может получить вторую жизнь[521]. То, что постоянный заместитель министра осторожно подбирал слова, описывая встречу, подтверждало наблюдения Майского.

31 марта Чемберлен объявил в Палате общин о гарантиях безопасности Польши. За два часа до этого Галифакс встретился с Майским, чтобы рассказать о случившемся. Он показал Майскому заявление Чемберлена и спросил, какая реакция на него последует. Посол бегло просмотрел текст. «Мне трудно высказать какое–либо продуманное мнение… — сказал он. — В конце нет ясного указания, что Англия готова прийти на помощь Польше вооружёнными силами. Какой эффект это произведёт на Гитлера? Поверит ли он в серьёзность британских намерений? Не знаю. Может быть, и нет». И вдруг Галифакс спросил, может ли Чемберлен сказать, что советское правительство поддерживает заявление. Майского застали врасплох. «Я сразу понял, в чем дело, — записал он в своём дневнике. — Чемберлен хотел бы прикрыться от нападок оппозиции нашим именем».

«Я вас не совсем понимаю, лорд Галифакс», — ответил Майский. И добавил: «Подготавливая свою польскую акцию, вы с нами не консультировались. Соответствующего заявления совпра [советское правительство] не видело. Я сам имел возможность с ним ознакомиться всего лишь несколько минут назад. Как же при таких обстоятельствах премьер–министр может говорить, что его декларация одобряется совпра? И полагаю, что это было бы неудобно».

«Галифакс смутился, — записал Майский. — И поспешил сказать: “Да, пожалуй, вы правы”. Он объяснил, что все получилось так из–за поляков, а не из–за того, что британское правительство не хотело советоваться с Москвой. Поляки противились любому участию СССР в серьёзных договорённостях с участием Польши»[522]. Но они были не единственным препятствием — другим был премьер–министр.

А в другом месте Лондона, в палате общин, Чемберлен пригласил на разговор Ллойд Джорджа. Это было несколько необычным жестом, поскольку премьер–министру не нравился этот «маленький беспринципный подлец», как он его однажды назвал[523]. Ллойд Джордж тоже имел на него зуб, и партийные организаторы считали, что премьеру бы стоило постараться его утихомирить. Он хотел обсудить британские гарантии Польше и узнать, как обстоят дела с Советским Союзом. Чемберлен сказал, что Румыния и Польша «создают трудности» и что Британия может зависеть от Польши, которая может служить в качестве потенциального второго фронта против Германии без советского сотрудничества. Ллойд Джордж отнёсся к этому со скепсисом и усмешкой: «Без СССР не может быть второго фронта. Без СССР гарантия Польше есть безответственная азартная игра, которая может кончиться очень плохо для нашей страны!»[524] Судя по отчёту Майского об этом разговоре, который пересказал ему, несомненно, Ллойд Джордж, Чемберлен не нашёлся с ответом, поскольку не мог сказать Ллойду Джорджу то, что позднее говорил в частной беседе с более благосклонными слушателями: союз с СССР он не поддерживал. К счастью, Польша сама дала ему удобное оправдание.

В тот же день в Москве Потёмкин позвонил Гржибовскому, чтобы подтвердить позицию Польши. По словам посла, они все ещё пытались поддерживать «политическое равновесие» между Германией и СССР: «Дальнейшая позиция Польши будет зависеть от Гитлера. Если его отношения к Польше примут явно агрессивный характер, колебаниям польского правительства будет положен конец.»[525]

В длинном послании Майскому Литвинов снова принялся за привычный бесстрастный анализ. «Чемберлен, вероятно, несказанно рад возможности делать такие ссылки и возлагать неудачу [четырехсторонней] декларации и аналогичных выступлений на Польшу и Румынию». И это было более или менее так. Он продолжал: «Англичане продолжают говорить Вам о каком–то блоке с участием СССР, а между тем никакой ясности нет относительно того, как они представляют себе этот блок и каковы будут его функции. По–видимому, они представляют себе это дело так, что сперва будет закончена консультация между Англией, Францией и Польшей, а может быть, и Румынией, причём будут вырешены основные моменты сотрудничества, распределены роли, а потом нам сообщат, какая роль выделена для нас».

«Если они так думают, то нельзя отказать им в наивности. Данное нами вчера опровержение газетных инсинуаций должно развеять всяческие иллюзии англичан по поводу нашей готовности принять любую роль, которую нам отведут на основании решений, принятых различными правительствами без нашего участия. Мы предпочтём, вероятно, не связывать себе руки».

Снова Литвинов употребляет «мы», что значит «Сталин и Политбюро». Но посмотрим, что он пишет дальше: предположим, Чемберлен считает, что Италия и Испания, а может, и Япония надавят на Гитлера, заставив его отказаться от его планов. Допустим, он полагает, что может запугать Гитлера, но кто поручится, что Британия действительно решится на войну с Германией? «Во всяком случае, для нас представляет известную выгоду положение, при котором к нам обратятся как к последнему решающему фактору». Существовала вероятность того, что Чемберлен надеялся направить военную мощь Гитлера по другим направлениям, например на северо–восток, полагая, что мы ответим на любой недружественный шаг и спровоцируем войну на Востоке, «о которой Чемберлен мечтает». Литвинов пытался понять, почему Британии было так нужно обострить возражения и лавирования Бека — казалось, будто это Польша оказывает Британии помощь, а не наоборот.

«Решающее слово должны были сказать Чемберлен и Даладье, а не Бек. Не в первый раз Англия делает нам предложения о сотрудничестве и потом берёт их обратно, со ссылками на действительные или возможные возражения то Германии, то Японии, а теперь Польши, Для нас нетерпимо положение человека, которого приглашают в гости, а затем просят его не приходить ввиду того, что другие приглашённые гости не желают встречаться. Мы предпочли бы быть совершенно вычеркнутыми из списка приглашаемых. Поскольку Чемберлен посылает нам приглашения под давлением общественного мнения и пытается отыгрываться на общих декларациях о консультации, на разговорах с советским послом и т. п., Вам следовало бы не помогать ему в этом, Надо давать понять англичанам наше нежелание на такого рода “консультации” и “тесное сотрудничество”».

Затем Литвинов переходит к Франции, которая, «поскольку дело нас касается, как будто совершенно стушевалась, предоставив даже разговоры с нами одной Англии. За все это время Бонне только один раз, а именно 31 марта, неожиданно обратился к т. Сурицу с вопросом, какова будет наша позиция в случае нападения на Польшу и Румынию. При этом он не скупился, конечно, на общие фразы о намерении не игнорировать СССР, а наоборот, сотрудничать с ним и т. п.»[526]

Литвинов был раздражён. Он писал полпреду в Берлине: «Мы отлично знаем, что задержать и приостановить агрессию в Европе без нас невозможно, и чем позже к нам обратятся за нашей помощью [Британия и Франция], тем дороже нам заплатят. Мы относимся поэтому совершенно спокойно к шуму, поднятому вокруг так называемого изменения английской политики»[527].

И снова Литвинов пишет «мы».

Но как бы ни был раздосадован Литвинов, он не сидел сложа руки и ещё в начале апреля провёл несколько бесед с Гржибовским, указывая тому на враждебность Польши в отношении СССР и предупреждая об опасности, которую представлял для Польши Гитлер[528]. В то же время Майский, по–видимому, по собственной инициативе, через посредников предложил организовать приезд Литвинова в Лондон. В дневнике он записал, что план обдумывался правительством. В Форин офисе он поддержки не нашёл. Сэр Орм Сарджент, помощник постоянного заместителя министра, счёл идею неудачной, полагая, что она только вызовет взаимные подозрения и ни к чему хорошему не приведёт. «Надеюсь, мы не позволим надуманным обидам Майского и напускному недовольству Литвинова заставить нас действовать вопреки здравому смыслу».

«Согласен, — писал Кадоган, — лично я воспринимаю союз с Советами скорее как обузу, нежели приобретение». Менее категоричен был Галифакс: «При желании мы можем — и без особого ущерба — оставить их на нашей стороне»[529].

Так были ли советские «надуманные обиды» и «напускное недовольство» безосновательными? Что Чемберлен думал об англо–советском сотрудничестве? «Должен признаться в полном недоверии к России, — писал Чемберлен своей сестре Иде. — Я не доверяю её мотивам, которые представляются мне далёкими от наших представлений о свободе, а единственным намерением кажется желание всех перессорить»[530]. В том ли было дело? Литвинов ломал комедию, а Москва мечтала «всех перессорить»?

Суриц из Парижа сообщал, что Франция наконец трезво смотрит на вещи: нацистская Германия хочет расширить свои границы, и союзники ей не нужны. Сама Франция защитить себя не могла[531]. В начале апреля Бонне звонил Сурицу едва ли не ежедневно, чтобы узнать, нет ли вестей из Москвы, и подчёркивая необходимость сотрудничества. Даже Даладье уже негодовал из–за несговорчивости поляков. 7 апреля итальянские армии вторглись в Албанию. Суриц доложил, что видел Бонне «в состоянии полной прострации».

Он говорил, что война могла разразиться в любой момент, указывая на кипу необнадеживающих отчётов разведки на столе. Суриц сообщил, что французы запаниковали и теперь не будут отворачиваться от советской помощи.

И все же испуг Франции не переубедил Сурица. Литвинову он сказал: «У нас нет никакой уверенности, что во время войны нас не предадут и не ударят нам в тыл. Мне поэтому кажется, что мы должны дать согласие на переговоры, но не идти ни на какие обязательства без встречных гарантий»[532]. Но убеждать в этом никого было не нужно.

