Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 16. Анатолий Трушкин

Раздел IX Веселый мусор

Человек купил себе новые «Жигули». Дня через три поехал купил жене новую стиральную машину. В магазине ему помогли водрузить стиральную машину на багажник.

Возле дома ищет, кто бы ему помог снять стиральную машину с багажника. В окно на втором этаже выглядывает знакомый.

— Здорово.

— Здорово.

— Машину вот новую купил. (Кивает на стиральную машину.)

— Да я вижу. (Смотрит на «Жигули».)

— Не поможешь занести?

— Кого?!!

— Машину.

— Куда?

— В дом.

…

— На третий этаж?

— А в гараж не хочешь поставить?

— А что ей в гараже делать? Она дома нужна.

…

— В лифт не войдет.

— Войдет.

— Не донесём.

— Донесем. Да я один донесу, ты только помоги с багажника снять.

— Да.

— А-а-а! Йё!

Расцвет застолья. Крым. Ночь.

Опоздали на последний автобус. Бредем с женой и дочкой вдоль берега моря, дочке уже пять лет, нести ее на руках несколько километров тяжело. Пытаюсь заговорить ее. Рассказываю про дельфинов: какие они умные, как они спасают детей, помогают людям, у них свой язык, они веселые, дружные и опять очень умные. Умнее их нет никого.

Дочка выслушивает всю эту пропаганду в пользу дельфинов. В глазах удивление. Потом говорит:

— А все равно Ленин умнее дельфинов.

Телевидение затеяло передачу обо мне. Решено снимать на природе. Надо подобрать пару площадок. Где самые красивые места?

Соучастником забот случайно стал один из руководителей уголовного розыска Московской области. Он вызвался быть проводником, «я знаю всё Подмосковье!».

Рано утром с режиссером и оператором заезжаем за ним в г. Одинцово. Поехали. Высматриваем места.

— Сейчас заедем в одно отделение. По пути. Там знакомый полковник, он здесь вырос.

Заезжаем. Заходим к полковнику.

— Места красивые нужны.

— У нас! А где еще?.. Я сам покажу. Через десять минут едем.

Через десять минут просят пройти во двор отделения. Там беседка, накрыт стол: коньяк, водка, закуски.

— А то ничего не разглядим.

Через час тронулись в путь, полковник исчез куда-то.

Едем. Высматриваем красивые места.

— Сейчас заедем в одно отделение. По пути. Там такие места!

Заезжаем. Заходим. Полковник.

— Какие места? Да вот прямо здесь и снимайте. А можно с полкилометра отъехать к ручью. Сейчас я с вами сам. Десять минут.

Проходим в беседку, там стол: коньяк, водка, закуски.

— Чего же, время к обеду Где вы потом поедите?

Заправились. Поехали. Полковника куда-то вызвали.

Так раз шесть. Уже все места стали казаться красивыми, но тут на Подмосковье опустилась вечерняя мгла.

Знаменитое Подмосковье. САМОЕ красивое место трудно найти даже с помощью милиции, все время подводит гостеприимство, тоже очень знаменитое.

Дача. Внуку Коле три года, соседу Саше три с половиной. Закадычные друзья. Досуг посвящен мелкому разбою — набеги на грядки с луком и морковью. Застать на месте преступления не удается, хитры и осторожны. В случае чего спасаются тем, что валят вину друг на друга — где правда не разобрать.

Захожу за дом — стоит мой в одиночестве, поедает только что сорванный, несмотря на строжайший запрет, лук.

— Кто же это рвет лук?

Глаза затравлены.

— Это Сашка.

— Это не Коля стоит передо мной и ест грязный лук?

— Нет! Это — Сашка!

Совесть не выдерживает, убегает.

Туристический теплоход. Плывем в Китай с заездом в Северную Корею. Вот она — Корея. Чем-то напоминает наши стародавние времена: везде памятники КИМ ИР СЕНУ, его портреты, плакаты, где он с детьми, рабочими, интеллигенцией.

Нас ведут обедать в ресторан. В общественных помещениях из-за экономии электроэнергии температура на восемь градусов выше, чем на улице. На улице сейчас минус восемь. В ресторане — ноль. Пальто не снимаем. Столы огромные, круглые, человек на десять.

Сразу оговорюсь, подается много блюд, блюд пятнадцать.

Среди нас кавказец, он знает, что корейцы едят собак. Он настороже. В первое же блюдо тычет пальцем, спрашивает: «Собака?» Официантка по-русски говорит примерно так же, как он по-корейски. Тогда сообразительный кавказец начинает лаять. Сообразительная официантка отрицательно качает головой.

Всё бы ничего, но кавказец не посмотрел на очередное блюдо, ткнул пальцем и вопросительно полаял. Это сбило официантку — на тарелке лежала рыба. Уж рыба-то точно не «гав-гав». Тогда что такое «гав-гав»?.. Она продолжала улыбаться и качать головой.

