Антигитлеровская коалиция — 1939. Формула провала

СОВЕТСКО-ГЕРМАНСКИЕ ДОКУМЕНТЫ АВГУСТА 1939 г.: ПРОБЛЕМЫ ИСТОЧНИКОВ

Михаил Мельтюхов

Вопрос о наличии неких секретных договорённостей между Германией и Советским Союзом в связи с заключением договора о ненападении 23 августа 1939 г. возник практически сразу же после его подписания. Уже в 12.00 24 августа американский посол в Москве Лоуренс Штейнгардт направил в Вашингтон телеграмму с информацией о том, что «мне строго конфиденциально сообщили, что минувшей ночью между советским и германским правительствами было достигнуто полное “взаимопонимание” по территориальным вопросам в Восточной Европе, согласно которому Эстония, Латвия, Восточная Польша и Бессарабия признаны сферой жизненно важных интересов Советского Союза. Видимо, Финляндия не упоминалась. […] В результате обсуждений территориальных вопросов, касающихся стран, находящихся между Германией и Советским Союзом, как мне сообщили, достигнуто молчаливое согласие о том, что Советскому Союзу будет предоставлена территориальная компенсация, если он того пожелает, за различные территориальные изменения, которые могут быть произведены Германией в этих регионах»[789].

В 15.00 5 октября Штейнгардт сообщил в Вашингтон, что «вчера посол Германии и Молотов подписали дополнительный протокол, предусмотренный в статье 1 советско–германского договора от 28 сентября». Помимо описания линии советско–германской границы в Польше «я узнал, что протокол также установил “советские и германские сферы интересов”. Я пока не смог выяснить, где находятся эти “сферы интересов”, но они вполне могут относиться к Прибалтийскому и Балканскому регионам»[790]. Таким образом, американские дипломаты получали от своих информаторов из германского посольства в Москве общие, хотя и не вполне детальные сведения относительно советско–германских договорённостей.

В 1946 г. в ходе Нюрнбергского процесса появились фотокопии секретного дополнительного протокола к договору о ненападении от 23 августа 1939 г. В 1948 г. Государственный департамент США опубликовал этот текст в сборнике документов о советско–германских отношениях в 1939—1941 гг.[791] В дальнейшем именно эти тексты вместе с фотокопиями были широко представлены в западной историографии и использовались для критики внешней политики СССР в преддверии Второй мировой войны.

Однако слабым местом подобных утверждений было отсутствие подлинников соответствующих документов. Как правило, западные авторы занимали в этом вопросе позицию, схожую с мнением американского профессора Джорджа О. Кента, который в 1945 г. принял эти фоторолики из рук сотрудника МИД Германии Карла фон Лёша и в последующие годы, опираясь на них, участвовал в издании сборника «Документы германской внешней политики». Он утверждал, что «фотоплёнка удостоверяет подлинность протокола более чётко, чем подразумеваемый оригинал. Протокол был заснят наряду со многими другими документами, достоверность которых не вызывает сомнения. И было бы труднее подделать всю плёнку, нежели один документ»[792]. Совершенно очевидно, что подобное утверждение явно противоречит хорошо известной практике фотокопирования, которая легко позволяет «создавать» любые документы. Кстати, то же самое характерно и для ксерокопирования документов. Тем более что в данном случае фотоснимки немецкоязычного и русскоязычного вариантов договора находятся на ролике F-11, а немецкоязычного и русскоязычного вариантов протокола — на ролике F-19. Не имея подлинников документов, подтвердить аутентичность фотокопий в принципе не представляется возможным.

Советская историография занимала в этом вопросе довольно противоречивую позицию. С одной стороны, никаких официальных заявлений о немецких фотокопиях не делалось, о них просто умалчивалось, но с другой — не отрицалось наличие определённых советско–германских договорённостей. В целом тематика отношений СССР с Германией в 1939—1941 гг. была в советской историографии не слишком популярна и излагалась в рамках определённого канона без существенных подробностей. Ситуация кардинально изменилась в ходе перестройки в Советском Союзе. В 1988—1989 гг. все эти вопросы стали объектом ожесточённой политической борьбы. В итоге 24 декабря 1989 г. II Съезд народных депутатов СССР принял постановление, согласно которому было официально признано наличие секретного дополнительного протокола от 23 августа 1939 г.[793], текст которого воспроизводился по неожиданно «найденной» заверенной машинописной копии на русском языке[794].

Лишь в октябре 1992 г. было заявлено о том, что в бывшем архиве Политбюро ЦК КПСС (ныне Архив Президента Российской Федерации) обнаружены подлинники этих документов[795]. Применительно к августу 1939 г. речь идёт о следующих документах: 1) договор о ненападении от 23 августа, 2) секретный дополнительный протокол от 23 августа и 3) разъяснение к секретному дополнительному протоколу от 28 августа[796]. Однако в публикациях этих документов до сих пор сохраняется немало противоречий и неясностей. Появились и критические работы, ставящие целый ряд вопросов по имеющимся источникам[797]. В целом проблема советско–германских договорённостей в августе 1939 г. распадается на 2 вопроса: 1) были ли эти договорённости и 2) как именно они были оформлены.