Одновременно активность проявила, казалось, и Британия. 6 апреля было заключено англо–польское соглашение о взаимопомощи. 13 апреля британское правительство объявило о гарантии безопасности Румынии и Греции, примеру последовала и Франция. С одобрения Сталина Литвинов пожурил Майского за излишний пессимизм в разговорах с Галифаксом и велел дать понять Форин офису, что СССР готов к двустороннему сотрудничеству по оказанию помощи Румынии в отстаивании независимости. На следующий день британское правительство предложило советскому дать совместные гарантии Польше и Румынии, а Бонне тем временем предложил укрепить франко–советский пакт о взаимопомощи. Было ли это стремлением создать трехсторонний союз в противовес Оси зла? Сомнительно, что Литвинов говорил с Сидсом начистоту, пытавшимся оговорить подробности и настаивавшим на взаимности обязательств[533]. В этом не было ничего нового.

Хотя кое–что все же изменилось: 15 апреля Литвинов отправил Сталину предложение по созданию трехстороннего политического и военного союза с Францией и Британией. Британцы и французы постепенно начали открывать карты, о чем Литвинов писал Сталину: «Если мы хотим от них чего–либо добиться, нам также должны понемногу раскрывать и свои желания. Не приходится ожидать, чтобы другая сторона предлагала нам как раз то, чего мы хотим»[534]. На следующий день Литвинов встретился с вождём, они внесли некоторые изменения и подготовили список предложений из восьми пунктов. СССР предлагал заключение официального соглашения сроком на пять–десять лет, прописывавшего незамедлительную взаимопомощь в случае любой, в том числе военной, «агрессии в Европе против любого из договаривающихся государств». Последующие пункты уточняли взаимные обязательства, включавшие оказание помощи всем государствам Восточной Европы от Балтики до Чёрного моря по советской границе. Переговоры по военной части соглашения должны были пройти «в кратчайший срок», чтобы прописать детали оказания военной помощи всем государствам, перечисленным в соглашении. Стороны, заключившие договор, обязывались не заключать сепаратный мир. Советское предложение расставило все точки над «i» — или большинство из них. 17 апреля Литвинов передал советские предложения Сидсу. «Огромной важности шаг! — записал в своём дневнике Майский. — Теперь общая линия ясна»[535].

Что же заставило Литвинова, а что ещё важнее — Сталина передумать, после того как было объявлено, что Британия и Франция должны взять инициативу на себя? На первый взгляд, внезапная перемена политики кажется очень значительной, учитывая недоверие СССР к британскому и французскому правительствам. Нельзя сказать наверняка, однако, судя по всему, роль сыграло сразу несколько факторов: «паника» Бонне, итальянское вторжение в Албанию, британские декларации и упрямство Литвинова. На протяжении двух годов Литвинов сравнивал себя с Сизифом, которому пришлось преодолевать всевозможные препятствия ради защиты советских государственных интересов[536]. В 1939 году Сизиф–Литвинов все ещё толкал свой камень к вершине горы. Мог ли он в этот раз противостоять богам? Высокопоставленные чиновники британского МИД Кадоган и Сарджент требовали от Литвинова конкретики и наконец её добились. Того же хотел и Бонне. Логичным было бы предположить, что Британия и Франция на ура воспримут советские предложения. Но этого не случилось. Советский дипломатический шаг в Форин офисе встретили пренебрежительно. «Крайне неудобное соглашение», — сказал Кадоган. Французский посол в Лондоне Шарль Корбен позднее замечал, что советские предложения британцы отклонили с презрением[537].

К вящему раздражению британской стороны, Бонне проявил большее уважение к советской инициативе. Он сказал Сурицу: «Первое впечатление у [меня] сложилось очень благоприятное»[538]. И ничего удивительного: Францию от нацистского вермахта не защищал Ла–Манш. Даладье и Бонне никогда не желали военного альянса с СССР. Оба боялись распространения коммунизма по Европе в случае очередной войны, однако сотня советских дивизий теперь нужна была больше. Французский военный атташе в Москве сказал, что Красная армия может сформировать 250 дивизий в течение первого года мобилизации[539]. В итоге, когда к 1941 г. война подошла к границам СССР, в Красную армию удалось мобилизовать более чем в два раза больше. Французская общественность, как и британская, горячо приветствовала альянс с Советским Союзом и рассчитывала на него, хотя правые круги, особенно во Франции, все ещё противились сближению с Москвой. В конце весны жёлчь французской правой прессы вызвала протест Потёмкина. «Если хотите видеть нас в качестве союзников, прекратите оскорблять», — сказал он в сущности французскому послу[540]. Пайяр, французский поверенный в делах в Москве, предупреждал Париж, что если Франция продолжит игнорировать СССР, советское правительство может прибегнуть к политике изоляции или сблизиться с Германией. Французское посольство неоднократно отправляло подобные предупреждения ещё с 1933 г. Посол Франции в Лондоне Корбен советовал Кадогану отнестись к советским предложениям «со всей возможной серьёзностью». «Прямой отказ даст русским [повод] поставить оба правительства в неудобное положение, потому лучше принять некоторые разумные предложения»[541].

От Лондона никаких вестей не было. Литвинов начал проявлять беспокойство: он резко отчитал Сурица за то, что тот передал Бонне предложения Советского Союза только в устной форме, а не на бумаге, будто это что–то могло бы изменить[542]. «Мы считаем все восемь пунктов наших предложений органическими частями единого и неразрывного целого, — написал он Сурицу несколько дней спустя. — Предложение в целом составляет минимум наших пожеланий. Хотели бы знать мнение французского и английского правительств по проекту в целом»[543]. Создавала ли реакция Литвинова впечатление, что к предложениям СССР можно относиться несерьёзно или что Союз не настроен на серьёзные ответы? «Пусть историки, которые продолжают отрицать, что Сталин хотел создания военного альянса с Западом, — пишет Стивен Коткин, — объяснят, почему лишь он один сделал предложение, в письменной форме»[544].

21 апреля у Литвинова состоялось напряжённое совещание со Сталиным, его правой рукой, Вячеславом Молотовым, и другими, на котором обсуждались переговоры с Британией и Францией. Там же был и Майский, которого отозвали для консультаций. Он хотел знать, были ли дни Литвинова как наркома сочтены[545]. Чем дольше не было ответа из Лондона, тем больше он беспокоился. Возможно, Чемберлен и Бонне ждали шага им навстречу от Гитлера, чтобы можно было вернуться к «мюнхенскому положению». О таком «рецидиве» со стороны Чемберлена и Бонне Литвинов писал: «я отнюдь не считаю исключённым. что Чемберлен ведёт переговоры с СССР только под давлением оппозиции, некоторой части консерваторов и общественного мнения»[546]. И был прав.

В Москве имели основания не доверять Чемберлену и Бонне. Правда, на этот раз Литвинов, кажется, был излишне строг к Бонне, который пытался убедить Форин офис изменить позицию по альянсу с Советами. Он верил, что Москве нужно предложить взаимные обязательства, только идею взаимности понимал с оговорками. По плану Бонне, СССР должен был прийти на помощь Британии и Франции, если те начнут действовать против немецкой агрессии в Восточной и Центральной Европе, но Франция и Британия в подобных обстоятельствах не были обязаны помогать СССР. Французское посольство направило предложение Бонне в Форин офис, но там к нему отнеслись прохладно. «Боюсь, французское правительство как будто хочет в чем–то последовать советскому плану, — заметил Кадоган. — В большей степени, чем мы можем себе позволить». «Мне это не по душе!» — отреагировал Галифакс[547]. Как объяснял позднее Сидс, это было неудивительно, поскольку Бонне спутал карты британской дипломатии. «Получая два различных предложения, только дурак (а русские не дураки) не захочет принять более выгодное»[548].

25 апреля Бонне, неожиданно решив продемонстрировать независимость от Британии, передал Сурицу собственный текст. «Формулировка проекта является издевательской, но все же сообщите», — ответил Литвинов[549]. 28 апреля, спустя 11 дней после представления советских предложений, Литвинов сказал Пайяру, что британцы до сих пор не ответили, а ответ Бонне не конструктивен. Пайяр ответил, что ни Париж, ни Лондон не информируют его или Сидса о ходе переговоров[550]. В тот же день Литвинов доложил Сталину, что нет данных о том, поддерживают ли англичане предложение Бонне, или же это была исключительно его идея. До Сурица доходили сведения о том, что британцы твёрдо держались своего изначального плана односторонних гарантий[551]. Затем Литвинов получил ещё одну телеграмму от Сурица, из которой следовало, что Бонне действовал самочинно, а его предложения были даны «в “официозном” порядке лишь в качестве его личного “сюгжесион”»[552].

Пытались ли Франция и Британия обвести советское правительство вокруг пальца? Для Москвы все так и выглядело.