После одиннадцатого блюда принесли на железных треногах раскаленные булыжники и тонкие лоскуты сырого мяса. Каждый сам жарил его на булыжнике. Вкусно необыкновенно. Все увлеклись, и вместе со всеми кавказец. Тем более что сбитая с толку официантка опять покачала головой.

После обеда в нас всё-таки закралось сомнение насчет вкусного мяса: не собачатина ли? Кавказец побледнел и куда-то исчез.

А не говори корейским девушкам, что рыбы могут лаять!

В Екатеринбурге ко мне очень хорошо относятся, и я их всех люблю. Звонят — просят приехать, а у меня сломана нога, я на костылях. Говорят: ничего страшного. Полетел.

Концерт. Закрывают занавес, выводят меня к микрофону, костыли забирают. Занавес открывается — стою в коричневом ботинке и коричневом носке, из зала незаметно.

Читаю двадцать минут. Не отпускают. А я же на одной ноге! И я же не цапля. Сейчас рухну. Занавес заело. Тогда открываю рот, но не говорю — якобы микрофон испортился. Тут же выходит человек на моих костылях, дает мне их подержать, начинает «чинить» микрофон. Я на «его» костылях под хохот ухожу.

Когда он «починил» и без костылей побежал за мной, зал почему-то тоже засмеялся.

Звоню с работы домой.

Дочке четыре года, снимает трубку, голос зареванный.

— Что ты плачешь?

— Меня мама наказала. Я разбила чашку. Нечаянно. Ты заступишься за меня?

— Заступлюсь.

— Скажешь ей, что я нечаянно?

— Скажу.

— Только строго скажи.

— Хорошо.

— Очень строго.

— Хорошо, хорошо.

— А можешь ты её нашлепать и сказать, что я нечаянно разбила?

— А её за что же нашлепать?

— За чашку.

— Но ведь не она разбила, а ты.

— Ну и что? Она тоже когда-нибудь разобьет.

Конец пятидесятых. Моего старшего товарища Альберта Батракова призвали в армию. Проводы. Длинный стол, крестьянско-пролетарская родня. Рядом со мной один дядька Алика, напротив другой. У них какой-то свой непонятный разговор.

— Идет?

— Не идет.

— Идет?

— Не идет.

Часа через три вышли на улицу погулять. В пять утра последний присест перед проводами к пункту сбора.

Захожу в комнату. Там двое — дядья, они никуда не выходили.

— Пошла?

— Не пошла.

— Что же такое?!

Все сели, налили, чокнулись, выпили.

— Пошла!

— И у меня!

Это они, оказывается, всю ночь пили водку без радости, она не шла. И вот пошла! А тут выходить пора. Нескладно устроена жизнь… А дядьки крепкие были.

Русский ресторанчик в Арабских Эмиратах. Еду пока не подают — идет концерт. Выступаю я. Публика немногочисленна, но прием теплый. Вчера был большо-ой в пятизвездочном «Шаратоне». А сегодня хозяин ресторанчика уговорил организаторов турне провести концерт у него, он заманивает публику, оплата мне гарантирована. Почему бы и не перехватить липшие деньги, здесь они пригодятся.

Всё идет хорошо. Появляется какой-то огромный и, видимо, очень богатый негр. С ним свита и переводчик.

Негру переводят — он смеется… Но с опозданием в минуту, не там, где нужно, и даже там, где совсем не нужно. Публикой управляют свои таинственные законы. Она сперва недовольна появлением нового зрителя и его запоздалым смехом, потом с нарастающим нетерпением ждет этого смеха и еще раз смеется вместе с негром.

Наверное, это действительно смешно, человек смачно смеется там, где не смешно, тому, что было смешно минуту назад.

Все довольны, больше всех негр. Я не знаю только, должен ли я делиться с ним гонораром.

Екатеринбургу 275 лет. Слетаются, съезжаются гости. В одиннадцать вечера я в аэропорту. Меня просят подождать, вот-вот прилетит самолет из Санкт-Петербурга, в самолете Александр Демьяненко, легендарный Шурик.

Вдвоем едем в гостиницу. Новую. Только сегодня открытую. Специально к юбилею. Всего десять номеров. Нас ждет поздний ужин.

Перед ужином пожелали за свой счет выпить пива. Александр по этикеткам пытается выбрать хорошее. Ему советуют: «БИР-55». И стоит пятьдесят пять рублей. И неплохое пиво.

На следующий день возвращаемся в гостиницу с приемов и банкетов и… решаем пропустить еще по кружке пивка. Александр заказывает:

— Две «БИР-55».

ОФИЦИАНТ

— Это — «БИР-110».