Относительно первого вопроса следует отметить, что в советской историографии факт определённых договорённостей признавался. Так, ещё в 1960 г. в официальном издании по истории Великой Отечественной войны при изложении событий августа 1939 г. указывалось: «Советский Союз уже не мог оказать помощь Польше, правительство которой столь категорически её отвергло. Единственно, что ещё можно было сделать, — это спасти от германского вторжения Западную Украину и Западную Белоруссию, а также Прибалтику. Советское правительство добилось от Германии обязательства не переступать линию рек Писса, Нарев, Буг, Висла, Сан»[798].

В 1974 г. в другом официальном издании по истории Второй мировой войны этот тезис был повторён: «Выбирая путь договора с Германией, Советское правительство ещё могло предотвратить захват ею прибалтийских государств (Эстонии, Латвии, Литвы), но уже не могло оказать помощь Польше, правительство которой столь категорично и высокомерно отвергло любую помощь со стороны СССР. Однако ещё было возможно спасти от гитлеровского вторжения Западную Украину и Западную Белоруссию»[799] .

Доступные сегодня дипломатические документы Германии и СССР полностью подтверждают эти утверждения. Было точно установлено, что никакой советско–германской договорённости относительно совместного нападения на Польшу не существовало. Только после объявления войны Англией и Францией Германии 3 сентября 1939 г. германское руководство стало предлагать СССР ввести войска в Западную Белоруссию и Западную Украину, входивших в то время в состав Польши. Учитывая разгром польской армии и оккупацию значительной части Польши вермахтом, ситуацию «Странной войны» в Западной Европе и просьбы Берлина, советское руководство стало склоняться к вводу войск в Западную Белоруссию и Западную Украину. 9 сентября нарком обороны СССР маршал Климент Ворошилов и начальник Генштаба РККА командарм 1‑го ранга Борис Шапошников подписали директивы, в которых войскам ставились конкретные задачи в предстоящей операции. В этих директивах относительно глубины операции, в частности, указывалось следующее. В директиве № 16633/сс/ов Военному совету Белорусского особого военного округа:

«4. Граница наших действий по глубине устанавливается — м. Дрисса и далее граница с Латвией, Литвой и Восточной Пруссией до р. Писса, р. Писса до впадения её в р. Нарев, левый берег р. Нарев от устья р. Писса до впадения её в р. Буг, правый берег р. Буг от впадения р. Нарев до её устья, правый берег р. Висла от устья р. Буг до устья р. Вепрш».

В директиве № 16634/сс/ов Военному совету Киевского особого военного округа:

«4. Граница наших действий по глубине устанавливается — правый берег р. Висла от устья р. Вепрш до устья р. Сан, правый берег р. Сан от устья до её истоков, далее новая граница Венгрии (бывш[ая] граница Чехословакии с Польшей), вся граница с Румынией. Нашим войскам через эту линию отнюдь не продвигаться»[800] . Таким образом, операция советских войск планировалась до линии, согласованной на августовских переговорах в Москве.

В ходе Польского похода Красной армии советское руководство в контактах с германскими дипломатами неоднократно ссылалось на августовские договорённости. Так, уже в ночь на 18 сентября в беседе с германским послом Фридрихом фон дер Шуленбургом Иосиф Сталин неожиданно заявил, что «у советской стороны есть определённые сомнения относительно того, будет ли германское верховное командование в соответствующее время соблюдать московские соглашения и вернётся ли на согласованную линию (Писса — Нарев — Висла — Сан)». Шуленбург ответил, что «Германия, конечно же, полна решимости точно выполнять московские соглашения». На это Сталин заявил, что «он не сомневается в лояльности германского правительства, его сомнение относится к известному факту, что все военные неохотно оставляют захваченные территории». Германские дипломаты категорически отвергли его опасения и заявили, что вермахт подчиняется распоряжениям фюрера, и все соглашения с Москвой будут неукоснительно соблюдаться[801].

В 19 часов 19 сентября председатель Совета народных комиссаров и нарком иностранных дел СССР Вячеслав Молотов вызвал Шуленбурга и заявил ему, что «начальник оперативного отдела вермахта Варлимонт показал вчера исполняющему обязанности советского военного атташе в Берлине карту, на которой нанесена будущая “граница рейха”. Она проходит вдоль Вислы, идёт через Варшаву, но дальше нанесена так, что Львов остаётся на немецкой стороне». Это противоречит московским соглашениям и вызывает удивление советского правительства. Шуленбург ответил, что произошло недоразумение, так как на карте, видимо, была показана временная демаркационная линия, тем не менее он запросил в Берлине инструкций. Кроме того, Молотов заявил Шуленбургу, что обоим правительствам пора окончательно определить структуру польских территорий. Если раньше советское правительство предполагало сохранить существование остатков Польши, то теперь оно готово разделить Польшу по линии Писса — Нарев — Висла — Сан. «Советское правительство желает немедленно начать переговоры по этому вопросу и вести их в Москве, поскольку такие переговоры с советской стороны обязаны вести лица, наделённые высшей властью, не могущие покинуть Советский Союз»[802].

