Ашантийская куколка

6

Спио прекрасно понимал, какой важный шаг предстоит ему сделать. Сидя в кабинете Главного инспектора, он думал о том, что будет в случае неудачи, иначе говоря, если ему не удастся убедить своего начальника, лицо высокопоставленное. О том, что готовится демонстрация, он знал из разговоров с торговками на рынке, куда часто заходил в эти последние три дня. Знал он также, что даже намечено уже число, но по совету Мам решено немного подождать. Бабушка действительно не теряла надежды, что все еще можно будет уладить, не прибегая к крайним мерам.

Инспектор просматривал бумаги, сложенные в толстую папку, и курил огромную гаванскую сигару. Он славился этими своими сигарами, запахом которых пропах весь его кабинет, и любого, входящего сюда, с порога окутывали облака дыма. Спио невольно подумал, до чего же неприятный запах у этих сигар, но, конечно, вслух свое мнение высказать не решился. В душе он был возмущен тем, что такая маленькая и небогатая африканская страна позволяет себе роскошь ввозить с Кубы сигары и тратить на них столь ценную валюту. Хоть бы запах был приятный, так и того нет! Сам он курил только сигареты и предпочитал самые обыкновенные. Выбирал он их с умыслом, чтобы ничем не выделяться, быть на равной ноге со своим народом. Так, он избегал покупать сигареты иностранных марок, которые, судя по слухам, просачиваются обходным путем из регионов расистского режима на рынки тех стран, где правят люди доброй воли. Не стоит называть имена. Но сигары, привезенные из страны, стоящей на пороге свободного мира и проповедующей коммунизм… Спио улыбнулся своим мыслям, которые вдруг от пустячного табачного дыма перескочили в область высокой политики и сверхвеликих держав. Как ведь мы малы! Даже наша политика, господи боже мой, может превратиться в сигарный дым!

В толстой папке инспектор, видимо, не находил ничего, что могло бы привлечь его внимание, и продолжал просматривать страницу за страницей. Наконец он поднял глаза и сказал:

— Я не нахожу вашей фамилии. Как получилось, что этим делом занимаетесь вы? Какое оно имеет к вам отношение?

— Господин Главный инспектор, это чистая случайность, .но, раз мне пришлось заняться этим делом, получилось очень удачно. Как только я узнал, что готовится демонстрация…

— Уж не хотите ли вы сказать, что рыночные торговки собирались провести демонстрацию, не предупредив власти?

— Не совсем так, господин Главный инспектор. Но представьте себе, что они решили оповестить власти только в самую последнюю минуту.

— Тогда, думаю, вряд ли удастся предотвратить демонстрацию.

Он загасил окурок сигары в огромной деревянной пепельнице, вырезанной из корня дерева. Вам, наверное, приходилось видеть такие пепельницы. Берется толстое корневище, в нем выдалбливается углубление — как если бы вы мастерили миску, — и затем ему придается форма, покорно повторяющая причудливо изящные изгибы дерева. Все это покрывается лаком, и пепельница готова.

— Но, — продолжал Главный инспектор, раскуривая новую сигару, — разве рыночные торговки не знают, что закон запрещает устраивать демонстрации без разрешения правительства?

— Порой довольно трудно определить, что рыночные торговки знают и чего не знают. Прежде всего, они отлично знают, что они — полноправные граждане свободной страны и что с их ролью в нашей стране следует считаться. Поэтому–то они иногда поступают так или иначе, не слишком задумываясь над тем, имеют ли граждане свободной страны на то право или нет.

Утопая в клубах сигарного дыма, инспектор поинтересовался:

— Значит, по–вашему, эта Амиофи столь значительная персона, что из–за нее устраивается столь мощная демонстрация?

— Господин Главный инспектор, любая демонстрация рыночных торговок всегда важное событие. Полагаю, вам известно, как они действовали во время последних выборов, после чего они еще больше уверовали в свою силу. Теперь они слишком хорошо поняли значение совместных действий, и надо думать, что будут к ним прибегать всякий раз, когда сочтут это необходимым.

— Если я вас правильно понял, в данный момент, по–вашему, они считают это необходимым?

— Я уверен в этом.

Кто–то постучал в дверь кабинета, но инспектор не ответил, хотя стучали весьма настойчиво. Он снова углубился в изучение дел, и лицо его с каждой минутой принимало все более озабоченное выражение. Это был человек из числа тех высокопоставленных чиновников, для которых имеют вес только решения, исходящие от президента республики или в крайнем случае принятые парламентом. Именно таким для него и было решение главы государства, осудившего одного из членов парламента. А принимать в расчет возможные последствия этой правительственной акции не его дело, зачем ему разбираться, например, почему лишили права торговать женщину, которая каким–то образом связана с осужденным депутатом. И уж совсем был выше его понимания тот факт, что рыночные торговки, которые сами же в свое время помогли этому правительству прийти к власти, теперь недовольны его же деянием.