Мы с Сашей переглядываемся — неужели перепутали. Нет, это самое пиво.

— Нам «БИР-55», — твердит Саша.

— Нету. Есть «БИР-110».

— А вчера мы пили «БИР-55». Точно такое же.

— Это «БИР-110».

— А где «БИР-55»?

— «БИР-55» до двенадцати ночи, а сейчас пять минут первого и цены ночные, двойные.

«БИР-110» мы решили не пить, потому что, черт его знает, какое может оказаться пиво.

Володя Алексеенко, ближайший приятель, надумал жениться. Я — один из тех, чьё одобрение должно окончательно склонить его к браку. Иду к нему в гости на обед, который приготовила претендентка Людмила. Чревоугодие по нашему с ним мнению — одна из важнейших составляющих семейного счастья. Сама претендентка хороша, но это же не главное. Как готовит?

На первое курица с лапшой. Вроде бы ничего. Володя держится индифферентно, дескать, чувства ни при чем, что покажет экспертиза (это я), то и покажет.

Тут я добрался до желудочка, откусил от него — у меня полон рот мелких камешков и того, что у курицы в желудке не успело переработаться. Немая сцена. Невеста застыла.

Володя побледнел. Чем он будет питаться в будни, если по праздничным дням друзей дома кормят г…ом? Я уже ничего не могу сделать, поскольку, как говорится, факт налицо.

Когда Володя сказал: «Это я готовил первое», я убедился, что любовь сильнее не только смерти, но и чревоугодия.

Он готовил! Он не знает, откуда у курицы растут ноги.

Гуляет компания.

Муж с женой, люди средних лет, поспорили — кто из них привлекательнее. Решили так: они пойдут по разным сторонам улицы в одном направлении, свидетели сзади — на кого из двоих больше будут оборачиваться, тот и привлекательнее.

Вышли на улицу. Лето. Теплынь. Она — красавица, он — обыкновенный. На неё оборачивается каждый третий, на него все!

Она расстроена и удивлена. Проспорила бутылку коньяка.

На следующий день жену встречает знакомая, спрашивает: «Что с твоим мужем? Вчера попался навстречу, идет — язык высунул, все на него оборачиваются!»

Мое родное отделение милиции первым в Москве решило освятить помещение. Пригласили телевидение. Попросили меня поприсутствовать. Я стою в строю, телевидение снимает.

Отец Александр заходит в отделение — окропляет, крестит, словом, священнодействует.

По еще более древнему обычаю такого рода торжественное мероприятие полагается обмыть. Милицейское начальство растерянно — нет кагора. Почему-то они решили, что священники на Руси пьют только кагор. Я успокоил их и попросил отца Александра благословить трапезу.

Неплохой заменой кагору стали коньяк и водка, поздно вечером возвращаюсь домой. Жена, человек верующий, ахает:

— Где же это ты? С кем?

— С отцом Александром!

Она успокоилась, в этот раз не пьянка, а божье дело. Я мотаю на ус.

Начало популярности. Небольшой город, стою около гостиницы. Подходит мужчина.

— А я вас узнал.

— Очень приятно. Спасибо.

— Вы — артист.

— Не совсем.

Он оглядывает меня с головы до ног, говорит:

— С трех раз точно скажу.

— Один раз уже был.

— Еще два осталось.

Смотрит на меня — и я прямо чувствую, как у него в голове работает счетная машинка.

— Вы — диктор.

— Ближе.

Он показывает палец, дескать, еще одна попытка осталась. Я понимаю, что отгадать невозможно — всего раза четыре выступал по телевидению, но интересно, что скажет. Он говорит:

— Вы — Трушкин.

Как вычислил?!. Но приятно. Вот она, слава. Из глубин памяти всплывает «и всякий сущий в ней язык… и ныне дикий» и так далее.

А вот история тоже времен начала популярности, но погрустнее. Москва. Останкино. Приехал на съемки пораньше, прогуливаюсь возле пруда. Навстречу двое.

— Здорово!

Я задумался, не ответил. Да и не встречал я их никогда в жизни. Слышу только:

— Видел?! Сто лет его знаю, перестал здороваться. Ну, пакля! А рожу-то наел! Во народ пошел.

Неприятно. Нет настоящей популярности. Откуда-то всплывает: «и никто не узнает, где могилка моя».

Вздумали с тестем вспахать под картошку часть огорода. Тесть ведет лошадь, я веду соху. Соха легкая, кажется, сейчас вспашем всё играючи.

Прошли одну борозду — что-то давит в груди и борозда почему-то кривая. Лошадь почему-то все время наступает тестю на ногу.

Прошли еще три борозды. Думаю о том, что после пахоты приму душ, выпьем с тестем, поужинаем плотно, почитаю и спать.