29 апреля Галифакс пригласил Майского на встречу, чтобы увидеться после возвращения посла из Москвы. Сам Галифакс считал, что ждать ответа на шаг Литвинова придётся не меньше недели. «Правительство было “слишком занято”, — так Майский написал в отчёте, — и не имело времени по–серьёзному обсудить советские предложения»[553]. Тремя днями ранее «надёжный источник» передал немецкому советнику в Лондоне, что на это предложение правительство Великобритании даст ответ «равносильный отказу». Покойный британский историк Д. К. Уотт винил «предателя в Форин офисе» в утечке этой информации, которая все равно лучше, чем НКИД получал[554]. Не все в Форин офисе поддерживали линию правительства. Ванситтарт и Лоуренс Колльер, начальник отдела северных стран, думали иначе. Колльер замечал: «Похоже, мы хотим обеспечить помощь русских и в то же время ни во что не вмешиваться, давая Германии возможность расширяться на восток в сторону России. Неразумно полагать, что русские столь наивны, что ни о чем не догадываются, и я надеюсь, что и мы не настолько наивны, чтобы думать, будто сможем получить и то, и другое». Колльер настаивал на необходимости помощи от Советов: «Не стоит бояться уплатить естественную цену: мы гарантируем русским не бросать их перед лицом немецкой экспансии в обмен на обещание их помощи»[555]. Но начальство с Колльером не соглашалось.

В тот же день Суриц был срочно вызван на Кэ д'Орсе [в Министерство иностранных дел Франции]. Бонне сразу перешёл к делу: он хотел знать, дала ли Москва ответ на его предложение. Суриц ответил, что пока нет. По своей собственной инициативе он рассказал мне, что “находится все время в переговорах с англичанами, но что до сих пор ещё не добился согласования”». Бонне передал Сурицу новый текст собственных предложений, распекая своего генерального секретаря Алексиса Леже за «неудачные» неточности в более раннем черновике[556]. Встреча произвела на Сурица неблагоприятное впечатление.

«Роль Бонне в истории с ответом на наше предложение очень загадочна и подозрительна. 29‑го апреля он показывал мне ответ англичан, который Вам должен быть вручён Сидсом в тот же день. Чем вызвана задержка? Трудно, конечно, допустить, что Бонне выдумал всю эту историю с английским ответом — меморандумом. Скорее всего следует предположить, что речь шла лишь о “проекте” ответа, вручённого французам для ознакомления и задержанным по просьбе Боннэ. Сделано это было, конечно, не потому, что проект этот был сочтён Бонне “недостаточным и не совсем удачным” (об этом, как Вы припомните, мне говорил Бонне, хотя не заикнулся о том, что вручение его Вам может быть задержано), а из–за желания прибрать от имени обеих стран переговоры с нами в свои руки. Бонне, видимо, обязался перед англичанами прощупать нашу позицию и попытаться добиться от нас такого соглашения, которое не связало бы слишком сильно Францию и Англию, не наложило бы на них никаких особых обязательств в отношении СССР и вместе с тем обеспечило бы нашу помощь странам, в отношении которых Франция и Англия уже связаны обязательствами о помощи. Бонне, как Вам известно, пытался все это объяснить своим недосмотром и возлагал всю вину за “неудачную” первую редакцию на Леже. Но навряд ли кто–нибудь поверит, что министр, прежде чем отправить такой ответственный документ, не ознакомится с его содержанием. Во всяком случае Бонне менее всего для нас подходящий посредник с Лондоном, и я поэтому приветствую, что наконец восстановлена через Майского прямая связь с Лондоном»[557].

О неприятном впечатлении, произведённом Бонне на Сурица, знали и в Лондоне. Согласно Кэ д'Орсе, Суриц, «казалось, подозревал скрытые мотивы французского и британского правительств» в переговорах с советским правительством.

В пылу разговора и из желания развеять сомнения Сурица Бонне передал ему новый текст французского предложения, там же и отредактированного[558].

Депешу Сурица НКИД перенаправил Сталину и в Политбюро. Британию и Францию поймали на утаивании их же собственных разногласий, если не на ведении тайных переговоров. Галифакс сказал Майскому, что правительство «слишком занято», чтобы изучить советское предложение, а Бонне поведал Сурицу, что постоянно консультируется с британцами на его счёт.

Читая телеграммы из Парижа и Лондона, Литвинов и Сталин сразу же заметили противоречие между словами Галифакса и Бонне. Бонне искал «компромиссное» решение, но в этом не преуспел. В правительственном комитете по международным делам Чемберлен выступал против советской позиции.

«Текущее советское предложение представляет собой явный военный альянс между Англией, Францией и Россией, — сказал он. — Нельзя полагать, будто такой альянс совершенно необходим, чтобы снабдить вооружением малые страны Восточной Европы». К тому же существовала проблема Польши. По мысли Чемберлена, не следовало утверждать, будто «связь с русскими была недопустима с точки зрения идеологии. Вместо этого он [Чемберлен] считал, что против союза Польши и России говорило то, что он может спровоцировать военную агрессию Германии»[559].

Было ли все дело действительно в вооружении? Чемберлен использовал Польшу как предлог, чтобы не заключать союза с СССР. Польша вызывала раздражение Франции. По мнению Леже, Бек был «циничным лжецом», который хотел «подобраться поближе к Германии»[560]. Он был недалёк от истины. Если бы на Бека надавили сильнее, он бы не раздумывая переметнулся на сторону Германии. Тогда победа над нацистской Германией означала бы исчезновение Польши как защитного бастиона от СССР.

Решение было принято в Лондоне 24 апреля. Галифакс также поддержал односторонние декларации. «Трехсторонний пакт наподобие предложенного сделал бы войну неизбежной. С другой стороны, он думал, что было бы справедливым признать: если мы отклоним предложение русских, это вызовет недовольство России». А после Галифакс высказал ещё одну мысль, будто бы напоследок: «Всегда существовала определённая вероятность того, что, отклонив предложение России, мы могли сами толкнуть её в сторону Германии»[561]. Слушал ли его кто–то? Если бы мы провели опрос населения Британии и Франции, люди бы ответили, что войну уже было не предотвратить. И снова Форин офис низвёл защиту Советским Союзом своих интересов до «недовольства». В доверительном письме к своей сестре Хильде Чемберлен писал: «Главная наша головная боль — Россия. Признаюсь, меня терзают большие подозрения на её счёт. Я не могу поверить, что она преследует те же цели и интересы, что и мы, или имеет хоть какое–то уважение к демократии. Она боится Германии и Японии и с удовольствием бы наблюдала со стороны, как с ними воюют другие народы. Но она, наверное, отлично понимает и свою военную слабость и по мере возможности не желает вступать в конфликт. Потому все усилия России направлены на столкновение между собой других, тогда как сама она только обещает туманную помощь[562].

«Только обещает туманную помощь?» Но ведь именно Советский Союз настаивал на военном альянсе с чёткими взаимными обязательствами, а как раз Чемберлен и Галифакс этому противились. Литвинов был хорошо информирован и 3 мая доложил Сталину: «Англичане не спешат с ответом, очевидно ожидая нашего отклика на повторное предложение Бонне. По–видимому, англичане действительно решили вновь повторить своё первое предложение о нашей односторонней декларации, но от этого откажутся, если мы отвергнем даже французское предложение. Я считал бы поэтому желательным возможно скорее рассеять англо–французские иллюзии насчёт приемлемости для нас прежних предложений»[563].

В тот же день Сталин сместил Литвинова с должности и назначил на его место Молотова. Пайяр телеграфировал в Париж: «Отставка Литвинова “была непредвиденной”. Это серьёзное событие. То, что британцы явно не торопились с ответом на апрельские предложения СССР, очевидно раздражало советское правительство. По мнению Пайяра, последней каплей стала встреча Майского с Галифаксом 29 апреля и намерение британцев придерживаться односторонних деклараций»[564]. Мог ли Молотов добиться большего уважения и результатов от Парижа и Лондона, чем смог Литвинов? Пока это известно не было.

Так или иначе, при описании Молотова больше они слово «недовольство» не использовали. О нем говорили немногим более уважительно, но иными словами.

Через несколько дней после отставки Литвинова британское правительство вновь предложило односторонние декларации. «Гора родила мышь», — заметил Майский[565]. Под «мышью», в сущности, понимался фактический отказ от советских предложений 17 апреля. Французов британская позиция смущала. Позднее Пайяр объяснил Потёмкину, что Кэ д'Орсе понимали неприемлемость предложений, переданных Сурицу, для Британии и потому придерживались последних британских предложений, видя в них «шаг вперёд». Потёмкин ответил, что британская инициатива «нам недостаточная» и что британское правительство об этом уведомят[566].

Чтобы ни говорил Пайяр, французская позиция едва ли была лучше британской. Даже когда Бонне пытался продавить «французскую формулу» в Лондоне, он подчёркивал, что само её появление важнее содержания. Бонне писал Корбену: «Мы думаем не о “постоянном соглашении” с Москвой, а только “временном” (occasionnel), строго ограниченном конкретными возможными случаями»[567].

С послом Корбеном Кадоган вёл себя почти так же пренебрежительно, как и с Литвиновым. Он вовсе не считал необходимыми предварительные консультации с французами перед выдвижением предложений Москве. «Но все же мы никогда не должны забывать держать французов в курсе дела», — советовал Кадоган коллегам[568]. Возможно, британцы думали, что СССР поведёт себя так же, как Франция. «Наша задача. держать Россию на задворках, избегая противостояния с ней», — объяснял Чемберлен Хильде[569]. А как раз «держаться на задворках» советское правительство вовсе не собиралось.

