Антигитлеровская коалиция — 1939. Формула провала

Владимир Барышников

Советско–финляндские отношения в начале 1939 г.

Начало 1939 г. характеризовалась тем, что международная ситуация в Балтийском регионе в связи с быстро усиливающейся агрессивностью Германии стала стремительно обостряться. Европа оказалась на пороге политического кризиса. По дипломатическим каналам в Москву поступали тревожные сведения. В частности, отмечалось, что даже Эстония готова пойти на заключение с Германией секретного соглашения о пропуске войск вермахта через свою территорию к границе с СССР. По данным, которые имелись у наркома иностранных дел СССР Максима Литвинова, Польша тоже не стала бы возражать против выдвижения немецких вооружённых сил к советским рубежам через Прибалтику и Финляндию[293]. Вся эта информация, несомненно, была связана с подписанным ранее Мюнхенским договором, но и нуждалась в подтверждении.

В свою очередь, от своего посланника в Москве Арнно Сакри Ирье- Коскинена Министерство иностранных дел Финляндии имело информацию о том, что действия Германии в Прибалтике и планы Берлина в отношении Польши[294] вызывают тревогу в СССР. Примечательно, что тогда же представитель Финляндии в Лиге Наций чётко доносил о происходившей переброске значительного количества немецких войск с запада на восток[295]. Очевидно, что в Москве существовали подозрения относительно того, каковы реальные немецко–финляндские связи[296] и возможности Германии в использовании финской территории для нападения на СССР.

В складывающейся ситуации очевидно, что советскому руководству требовалось без промедления начать переговоры с руководством Финляндии[297]. В СССР прежде всего вызывала беспокойство уязвимость морских коммуникаций на Балтийском море. В Москве существовала надежда на возможность аренды четырёх небольших островов в Финском заливе[298]. Их можно было использовать «в качестве наблюдательных пунктов», чтобы контролировать «морской путь на Ленинград»[299]. С этой целью советское руководство решило начать с Финляндией новый раунд секретных переговоров. В Хельсинки был направлен опытный дипломат Борис Штейн[300], задание которому дал лично Иосиф Сталин[301].

Начало политического кризиса в Европе и тайные советско–финляндские переговоры

11 марта 1939 г. между Штейном и министром иностранных дел Эльясом Эркко в Хельсинки начались тайные переговоры. Несмотря на конфиденциальность, глава финского МИДа сразу же проинформировал о них посланника Германии в Хельсинки Виперта фон Блюхера. Таким образом, о переговорах очень быстро узнали в той стране, против которой они велись. В ответ на полученную информацию Блюхер не замедлил «предостеречь» Эркко от принятия какого–либо советского предложения, подчеркнув, что «оккупация русскими этих островов в мирное время будет означать военный контроль над Финляндией» [302].

Очень важным фоном в ходе начавшихся переговоров оказалось то, что именно в это время, 15 марта, Германия, нарушив Мюнхенское соглашение, подчинила себе всю Чехословакию. Более того, немецкие требования территориального характера сразу же распространились на Польшу и Литву. Причём Литва быстро уступила. Уже 22 марта Германии удалось присоединить крупнейший литовский портовый город Мемель (Клайпеду), что позволило рейху «твёрдо стать на ноги также в Прибалтике»[303]. Иными словами, стала очевидной явная тенденция к усилению германского влияния именно в приближённом к границам СССР Балтийском регионе. Об этом же доносили в Москву из советского полпредства в Берлине, указывая, что для Германии Балтийский регион становится на одно из первых мест среди территорий, на которые она претендует. Финляндии же, как тогда сообщалось, вообще отводилась роль особого плацдарма[304].