Еще через три борозды думаю: приму душ, выпьем с тестем, поужинаем легко и спать.

Еще через три: приму душ, выпью и спать.

Потом: душ и спать.

Закончили. Добрался до сеновала и заснул мертвым сном. Покрестьянствовал.

Ночь. Возвращаюсь домой после банкета. Выпивши, но несильно. Жена не любит, когда и несильно. На всякий случай подкрадываюсь к квартире, чтобы никого не разбудить. Время?.. Пятнадцать минут двенадцатого. Присел на корточки (расшнуровываю ботинки). И тут меня зашатало. На корточках!! Я же немного выпил! Значит, не я, здоровье пошатнулось. Это плохо.

Вхожу в квартиру — спят. Быстро-быстро раздеваюсь и в постель. Что же всё-таки со здоровьем? Ладно — утро вечера мудренее. Спать! Смотрю на люстру, она раскачивается. Вот до чего я допился. Господи, даю тебе слово: «Зарекаюсь пить».

Утром по радио: «Вчера в двенадцатом часу ночи до Москвы дошла волна от сильного землетрясения в Средней Азии. Первый толчок силою в два балла произошел в пятнадцать минут двенадцатого…» и так далее.

Значит, я крепок и здоров! Господи, клятва вырвана из меня насильственным путем с применением землетрясения. Я беру свои слова назад.

Лет тридцать уже тому назад купили дом в деревне в Орловской области. Станция железнодорожная Бастыево — маленькая, останавливается из Москвы только один поезд дальнего следования, билетов на него вечно нет. Что делать? Минут за пятнадцать до отхода поезда подхожу к проводнице:

— Как фамилия бригадира?

— Кондрашкин.

Нахожу бригадира:

— Здравствуйте. Разрешите представиться — писатель Кондрашкин. Может, слышали… Очень нужно на ваш поезд. Выручайте.

— Как вы сказали фамилия ваша?

— Кондрашкин. А что?

— Я — тоже Кондрашкин.

— Ну, нет! Так не бывает.

— Бывает, бывает. Пройдите к восьмому вагону, я сейчас освобожусь.

Всю дорогу он выяснял, откуда я родом, не знаю ли дядю Федю Кодрашкина, не было ли у нас в роду рыжих, не служил ли я сам в Германии. Я уже испугался — не должен ли я кому-нибудь из его родни. Все обошлось, доехал.

В следующий раз прибегаю на вокзал к тому самому поезду. Пять минут до отхода, билетов нет. Я к проводнице: «Как фамилия бригадира?» Она отвечает: «Махмуд-оглы Кербабаев».

— Ну, все, — думаю, — бог шельму метит.

Уже зеленый свет дали, состав дрогнул. И тут!., проводница из тамбура смотрит на меня, говорит:

— А вы не писатель Кондрашкин?

— Кондрашкин! Кондрашкин!

— Садитесь.

После операции всех привозят в реанимацию. Меня предупредили. Медленно после общего наркоза возвращается сознание.

Где-то лежу. Рядом каталка, на ней неподвижное тело. Где я?.. Или в реанимации, или в морге. Почему тело, что рядом, неподвижно и какого-то неживого цвета?

Морг или реанимация?.. Всё в легком тумане… вокруг много белого: покрывала, занавески. Легкий ветерок, легкая откуда-то музыка. Райская?

Морг или реанимация?.. Или рай?.. За что-то надо зацепиться сознанием… Часы! На стене висят часы. Без пятнадцати одиннадцать. Надо запомнить. Без пятнадцати одиннадцать, без пятнадцати одиннадцать… без пятнадцати… без… Засыпаю…

Шум. Из тумана вывозят еще одну каталку с еще одним телом, неподвижным. Грубый голос: «Поставь рядом с этими». Про живых так не говорят!!! Где часы?! Вот они. Без пятнадцати одиннадцать. Все — для меня время остановилось… К горлу подкатывается что-то вроде запоздалого страха. И тут слышу ангельский женский голос:

— Не обращайте внимания, часы у нас стоят.

Жив! Стало быть, жив я. Стало быть, никогда не надо помирать раньше смерти.

Маленькой дочке купили маленького хомячка. Сегодня мне доверили дежурство — нужно вычистить клетку, дать хомячку еды.

Хомячок воспользовался моей неопытностью, выпрыгнул из клетки. Я обыскался его, обшарил все закоулки, поводил палкой под всеми диванами и шкафами — бесполезно.

И тут обнаруживаю, что входная дверь приоткрыта — это я выносил мусор и не прикрыл как следует. Беда. Хомячок, конечно же, улизнул. Иду к мусоропроводу. Какая-то живность юркнула в щель.

Шалишь, брат. Кто-то из моих далеких предков был Великим охотником. Хомячок водворяется в клетку.