Наступило 10 мая. Майский доложил об очередном оживлении «сторонников мюнхенской политики». «Мне уже не раз приходилось указывать на то, что “душа души” Чемберлена в области внешней политики сводится к сговору с агрессорами за счёт третьих стран. Однако с середины марта дальнейшее проведение такой политики в открытом виде сделалось для премьера очень затруднительным». Мартовские события, особенно исчезновение Чехословакии как государства, взбудоражило общественное мнение. Так что теперь Чемберлену приходилось действовать, отойдя от привычной позиции и шаг за шагом отказываясь от «так называемой “новой политики”». Будь у него возможность, он бы вернулся к политике умиротворения, пусть даже возникли бы значимые препятствия. Общественное мнение было «раздражённо антигерманское и настойчиво требующее сопротивления агрессорам». Майский упоминает опрос Института Гэллапа, показавший, что «за немедленный альянс с СССР» выступают 87% опрошенных.

«В высшей степени любопытна была также здешняя реакция на уход тов. Литвинова. В течение первых трёх дней вся английская пресса усиленно спекулировала по вопросу о причинах ухода и о значении данного факта. Было выдвинуто много самых разнообразных, подчас совершенно фантастических теорий. Однако как красная нить через все эти рассуждения английской печати проходил один тревожный вопрос: а не означает ли это отказа СССР от сотрудничества с Англией и Францией. И не только в печати. Мне известно, что 4 мая, то есть на другой день после того, как уход тов. Литвинова стал известен в Англии, в Форин офис царила настоящая паника, и настроение там стало несколько успокаиваться лишь с 5 мая, после того, как были получены сравнительно успокоительные сообщения от Сидса в том смысле, что уход тов. Литвинова отнюдь не означает смены политики».

«Я склонён прийти к выводу, — писал Майский, — что нынешний рецидив политики “умиротворения” едва ли имеет шансы на долгую жизнь и что логика вещей должна толкать Англию по линии сопротивления агрессорам»[570].

Майский регулярно посылал отчёты об общественном мнении британцев, как, конечно, и должен был. В НКИД хотели знать, насколько серьёзно британское правительство относится к коллективной безопасности в связи с угрозой нацистской Германии. Она никуда не делась. Майский пытался убедить Молотова, что обстоятельства изменились. Он давал оценку на основе хорошей информированности, у него были контакты повсюду в Лондоне.

Майский не особенно надеялся на Чемберлена, но работал со многими членами консервативной партии, а также представителями оппозиции. Дэниел Хакер выдвигает мысль о том, что знание общественного мнения в Британии и Франции подстегнуло упрямство, с которым советская сторона вела переговоры. Хакер несколько раз цитирует отрывки из дневника Майского, переведённые на английский, а также комментарии советских дипломатов, переданные со слов их британских коллег, чтобы подкрепить свою точку зрения, однако не приводит никаких доказательств из советских архивов[571]. Зыбкое основание для построения теории. Советская несговорчивость проистекала из скепсиса по поводу намерения Англии и Франции противостоять немецкой агрессии. Неудачи прошлых пяти лет по заключению договора о коллективной безопасности вынудили Молотова припереть Францию и Британию к стенке, чтобы быть уверенным в том, что в ответственный момент они не бросят СССР наедине с вермахтом. И в этом была не советская паранойя, а советский опыт. Стал ли бы любой здравомыслящий дипломат, к которому годами относились с видимым высокомерием, доверять таким коллегам, как Чемберлен и Бонне? Отчёты Майского давали советскому правительству основание продолжать затянувшиеся переговоры. Несговорчивость Москвы объяснялась неуверенностью в намерениях Британии и Франции, которую Майский и Суриц никак не могли преодолеть — и небезосновательно.

Майский также хотел убедить и британских коллег в том, что увольнение Литвинова не говорит о переменах в советской политике. Как будто в подтверждение этого он 10 мая дал знать Варшаве, что СССР намерен поддержать Польшу в отношениях с Германией. На следующий день польский посол Гржибовский все равно дал отрицательный ответ. «Министр Бек склонён поменять мнение», — говорил посол Потёмкину, но этого так и не случилось.

Итальянский посол Августо Россо встретился с замнаркомом, чтобы выяснить положение дел. Потёмкин ответил ему: «Польское правительство испытывает тревогу за свои собственные территориальные интересы, находящиеся под угрозой со стороны Германии». Россо считал, что немецкое правительство ощущает серьёзное сопротивление расширению в Восточную Европу и этим недовольно. «Естественно, что опорой противодействия натиску Германии на востоке Европы служит СССР». Посол признавал, что его взгляды не совсем совпадают с позицией правительства — и это ещё мягко сказано. Потёмкин не записал своего ответа на замечания Россо[572]. В конце июня Бек позволил Гржибовскому уехать в летний отпуск. «Incroyable indifference et optimism polonais»[573], — отметил французский посол в Москве[574]. В июле отношения осложнились ещё больше после убийства поляками советского пограничника. Во время встречи с польским поверенным в делах Потёмкин отказался обсуждать какие–либо вопросы, даже нарастание европейского кризиса[575]. Советско–польские отношения в очередной раз зашли в тупик.

14 мая Молотов заявил Сидсу, что односторонние гарантии неприемлемы. История, тянувшаяся всю весну, продолжилась и летом: советское правительство настаивало на строгой взаимности обязательств и конкретности ролей, британское старалось их избежать. Бонне позволил Форин офису играть первую скрипку. Майский позднее сказал о Франции, что та отлично справилась с ролью правой руки Англии, а после 1936 г. все больше теряла самостоятельность на фоне усиления влияния соседа. Во время гражданской войны в Испании Франция превратилась не более чем в придаток Британии.

«Париж всегда ориентировался на Лондон в принятии всех важнейших решений по вопросам внешней политики»[576]. Как и Литвинов, Майский был с Францией строг, но не слишком[577].

Чемберлен продолжал тормозить процесс и в качестве примера однажды похвастался своей сестре Хильде, как предложил расплывчатую формулировку обязательств, которая помогла бы Британии не делать ничего, даже когда это было бы необходимо[578]. Как раз это и предлагал ранее Бонне, и можно только гадать, не опирался ли Чемберлен на идею с французскими корнями. Британия как будто продолжала политику молчаливого попустительства.

Советская сторона беспокоилась из–за возможного обмана, а отговорки, которые Британия находила все лето, ещё больше возбуждали недоверие советского правительства. Конечно, британцы уверяли, что ведут переговоры в открытую, а все новые и новые требования якобы предъявляли Советы[579].

Но это было неправдой: советские условия были выдвинуты ещё в апреле–мае и сохранялись неизменными на протяжении всех переговоров. Позднее Майский говорил, что с советской стороны было ошибкой выдвигать «необходимый минимум» требований с самого начала и не отступать от него[580].

Среди обсуждаемых вопросов была переброска советских войск через территорию Польши и Румынии для открытия фронта с вермахтом. У самого СССР границ с Германией не было. Если бы Польша или Румыния не дали добро на проход Красной армии, как бы она тогда могла столкнуться с общим врагом? Впервые вопрос был поднят в 1934 г., а потом обсуждался каждый год. Гарантии безопасности государствам Прибалтики начали обсуждаться в 1934 г., но все ещё были камнем преткновения в 1939‑м. Литвинов предложил советские гарантии для французской восточной границы взамен на гарантии для балтийских границ СССР со стороны Франции. Французы предложение не приняли. Литвинов давно уже считал Прибалтийский регион плацдармом для нападения на Ленинград. Вопрос переговоров на уровне штабов, ещё один важный для Советов вопрос, первый раз был поднят с Францией в 1935 г. и потом тоже обсуждался ежегодно. Ни британское, ни французское правительства компромисса не хотели. В 1939 г. вопросы так и не сдвинулись с места[581]. Как и неудобный вопрос о «прямой и косвенной агрессии» (под косвенной понималась работа Германии по подрыву независимости государств Восточной Европы). Чемберлен и сам использовал эту терминологию в отношении Польши на заседании палаты общин 6 апреля.

«Что значит слово “косвенная”? — спросил Майский Галифакса в тот же день. — И кто должен определять, имеется ли налицо такая угроза: каждая сторона самостоятельно?..»

Вполне разумные вопросы.

Судя по британским записям, Майский требовал ответа на них с «настойчивостью инквизитора»[582]. Так что, когда Молотов поднял их снова, никакого повышения ставок не было. Раз британцы делали уклончивые предложения, Молотов пытался в них разобраться.

Время шло. Когда итальянский посол осведомился о положении дел, Потёмкин ответил: «Вполне естественно, что позиции сторон подвергаются внимательному рассмотрению, ибо дело идёт о весьма серьёзнейших взаимных обязательствах»[583].

«В ходе переговоров, — пояснял французский посол Поль–Эмиль Наджиар, — подозрение падает на того, кто предлагает слабые формулировки»[584].

Весной Форин офис отправил Уильяма Стрэнга, главу Центрального управления, в Москву на помощь Сидсу в переговорах. Стрэнг сказал Наджиару, что ему даны указания «постараться не искать точек соприкосновения с русскими. но отыграть назад уступки, уже им сделанные [ранее]»[585]. Отстаивать такую позицию оказалось невозможно, и Молотов смог добиться некоторых результатов, пусть и не во всем. Один из обеспокоенных британских министров спросил Майского, как можно скорее довести переговоры до итога. «Есть один очень простой способ, — сказал Майский полусерьёзно–полушутя. — Принять советские предложения»[586]. Британцы хотели от Молотова уступок в обмен на уступки со своей стороны. Молотов был готов пойти на них в рамках политических и военных соглашений, но совершенно не был готов уступать в ключевом вопросе — безопасности Советского Союза в Балтийском регионе.