20 сентября Шуленбург передал советской стороне заявление министра иностранных дел Германии Иоахима фон Риббентропа, что «уговор, заключённый мною в Москве по поручению г-на Гитлера, само собою разумеется, будет выполняться»[803]. В тот же день Адольф Гитлер установил «окончательную демаркационную линию», на которую должны были отойти германские войска: Ужокский перевал — Хыров — Перемышль — р. Сан — р. Висла — р. Нарев — р. Писса — граница рейха[804]. В тот же день в 18.30 Молотов в беседе с Шуленбургом заявил, что советское правительство не может одобрить эту линию от Перемышля до Турки и Ужокского перевала, а настаивает на линии по верховьям р. Сан. Надо учитывать, что это украинская территория. В обмен на неё советское правительство «готово уступить Сувалки и окрестности с железной дорогой, но не Августов». Кроме того, Молотов предложил текст советско–германского коммюнике о советско–германской демаркационной линии в Польше, который не вызвал возражений в Берлине. Германская сторона согласилась на передачу ей Сувалок в обмен на территорию вдоль верховьев р. Сан, но попыталась получить также и Августов с окрестными лесами[805].

Германское и советское военные командования поддерживали контакты через военных атташе[806]. 20 сентября в 12.45 в беседе с Ворошиловым германский военный атташе в Москве генерал–лейтенант Эрнст Кёстринг заявил, что «как было договорено в присутствии Риббентропа, линия рек Писса, Нарев, Висла, Сан никем оспариваться не будет»[807]. Германский военный атташе также «просил сегодня же наметить рубежи и сроки, которые должны быть оставлены германскими войсками. Тут же Кестринг достал из портфеля немецкую карту, где чёрным карандашом была проведена сплошная линия, занятая германскими войсками. На этой же карте по рекам Писса, Нарев, Висла, Сан синим карандашом проведена другая линия, точно соответствующая договорённости. Условились, что сегодня в 16 часов тов. Ворошилов примет Кестринга и прибывших офицеров для разработки рубежей и сроков отхода германской армии»[808].

В ходе начавшихся в 16.20 20 сентября переговоров Ворошилова и Шапошникова с представителями германского военного командования генералом Кёстрингом, полковником Генрихом Ашенбреннером и подполковником Гансом Кребсом в 4 часа утра 21 сентября был подписан советско–германский протокол о порядке отвода германских войск и продвижения советских войск на демаркационную линию по рекам Писса, Нарев, Висла и Сан[809].

Ещё 20 сентября нарком внутренних дел СССР Лаврентий Берия издал приказ № 001121, согласно которому пограничным войскам НКВД следовало «принять под охрану новый участок государственной границы Союза ССР от селения Новое Село на границе с Латвией до селения Турмонч на границе с Литвой; от селения Турмонч по границе с Литвой до стыка границы с Восточной Пруссией у селения Больце; от селения Больце по границе с Восточной Пруссией до реки Писса, далее по реке Писса до впадения её в реку Нарев, по реке Нарев до впадения её в реку Висла; по реке Висла до реки Сан; по реке Сан до границы с Чехословакией; по границе с Чехословакией до стыка границы с Румынией и далее по границе с Румынией до селения Казачувка, что при впадении реки Збруч в реку Днестр»[810].

В то же время 20-22 сентября было согласовано, а 23 сентября опубликовано советско–германское коммюнике: «Германское правительство и правительство СССР установили демаркационную линию между германской и советской армиями, которая проходит по реке Писса до её впадения в реку Нарев, далее по реке Нарев до её впадения в реку Буг, далее по реке Буг до её впадения в реку Висла, далее по реке Висла до впадения в неё реки Сан и дальше по реке Сан до её истоков»[811]. Различия в перечне рек в вышеприведённых документах 1939 г. связаны с тем, что не существовало устоявшегося названия реки ниже слияния рек Нарев и Западный Буг[812].

Точно так же советская и германская стороны ссылались на свои секретные договорённости при контактах с Латвией и Литвой. Например, в ходе начавшейся в 21.30 2 октября беседы с министром иностранных дел Латвии Вилхелмсом Мунтерсом Сталин откровенно заявил:

Рис. 1. Карта, опубликованная в газете «Известия» 23 сентября 1939 г.

«Я вам скажу прямо: раздел сфер влияния состоялся… если не мы, то немцы могут вас оккупировать. Но мы не желаем злоупотреблять…»[813] На начавшихся в 22.30 3 октября переговорах Молотов заявил министру иностранных дел Литвы Юозасу Урбшису, что в условиях начавшейся войны «Советскому Союзу приходится обеспечивать свою полную безопасность». Поскольку Германия согласилась с вхождением Литвы «в зону влияния СССР», то Москва «стремится заключить и с Литвой пакт о взаимопомощи». Далее слово взял Сталин, который сообщил, что СССР пришлось договориться с Германией о передаче ей Сувалкского выступа и части прилегающей литовской территории[814].