Естественно, не могли этого не замечать и в Хельсинки. Более того, Штейн даже стал невольным свидетелем того, как реагировал финский министр иностранных дел на факт нарушения Германией Мюнхенского соглашения. В своём донесении в Москву Штейн сообщил, что 15 марта в момент его переговоров вдруг позвонил телефон. Эркко передали тревожную информацию, что германские войска вступили в Прагу. «Я, — писал Штейн, — воспользовался этим известием для того, чтобы ещё раз подчеркнуть, что нейтралитет не может спасти малые государства от вожделений агрессора». Именно тогда, в ходе беседы, Эркко наконец дал понять, что позицию Финляндии в отношении советского предложения об островах нельзя трактовать в том смысле, что финское правительство «не готово войти в переговоры по вопросу о безопасности»[305]. Таким образом, нарушение Германией Мюнхенского соглашения могло создать более благоприятные перспективы для продолжения советско–финляндских переговоров. Об этом Штейн и доложил в Москву. Но такое впечатление оказалось обманчивым. Судя по всему, в финском руководстве не было единства. Как оптимистически передавал в рейх Блюхер, «в эти критические дни Э. Эркко явно размежевался с Россией, а также в известной мере с Великобританией, и в результате ему приходится теперь испытывать сильное противодействие со стороны своих коллег в кабинете»[306].

Нарушение Германией Мюнхенского соглашения явно усложняло финскую официальную позицию. Об этом можно было судить уже 20 марта, когда посланник Ирье–Коскинен, встретившись с Литвиновым, сообщил, что Финляндия выступает против возможности «вести переговоры по обмену территориями» и готова только «продолжать обсуждение вопроса, касающегося безопасности и проблемы гарантий»[307].

В свою очередь, Эркко в беседе с Блюхером 22 марта заверил, что будет «категорически проводить свою линию, отражающую нейтральный курс страны»[308]. О том, что имелось в виду, стало ясно спустя четыре дня. 24 марта Эркко торжественно заявил Штейну о финском решении дать Советскому Союзу письменную гарантию защищать свою территорию от любой агрессии и «не заключать никаких соглашений, которые могли бы нарушить нейтралитет Финляндии». Кроме того, допускалась возможность передачи Советскому Союзу двух островов вместо четырех[309]. Это заявление, однако, не могло быть свидетельством того, что финский министр иностранных дел полностью воспринимал советские доводы. Более того, он высказал мнение, что следует уже перейти к формальной системе переговоров и свести начавшееся обсуждение в русло простого «обмена нотами»[310].

Позиция Финляндии явно не могла устроить советское руководство, которое добивалось того, чтобы обеспечить морскую оборону подступов к Ленинграду. За ходом советско–финляндских переговоров зорко следил Сталин, которого о них регулярно информировал Литвинов. В это время нарком иностранных дел СССР конкретно сообщил: «По–видимому, финны на уступки нам в той или иной форме интересующих нас островов не пойдут» и вряд ли «предложат нам что–либо нас удовлетворяющее»[311].

В итоге встречи представителей двух стран становились совершенно бесплодными. Об этом 24 марта Литвинову чётко доложил Штейн[312]. Он указал, что «последние разговоры с Эркко, а равно и с другими членами кабинета убедили меня, что дальнейшее продолжение переговоров бесполезно» [313].

Тогда же в финской печати начали неожиданно появляться материалы, в которых обсуждалось военное значение тех островов, о которых шли секретные переговоры[314]. Становилось ясно, что советские предложения стали просачиваться в печать. Для руководства СССР являлось весьма неприятным то, что западные страны не только оказались «в курсе» предмета хельсинкских переговоров[315], но и начали предпринимать попытки негативно влиять на их ход[316]. Более того, 3 апреля, при очередной встрече со Штейном, Эркко заявил: «Я начал с Вами эти переговоры в частном порядке. Теперь я вижу, что, быть может, совершил ошибку.»[317]

4 апреля Литвинов направил Сталину свои соображения относительно дальнейших перспектив переговоров: «После столь решительного заявления финского министра иностранных дел. Штейну оставаться более в Финляндии не следует» [318]. Действительно, 6 апреля Штейн покинул Хельсинки.

Таким образом, события стали развиваться по самому нежелательному для СССР сценарию. Договориться с Финляндией так и не удалось, а секретная миссия советского эмиссара стала достоянием гласности и оказалась неудачной, что явно подрывало международный престиж Советского Союза как великой державы.

«Финский вопрос» на англо–франко–советских переговорах

Начавшийся в марте 1939 г. политический кризис и расползание германистской агрессии взволновали Англию и Францию. В Лондоне и Париже чётко возникли опасения, что нарушение Мюнхенского соглашения ставит всю их прежнюю политику под удар. По наблюдениям советских дипломатов, на Западе тогда начало возникать «полуосознанное, стихийное ощущение этой надвигающейся опасности»[319]. В такой обстановке, безусловно, предпочтительным становилась попытка создания новых мер безопасности, в которых мог бы принять участие и Советский Союз.