Русские помнили поговорку: обжегшись на молоке, на воду дуют. Д. К. Уотт говорил о советской стороне: «Слишком жадные»[587]. «Оказалось, что премьер Великобритании держал Сталина за дурака», — пишет Коткин[588]. В конце июля Франция и Британия наконец согласились на переговоры на уровне штабов в Москве. «Не могу понять, — писал Чемберлен Иде, — то ли большевики надувают нас и сами создают препятствия, то ли просто выказывают крестьянскую хитрость и подозрительность»[589].

Наджиара беспокоили бесконечно тянущиеся переговоры, и он обращался к Парижу с просьбой начать что–то делать. Он просил имеющих полномочия заключить договор, но убедить их не смог — это означало бы восстановление независимости политики Франции. Бонне хотел, чтобы всем руководили англичане, пока Франция подождёт в сторонке[590]. Майский обвинял Форин офис в «политике торможения». До него дошли сведения, что даже президент США был в недоумении от британских «методов». В Лондоне действовали так, будто правительство «занято не вопросом о заключении важнейшего международного договора, а покупает на базаре персидский ковёр: торгуется из–за каждой мелочи и прибавляет по пенсу через каждые полчаса»[591]. За обедом с Майским Ллойд Джордж высказал собственное мнение: «Чемберлен до сих пор не примирился с идеей англо–советского пакта, направленного против Германии, и под любым предлогом хотел бы от него уклониться»[592]. Так оно и было. Чемберлен продолжал жаловаться Хильде на переговоры и обеспокоенность своих коллег из–за соглашения. «Приходится действовать осторожно, но я с таким сомнением отношусь к помощи русских, что не думаю, будто положение наше заметно ухудшится, если придётся обходиться без неё». В последующем письме Чемберлен писал: «Даже если соглашение будет подписано, триумфом это я считать не смогу»[593].

За лето Дэвид Лоу нарисовал две карикатуры, изображающие нацистских представителей в приёмной Молотова или стоящих под дверью его кабинета в ожидании, пока выйдут французские и британские дипломаты[594]. Если опасность видел Лоу, почему не могли власти предержащие в Лондоне и Париже? На самом деле угрозу видели многие. Начальники штабов беспокоились о том, что Советы могут сблизиться с Германией, и выступали за альянс. Польша не могла оказать Германии серьёзного сопротивления, необходимо было заручиться поддержкой СССР. Чемберлену такие разговоры не нравились, и он старался свести обсуждение к «политическим соображениям»[595].

Конечно, нужно было в первую очередь исходить из военных «соображений». Беспокоилась и Франция, о чем сказал Даладье на встрече с британскими министрами в Женеве в середине мая. По словам Галифакса, «он [Даладье] считал, что отношения с ними [Советами] после ухода Литвинова осложнились ещё больше, теперь их гордость задета, и они не согласятся ни на что, кроме полного равенства и взаимности обязательств.

«Вы полагаете, есть риск выхода СССР из–за стола переговоров?» — спросил Галифакс. Даладье ответил: «Опасность этого велика. Отставка Литвинова, несомненно, о чем–то говорит, и вполне вероятно, что советское правительство предпочтёт политику изоляции, предоставив Европе уничтожить саму себя, если уж так суждено». Французские министры, присутствовавшие на встрече, согласились: существовала «серьёзная опасность» сближения Германии и СССР в случае, «если с ним не сблизимся мы…». Когда кто–то напомнил слова Сурица о том, что соглашения можно достичь «без излишних сложностей», Галифакс выразил сомнение. «Политика русских непредсказуема и основана на случайных изменениях. Невозможно следить за советской мыслью день за днём»[596]. В действительности Суриц считал достижение согласия возможным. Он сказал Молотову то же, что и французам[597]. Неужели было так трудно понять досаду СССР после стольких лет безуспешных попыток выстроить систему коллективной безопасности против гитлеровской Германии?

Дадим слово Чемберлену. В тот же день, что Даладье бил в набат в Женеве, он написал Иде: «Из–за русских неделя выдалась очень сложной, Может, они и бесхитростные люди, но я не могу отделаться от подозрения, что в первую очередь они хотят видеть, как “капиталистические” силы порвут друг друга на куски, пока сами они переждут бурю». Не тронули его и предупреждения о возможном сближении СССР и Германии даже от собственных коллег по кабинету министров. Как он объяснил Иде, «о надёжности русских отзывались совсем не радужно»[598]. Какое неожиданное заявление от Чемберлена, который искал и продолжал искать сближения с нацистской Германией!

Очередные свидетельства британской неосмотрительности появились летом. Английский чиновник сэр Хорас Уилсон, главный советник Чемберлена, и Роберт Хадсон, все ещё занимавший пост министра внешней торговли, начали в Лондоне переговоры с Гельмутом Вольтатом, высокопоставленным немецким чиновником, занимавшимся экономическими вопросами. Основную позицию, которую Галифакс занял по отношению к немецкому послу в Лондоне, можно выразить так: англо–германское согласие все ещё возможно, если Гитлер прекратит свою агрессивную политику[599]. 22 июля в прессу попала информация о встрече Хадсона с Вольтатом, а двумя днями позже острые вопросы были подняты в палате общин. Чемберлен был зол на Хадсона, но не из–за встречи, а из–за утечки, а также из–за кражи мыслей у коллег. Премьер–министр все ещё был готов к общению с Берлином по «другим, более конфиденциальным каналам»[600].

Вторым неудачным шагом Британии было решение отправить в августе в Москву на переговоры на уровне штабов обычное торговое судно «Эксетер», которое могло развивать скорость всего в 13 узлов, с членами делегации невысокого ранга без верительных грамот и полномочий, но указанием вести переговоры «как можно неторопливей». Глава французской делегации генерал Жозеф Думенк жаловался, что приехал в Москву «с пустыми руками», les mains vides[601]. Наджиар был поражён. Он отмечал: «Ещё в 1935‑м СССР выдвигал разумные предложения, на которые мы едва могли что–то ответить»[602].

И это действительно было так. О чем думало британское правительство? Заместители начальников в Лондоне очевидно выступали за союз и настаивали на сотрудничестве с Румынией и Польшей[603]. Но было слишком поздно. Германия уже расправила крылья, в точности как и изобразил карикатурист Лоу. В июле немцы продолжили линию сближения с Москвой, начатую ещё весной. Главную роль сыграл в этом немецкий посол в Москве Фридрих–Вернер фон дер Шуленбург. Ещё в начале июля он беспокоился из–за равнодушия Молотова. Как сам он записал в дневнике, замнаркома Потёмкин сохранял явную дистанцию на встрече с Шуленбургом 1 июля, однако допустил определённый намёк. «В ответ на явно провокационную болтовню [посла] я ограничился сухим замечанием, что ничто не мешает Германии доказать серьёзность своих отношений с СССР»[604]. Записи Потёмкина о встречах часто отражали советский настрой. Он мог быть как приветливым, так и сдержанным, и острым на язык. Его можно было назвать «товарищ Барометр». В начале июля он все ещё сигнализировал Шульбергу о ненастье.

А к концу июля все изменилось. Молотов был благосклонно настроен к предложениям из Берлина. Перемена в советской политике произошла за какие–нибудь три недели, при этом ей способствовали как отсутствие полномочий у делегаций Англии и Франции, так и данные разведки, доложившей о надвигающемся нападении на Польшу[605]. В завершение переговоров на уровне штабов Молотов 16 августа сказал послу Соединённых Штатов, что время для бесплодных деклараций прошло и для Москвы приемлемы только «конкретные[606] обязательства» взаимопомощи в случае агрессии. Советское правительство потратило немало времени на переговоры с Британией и Францией, но их успех зависел не только от советской стороны[607]. Те же слова мог бы сказать и Литвинов. На следующий день Молотов передал Шуленбургу предложение о пакте о ненападении. 23 августа в Москве было подписано соглашение. Через восемь дней вермахт вторгся в Польшу.

«Вы нас провели, — отреагировали на это в Париже и Лондоне. — Вы вели переговоры с немцами в то же время, что и с нами». Кто бы говорил. Могла ли советская сторона забыть о капитуляции в Мюнхене или переговорах с Вольтатом в Лондоне? Уместным будет привести слова Наджиара: «Apres Munich, c'est la reponse du berger a la bergere»[608].

II

Переговоры 1939 г. не прошли бесследно. В сентябре американский журналист Луис Фишер, писавший статьи для американского журнала «Нейшн», выпытывал у Форин офиса внутреннюю информацию, чтобы написать о переговорах с СССР. По мнению Фишера, такая статья была бы «хорошей пропагандой в нейтральном источнике» — особенно потому, что «Нейшн» отличался левыми взглядами и журнал нельзя было бы обвинить в консервативной пропаганде. Ни Сарджент, ни Кадоган идею не поддержали. Галифакс был солидарен: «Не думаю, что стоит касаться этой темы. Едва ли таким образом можно кого–то оттолкнуть от левых взглядов и России. Есть некоторая вероятность того, что и мы сами предстанем не в лучшем свете, а потому и выиграем немногое и потерять можем»[609]. Фишера хорошо принимали в отделе связей с общественностью Форин офиса, но совсем не так хорошо в Секретной разведывательной службе (СИС). Один из отчётов в архивах СИС был недоброжелателен. «…Фишер, несомненно, получает финансовую поддержку от СССР и является доверенным агентом ОГПУ»[610]. Вполне возможно, что эта информация ничем не подтверждалась, но у Галифакса были основания смутиться.