5 октября Риббентроп поручил германскому посланнику в Каунасе Эриху Цехлину конфиденциально уведомить литовскую сторону о следующем: «Уже при подписании советско–германского договора о ненападении от 23 августа, во избежание осложнений в Восточной Европе между нами и советским правительством состоялись переговоры о разграничении германской и советской сфер интересов. При этом я выступал за то, чтобы возвратить Литве Виленскую область, на что советское правительство дало мне своё согласие. На переговорах о договоре о дружбе и границе от 28 сентября, как видно из опубликованного проведения советско–германской границы, вдающийся между Германией и Литвой уголок территории вокруг Сувалок отошёл к Германии. Поскольку в этом месте возникла сложная и непрактичная граница, я зарезервировал за Германией право на исправление границы, в соответствии с которым узкая полоса литовской территории отходит к Германии. Передача Литве Вильно также была обеспечена на этих переговорах. Вы уполномочены теперь проинформировать литовское правительство, что имперское правительство не считает в данный момент актуальным вопрос о таком изменении границы. При этом, однако, мы ставим условием, что литовское правительство будет рассматривать этот вопрос как строго секретный». Кроме того, германскому послу в Москве напоминалось о необходимости достичь договорённости с СССР относительно полосы литовской территории[815]. В тот же день Цехлин сообщил эту информацию заместителю министра иностранных дел Литвы Казису Бизаускасу[816].

Схожая ситуация повторилась при обсуждении между Москвой и Берлином Бессарабского вопроса. В ходе переговоров 28 сентября 1939 г. со Сталиным и Молотовым Риббентроп «напомнил, что германское правительство в секретном дополнительном протоколе от 23 августа высказало свою незаинтересованность в этом вопросе», и попытался получить заверение, что Москва «заявит о своих интересах, если произойдут изменения на Балканах из–за каких–либо действий Венгрии против Румынии». Однако Сталин умело уклонился от подобных обещаний[817].

В беседе с Молотовым 23 июня 1940 г. Шуленбург подтвердил, что, по мнению Германии, «соглашение о консультации» согласно пакту о ненападении «распространяется и на Балканы». В ответ на это Молотов задал германскому дипломату вопрос, «подтверждает ли Риббентроп то, что было сказано во время переговоров осенью прошлого года о Бессарабии, и остаётся ли сказанное в силе на сегодняшний день?». Шуленбург «ответил утвердительно», добавив, что «вопрос о Бессарабии не упоминался, но взят гораздо шире». Затем Молотов сообщил Шуленбургу решение советского правительства по бессарабскому вопросу. В ответ германский посол заявил: «Германия ещё осенью прошлого года объявила, что она не имеет политических интересов в Бессарабии, но имеет там хозяйственные интересы, которые теперь увеличились в связи с войной. По мнению Шуленбурга, в своё время постановка вопроса о Бессарабии была такова: СССР заявит свои претензии на Бессарабию только в том случае, если какая–либо третья страна (Венгрия, Болгария) предъявит свои территориальные претензии к Румынии и приступит к их разрешению. СССР же не возьмёт на себя инициативу в этом вопросе». Молотов «ответил, что заявление Шуленбурга не соответствует действительности, это только один из частных моментов, но не условие в целом. Вопрос о Бессарабии не нов для Германии. [.] Я рассчитываю, сказал в заключение тов. Молотов, что Германия в соответствии с договором не будет мешать Советскому Союзу в разрешении этого вопроса, а будет оказывать поддержку, понятно, в пределах соглашения»[818].

Выступая 19 июля 1940 г. в рейхстаге, Гитлер впервые публично заявил о разграничении сфер интересов Германии и СССР. По его мнению, «германо–русские отношения окончательно определены. Причина этого в том, что Англия и Франция, поддерживаемые некоторыми малыми государствами, постоянно приписывали Германии агрессивные замыслы в регионах, которые находятся вне каких бы то ни было германских интересов. [.] В таких условиях я посчитал правильным прежде всего вместе с Россией трезво произвести установление интересов, чтобы раз и навсегда выяснить, что Германия должна в будущем считать своей зоной интересов и, наоборот, что Россия считает важным для своего существования. На этом чётком размежевании обоюдных зон интересов произошло урегулирование на новой основе германо–русских отношений. Всякая надежда на то, что при выполнении этого теперь может возникнуть новая германо–русская напряжённость — просто детские фантазии. Ни Германия не сделала ни одного шага, который бы выходил за пределы сферы её интересов, ни Россия»[819].

«Разграничение обоюдных сфер интересов» упоминалось в письме Риббентропа Сталину от 13 октября 1940 г.[820] Во время визита Молотова в Берлин секретные договорённости 1939 г. упоминались в его беседе с Гитлером 12 ноября 1940 г. Кроме того, «протокол к договору о ненападении» упоминался в телеграмме Сталина Молотову от 12 ноября и беседах Молотова с Шуленбургом и Гитлером 13 ноября[821].

23 июня 1941 г. в германской прессе был опубликован «Меморандум министерства иностранных дел Германии правительству СССР». В нем германское правительство ещё раз публично заявило, что суть советско- германских договоров от 23 августа и 28 сентября 1939 г. «состоит:

1) в обоюдном обязательстве обеих государств не нападать друг на друга и жить в мирном соседстве, и

2) в разграничении сфер интересов посредством отказа Германии от всякого вмешательства в Финляндии, Латвии, Эстонии, Литве и Бессарабии, тогда как территории бывшего польского государства до линии Нарев — Буг — Сан должны были по желанию Советской России войти в её состав».