В результате как раз в то время когда разворачивались переговоры Штейна с Эркко, представители Англии и Франции принялись обсуждать с Литвиновым проблему выработки адекватных действий по блокированию нарастающей угрозы. Советский нарком предложил обсудить возможность предотвращения германской агрессии в отношении ряда европейских стран и, в частности, Финляндии[320]. Однако возникший в середине марта англо–франко–советский диалоговый процесс к началу апреля стал уже откровенно затягиваться. При этом угроза международной изоляции СССР сохранялась.

В такой обстановке 17 апреля Литвинов поставил вопрос о необходимости оказать военную помощь конкретным государствам, «расположенным между Балтийским и Чёрным морями и граничащим с СССР»[321]. Спустя два дня из Москвы уточнили: «Мы имеем в виду Финляндию, Эстонию, Латвию, Польшу и Румынию»[322]. Однако это пожелание СССР не встретило благожелательного отношения[323]. Лишь 29 апреля в Москву пришёл ответ. Англия и Франция заявили, что готовы подписать с СССР договор о взаимопомощи, но не согласились дать гарантии прибалтийским государствам на случай германской агрессии[324].

Между тем политическая ситуация для СССР на северо–западе Европы не была благоприятной. Финляндия явно демонстрировала, что рассматривает в качестве гаранта стабильности прежде всего Германию. Уже после отъезда Штейна из Хельсинки 17 апреля Эркко обеспокоил Блюхера неожиданным сообщением о том, что будто бы «Балтийский флот русских» намерен «выйти 21 апреля из Ленинграда». Донесение об этом сразу ушло в Берлин[325]. Лишь на следующий день германскому посланнику пришлось дать «отбой». После спешно предпринятых выяснений оказалось, что финский Генштаб не располагал такими данными и, следовательно, не мог ничего передавать в МИД об «угрозе» с востока. Очевидно, что этот ход министра иностранных дел можно было квалифицировать как попытку определить позицию Германии в случае усиления СССР на Балтике.

19 апреля Литвинов в письме к Сталину высказал весьма пессимистическое отношение по поводу ближайших перспектив дальнейшего ведения переговоров с Финляндией: «.Для меня стало совершенно ясно, что в настоящий момент. финское правительство не примет нашего предложения»[326]. Было решено дать почувствовать финскому руководству, что итоги хельсинских переговоров не останутся без последствий. Уже 5 апреля, когда был решён вопрос о возвращении Штейна в Москву, состоялось заседание Политбюро ЦК ВКП(б). На нем, в частности, была определена установка Наркомату внешней торговли СССР «торговлю с финнами замять»[327].

Таким образом, весной 1939 г. советско–финляндские отношения обострились. Дальнейшее их развитие в значительной степени зависело от общей международной ситуации в Европе.

В тени европейских интриг

Утром 27 апреля Литвинов вместе с советским полпредом в Англии Иваном Майским был вызван к Сталину. В разговоре принял участие и председатель Совета народных комиссаров СССР Вячеслав Молотов. Как вспоминал Майский, «обстановка на заседании была накалена до предела»[328]. Основные обвинения были выдвинуты против Литвинова. В частности, его обвиняли в том, что он «распустил» сотрудников Наркомата иностранных дел. Майскому ставилось конкретно в вину, что он, выехав из Лондона в Москву, позволил себе во время остановки в Хельсинки нанести визит Эркко, в беседе с которым изложил своё видение европейской ситуации[329].

В этом отношении, конечно, «финляндская проблема» была лишь одной из многих, которые тогда создавали в Кремле нервозную атмосферу. Её неразрешенность могла быть объяснена неэффективностью политики, проводимой Литвиновым. Ведь положение СССР в Европе оставалось достаточно неопределённым. В результате 3 мая наркомом иностранных дел СССР вместо Литвинова был назначен Молотов.