Что правда, то правда, недостаточно развитое чувство реальности сплошь и рядом приводит политиков к мысли, будто избиратель — это просто машина для голосования, которую можно раз и навсегда настроить на нужный лад. Этим–то и объяснялось, что Главный инспектор никак не мог взять в толк, почему торговки недовольны правительством, которому они отдали свои голоса и тем помогли ему прийти к власти.

Внезапно во все три широко распахнутых огромных окна в кабинет ворвался ветер с моря и разогнал противный сигарный запах. Спио почувствовал себя бодрее и мысленно поблагодарил море со всеми его капризами, которые способны внести столь благодетельные перемены даже в духоту чиновничьего кабинета. От дуновения ветра лопасти двух огромных электрических вентиляторов под потолком медленно завертелись, но вскоре снова остановились. Края аккуратно сложенных на столе и прижатых пресс–папье бумаг лишь чуть пошевелились. Главный инспектор продолжал читать. Спио посмотрел в сторону океана: перед ним расстилалось безбрежное пространство цвета расплавленного олова. С того места, где он сидел, все это показалось ему просто неправдоподобным. На миг он представил себе, как страдали в пустыне от слепящих световых отражений и миражей изнывающие от жажды караваны. Ему еще ни разу не приходилось бывать в пустыне, но из школьных уроков по географии он знал, что миражи в Сахаре то окрыляют людей надеждой, то приводят их в полное отчаянье. Подумать только, все это огромное, протянувшееся до самого горизонта пространство–вода! «Странно все–таки устроен мир! — мысленно рассуждал Спио. — У одних воды хоть отбавляй, а другие умирают от жажды». Прошла еще минута–другая, а он все думал о том же…

Еще раз постучали в дверь. Это вернуло Спио к действительности, и он снова увидел перед собой Главного инспектора. Инспектор, все еще занятый чтением бумаг, опять не ответил на стук. Так уж было поставлено дело: пока он занят, никто не смел войти к нему в кабинет. Была это и своего рода тактика, хорошо известная всем его сотрудникам, и ближайшим, и не ближайшим: никто толком не знал, ушел ли их начальник через потайную дверь к «своему» министру или же уехал в город по своим делам. Существует целый клан высокопоставленных чиновников, разработавших особую систему, как на законном основании, не мучаясь угрызениями совести, наслаждаться полным покоем у себя в кабинете. Иногда именно в том и кроется причина уже вошедшей в поговорку медлительности некоторых официальных учреждений, чьему примеру охотно следуют и нижестоящие инстанции.

Спио вгляделся в Главного инспектора и увидел, что на его лице появилось. выражение крайней озабоченности, как будто он нашел в бумагах некую не совсем еще ясную деталь. Казалось, он вот–вот скажет: «Спио, я подозреваю, что у вас в этом деле есть личный интерес, иначе с какой стати вы с таким рвением ищите благоприятного выхода из создавшегося положения?» А объясняется это просто: люди с самыми благими намерениями, искренние в своих душевных порывах, стремятся к мирным целям, и их–то начинают подозревать в каких–то скрытых махинациях. Вот уж поистине можно подумать, что мирные цели сами по себе не достойны того, чтобы люди стремились к ним во имя их же самих, не привнося никаких посторонних мотивов.

Спио, словно прочитав мысли своего начальника, начал первым:

— Господин Главный инспектор, не подумайте только, что меня интересует дочь Амиофи и именно из–за нее я пришел к вам с этим ходатайством.

Инспектор не ответил, даже глаз не поднял на Спио, а только снова выпустил клуб дыма. Спио покоробило это молчание, он понял, что допустил оплошность. Зря он так поторопился. Бывают случаи, когда торопиться рискованно. Желая хоть как–то выйти из неловкого положения, Спио кашлянул, и в кабинете стало вдруг совсем уж невыносимо душно. Он облокотился на край инспекторского стола, провел по лицу рукой, утирая пот, и закрыл глаза. Когда он снова их открыл, то увидел, что инспектор смотрит на него в упор.

— Вы что–то сказали, Спио?

— Я хотел сказать… хотел сказать, что в судьбе Амиофи я лично не заинтересован. Совсем не из–за нее…

— Разумеется, я понимаю, не из–за нее, а из–за ее дочери.

— Нет, господин Главный инспектор, я сказал совсем другое. Я даже не знаком с ее дочерью.