При этом утверждалось, что «в Москве при разграничении сфер интересов советское правительство заявило г. министру иностранных дел, что оно не намерено оккупировать, большевизировать или аннексировать государства, относящиеся к его сфере интересов, за исключением областей бывшего польского государства, находящихся в состоянии разложения». Соответственно делался следующий вывод: «Оккупировав и осуществив большевизацию областей Восточной Европы и Балкан, входивших в сферу интересов СССР, которую ему уступило германское правительство, советское правительство поступило явно и недвусмысленно вопреки московским соглашениям»[822].

Таким образом, доступные сегодня как советские, так и германские документы однозначно подтверждают наличие советско–германских договорённостей относительно разграничения сфер интересов в Восточной Европе. Из этих документов следует, что эта договорённость была оформлена письменно в виде некоего протокола, однако они не дают ответа на вопрос, как именно выглядел этот документ.

Как известно, начиная с 1946 г. на Западе получили хождение фотокопии немецких дипломатических документов, среди которых были как советско–германский договор от 23 августа 1939 г., так и секретный дополнительный протокол (см. рис. № 2-10)[823]. Ныне благодаря любезности Министерства иностранных дел Российской Федерации имеется возможность ознакомиться с визуальными образами документов августа 1939 г., которые с 1992 г. считаются их подлинниками (см. Приложение на с. 321-331)[824]. Сопоставление немецких фотографий и российских сканов документов 1939 г. порождает довольно много различных вопросов, которые требуют внятных ответов.

Поскольку и на немецких, и на российских изображениях представлены подписанные немецкоязычный и русскоязычный варианты договора о ненападении, то возникает вопрос, почему в Берлине оказался официальный советский текст договора, а в Москве официальный немецкий текст? Ведь в самом документе было указано, что он «составлен в двух оригиналах, на немецком и русском языках»[825], а значит, русскоязычный вариант должен был остаться в СССР, а немецкоязычный — отправиться в Германию. Ту же картину мы видим и применительно к секретному дополнительному протоколу — опять обе стороны демонстрируют нам и немецкоязычный, и русскоязычный тексты документа с подписями. Никакого объяснения данного довольно странного факта никто никогда не давал. До сих пор неизвестны какие–либо документальные подтверждения того, что в 1939 г. было подписано по 4 экземпляра соответствующих документов.

Рис. 2. Немецкие фотографии немецкоязычного текста договора о ненападении (кадр F110048)

Рис. 3. Немецкие фотографии немецкоязычного текста договора о ненападении (кадр F110049)

Рис. 4. Немецкие фотографии немецкоязычного текста договора о ненападении (кадр F110050)

Внешний вид договора о ненападении не соответствует дипломатической практике оформления подобных документов. Так, советско–германское Кредитное соглашение от 19 августа 1939 г. было оформлено по всем правилам. Документ прошит специальным шнуром, который закреплён сургучной печатью Торгового представительства СССР в Германии (или МИД Германии в немецкоязычном варианте)[826]. В конце текста на одном уровне впечатаны полномочия подписантов и расшифровка их фамилий (см. Приложение на с. 317-320). Схожее оформление мы видим и применительно к советско–югославскому договору о дружбе и ненападении от 5 апреля 1941 г. и советско–японскому договору о нейтралитете от 13 апреля 1941 г.[827] Советско–германский договор от 23 августа 1939 г. выглядит совершенно иначе.

Немецкая фотография создаёт впечатление, что подписи Молотова и Риббентропа под немецкоязычным текстом договора выполнены на отдельной странице. Подобное расположение подписей также вызывает серьёзные вопросы. Ведь в таком случае страница с подписями может быть присоединена к любому документу. Совершенно очевидно, что никакие документы подобным образом не подписывают. Российский скан данного документа позволяет увидеть, что немецкоязычный текст договора был подписан на обороте 2‑й страницы. Представляется, что такое странное оформление подлинников договора нуждается в объяснении.

Рис. 5. Немецкие фотографии русскоязычного текста договора о ненападении (кадр F110051)

Рис. 6. Немецкие фотографии русскоязычного текста договора о ненападении (кадр F110052)

Но самое странное заключается в том, что в немецкоязычных текстах договора и протокола подпись Молотова выполнена латиницей. На странность подобного факта указал и внук Молотова В. А. Никонов, отметивший, что «это единственный такого рода “подписанный” им документ, который мне известен. Дед владел английским, но “по–английски” или “по–немецки” не подписывался»[828]. При этом сам внешний вид подписей Молотова, выполненных латиницей в тексте договора и протокола, различается между собой.

Объясняя эту ситуацию с советско–германскими документами 1939 г., Б. Л. Хавкин высказал мнение, что использование иностранного языка при подписании документов применялось «в дипломатической практике как свидетельство доброй воли»[829]. Отсюда, кстати, следует, что Риббентроп не захотел проявить «доброй воли», подписавшись в русскоязычных текстах документов кириллицей. Представляется, что подобное объяснение излишне фантастично и не имеет никакого отношения к реальности. Ещё более экстравагантную версию предложил В. И. Болдин: «Изменяя своим правилам, В. М. Молотов действительно подписался латинскими буквами. Не думаю, что это случайность. В таких вопросах импровизаций не бывает. Скорее всего, он рассчитывал на то, что достоверность документа может быть поставлена под сомнение»[830]. Только не ясно, кого именно хотел обмануть таким «хитрым» способом Молотов — Риббентропа или будущих историков?