Лондон и Париж продолжали занимать твёрдую позицию в переговорах с СССР. 8 мая Англия и Франция сообщили Москве, что решение вопроса о гарантиях возможно лишь в форме, «приемлемой странам, являющимся жертвами агрессии»[330]. За этой витиеватой формулировкой скрывалось желание добиться того, чтобы «ввиду различных затруднений» не приглашать СССР «к сотрудничеству» в Восточной Европе[331].

Но и Молотов отступать тоже не собирался. 14 мая он лично вручил английскому послу в Москве Уильяму Сидсу памятную записку. В ней указывалось, что предложения, которые поступили советскому руководству, Москву не удовлетворяют, поскольку предлагаемые Западом договорённости могут сделать «северо–западные границы СССР со стороны Финляндии, Эстонии, Латвии. неприкрытыми»[332]. На это, однако, сразу же последовала достаточно неожиданная реакция. Сидс сообщил, что «упоминание Финляндии. усложняет весь вопрос», поскольку «Англия хорошо осведомлена о настроениях Финляндии и считает, что общественное мнение Финляндии настроено в отношении СССР отрицательно»[333].

Действительно, в это время работавшие за рубежом дипломаты Финляндии явно проводили линию, направленную на то, чтобы продемонстрировать отсутствие намерения Хельсинки одобрить советские инициативы. Так, накануне обращения Молотова к Великобритании, 11 мая посланник Финляндии в Лондоне Георг Грипенберг довёл до сведения английского министра иностранных дел, что при любых обстоятельствах финское правительство «не желает никаких гарантий или договора о помощи, исходящих от советского правительства»[334]. Английскому руководству чётко дали понять, что это может лишь «подготовить почву для принятия аналогичного поручительства со стороны Германии»[335].

Иными словами, финское руководство активно включилось в игру, которую вели великие державы. Позицию Запада в Хельсинки явно учитывали. Опираясь на неё, Финляндия проводила линию, игнорировавшую интересы СССР в Балтийском регионе. Однако такой подход не только не менял мнение Молотова, а лишь усугублял его подозрительность. Как докладывал в начале июля советскому руководству нарком внутренних дел СССР Лаврентий Берия, «Германия прилагает все усилия к привлечению на свою сторону Финляндии»[336]. При этом Финляндия явно давала для таких выводов соответствующий повод. Её отношения с Германией летом 1939 г. отнюдь не были заморожены. По мнению немецкого профессора Манфреда Менгера, «военные контакты между Берлином и Хельсинки функционировали безупречно и с неослабной интенсивностью»[337]. В частности, тогда вполне открыто состоялись традиционные совместные шумные военные празднования, посвящённые памяти о совместных боевых действиях финских и немецких войск в 1918 г. Они прошли как в Финляндии, так и в Германии[338]. Продолжался обмен и официальными государственными визитами. В конце апреля 1939 г. в рейх направился финский министр просвещения Ууно Ханнула, которого лично принял глава немецкого МИДа Иоахим фон Риббентроп. Сам визит вызвал пристальное внимание немецкой прессы[339]. Одновременно в беседах с финскими представителями немецкие дипломаты ни в коем случае не скрывали, что «воинственность Гитлера продолжается» и «Германия должна приступить к новым экспансионистским планам» [340].

Разумеется, Берлин не собирался быть пассивным наблюдателем происходивших переговоров в Москве. Понимая, что готовящийся союз европейских стран будет направлен именно против него, рейх в противовес этому предложил малым странам Европы заключить с ним договоры о ненападении. Такое предложение получило и финское правительство. Причём, поясняя выдвинутую инициативу, немецкая сторона прямо указывала на то, что здесь «вопрос стоит не о гарантиях, а о договоре о ненападении»[341], проводя чёткую параллель с тематикой московских переговоров.

Однако Финляндия все же решила отвергнуть эту инициативу. В Хельсинки объяснили, что «не чувствуют угрозы со стороны Германии»[342]. Своим же дипломатам финское руководство пояснило, что принятие германской инициативы поставило бы страну в сложное положение, поскольку тогда «Финляндии было бы трудно отказаться от альтернативных предложений»[343]. Эту позицию 6 июня уже официально озвучил Эркко. Он заявил, что «Финляндии нужно относиться к каждому государству, которое… намерено предоставлять так называемую помощь, задумываясь, необходима ли ей эта гарантия» [344]. Реалистически так можно было ставить вопрос при условии, если германская агрессия не рассматривалась как угроза для государства и ситуация в Европе не менялась. Тем не менее на следующий день это же мнение выразил и президент Финляндии Кёсти Каллио[345].