Хотя период неопределённости подошёл к концу, идея опубликовать британский взгляд на переговоры с Советами никуда не делась. В начале октября один из парламентариев задал этот вопрос премьер- министру. Собирается ли премьер выпустить официальный сборник документов по переговорам с СССР? С одобрения вышестоящего начальства Форин офис ответил «нет».

«Советское правительство, возможно, ещё не до конца укрепилось в желании сотрудничать с Германией, — заявил Фрэнк Робертс, занимавший тогда должность в Центральном управлении. — И мы не должны предпринимать шагов, которые бы способствовали этому ещё больше»[611]. Но вопрос остался.

«Я быстро просмотрел тома документов по англо–советским переговорам, — сказал Робертс, — и обнаружил, что там действительно очень мало материалов, пригодных к публикации. Это длинная и запутанная история, в которой мы предстаём либо униженными, либо постоянно оправдывающимися, и в этом свете поведение советского правительства таково, что наши отношения неизбежно будут страдать и дальше»[612].

Тем временем на повестке дня опять оказался «Эксетер», позорно отправленное торговое судно. Робертсу снова пришлось объясняться: «Многие с непониманием отнеслись к тому, что военная делегация отправилась в Москву на довольно медленном пассажирском судне, что русские истолковали как знак нашего несерьёзного отношения к переговорам». Французы хотели отправить делегацию поездом — это было бы на неделю быстрее и намного экономнее, но, по словам Робертса, настойчивость проявило Военное министерство, так что французы нехотя согласились. Проблема была в том, что расходы на их представителей составили 3500 фунтов. Казначейство полагало, что счёт должна была оплатить французская сторона. Робертс считал идею неудачной. В первую очередь потому, что сама Франция не хотела отправлять делегацию по морю и согласилась, только когда было применено «значительное давление». «Поэтому я полагаю, что было бы ошибкой предъявлять какой бы то ни было счёт Франции, тем более что это могло иметь негативные психологические последствия, ведь теперь французы и так считают, что несут большее бремя, чем следовало бы», — сказал он[613]. Робертс обратился к Британскому экспедиционному корпусу во Франции, в котором в декабре насчитывалось порядка пяти дивизий — не много для сдерживания фронта с вермахтом. Противостоять вторжению, если бы до него дошло, пришлось бы французской армии.

Форин офис не менял позиции по выпуску сборника до начала декабря, когда все изменилось из–за начала советско–финской войны. Общественное мнение было взбудоражено. Английская дипломатия сочла время удачным для разыгрывания этой карты. Вначале предполагалось «выпустить пламенный комментарий, разоблачающий Советский Союз» в «Таймс», старый добрый рупор Форин офиса. «Полагаю, что обнародование некоторых документов. пойдёт только на пользу», — отметил Сарджент. «В целях ответа на запоздалую критику неудачи политики Кабинета Её Величества в отношении России прошлым летом, а также в качестве удовлетворения антибольшевистских настроений, распространившихся по стране в связи с нападением на Финляндию. Я поднял этот вопрос утром с госсекретарём [Галифаксом], который был готов дать добро Министерству информации придерживаться этой линии, при этом хорошо понимая, что мы не должны дать антибольшевистской пропаганде выйти из–под контроля. Необходимо не дать ей развиться или скатиться к призывам к войне с Советским Союзом».

В первую очередь нужно было дать понять, что переговоры провалились «из–за отказа Великобритании и Франции уступить требованиям России, которые поставили бы под угрозу целостность прибалтийских государств и Финляндии». Но это уже было постфактум. Весной 1939 г. Кабинет министров считал, что «значимость обеспечения подписания соглашения с Россией намного превосходит риск нанесения ущерба малым государствам». Даже в Польше полагали, что о прибалтийских странах надо «побеспокоиться»[614].

Во время одного из бесконечных обсуждений альянса с Советами Галифакс сказал: «Да, если бы Германия напала на Голландию, мы бы действительно пришли на помощь, не дожидаясь просьб от самой Голландии»[615].

Статья в «Таймс» привела к тому, что в парламенте снова начали задавать вопросы, и в этот раз Чемберлен решил, что доклад все же будет выпущен. В Форин офисе продолжали противостояние, но и оно вскоре было преодолено. Цель правительственного доклада, по определению самого Чемберлена, заключалась в том, «чтобы рассказать правду, но не нападать на Советский Союз». Кадоган обратился к Галифаксу за одобрением: «Мне кажется, в публикации могут быть положительные стороны, если, а это видится вполне вероятным, из неё будет следовать, что мы приложили все усилия для достижения согласия, а задержки и проволочки вызваны другой стороной. тогда станет понятно, что подозрения, от которых мы пытались отделаться, к сожалению, подтвердились»[616].

Выпуск также поддерживало Министерство информации и ставший впоследствии выдающимся историк Э. Х. Карр. «Если бы удалось показать, что переговоры пошли прахом в основном из–за того, что мы отказались потворствовать будущей советской агрессии в отношении прибалтийских стран, это стало бы лучшей пропагандой для нейтральных государств, которую мы только проводили»[617]. Так что же это тогда было — «правда» или пропаганда?

Форин офис сделал подборку документов для доклада за две недели[618].

Шли споры о том, какие документы публиковать, а какие нет, чьи чувства защищать, а чьи — не обязательно. Майский как раз попал в последнюю категорию. Он «использовал своё положение для бесстыдных интриг против правительства Её Величества, и не стоит бояться быть с ним неделикатными»[619].

Можно сказать, Майский хорошо знал своё дело. Целью всего предприятия считалось «обнародование правды». Консультации велись и с другими министерствами. По отзыву Министерства обороны, доклад был «справедливым и точным», хотя министерство и не было во всем согласно с инструкциями и довольно полномочиями делегации. Вопрос был чувствительный, вызывал немало обсуждений. Галифакс велел исключить все слишком «противоречивое» из описания Майского. Стрэнг, которого недавно повысили до помощника заместителя министра, торопился с публикацией. «Сейчас время для пропагандистского взгляда…»[620] Так что для Форин офиса на первом месте все же была пропаганда.

Все шло гладко. Гранки Форин офис получил незадолго до Рождества и направил в заинтересованные министерства на согласование. Публикация была запланирована на середину января с первичным тиражом в 100 тысяч экземпляров. Препятствие возникло внезапно. Галифакс попросил направить гранки также в посольства Франции и Польши. Французский посол отправился на беседу с Кадоганом ещё до того, как прочёл их. «Он хотел донести до меня, что у Кэ д'Орсе имелись серьёзные опасения насчёт публикации. Он спрашивал, действительно ли она необходима и действительно ли поможет достичь чего–то полезного». Кадоган решил применить к послу обычный трюк, сказав, что решение о публикации уже принято на государственном уровне. Корбен настаивал на своём. Среди его «опасений» было «соображение» о том, что на ранних этапах переговоров «именно французское правительство ратовало за то, чтобы мы пошли на уступки [СССР], и если бы это всплыло при публикации документов, мы бы произвели нежелательное впечатление». Корбен слышал, что доклад «не будет включать значительную часть непосредственной переписки между Парижем и Лондоном», но не понимал, как без этого можно будет обойтись. Затем посол намекнул, что французское правительство может издать собственный сборник, «Жёлтую книгу», чтобы рассказать обо всем самим[621].

От Корбена так просто было не отделаться. Неделю спустя он вернулся на службу, изучив гранки и проконсультировавшись с Парижем. В шестистраничном меморандуме Корбен отметил, что французское правительство испытывало «серьёзные опасения» в связи с публикацией, которую сам Корбен назвал «английской Синей книгой».

В целом при прочтении сего документа складывается впечатление, что с самого начала и до конца переговоров советское правительство непрестанно настаивало на том, чтобы сделать обсуждение данного соглашения максимально свободным и плодотворным. Искреннее или притворное, намерение советского правительства учесть все возможные варианты немецкой агрессии, казалось, противопоставлялось англофранцузским недомолвкам и желанию двух правительств ограничить советское вмешательство.

Корбен полагал, что из этого документа действительно можно вынести мысль о том, что французское и британское правительства пеклись об интересах малых стран. В черновике было то, что говорило как в пользу СССР, так и против него, особенно после занятия восточной Польши (в сентябре 1939‑го) и вторжения в Финляндию.

И все же те, кто думал, что СССР повернулся к Германии только после принятия Францией и Англией мер по торможению переговоров, а также из–за их нежелания вести переговоры с Москвой на равных и сомнений в готовности оказать помощь в случае прямого военного столкновения России с Германией, нашли бы в этой публикации несколько аргументов в пользу своей точки зрения. Корбен снова напомнил о возможности, а точнее, угрозе выпуска французами «Жёлтой книги». Кэ д'Орсе был уязвлён тем, что из издания исключили документы, показывавшие усилия и гибкость французской стороны в ходе переговоров с Советами.

«Обнародование переписки [между французским и британским правительствами] неизбежно подчеркнуло бы несовпадения в позициях Англии и Франции, которые возникали время от времени. Это бы особо выделило усилия, предпринимаемые французской стороной, особенно поначалу, для нахождения компромисса с советской стороной, принимая во внимание важность целей, которых было необходимо достичь. Разумеется, нет необходимости напоминать о недостатках дискуссии, которые проистекают из–за различного толкования расхождений в политике, вероятно, объясняемых разницей точек зрения. Французское правительство уверено, что Форин офис хочет создать репутацию страны, всеми силами старающейся избежать всего, что, по мнению других стран, может омрачить единодушие двух держав».