— Не знакомы?

— Да, не знаком.

— Жаль! А я как раз собирался вас спросить, какая она из себя…

— Говорят, красивая, господин Главный инспектор, но сам я никогда ее не видел.

— Тогда, Спио, почему же вы так стараетесь?

— Просто потому, господин Главный инспектор, что положение, как мне кажется, может принять весьма серьезный оборот, нужно во что бы то ни стало принять срочные меры и помешать рыночным торговкам выйти на демонстрацию.

— И это все?

— Да, все.

— Значит, наверняка вы продумали все возможные варианты, чтобы избежать неприятностей. Не так ли?

— По правде говоря, я только об этом и думал все эти дни, ведь это мой долг, и именно поэтому я позволил себе обратиться к вам. По моему мнению, никто из членов парламента, из нашей ли, из оппозиционной ли партии, не осудит вас за то, что вы сами, по своей собственной воле, разрешите женщине снова торговать на рынке и тем самым восстановите мир и спокойствие в стране.

Главный инспектор внимательно слушал, и Спио почудилось даже, что он склонил его к благоприятному решению вопроса. Наконец, негромко откашлявшись, начальник спросил:

— Так значит, по–вашему, если дочь Амиофи сама придет ходатайствовать за мать, то дело будет улажено и опасность возникновения беспорядка устранится?

— Не совсем так, господин Главный инспектор.

— Надеюсь, мне представится случай увидеть ее здесь? Разбираться в делах людей, которых не знаешь, довольно трудно.

Услышав такой ответ, Спио решил было, что ему уже удалось предотвратить демонстрацию рыночных торговок. Он с облегчением вздохнул, но этот еле заметный вздох не ускользнул от внимания Главного инспектора. Все дело теперь зависело от Рют, дочери Амиофи, от того, сумеет ли она защитить права своей матери. Спио вдруг почувствовал себя героем их города, которому так ловко удалось предотвратить демонстрацию, безусловно чреватую неприятными последствиями. Мысленно он уже представлял себе, как радостно встретит его Мам и как, забыв наконец все, что случилось в тот злополучный день, когда они поскандалили из–за какого–то пластмассового гребня, она со словами: «Если так тебе подсказывает сердце, сын Мой…» — вложит руку Эдны в его руку. И воображение уносило его все дальше, к тем счастливым часам, которые подарит ему красавица Эдна. Мечта всегда опережает время.

В действительности же, когда торговки узнали, что Главный инспектор желает «увидеть» Рют, онп истолковали это по–своему, и реакция их оказалась совсем иной чем рисовалась в мечтах Спио. Сама мысль о «тайной» встрече для улаживания «общественного» вопроса ничуть не обрадовала их, совсем наоборот. «А если бы дело коснулось какой–нибудь другой женщины, у которой еще не родилась дочь и некого было бы послать к нему, что тогда?» — твердили они. Слова эти звучали все громче и громче, так гудит разгневанная, готовая разбушеваться толпа. Весь рынок только и говорил о гнусном поведении Главного инспектора, который вообразил, будто порядочные женщины согласятся принять «любое его предложение только потому, что он, мол, большой начальник. Под «любым его предложением» подразумевалось многое, что трудно выразить словами, но что торговки, будто по молчаливому соглашению, истолковали по–своему и совершенно одинаково. Единственным человеком, кто умирал со страха, боясь, что нарыв прорвется, была, представьте себе, сама Амиофи, та самая, которую и. собирались защищать все остальные.

— Пожалейте вы меня, сестрицы, — молила она. — Ведь я могу зарабатывать себе на жизнь только торговлей. Как бы не получилось так, что из–за вас я окончательно лишусь своего заработка. Уж пожалейте меня, сестрицы!

А мы как раз и боремся за то, чтобы тебя окончательно не лишили заработка, — отвечали ей. — Ты пойми, если твоя дочь согласится на любое предложение Главного инспектора, то тебе, возможно, и разрешат торговать на рынке, а что, если завтра любую из нас постигнет та же участь?

— Надо, — добавила одна из женщин, потрясая в воздухе кулаком, — надо дать им понять, что мы умеем постоять за себя и имеем право заниматься своим ремеслом!

— Наша сила в солидарности! — заявила другая женщина, обращаясь к Амиофи. — Пусть правительство запомнит, что оно нам подарка не делает, разрешая торговать на рынке. В конце концов, у этого правитель, за плечами прошлое куда короче, чем у нашего Союза!

— Какое там прошлое? Правительство!.. Правительство… Не мы ли его создали, это правительство?