Утверждения высших государственных деятелей Финляндии носили превентивный характер, превращая финскую проблему в одну из центральных на англо–франко–советских переговорах[346]. Учитывая это, в Москве вынуждены были официально отреагировать. В передовой статье в «Правде» подчёркивались существующие в СССР твёрдые намерения включить в список государств, которым предлагается помощь, Финляндию, Эстонию и Латвию[347].

Тем временем английские политики и военные, наоборот, позволяли себе демонстрировать благосклонное отношение к взглядам финского руководства. Наиболее ярко это проявилось в ходе визита в Финляндию английского генерала Уолтера Кирке[348]. На приёме, организованном 18 июня в финской столице, он прямо заявил, что «в Англии каждый относится с самым искренним пониманием позиции», которую занимает Финляндия[349]. Данные слова, как заметил историк Макс Якобсон, «усилили веру, что Англия не изменяет Финляндии на московских переговорах»[350]. В ответ на это финское руководство, демонстрируя предельную открытость, организовало Кирку посещение военных объектов у границы с СССР на Карельском перешейке[351].

С другой стороны, на Западе также видели, что «вопрос о гарантиях для Балтийских стран по–прежнему рассматривается СССР как фундаментальный»[352]. Более того, 29 июня в «Правде» опять появилась статья, подписанная 1‑м секретарём Ленинградских обкома и горкома ВКП(б), секретарём ЦК ВКП(б) Андреем Ждановым. В ней чётко было заявлено, что «искусственно надуманным “камнем преткновения” в переговорах является вопрос о тройственном гарантировании незамедлительной помощи Латвии, Эстонии и Финляндии». Вывод же из этого делался весьма категоричный: действия Лондона и Парижа по этому вопросу «могут быть продиктованы только одним намерением: затруднить переговоры в целях их срыва»[353].

В Англии и Франции, естественно, все это не могли не учитывать. Там отнюдь не хотели, чтобы начавшиеся в Москве переговоры были быстро «похоронены» из–за «Балтийского вопроса». Также не в интересах англичан и французов было подталкивать Финляндию в сторону германского лагеря. Поэтому на рубеже конца июня — начала июля Лондон и Париж уточнили свою тактику. Выражая финскому руководству своё «понимание» его позиции, англичане и французы начали проявлять большее стремление развеять имевшиеся в Хельсинки подозрения. Они разъясняли, что под гарантиями имеется в виду отнюдь не одностороннее их осуществление лишь одним Советским Союзом[354]. Иными словами, твёрдая позиция Москвы заставляла западную сторону оказать на Финляндию определённое давление в пользу Советского Союза.

1 июля английский и французский послы в Москве официально вручили Молотову новый проект трехстороннего соглашения о гарантиях. В нем присутствовала отдельная, секретная часть. Именно в ней оказался перечень стран, которым три государства готовы были предоставить соответствующие гарантии. В их числе была и Финляндия[355].

Подобный ход развития событий указывал на соответствующий «прорыв» в ходе московских переговоров. Запад фактически официально признал существующую военную опасность для СССР, которая могла исходить с Балтийского региона. Естественно, Молотов уже 3 июля поддержал данные предложения[356]. Однако одновременно с этим он выдвинул ещё одно положение. В проект соглашения вводилось понятие «прямой», а также «косвенной» агрессии. Причём под «косвенной агрессией», как было разъяснено в документе, следовало понимать «внутренний переворот или переворот в политике в угоду агрессору» в тех странах, которым предлагались гарантии[357]. В результате ставилась под контроль политика малых европейских государств со стороны СССР, Англии и Франции. А это значительно модифицировало характер готовящихся соглашений. Поиск решения вопроса о «косвенной агрессии» открыл новый раунд в московских переговорах.