Здесь следует вспомнить, что подпись в любом документе это не простое украшение, а уникальная совокупность символов, написанных от руки, с применением определённых оформительных приёмов, служащая для аутентификации (иногда также для идентификации) человека, необходимая для юридического подтверждения аутентичности подписанного документа. Совершенно очевидно, что использование для подписи иностранной графики лишает подпись её аутентификационных особенностей. Поэтому подпись Молотова латиницей под официальными документами нуждается в обстоятельном объяснении.

При этом в русскоязычных текстах документов подписи даны на разных языках. Но в тексте секретного протокола подпись Молотова находится выше подписи Риббентропа, что является нарушением дипломатического протокола применительно к подписанию межгосударственных соглашений.

Кроме того, согласно правилу альтерната при оформлении двусторонних международных договоров, составленных на обоих языках, первое место (с левой стороны) занимает подпись представителя того государства, у которого будет храниться данный экземпляр договора. На экземпляре документа, предназначенного для другой стороны, подписи ставятся в обратном порядке. Однако в рассматриваемых документах 1939 г. это правило было нарушено. Так, во всех немецкоязычных текстах и договора, и протокола, находившихся как в Берлине, так и в Москве, с левой стороны стоит подпись Риббентропа, а во всех русскоязычных текстах — Молотова. Думается, что все эти нюансы также требуют объяснения.

Кроме того, в немецкоязычных текстах договора на немецкой фотографии и на российском скане имеются различия в оформлении рукописных фраз и подписей: 1) во фразе «In Vollmacht der Regierung der UdSSR» не совпадает перенос строк, 2) подписи Риббентропа и Молотова в обоих вариантах совершенно различны. В последнем слове 3‑й статьи «berühren» буква «h» вписана над строкой от руки, но эта правка выглядит по–разному на немецком фото и на российском скане. При этом в 5‑й статье и в том, и в другом варианте в словах «und Konflikte» имеется рукописная правка на «oder Konflikte».

Русскоязычные тексты договора на немецком фото и на российском скане имеют различный перенос слов во 2‑й и 7‑й статьях, в 5‑й статье точка в конце абзаца стоит после пробела, тогда как на немецкой копии без пробела. Взаимное расположение рукописных надписей «По уполномочию Правительства СССР» и «За Правительство Германии», а также подписей совершенно иное, как, впрочем, и сами подписи одного и того же лица различаются между собой.

Немецкоязычный вариант протокола имеет разное оформление на разных страницах: сначала пункты протокола нумеруются как «1.», «2.», но на следующей странице мы видим совершенно другое — «3)», «4)». Создаётся впечатление, что в данном случае имеет место соединение двух разных страниц разных вариантов документа.

Не меньше вопросов вызывают исправления, которые имеются в официально подписанных документах. Русскоязычный текст протокола на немецком фото в 1‑м абзаце документа имеет исправление в слове «разграничение» — буква «з» вписана от руки над строкой. В российском скане этого нет. Напечатанное в каждом русскоязычном варианте изначально название реки «Нарево» исправлено по–разному. На немецком фото исправление на «Нарева» было сделано путём

Рис. 7. Немецкие фотографии немецкоязычного текста секретного дополнительного протокола (кадр F19 182)

Рис. 9. Немецкие фотографии русскоязычного текста секретного дополнительного протокола (кадр F19 184)

Рис. 10. Немецкие фотографии русскоязычного текста секретного дополнительного протокола (кадр F19 185)

приписывания к букве «о» справа дополнительной палочки, чтобы получить букву «а». На российском скане буква «а» была от руки надписана прямо на первоначальной букве «о». При этом совершенно непонятно, почему вообще возникло такое своеобразное написание названия реки, ведь и по–немецки, и по–русски, и по–польски она называется Нарев (Narew).

Следует отметить, что даже в современных документальных публикациях существуют разночтения в написании названий рек, упоминаемых в протоколе и разъяснении к нему:

1) Секретный дополнительный протокол от 23 августа 1939 г.:

«по линии рек Нарева, Висла и Сана»[831],

«по линии рек Нарева, Вислы и Сана»[832],

«по линии рек Нарев, Вислы и Сана»[833].

2) Разъяснение к секретному дополнительному протоколу от 28 августа 1939 г.:

«по линии рек Писсы, Наревы, Вислы и Сана»[834],

«по линии рек Писса, Нарева, Вислы и Сана»[835],

«по линии рек Писсы, Нарева, Вислы и Сана»[836].

С чем связаны подобные расхождения — остаётся неизвестным. Как, впрочем, и то, почему названия рек в документах 1939 г. не были даны в именительном падеже, что в гораздо большей степени соответствовало бы русскому языку.

Также в русскоязычных текстах секретного протокола трижды используется нехарактерное для русского языка словосочетание «обоими сторонами»[837]. Поскольку такой же оборот имеется в подготовленном немцами русском переводе германского проекта договора о ненападении[838], можно предположить, что в обоих случаях мы имеем дело с переводом с немецкого на русский, выполненным немецкой стороной. Это же словосочетание «Правительства обоих Договаривающихся Сторон» имеется в первом предложении 3‑й статьи подписанного договора о ненападении (см. Приложение на с. 321)[839]. Естественно, возникает вопрос, почему обсуждавшийся и подписывавшийся в Кремле секретный дополнительный протокол известен нам только в переводе с немецкого языка?