Вечером слышу с кухни истошные крики. Кричит дочка, кричит ее мама.

— Кто в клетке?

— Кто?

— Мышь!

Пришлось покупать нового хомячка.

Если кто-то в чем-то великий, как долго в потомках дают себя знать его гены!

Человек никогда не смирится с тем, что он смертен. Его гений, его воля, его смекалка неусыпно и неустанно будут прорываться к вечной жизни.

Нынче ближе всех к разгадке подошел один старичок.

Решение нерешаемых задач бывает достаточно простым. Старичок оперся на три бесспорные истины: всё живое любит сладкое, все болезни от микробов и водка в большом количестве — смерть. В точке пересечения этих трех истин находится тайна бессмертия.

Старичок кладет в рот кусок сахара. Углы его и грани округляются, и он проваливается в горло. Микробы, носители всех зараз, кидаются на сладкое. Старичок затаив дыхание ждет, пока не сбегутся все. Затем тянется к двухсотграммовому стакану с водкой и!., опрокидывает его содержимое на головы не ждущих беды микробов.

Для старичка двести граммов — ничего, для микробов — смерть.

Пока — а микробы снова заведутся от соседей, пока — а это они размножатся, старичок успеет накопить денег на новые двести граммов лекарства.

Все, конечно, смеху подобно и ужасно антинаучно. Но вот уже тридцать лет этот темный, необразованный старичок исповедует свою систему, тридцать лет, как он ничем не болеет. И сейчас чувствует себя хорошо… лучше любого микроба.

Детские впечатления очень ярки и живут долго. Отсюда, видимо, наш неистребимый трепет перед учителями, врачами, милиционерами.

К ним относятся и Снегурочки — девушки веселые, добрые, внимательные, готовые прийти на помощь любому мальчику, девочке, зайчику.

Когда я взрослым попал за кулисы новогоднего карнавала и увидел Снегурочек и Снежинок, которые глушили водку и ругались матом, я «по-человечески» несильно удивился, но «по-волшебному» что-то во мне возмутилось. Не пускайте детей за кулисы.

Марьяныч — хороший человек. Рассказывает о начале знакомства с одним своим приятелем.

— Сидим в ресторане. Время к полуночи. А у меня с Серафимовной уговор — если я дома без одной минуты двенадцать, я — человек. Если одна минута первого, я — скот. Поглядываю на часы, хочется вернуться домой человеком. Приятель обижается: «Что ты не хозяин своего времени?» Объясняю ему ситуацию. Он очень уверен в своем обаянии, говорит: «Успокойся. Я все беру на себя». В час ночи стоим перед дверью в мою квартиру. Я звоню, отхожу в сторону. Приятель занимает мое место, поправляет галстук, мягко, интеллигентно улыбается — готов взять на себя все. Дверь распахивается и по этой улыбке! Со всего маха! А рука у Серафимовны тяжелая!.. Потом, правда, еще посидели. Всё хорошо кончилось. И забыли об этом навсегда.

Но с тех пор, когда сидим в ресторане с ним, он после одиннадцати начинает нервничать, поглядывает на часы, а в половине двенадцатого говорит: «Ну, все — тебе пора!»

Из подслушанного. Послевоенное степное украинское село Лето. Жара. Всё живое алчет воды. Водовозом однорукий дядька. Он войну прошел в авиационном полку на самой низкой технической должности — то ли помогал при столовой, то ли подметал взлетную полосу.

Он должен бочку с водой доставить в поле, где от жары изнывают женщины. Пока едет через село, за стакан водки отливает кому бидон, кому два. В поле прибывает крепко выпивши, воды в бочке на дне. Женщины ругаются, однорукий рискует стать безруким.

Высоко в небе летит самолет, его еле видно, еле слышно. Дядька направляет в небо ухо, прикрыв его уцелевшей ладонью, сокрушенно качает головой, говорит:

— Четвертый цилиндр стучит.

Беда отступает от него.

— Вишь пьяница, а в самолетах хорошо как понимает.

Во все времена знания ценились очень высоко.

Москва. Девяностые годы, появились кафе, так сказать, быстрого реагирования. Высокие стойки-столики, можно стоя, но быстро пообедать.

Лето. В кафе два входа, здание полукругом. Приезжая дама ставит на столик первое, второе, третье, вешает на крючки сумки, идет мыть руки.

Возвращается — ее первое ест какой-то здоровенный негр! Дама пытается объясниться с ним, негр только быстрее начинает работать ложкой. Тогда она придвигает к себе второе и тоже начинает быстро есть. Негр берется за салат, дама подтягивает компот.

Негр недовольно говорит что-то по-негритянски, пятится к выходу. Полуголодная дама преследует его, в глазах скорбь, обида на жизнь, на Москву, на Африку… И тут она видит свои сумки… нетронутые первое, второе, третье.