«Косвенная агрессия»

Предложение обсудить необходимость учитывать проблему «косвенной агрессии» являлось отнюдь не бессмысленным вопросом. Именно таким образом, не применяя вооружённые силы, Германия при молчаливом согласии Запада смогла присоединить к себе в марте 1938 г. Австрию. Также, во многом опираясь на пронацистские силы, Берлин пытался решить с Чехословакией так называемую Судетскую проблему. Естественно, в СССР не хотели повторения подобного сценария в пограничных с Советским Союзом государствах.

Безусловно, это касалась и Финляндии, где явно не скрывали существующие предпочтения. Тогда из Хельсинки достаточно твёрдо заявляли, что Финляндия «будет до последнего противостоять тому, чтобы Россия получила согласие. вмешиваться в её внутренние дела», а если «западные страны дадут этому ход», то Финляндии «придётся сделать выбор между Коминтерном и нацизмом»[358]. Показательным в данном случае стало ещё и то, что Ирье–Коскинен весьма недвусмысленно заметил английскому послу, что «время покажет, с какой стороны надо просить помощь»[359].

В целом фактов, позволяющих предположить прогерманский сценарий, по которому могла последовать Финляндия, становилось все больше. 29 июня, накануне выдвинутой Молотовым идеи о «косвенной агрессии», в Финляндию прибыл начальник Генерального штаба сухопутных войск Германии генерал артиллерии Франц Гальдер. Совершая «тур» по Прибалтике, он переехал в Хельсинки из Таллина, где, как тогда сообщали финские дипломаты, конкретно «обсуждались военно–политические вопросы» и проблемы эстонской «политической ориентации»[360]. Естественно, в финской столице эти вопросы тоже были самыми важными[361].

Показательно то, что интересовало Гальдера в Финляндии. 1 июля его доставили в Выборг, откуда он отправился к советской границе, где лично присутствовал на артиллерийских стрельбах[362]. Далее его перевезли в Северную Финляндию[363], где тоже показывали военные объекты. Причём сам характер визита вовсе не скрывался. Финская печать весьма подробно описывала все его нюансы[364]. Более того, даже обращалось внимание на то, что вояж Гальдера осуществлялся в противовес англо- франко–советским переговорам. Этим явно демонстрировалось, что рейх стремится предоставить Хельсинки соответствующие противоположные «московским» гарантии, а также «показать желание Германии прозондировать степень смелости малых европейских стран северо–восточного региона»[365].

Естественно, что в Советском Союзе визит Гальдера не остался незамеченным. О нем по дипломатической линии в Москву шла достаточно подробная информация[366]. Неслучайно советскому представительству в Хельсинки даже дали указание усилить наблюдение за финскими военными приготовлениями[367]. 4 июля Молотов пригласил финляндского дипломатического представителя и выразил ему обеспокоенность тем, что правительство Финляндии может открыть границы для немецких войск. Указав в качестве примера на события в Чехословакии, Молотов прямо заметил: «Россия не намерена сидеть сложа руки, ожидая подхода немцев к стенам Петербурга со стороны Финляндии» [368].

Тем не менее в Хельсинки явно больше боялись договорённостей СССР с Англией и Францией, чем «помощи» со стороны Германии. В начале июля финский посланник Ирье–Коскинен чётко проинформировал об этом своего германского коллегу графа Фридриха–Вернера фон дер Шуленбурга. Он подчеркнул: «Мы надеемся, что требования Советской России будет решительно отвергнуты и что нас будут постоянно информировать по этому вопросу»[369]. В МИДе Германии «разделяли» финские опасения, выразив надежду, что на переговорах сохранятся противоречия[370]. В рейхе никоим образом не хотели допустить политического усиления СССР. Берлин назойливо предупреждал Хельсинки, что Москва пытается «добиться возможности вмешательства в балтийские дела»[371]. Подобные утверждения вполне соответствовали представлениям финского руководства. Эркко, в частности, прямо тогда говорил Блюхеру, что Советский Союз просто пытается склонить представителей Запада на свою сторону[372]. То же самое финский министр иностранных дел высказывал и английскому посланнику в Хельсинки Томасу Сноу[373].