На немецком и российском изображениях русскоязычного варианта протокола 2‑й абзац 2‑го пункта протокола имеет различный перенос слов. Написание и взаимное расположение словосочетания «По уполномочию Правительства СССР» и обеих подписей различаются следующим образом:

Во–первых, первая строка фразы «По уполномочию Правительства СССР» находится под небольшим углом к машинописной строке «Москва, 23 августа 1939 года», хотя на немецких фотографиях документа эти строки параллельны.

Во–вторых, обе заглавные буквы «П» фразы «По уполномочию Правительства СССР» начертаны более размашисто, чем на немецких фото русскоязычного варианта текста.

В-третьих, подпись Риббентропа наползает на вторую строку фразы «За Правительство Германии», чего не наблюдается на немецких фотографиях.

Во 2‑м пункте немецкоязычного текста протокола в слове «ungefährt» — последняя буква «t» не зачёркнута, в отличие от российского скана, хотя это явная опечатка. В последнем абзаце этого пункта на немецком фото есть впечатанное над строкой над словом «bei» слово «beide», чего нет на российском скане. В 3‑м пункте на российском скане впечатан над строкой артикль «das», тогда как на немецком фото этот артикль напечатан нормально в строке. Кроме того, в этом пункте документа мы видим различный перенос слов. Точно так же в каждом варианте видно явное различие в подписях как Риббентропа, так и Молотова.

В 2002 г. в изданной в Германии книге Л. А. Безыменский опубликовал русскоязычную копию секретного дополнительного протокола, которая якобы является подлинником этого документа (см. рис. № 11-12)[840]. Однако ещё в 1993 г. при публикации, как было объявлено, подлинников этих документов из Архива Президента Российской Федерации указывалось, что «в «Особой папке» содержится также копия «Секретного дополнительного протокола о границе сфер интересов Германии и СССР» от 23 августа 1939 года (опись № 1, документ № 1) с напечатанным текстом: «По уполномочию Правительства СССР: В. Молотов. За Правительство Германии: Риббентроп», но без собственноручных подписей Молотова и Риббентропа. На первой странице текста «Секретного дополнительного протокола» в правом верхнем углу — карандашная пометка: “Тов. Сталину. В. М.”»[841]. Видимо, в книге Безыменского первая страница документа с карандашной пометкой была соединена со второй страницей того документа, где имеются рукописные фразы и собственноручные подписи, что фактически является фальсификацией визуального образа документа.

Таким образом, наличие вышеуказанных расхождений в сравниваемых немецких фотографиях и сканах из архива МИД РФ показывает, что эти документы не являются копиями друг друга. Совершенно очевидно, что мы имеем дело с разными документами. В свою очередь это возвращает нас к базовому вопросу — сколько всего было подписано документов? Почему указанное в самом договоре количество оригиналов явно

Рис. 11—12. Копия секретного дополнительного протокола из книги Л. А. Безыменского

противоречит ситуации, когда как в Берлине, так и в Москве имеются по два разноязычных подписанных подлинника документа?

В ходе Нюрнбергского процесса защитник Рудольфа Гесса Альфред Зайдль утверждал, что секретный дополнительный протокол был изготовлен «только в двух экземплярах. Один из них был после подписания 23 августа 1939 г. оставлен в Москве, а другой Риббентроп привёз в Берлин». При этом бывший статс–секретарь Министерства иностранных дел Германии Эрнст фон Вайцзеккер утверждал, что «видел фотокопию этого соглашения, может быть, я видел подлинник, но, во всяком случае, фотокопию я держал в руках. Один экземпляр фотокопии был заперт у меня в сейфе». Как справедливо отметила германский историк И. Фляйшхауэр, «шла ли речь об одной единственной или нескольких копиях и были ли они изготовлены по желанию или с ведома Риббентропа, неизвестно»[842]. Однако ещё в 15.50 26 августа 1939 г. германское посольство в Москве получило телеграмму от Риббентропа, который напоминал, что «подписанный 23 августа секретный дополнительный протокол вместе со всеми имеющимися черновиками должен держаться в строжайшем секрете», и требовал взять с сотрудников, знающих о нем, подписку о неразглашении[843]. О каком документе говорится в этой телеграмме, разве Риббентроп не забрал его с собой в Берлин? И хотелось бы знать, а сколько именно имелось черновиков? К сожалению, до сих пор точно неизвестно, сколько вообще было подписано экземпляров протокола.

Изучение комплекса документов августа 1939 г. позволяет утверждать, что ни в тексте договора о ненападении, ни в тексте протокола нет никаких указаний на взаимную связь этих документов. То есть юридически протокол не являлся частью советско–германского договора. В отличие от договора, окончательный текст которого был опубликован 24 августа, доработка текста протокола продолжалась, о чем свидетельствует «Разъяснение…» от 28 августа[844]. Соответственно, протокол не проходил процедуру ратификации[845], а значит, не получил «юридически закреплённого статуса межгосударственного документа». В свою очередь это означает, что и для СССР, и для Германии это был своеобразный «протокол о намерениях», фактически речь идёт о письменно оформленной договорённости на уровне глав внешнеполитических ведомств, которая позднее не раз изменялась и уточнялась. Несмотря на то что в протоколе имеется слишком много слов о его секретности, в нем нигде не указано, в скольких оригиналах он составлен, на каких языках и какой юридической силой они обладают. Не ясно, почему фразы «По уполномочию Правительства СССР» и «За правительство Германии» не были напечатаны на машинке? Ведь это было сделано в «Разъяснении.». И почему во всех этих документах нет машинописных расшифровок фамилий подписантов?