Но негр уже ушел.

Китай. Шанхай. Конец восьмидесятых.

Надо поменять доллары. Можно в банке, можно у менял. У менял выгоднее. Кто-то из наших меняет. Ему всучают тайваньские юани 1943 года выпуска. Это всё равно, что у нас сейчас в обмен на доллары дать иностранцу керенки.

Обидно — среди дружественных нам китайцев есть жулики. Нечестно. Нехорошо на душе.

Вечером узнаем, что кто-то из наших всучил торговцам трехрублевые купюры (без Ленина), сказав, что это австралийские доллары.

Хорошо. Честно. Око за око.

Везде жулики!

Деревня. Вечер. С Алексеем Григорьевичем, соседом-пастухом, беседуем о болезнях сердца. Он рассказывает.

Осенью возвращаюсь с центральной усадьбы. Осенью, да. Снег уже выпал… по колено. Припозднился я. У деревни у самой в стогу разговаривает кто-то. Женька Попов среди них. Его-то голос я знаю, сосед же. «Чего, — думаю, — такое? То ли драка, то ли выпивают». Я к стогу — голоса потише. Женька только похрюкивает, смеется всегда так. Ход в стогу, я на коленки встал, ползу, говорю: «Ребята, вы чего здесь?» Тишина. Спичку зажег — кабаны лежат, дохлые все — от страха. Инфаркт у всех. Во какая болезнь!.. Еще посмотрел, где Женька. Куда-то он делся.

Через пятнадцать минут ночным рейсом полечу в Минеральные Воды. Есть свободные места.

На трапе высокий молодцеватый майор объясняется со стюардессами и пилотом:

— Завтра у сына день рождения. Живем в Ставрополе. Билетов на Ставрополь нет. Я в Минводах возьму такси и утром буду дома. Разрешите лететь.

Ему разрешили. Весь полет он улыбается — доволен. Ему в ответ тоже все улыбаются, его счастье никому не мешает.

Командир корабля объявляет, что в связи с неблагоприятными погодными условиями посадка будет совершена в аэропорту города Ставрополя.

На майора больно смотреть. Он понимает, что радоваться неприлично, но ничего не может с собой поделать.

В ответ ему уже никто почему-то не улыбается.

О тщеславии. Улица. Встречный прохожий:

— О-о! Трушкин! Ну, надо же! Ну, ты смотри! Вот повезло. Вот ты мне сейчас и скажешь. А больше некому! Только ты. Хороший писатель. Я люблю тебя больше всех. Честно! Не подумай чего. Без корысти говорю. Ты — самый лучший. Только ты мне и ответишь. Скажи, пожалуйста, сколько времени?

— Без двадцати два.

— Спасибо.

И ушел. И больше ни слова.

В одной деревне живет Зина. У нее нет мужа, но есть трое детей. Материально жить трудно, но как-то она перебивается. Женское её одиночество скрашивают то Вовка, то Гёнка.

Зина забеременила в четвертый раз и в хлопотах и заботах опоздала с абортом. Родила четвертого. Жить стало еще труднее.

Вовка и Гёнка от отцовства открещиваются, кивают друг на друга. Зина — в суд. Суд назначил экспертизу. Отцом оказался Гёнка.

— Геннадий, что же ты отнекивался?

— Может, и не я еще. Что они анализ-то… из пальца брали!

Деревня. Лето. Вечер. Я с дочкой и деревенскими ребятами за огородами, варим уху из только что пойманных бреднем карасиков.

К нам с улицы по меже медленно идет Иван Алексеевич. Идет медленно по двум причинам: вообще никогда никуда не спешит и потому, что сейчас сильно выпивши. Подходит.

— Анатолий, извини, я немного того…

— Что?

— Выпивши.

— Незаметно.

— Ка-ак?!

Черт меня дернул, человек пил весь день и вдруг незаметно. От удивления он всплескивает руками, падает навзничь и засыпает.

Хорошо все-таки в деревне летом — пьяные отоспятся и сами придут домой.

Детство. Конечно же, счастливое, несмотря ни на что. А тут еще купили новые черно-бархатные (так казалось) штаны. Они на бретельках и короткие, до колен, и красиво и удобно. Мама наказывает:

— Береги.

Да я и сам не дурак и большой уже — пять лет. Минут десять не сажусь ни на траву, ни на бревна — берегу. И тут Леня Тахтуев позвал к себе, к ним привезли какие-то доски — надо обязательно посмотреть. Осмотр кончается тем, что из штанов на заднице незамеченным гвоздем вырван клок материи. Это — не беда, это — горе горькое.

Хорошо, что в этом мире напротив несчастий стеной стоят друзья. Я оттопыриваю зад, за спиной целая портняжная команда. Стараются. Заверяют:

— Мать даже не заметит.