Нельзя, тем не менее, не отметить, что на Западе продолжали фиксировать занимаемую в отношении англо–франко–советских переговоров позицию Финляндии и отмечали определённые тенденции в развитии финско–германского сотрудничества[374], не разделяя полностью идею превращения Финляндии в сугубо немецкую зону влияния. В начале июля Лондон и Париж стали наращивать давление на финское руководство[375]. Английский посол в Москве имел «серьёзную» беседу с финским коллегой. Он справедливо заметил, что «напор Германии может оказаться весьма мощным» и война окажется неотвратимой. Далее Сидс неожиданно подчеркнул: «.У России нет никаких агрессивных намерений» и «Финляндия, а также прибалтийские страны напрасно боятся России»[376]. По информации, поступавшей в финский МИД, было видно, что позиция, которую занимала английская дипломатия, была близка и французам[377]. Англия и Франция действовали достаточно синхронно, что свидетельствовало о том, что в руководстве этих стран начала складываться по «финскому» вопросу достаточно единая линия.

Срыв англо–франко–советских переговоров и Финляндия

Между тем англо–франко–советские переговоры продолжали продвигаться крайне медленно. Лишь 17 июля Молотову был вручён ответный проект договора. Но общих договорённостей так и не было достигнуто. Одновременно с этим 20 июля Финляндия официально уведомила каждую из участвовавших в переговорах стран, что отказывается от любой помощи на основе гарантий, считая таковую агрессией[378]. В этой связи английским правительством стали рассматривать позицию Финляндии чуть ли не как одно из существенных препятствий на пути к позитивному исходу московских переговоров[379].

23 июля Молотов заявил французскому послу в СССР Полю–Эмилю Наджиару: «Три правительства уже достигли достаточного согласия по основным вопросам, чтобы перейти к изучению конкретных военных проблем»[380]. Хотя полной договорённости достигнуто не было, решили перейти к обсуждению военных вопросов[381]. Переговоры начались лишь 12 августа и продолжались до 21 августа.

В Хельсинки продолжали демонстрировать своё отрицательное отношение к возможности достижения в Москве какой–либо договорённости. 14 августа Эркко в беседе с советским полпредом в Финляндии Владимиром Деревянским подтвердил, что его правительство выступает против «непрошеных гарантий»[382].

Судя по документам финского военного командования, в Хельсинки всю поступавшую информацию весьма тщательно анализировали[383]. Перед началом военных переговоров в Москве руководство Финляндии приняло решение провести широкомасштабные военные учения. Они начались 7 августа и стали крупнейшими в истории страны. В них приняло участие 20 тысяч человек. По содержанию и целевой направленности учений было ясно, что потенциальным противником в Финляндии считался Советский Союз[384]. В Москве не могли не обратить внимания на столь крупномасштабное военное мероприятие на своих границах. Бросалось в глаза ещё и то обстоятельство, что приблизительно тогда же проходили военные манёвры немецкой и итальянской армий.

Показательным стало также и то, что когда военные переговоры в Москве были сорваны, такой результат в финской дипломатической среде встретили с нескрываемым облегчением. А временный поверенный Финляндии Карл Густав Идман позволил себе заявить в Наркоминделе, что, прочитав в советской печати сообщение о провале трехсторонних переговоров, встретил это с «большим удовлетворением» и был рад, что «причиной разногласий оказалась Польша, а не Финляндия и прибалтийские страны» [385].

Изменения военно–политической обстановки на северо–западе и в бассейне Балтийского моря заставили Наркомат обороны СССР внести коррективы в оперативные планы. Если до лета 1939 г. Финляндия рассматривалась как страна, которая в перспективе будет придерживаться нейтралитета, то теперь в указаниях уточняющего характера к составлению оперативного плана говорилось: «Против СССР на северном и западном направлениях выступят объединённые силы Германии, Финляндии и Польши»[386].

Советское командование, анализируя варианты поведения Финляндии в случае германской агрессии, не исключало и «возможность сохранения нейтралитета Финляндией», длительность которого зависела от «политической обстановки» и от «успехов» Красной армии[387]. Исходя из этого в оперативных планах Ленинградского военного округа, Балтийского и Северного флотов, составлявшихся в начале августа 1939 г., предусматривалась возможность ведения боевых действий на финской территории[388]. В конечном счёте ставилась задача «нанесения решительного поражения объединённым силам противника» путём взаимодействия сухопутных, морских и воздушных сил Советского Союза[389].