Кроме того, имеется ряд вопросов непосредственно по тексту секретного дополнительного протокола. Так, в протоколе нет объяснения, что такое «сфера интересов», что в дальнейшем позволило Германии обвинить СССР в его нарушении. В 1‑м пункте документа точно не указано, с какой стороны латвийско–литовской границы находится сфера интересов Германии, а с какой СССР. В результате данный текст допускает различные толкования. Только по другим документам можно понять смысл этого абзаца.

В протоколе очень невнятно сформулирована ситуация с Виленской областью. Во–первых, Литва не была участником соглашения, поэтому очевидно, что это была попытка немцев расширить свою сферу интересов на восток от литовско–польской границы 1939 г. Во–вторых, никаких чётких границ Виленской области никогда не существовало, и фактически Москва предоставила Берлину карт–бланш на произвольную трактовку данного вопроса. Ведь немцы могли использовать советско–литовский договор от 12 июля 1920 г., по которому Литва должна была получить значительную часть северо–западной Белоруссии с городами Гродно, Лида, Ошмяны[846]. То есть весь огромный регион от стыка латвийско–литовско–польской границы до германской границы в Восточной Пруссии (около 350 км) остался не разграниченным на сферы интересов. Это особенно странно, если учесть, что Молотов активно добивался и добился уточнения протокола, в который было внесено название реки Писса (около 35 км от р. Нарев до границы Германии). Собственно, проблема с Виленской областью актуализировалась уже 22 сентября 1939 г., когда Шуленбург передал Молотову памятную записку, в которой, ссылаясь на занятие города советскими войсками, указал, что «заключённое между нами соглашение признает заинтересованность Литвы в этой области. Мы поэтому предполагаем, что между нами существует согласие в том, что при окончательном территориальном переустройстве Виленская область в форме, подлежащей дальнейшему согласованию между нами (курсив мой. — М. М.), будет передана Литве»[847].

Поскольку в протоколе не упоминаются никакие возможные действия сторон в отношении расположенных между ними государств, он юридически не нарушал никаких договорённостей Германии или СССР с третьими странами. Как верно отметил германский историк Р. — Д. Мюллер, «эти договорённости от 23 августа 1939 г. вначале оставались лишь малозначащим заявлением о намерениях и позднее могли быть изменены. Соглашение от 23 августа 1939 г. поначалу представляло собой, таким образом, не более чем “Соглашение о моратории” (“Stillhalteabkommen” /Klaus Hildebrand/) между двумя сторонами. Это был результат шахматного цугцванга — сложного безвыходного положения, в которое Гитлер загнал себя сам в результате изменения политики по отношению к Польше и которое Сталин искусно использовал в собственных интересах»[848].

Таким образом, источниковедческое исследование доступных ныне немецких и российских изображений документов 1939 г. показывает, что, как ни странно, до сих пор актуально высказанное ещё 28 марта 1989 г. на заседании Комиссии ЦК КПСС по вопросам международной политики мнение начальника Историко–дипломатического управления МИД СССР Ф. Н. Ковалёва: «Был ли подписан в конечном счёте после переговоров протокол или была достигнута какая–то устная договорённость — этого мы не знаем. Нам это действительно неизвестно. Договорённости, несомненно, были достигнуты, но с теми ли формулировками, которые есть в фотокопиях ФРГ, или в иной форме, на сто процентов гарантию дать невозможно»[849]. Не менее здравой была и позиция главного редактора газеты «Известия» И. Д. Лаптева, который отметил: «Говорится, что подлинников протоколов нигде нет, а подтвердить подлинность копии мы не можем. Пусть будет сделано заявление о том, что в результате исследования, консультаций с различными странами — ФРГ, другими — не удалось установить подлинность документов, что нет этих секретных протоколов в том виде, в каком могли бы использовать их как документ, под которым стоят подписи государств»[850].

Доступные ныне немецкие и российские визуальные образы августовских документов 1939 г. наглядно показывают, что их оформление содержит значительное количество странностей, которые требуют прояснения. Как верно отметил В. П. Козлов, спорные внешние признаки и отсутствие возможности натурно–демонстрационного знакомства с источником свидетельствуют больше в пользу подложности источника, нежели его подлинности[851]. Представляется, что поскольку немецкие оригиналы отсутствуют, для окончательного прояснения всех вопросов об аутентичности этих документов следует провести всестороннюю физико–химическую и делопроизводственную экспертизу имеющихся российских документов. Кроме того, требуют объяснения как минимум: 1) сколько всего документов было подписано; 2) почему количество подписанных договоров о ненападении не совпадает с самим текстом документа; 3) чем объясняется странное оформление договоров о ненападении; 4) как объяснить подпись Молотова латиницей.