В заключение Корбен добавил, что на двойную публикацию (снова завуалированная угроза выпустить «Жёлтую книгу») СССР может ответить выпуском собственной подборки документов, в которых их авторы «ничуть не обременены сомнениями в точности и искренности и которые рискуют стать мощным оружием пропаганды в руках СССР и Германии».

Корбен имел в виду, что слабое правительство Даладье не выдержит перекрёстного огня левых и правых, спровоцированного выходом британского доклада. И у Корбена была последняя просьба. Не могли бы коллеги вычеркнуть комментарий Литвинова от марта 1939 г. о том, что «Франция сдала себя»? Какая ирония. Через полгода Франция и правда будет окончательно разбита, а Корбен лишится должности.

«Это ещё нужно обсудить, — записал Галифакс. — Мне бы не хотелось сильно оскорблять французское правительство. Их аргументы не лишены смысла, хоть мне и кажется, что они преувеличивают»[622]. В посольстве Британии в Париже французы продавливали ту же мысль. Британский посол во Франции писал: «При невнимательном прочтении [доклада] может показаться, что на ранних этапах переговоров именно русские требовали от нас решительных обязательств, которые мы никак не хотели на себя брать». А разве не так обстояло дело? Затем британский посол не раз повторял, что советское правительство «может выпустить ответный доклад, который не будет отличаться объективностью и потому вызовет некоторое смущение»[623].

Майский следил за развитием событий вокруг правительственных докладов с тех пор, как эта тема была только поднята на заседании палаты общин в середине декабря. Война с Финляндией ещё больше подорвала англо–советские отношения. Послы Сидс и Наджиар были отозваны из Москвы. Майский был обеспокоен. Без всяких докладов эти действия могли быть предвестниками разрыва дипломатических отношений[624].

5 января Майский записал в дневнике, что в посольство звонил Стрэнг. По указанию Галифакса он предложил Майскому возможность изучить гранки доклада. Замысел был в том, что «если в записях разговоров между ним и министром нашлись бы какие–либо места, которые бы его смущали, он мог дать это понять, — записал в своём отчёте Стрэнг. — И мы бы подумали, что с этим можно сделать»[625].

«Сознаюсь, — писал Майский, — искушение взять “Книгу” в руки в первый момент у меня было сильное. Однако я сразу же мысленно одёрнул себя, ибо тут же с быстротой молнии в голове у меня промелькнула мысль, что “благочестивый” Галифакс расставил мне западню». Так что Майский отклонил предложение, объяснив это Стрэнгу тем, что британское правительство берёт на себя всю ответственность за публикацию, поскольку не сотрудничало при её составлении с СССР. А вот что стояло за отказом в действительности: «в самом деле, если бы я принял его “любезное” предложение и оставил “Книгу” у себя хотя бы до завтра, это дало бы ему [Галифаксу] в дальнейшем возможность утверждать, что совпра было ознакомлено с содержанием “Книги” до её опубликования и что текст её, по крайней мере частично, был с ним согласован». Стрэнг на это ответил, что «лорд Галифакс считал своим нравственным долгом сделать вам своё предложение. теперь он будет считать, что совесть чиста». Майский усмехнулся такому неприкрытому лицемерию и высокородной морали. Со спокойной душой полпред не без сарказма заметил, что министр может готовить следующую интригу «в грязной кухне британской внешней политики»[626].

А о содержании документа Майский вскоре узнал от неназванного источника. «Читатель “Книги” должен сделать вывод, что СССР — это, в сущности, “волк в овечьей шкуре” и что бритпра поступило очень мудро, не допустив заключения пакта с таким опасным партнёром»[627]. Именно это и было нужно Форин офису. «Первоклассный пример нужной нам пропаганды», — написал один из служащих МИД. Карр собирался пойти дальше. Он хотел добиться как можно более широкой огласки и послал гранки «большинству пресс–атташе [в Лондоне], у которых были полномочия сделать перевод…» Конечно, до выпуска доклада никаких заявлений делать было нельзя. Карр отметил: «Нужно проследить за тем, чтобы окончательные версии также были разосланы, чтобы пресс–атташе успели внести правки»[628]. Сегодня то рвение Карра кажется неуместным, поскольку вскоре он покинул Министерство информации и стал одним из основных колумнистов «Таймс», где начал восхвалять Советский Союз.

Отметим, что французы не ошиблись в предположении о том, что НКИД ответит на доклад собственной публикацией. 7 января, всего через два дня после встречи Майского со Стрэнгом, Потёмкин собрал совещание чиновников НКИД. Помимо самого Потёмкина на нем присутствовали Ф. Т. Гусев, которому, возможно, вскоре предстояло прийти на смену Майскому в Лондоне, А. Е. Богомолов, будущий посол при различных правительствах союзников в лондонском изгнании, и А. А. Соболев, генеральный секретарь НКИД, который позднее стал советником Гусева в Лондоне. Основной задачей публикации документов, — значилось в протоколе, — «является: а) разоблачение англофранцузской политики, стремившейся при переговорах с СССР втянуть Советский Союз в вооружённый конфликт с Германией и перенести на СССР всю тяжесть этой борьбы, не беря на себя конкретных обязательств и оставаясь в стороне. б) Продемонстрировать на документах, что в отношении Германии Советский Союз с самого начала и до конца переговоров был чужд каких–либо агрессивных намерений и оставил своей целью исключительно защиту мира и свою собственную оборону».

Итак, линии фронта были намечены. Предстояло выбрать документы за период с 15 марта до 1 сентября 1939 г. или — второй вариант — с сентября 1938‑го, чтобы охватить заодно и чехословацкий кризис. Предложенные выборки должны были выразить несогласие СССР, которое Литвинов и высказывал при общении с послами. Более того, они бы подчеркнули лицемерие британцев: НКИД был намерен сосредоточиться на переговорах британских чиновников с Вольтатом в июне- июле 1939 г.[629]

В Лондоне польское правительство в изгнании также намекало Форин офису, что публикация доклада была бы «несвоевременной». Понятно, почему против выступали поляки, но сопротивление было и с французской стороны, что привело к решению Кабинета министров отложить публикацию «до более подходящего времени». Несмотря на заявление Кадогана Корбену, правительство в конце концов отступилось от своего решения. Постановили, что Чемберлен «проконсультируется» с лидерами оппозиции «в отношении всех необходимых приготовлений, перед воплощением идеи в жизнь»[630].

В тот же день Рэб Батлер, парламентский заместитель госсекретаря, «упомянул» Майскому «о “Синей книге”, посвящённой летним переговорам о пакте. По его словам, как в английском, как и во французском правительствах имеются разные мнения о целесообразности выпуска этого сборника документов»[631]. В то время Батлер и Майский регулярно встречались, чтобы хоть как–то удержать под контролем разваливавшиеся англо–советские отношения. Они обсуждали и вопрос советско- германских отношений.

Батлер заметил: «Основная трудность в советско–английских отношениях коренится в том, что СССР оказывает поддержку нашему смертельному врагу. Многие в Англии уверены, что между СССР и Германией существует castiron [англ. отлитое в железе] соглашение, которое фактически превращает оба государства в единый, неразрывный блок». «Я рассмеялся и. порекомендовал Батлеру поменьше верить всяким газетным уткам о “советско–германском альянсе” и т. п. комбинациях».

«Если бы мы точно знали, — ответил Батлер, — что СССР действительно ведёт свою собственную независимую политику, многое, очень многое могло бы быть иначе». Майский подтвердил, что СССР защищает собственные интересы и политику. «Не держите нас за простачков [англ. political simpletons]», — сказал бы он в других обстоятельствах Батлеру[632].

Далее возникли другие сложности. «Если коротко, — писал Робертс, — информация просочилась, что французы давили на нас с тем, чтобы не дать докладу выйти». Хуже того, о новостях на английском рассказали немцы, причём ещё до разговора Корбена с Кадоганом[633]. Советское посольство тоже узнало о новостях от Джорджа Белинкина, журналиста печатного дома «Кемсли», который узнал «из хороших источников, что “Синяя книга” не выйдет, т[ак] к[ак] французское и польское правительства возражают, заявляя, что эта книга, особенно в части переписки Галифакса с Сидсем до начала июля, ясно показывает, что Англия тормозила переговоры и не имела желания заключать пакт с СССР. Чемберлен как будто лично просматривал книгу и пришёл к выводу, что лучше её не печатать. Однако, поскольку он открыто обещал в парламенте об опубликовании “Белой книги”, он пригласил лидеров оппозиции [Клемента] А[т]тли и [Арчибальда] Синклера и советовался с ними. К какому результату они пришли, он не знает, но считает, что А[т]тли и Синклер выручат Чемберлена и не будут настаивать на публикации “Синей книги”»[634].

Но Майский не знал, что Эттли, который ранее высказывался против публикации доклада, сказал Чемберлену, что передумал. Премьер–министр был вынужден вернуть вопрос на обсуждение в Кабинет. Робертс заметил: «Если он все же будет обнародован, придётся объясняться с французами (и поляками)»[635]. И если польское правительство в изгнании было не в том положении, чтобы диктовать условия, французское отступать было не намерено. Предприятие трещало по швам.