Советско–германский договор о ненападении

Руководство Финляндии рассматривало Германию в качестве потенциального партнёра в противостоянии СССР. Можно понять охватившую его тревогу, когда в Хельсинки стала поступать информация о возможном сближении между СССР и Германией[390]. В финском Министерстве иностранных дел увидели в этом не менее серьёзную опасность, чем возможность появления тройственного англо–франко–советского военного союза.

23 августа 1939 г. мир потрясло сообщение о подписании в Кремле советско–германского договора о ненападении. В Хельсинки подписанный договор был воспринят подобно «разорвавшейся бомбе»[391]. Утверждалось, что Германия московским договором «продала Финляндию»[392] .

Почему же так характеризовалось поведение Германии государством, которое объявило себя нейтральным, и могла ли Финляндия вообще в тех условиях осуществить нейтралитет?

Прежде всего глубокая обида в Хельсинки на Германию являлась следствием того, что она рассматривалась финским руководством в качестве надёжной опоры и тем самым Финляндия, как выразился финский историк Макс Якобсон, «обманула сама себя»[393] . Если учитывать именно такую внешнеполитическую линию, становится понятно, почему в СССР могли опасаться возможности использования Финляндии Германией. Этим также объясняется причина направленности секретного протокола к германо–советскому договору. Согласно ему, как известно, северная граница Литвы определялась в качестве разделения «сфер интересов Германии и СССР» и Финляндия, как и другие страны Прибалтики, признавалась Германией в качестве зоны интересов Советского Союза[394].

Такой документ вряд ли бы появился, не будь у советского руководства сомнений, что соседние страны не продолжат опасную для СССР политику[395]. Вместе с тем нельзя принимать на веру и то, что Адольф Гитлер не строил никаких планов в отношении Прибалтики, исходя из того, что она — «сфера интересов СССР». Предпринимался тактический ход. Это позволяет понять объяснение, данное немецким дипломатом, сотрудником МИДа Германии Петером Клейстом. В отличие от Польши, свидетельствовал он, «в прибалтийских государствах мы хотим достичь такой же цели иным путём», а именно: «Здесь не будет иметь место применение силы. Мы достигнем нейтралитета прибалтийских государств, то есть решительного отхода их от Советского Союза. В случае войны, если это нас устроит, мы нарушим этот нейтралитет»[396]. Более поздние события как раз и подтвердили, что Гитлер действовал по этому сценарию. Заметим также, что взгляды, о которых поведал Клейст, стали в полной мере известны советскому руководству[397].

Возникает вопрос, изменился ли у СССР после этого подход к решению тех проблем, которые прежде обсуждались с Финляндией? Таких перемен не наблюдалось. Проблема безопасности Ленинграда сохранялась.

Историк Кейо Корхонен заметил, что «сам по себе договор с Риббентропом не открыл советскому правительству возможность выдвинуть свои требования к странам Прибалтики и Финляндии»[398]. Была лишь получена гарантия, что в отношения Советского Союза с этими государствами тогда не вмешается Германия.

Советско–германский договор о ненападении нанёс удар невероятной силы по концепции, составлявшей суть внешней политики Финляндии. Неслучайно по дипломатическим каналам были предприняты усилия прояснить подробности, касавшиеся советско–германских переговоров, и прежде всего понять, не были ли заключены «какие- либо соглашения, касающиеся Финляндии»[399]. В установках, которые направлялись из Хельсинки своим представительствам, не скрывалась сложность внешнеполитической обстановки, создававшейся для Финляндии[400]. От дипломатов требовалось использовать максимальные возможности для получения необходимой информации и прежде всего характеризующей советско–германские отношения. Ирье–Коскинен, встречавшийся в Москве с Шуленбургом, докладывал, что получил от него твёрдое заверение, что никаких соглашений в ходе советско–германских переговоров относительно Финляндии не было и вообще к ней не проявлялось «особых интересов»[401].

Впрочем, финскому посланнику в Берлине представители германского Генштаба все же передали информацию сенсационного значения. В конце августа ему сообщили о возможных перспективах: нанесении вермахтом удара по Польше. Был даже назван вероятный срок — 1 сентября 1939 г.[402] Так это и случилось,