Домой все-таки не тянет, но голод не тетка. В доме, как назло, все. Мама велит снять штаны, лучше поберечь, не каждый день в них носиться.

Тихонько снимаю… Что такое?.. Трусы тоже ползут вниз. Все попытки неудачны — вместе со штанами почему-то снимаются и трусы. Мама устала ждать, и вот она, кара небесная. Сдергивают с меня штаны и трусы. Позор. Стою перед родней в чем мать родила.

Смех смыл все. И видно же, что ребенок осознал вину, старался не огорчить маму — пришил черные трусы к черным штанам белыми нитками.

Литературный институт имени Горького. Вручение дипломов. По пять в день. В зале комиссия: секретари Союза писателей, профессура, выпускники и их друзья и родственники.

Ритуал — вызывается выпускник, ему одна минута рассказать о себе, затем зачитываются отзывы на дипломную работу, затем вызывается выпускник — ему одна минута поблагодарить институт и своего мастера, который вел семинар.

Ко всеобщему удовольствию коротко и торжественно.

Я благодарю институт, своего мастера, Виктора Сергеевича Розова, и, получив диплом, сажусь на место.

Рядом со мной Абат, он с Кавказа. По-русски говорит плохо, волнуется:

— Что мне говорить?

— Что все: благодарю институт, саму атмосферу его и особенно своего мастера, который учил меня, надеюсь, не зря. Что-то теперь могу хоть немного.

Руководитель заочного семинара у Абата ректор института Владимир Федорович Пименов.

Абат выходит благодарить. Чинно и торжественно вокруг.

— Благодарю институт, да. Атмосферу, да. И всю жизнь буду помнить руководителя, профессора, да, ректора, да, Пименова, да, Владимира Федоровича, который что было у него немножко в голове, все мине передал!

Голого, прикрытого простынью везут на операцию. Лиц окружающих не вижу. Справа протягивается чья-то рука:

— Доброе утро. Я — анестезиолог.

Что-то вздыхаю, и сознание уходит, уплывает в непонятный цветной тоннель.

Через месяц даю благодарственный концерт. После концерта бежит мне навстречу человек с распростертыми объятьями. Обнимаемся. Он, чувствую, слегка недоволен:

— Не узнал, что ли?

Я мнусь.

— Ну ты даешь! Я же тебе наркоз делал.

Нельзя никого забывать, люди обижаются.

Деревня. Лето. Утро. Тепло. Иду за грибами. Благодать! Воздух чистый, ароматы цветов, свежий легкий ветерок, пестрая тень от листвы — удивительно хорошо. Чу!.. Что это?.. Самка с детенышем. Да! говорили же, что завезли в наши места с десяток… Как их? Газель или антилопа? Пятнистые. Сама грация, нежные, трепетные! Боже, как прекрасен этот мир! Убежали во-он в те кусты. Увидеть бы еще раз. Настроение умилительное до слез.

А вот и те кусты. Чу!.. Легкий шум… Газели? Конечно! Кто же еще? Tи-ихо раздвигаю ветки — оттуда ОГРОМНАЯ кабанья морда.

Я этой морде, видимо, тоже чем-то не понравился. Мы бежали друг от друга.

Нельзя, ни на секунду нельзя расслабляться в этом мире.

Начало шестидесятых. Казахстан. Лето. Страда, жара. Пыль. Хорошо, когда-есть возможность сходить в баню.

Вот возможность, вот аул. Может, здесь есть баня?.. Есть.

В помывочном зале кто стирает, кто моется, кто отдыхает. А может, есть парная?.. Есть!! Сердце замирает от предвкушений. Захожу — пара много. Слава тебе! А может, еще на верхней полке есть свободные места?.. Есть! Скорее туда.

Уселся. Хорошо. Сейчас будет очень хорошо. Только как будто что-то… что-то как будто дует в спину. Оборачиваюсь — одной доски в стене нет.

И все человек чем-то недоволен.

Восьмое марта. Приезжаю на шоколадную фабрику. Спрашиваю:

— Когда на сцену?

— Пожалуйста. Хоть сейчас.

Вышел — прием на «ура», не отпускают. Приятно. Я еще работаю. Опять не отпускают. Еще выдаю. Отпустили наконец — праздник на душе.

Переоделся, спрашиваю:

— У кого деньги получить?

Призвали администратора из Москонцерта. Он радостный весь, говорит:

— Спасибо, что приехали, но я не вызывал. Тут какая-то ошибка.

Я говорю:

— Наверное, кто-то с фабрики звонил.

Ведут ответственного с фабрики. Он тоже очень радостный:

— Никогда так не смеялся, как сегодня. Приезжайте еще. Такой неожиданный сюрприз для нас.