Голоса звучали все громче. Так прорывается долго, сдерживаемый гнев. Вокруг прилавка Мам собралась толпа, ибо, как вы уже знаете, именно здесь обычно собирались члены Союза рыночных торговок, когда они намерены были принять то или иное решение Именно здесь, три или четыре года назад, они постановили единодушно голосовать за партию, которая теперь была у власти. Мятежи смело зреют там, где еще вчера царил мир и согласие.

— Власти считают, что наши дочери продаются так же, как наши товары, — вступила в разговор еще одна женщина. — Надо наконец дать им понять, что это не так. Твоя дочь не пойдет к этому человеку, Амиофи. Я тебе говорю, не пойдет, пусть он будет каким угодно начальником, даже выше самого Доктора. А если пойдет, мы выступим и против правительства, и против тебя, а тебя мы больше и знать не захотим. Если же она не пойдет, то мы навсегда останемся с тобой, как сестры родные, и вместе будем бороться до тех пор, пока тебе не вернут твоего законного места на рынке.

— Тихо! — раздался вдруг голос Мам.

Все рыночные торговки — их в Африке считают «отчаянными головами» — сразу же замолчали. Как вы знаете, Мам была старейшим членом их Союза, и если Адима считалась самой богатой среди них, настолько богатой, что про нее и про ее компаньонок говорили, будто они при своих капиталах могут скупить весь городской транспорт, да еще кое–что в придачу, то Мам в их глазах была самим олицетворением мудрости. Она не только знала все тонкости их ремесла, не только обладала первоклассным опытом, но еще именно ей пришла в голову замечательная мысль подготовить себе замену, для чего она и стала приобщать к делу свою внучку, внушив ней, что от школы особой пользы нет. Вы, конечно, помните, Эдна училась плохо, но об этом Мам отнюдь не собиралась рассказывать своим товаркам. Неспособность к учению заставила ее внучку проявить подлинные свои качества, а бабушка заслужила еще большее уважение.

— Деточки мои, уже конец дня, — сказала Мам. — Пора по домам. Говорить много я не хочу. И не хочу испытывать ваше терпение, что, похоже, ни к чему хорошему не приведет.

— Верно. Вот уже четыре для, как…

— Замолчи, замолчи! — зашикали на ту, которая вздумала прервать Мам. — Послушай лучше, что Мам творит.

— Одно из двух, — продолжала Мам, — переговоры или демонстрация.

— Да–да! В том–то и дело!

Женщины выражали свое согласие, кто отрывистыми восклицаниями, кто многозначительным покачиванием головы, кто длинными фразами, а многие даже рукоплесканиями. Мам перевела дыхание и спросила:

— Кто за продолжение переговоров с властями?

Какая–то женщина небольшого роста, в пани, небрежно завязанной под высохшей. грудью, робко подняла руку. Робко! Как будто может быть робким тот, кто отважится на такой шаг. Кто бы еще посмел одним голосом требовать того, что отвергали все прочие? А она все–таки решилась. Но, как видно, никто не придал этому значения. Те, кто говорят, будто рыночные торговки не обладают гражданскими добродетелями, глубоко ошибаются. Посудите сами.

— Один голос! — подытожила Мам и добавила без соблюдения особых формальностей: — Кто за демонстрацию?

Все подняли руки. Да, все, даже та, что голосовала за продолжение переговоров. На это тоже не обратили внимания. Все знали, что бедная женщина туга на ухо и почти не слышала, о чем говорилось. Как бы то ни было, но оказалось, что за демонстрацию проголосовали единогласно.

— Уверена, что вы прекрасно понимаете всю важность принятого только что решения, — сказала Мам. — Итак, будем считать, что завтра утром мы идем к зданию парламента.

— Пойдем! Пойдем! — отвечали хором женщины.

— Завтра земля задрожит под нашими ногами!

— Завтра все узнают, кто мы такие! Все!

Еще долго не умолкал гомон во всех уголках рынка, и лишь наступившая темнота приглушила человеческие голоса.

В тот вечер во всех радиопередачах говорилось о намеченной на завтра демонстрации рыночных торговок. К гражданам города обратился начальник национальной полиции, предостерегая возмутителей спокойствия от нарушений общественного порядка, но усмирить разбушевавшиеся страсти тех, кто решил до конца отстаивать свои права, ему не удалось. Выступил и какой–то профессор социологии из университета, он в свою очередь долго распространялся о массовых народных движениях и об их последствиях для жизни страны. Прочел целую лекцию по радио, употребив множество непонятных слов, так что трудно было рассчитывать, что рыночные торговки поняли хоть что–нибудь. Короче говоря, этот вечер окончательно подвигнул женщин на демонстрацию, хотя цель, которую преследовали радиопередачи, была совершенно иная.