Форин офис вновь обратился к Корбену, чтобы понять, готова ли Франция снова вернуться к обсуждению вопроса. Посол ответил, что это весьма сомнительно. Разглашение «несогласий в политике Франции и Великобритании по определённым вопросам выводило Париж из себя»[636]. Возможность публикации становилась все призрачнее. Правительство оказалось между двух огней — Францией с одной стороны, а с другой — Эттли и другие депутаты, задававшие неудобные вопросы в парламенте. В Форин офисе сомневались и насчёт черновика введения к докладу, который мог выйти слишком однобоким. Как и французская сторона, Робертс беспокоился о реакции Москвы, ещё не зная, что НКИД уже готовится открыть ответный огонь. «Не надо забывать, — писал он, — что мы можем спровоцировать советское правительство решиться на какие угодно фальсификации в собственных интересах в качестве ответа». И снова кто бы говорил. Форин офис и Министерство информации выступали за «правильную пропаганду», и демонстрацию отсутствия различий в политике Франции и Великобритании не назовёшь, конечно, иначе, как тенденциозной фабрикацией Великобритании «в собственных интересах»[637].

Британская пресса отреагировала на новости о задержке публикации и возражениях французской стороны язвительными замечаниями. Кэ д'Орсе в ответ только молчал. Стрэнг написал послу [Рональду] Кэмпбеллу в Париж с предложением новой линии поведения: «.как бы то ни было, противопоставьте их неудобствам наши собственные [выделено в оригинале]»[638]. Даладье оставался непреклонен: никакого доклада[639]. 6 марта Чемберлен заявил в палате общин, что «на данный момент» публикация не планируется[640]. Такая формулировка позволяла ещё вернуться к вопросу позднее, но этого так и не произошло. Робертсу велели вернуть гранки обратно и уничтожить. Несколько экземпляров ещё ходило, некоторые были в посольствах, и вернуть без труда не вышло.

Особенные трудности были с последней главой. Дадим слово самому Робертсу: «Господину Френчу [сотруднику Форин офиса] сегодня днём звонили из Государственной канцелярии и сказали, что к ним приходила некая мисс Саклинг из “Фотостат Лимитед”. Частное лицо обратилось в “Фотостат” со срочным заказом напечатать экземпляры… нашего доклада. По записке, прикреплённой к экземпляру, они заподозрили, что посетитель, должно быть, как–то связан с румынской дипломатической миссией.»

Оказалось, что этот экземпляр был послан министру румынского представительства Виорелу Тилю. Это поставило и Форин офис, и советника Тиля в крайне неловкое положение, поскольку выдало вопиюще ненадлежащее обращение с секретными документами. Единственная, кто вышел из ситуации с блеском, была глазастая мисс Саклинг. Тиля лично отправился к Сардженту, чтобы заявить об «оскорблённой невинности и смущении». Министр во всем обвинил переводчика, работавшего на дипмиссию: «Он надеется, что мы никогда не заподозрим, что даже если бы он захотел предать оказанное ему доверие, он был бы настолько глуп, чтобы прибегнуть к столь топорному методу заполучить экземпляр…» После того как Тиля запоздало навёл справки, оказалось, что попавший под подозрение «молодой человек», много лет работавший на дипмиссию, имел «не вполне консервативные взгляды». Выяснилось, что он преподавал в Университете Лондона. Вот что сам Сарджент пишет в своей длинной служебной записке: «Он [а звали его Виктор Корня], видимо, имел какие–то социалистические взгляды, но что ещё более странно, оказалось, что он менял место жительства чуть ли не каждую неделю». Сарджент предложил сделать запрос на Корню в МИ-5, но тот уже «снова исчез»[641].

Наконец Робертс доложил, что собрал все недостающие экземпляры и уничтожил их, но так ли это было?[642] В 1941 г. Майский получил фотоплёнку с докладом «неофициальным путём», из–за которого после войны попал в очень неприятную историю. Учитывая, сколько гранок было разослано для консультаций, кто знает, откуда они взялись у Майского? Утечка могла быть откуда угодно[643].

III

Вскоре возникли более важные проблемы, в первую очередь — падение Франции. Британия осталась воевать в одиночестве, армия отступала из Европы, теряя вооружение и технику. Можно предположить, что, когда все начало рушиться, в Лондоне вспоминали советские предложения апреля 1939 года.

В определённой степени благодаря усилиям Майского и Батлера разрыва англо–советских отношений удалось избежать, а советско–финская война кончилась в середине марта. И вопреки Франции, которая рассматривала возможность войны с СССР и пыталась сорвать мирные переговоры между Союзом и Финляндией.

После окончания советско–финской войны британское правительство предприняло повторные с прошедшей осени усилия по восстановлению более тесных отношений с СССР. Усилия были бесплодны, и только вторжение нацистской Германии в СССР все изменило. Советская сторона не хотела воевать против вермахта в одиночку, однако летом 1941 г. практически это и происходило. Даладье выступал против публикации доклада, так как это ещё больше расшатало бы министерские кресла и привело бы к отставке его правительства. И все же ему пришлось подать в отставку в середине марта 1940 г. История не лишена иронии. Французы редко шли наперекор британской политике: в одном случае это был доклад, в другой раз Бонне пытался подтолкнуть Британию к соглашению с Москвой.

Упрямство французов в истории с докладом ставило Лондон в тупик. Чиновники Форин офиса искренне считали, что играли честно и с благими намерениями. По их мнению, в докладе раскрывалась «правда» о провале переговоров 1939 г. Но Карр всеми силами стремился к «хорошей пропаганде», которая обычно только напоминает «правду». Из сборника выкинули документы, говорившие о несогласии Франции, а также нравоучительные послания Галифакса, Кадогана и Сарджента, протестующих против союза с СССР. Не включили в него и замечания Чемберлена, сделанные в заключении Кабинета министров и Комитета по иностранным делам. Не упоминались Колльер и Васиттарт. Как и выражение беспокойства по поводу возможного сближения Советского Союза с Германией. В результате получилась вычищенная выборка в основном из телеграмм Галифакса и Сидса, вырванных из куда более широкого контекста пошедших под откос переговоров 30‑х.

В докладе скрывалась ответственность британского правительства за срыв переговоров 1939 г. Архивные данные свидетельствуют, что советское правительство делало серьёзные предложения по созданию военного альянса против нацистов, которые Форин офис и особенно Чемберлен, рассматривать отказались. Но и столь тщательная выборка документов не могла скрыть правду, из–за которой против публикации протестовала Франция. Чемберлен хотел изящно провести советское правительство. Но план не сработал. Молотов заставил Британию и Францию поддержать политику СССР, но до соглашения дело не дошло. Неповоротливый «Эксетер» с главой британской делегации на борту, у которого не было ни верительных грамот, ни полномочий подписать соглашение, но зато были инструкции вести переговоры «как можно неторопливей», видимо, стал последней каплей для Сталина и Политбюро — людей, которые не дали бы себя так легко провести или относиться к себе несерьёзно. Им пришлось искать другие варианты, и они остановились на пакте о ненападении. Что может быть гнуснее сотрудничества с Гитлером?

Но в конце концов, разве не это же пытались сделать Британия и Франция? Сталин подтвердил советскую военную позицию за обедом с американскими и британскими союзниками[644]. И да, именно он принимал важнейшие решения. Он одобрил предложения для Франции и Британии от 17 апреля, это были советские предложения, а не личная политика Литвинова. И он же принял решение о пакте о ненападении. Считал ли Сталин Германию государством, с которым можно иметь дело? Или он выбрал рискованную политику, чтобы выиграть время? Так или иначе, советская политика вышла боком в июне 1941 г., когда вермахт вторгся в СССР.

Имеют ли значение советские документы? Из них становится ясно, что советские дипломаты общались между собой так, будто были настроены на антинацистский союз совершенно серьёзно, несмотря на скепсис англо–французской политики. Они начали терять терпение, а в случае Литвинова — беспокоиться, когда от Лондона долгое время не было ответа. Стало ясно, что что–то идёт не так, когда о советских предложениях из Лондона и Парижа стала поступать противоречивая информация, и поняли, что столкнулись со старым добрым англо–французским предательством. Пробовали призвать британцев к ответу. Чемберлен видел в советской политике уловку, чтобы втравить Британию и Францию в войну с Германией, пока СССР спокойно бы дождался её окончания и распространил коммунистическую революцию на Европу. Советская сторона смотрела на все иначе, убеждаясь в своей правоте через всевозможные попытки Англии и Франции договориться с Гитлером. Решение Великобритании не публиковать доклад отложило начало взаимных обвинений до 1948 г., когда Госдеп США опубликовал сборник документов, в котором СССР пытались выставить ответственным за начало Второй мировой войны. Советское правительство ответило собственной публикацией «Фальсификаторы истории», в которой, среди прочего, раскрывалась связь элит Британии и Франции с нацистской Германией[645]. И это было только начало борьбы за возможность рассказать историю Второй мировой, которая длится до сих пор. Именно поэтому для восстановления истинного положения вещей так важно изучать события 1939 г.

Благодарности

Я бы хотел поблагодарить начальника Архива внешней политики Российской Федерации Анну Николаевну Залееву и её коллег за доступ к делам, процитированным в этой статье; Фредерика Дессберга, Джезафа Майоло, Владимира Олеговича Печатнова и особенно Зару Штайнер за прочтение первых черновиков рукописи и их замечания. Хочу также отметить Совет по изучению гуманитарных наук Канады, без гранта Insight которого не было бы возможно проведение исследования, на котором основана данная статья.