Я спрашиваю:

— Это «Ротфронт»?

— Нет. Это «Большевичка».

Как я перепутал, не знаю. По шесть концертов в день было. Конфет дали, я бы столько на гонорар не смог купить.

Москва. Метро. Вечер. Вагоны полупустые. Заходит кто-то, садится рядом. Несет водкой.

— Извини, ты не Трушкин?

— Трушкин.

— Дай автограф. Вот на газете прямо. Спасибо. Пойдем выпьем, я получку получил.

— С удовольствием, но не могу.

— Зря. А я пойду сейчас выпью как следует!

— Зачем? Тебе достаточно. А так придешь, жена будет ругаться.

— Не будет, я скажу, что с тобой пил.

— Вот это уже совсем нехорошо. Да она и не поверит.

— Поверит. Вот автограф-то.

Прячет газету подальше.

Я чувствую себя обманутым.

Какой-то там восемьдесят третий, восемьдесят четвертый год. Еду на «ВАЗ-2105» по Москве. В самом центре на площади Дзержинского нарушаю правила. Штраф — три рубля. Жалко отдавать такие деньги. Блефую.

— Ребята, я в ЦК КПСС опаздываю.

— Он в ЦК КПСС опаздывает.

— Куда?

— В ЦК КПСС.

— Пять рублей.

Так неожиданно и смешно, что пяти рублей не жалко.

Одесса, таможня. Всех приплывших из круиза спрашивают:

— Кожа? Меха? Алкоголь?

Все отрекаются. Женщина с сыном лет одиннадцати.

— Кожа? Меха? Алкоголь?

— Нет. Ничего нету.

— Мама! Ты забыла, мы в Турции три кожаные куртки купили.

Бэмс по затылку. Еще хорошо. Павлика Морозова убили.

Деревня. Лето. Девяностые годы, в стране очень популярен Собчак.

К Клавке поздно вечером пристали двое, еле отбилась, взволнована до потери пульса, речь сбивчива:

— Ой, мамочки, да что же это делается?! Да как же теперь?! Вот сволочи!.. Один маленький, чернявый, не наш. Второго сразу узнала — Собчак… Что творят, а?!

Москва. Зима. Овраг. Катаемся на лыжах: я, жена, дочь. Самодельный трамплин. Решаюсь прыгнуть. Когда-то я неплохо прыгал.

— Наташа, этот прыжок я посвящаю тебе.

Разбег. Толчок. Полет недолгий, я в сугробе, одна лыжа сломана.

Помимо ушибленного бока, по-видимому, было задето самолюбие. Я иду домой — пять минут пешком — возвращаюсь с другой парой лыж.

— Наташа, полюбив, мы умираем! Я из этого племени. Прыжок посвящаю тебе.

Разбег. Толчок. Полет… сломаны обе лыжи.

Я доказал!! Я смог!! Любовь ничто не остановит… даже глупость.

Теща жалуется:

— После войны как тяжело было! Мы с Иваном на Дальнем Востоке. Есть нечего совершенно. В доме шаром покати… только бочка икры стоит, и все.

Какая нелепая беда — икра без хлеба. Да и с хлебом много ли ее съешь? Утром икра, вечером икра — это наказание.

Теща до сих пор на икру смотреть не может.

Начало девяностых. Начали постреливать. Утром встречаю знакомого милиционера.

— Как дела? Что новенького?

— Вчера отстреливался один… С тебя ростом. Кажется, как-то по особому он всматривается в меня.

— Бандит?

— Бандит.

Опять как-то странно рассматривает меня.

— Из пистолета отстреливался?

— Да в том-то и дело, что не из пистолета.

И в голосе у него вроде бы какие-то непривычные нотки.

— Из автомата?

— Хуже.

Уже как-то исподлобья смотрит на меня. Неуютно. Не по себе.

— Из чего же он отстреливался?

— Из пулемета Дегтярева.

Вот-те на!

— Это какой же мужик должен быть?

— Да вот как ты, такой же здоровенный.

У меня тоже с голосом что-то не так. Шучу, но неуверенно:

— Это не я.

Пауза. В пьесах иногда встречается ремарка «мертвая тишина».

— Не ты. Мы его убили.

Свинья я, конечно. Заподозрил человека в плохом к себе отношении. Но и он все-таки тоже… гусь.

Десять вечера. Звонит дочь — сын Коля прыгал с батареи, сломал палец. Бегу в гараж, едем с дочерью и внуком в травмопункт.

Через час зареванный, в гипсе садится в машину. Возвращаемся домой.

Прихожу из гаража, звоню дочери:

— Ну что, Коля? Замучился, наверное, бедный, спит мертвым сном?

— Нет, не спит.

— А что делает?

— С батареи прыгает.