Ашантийская куколка

7

— Демонстрантам собраться на углу улицы Независимости, — объявила Мам перед тем, как всем участницам собрания разойтись по домам.

На следующий день утром все уже сошлись в установленном месте, на углу улицы Независимости и той, что вела к аэропорту. К демонстрации присоединились несколько мужчин, те, кто тоже работал на рынке и поддерживал требования женщин. Ни для кого не секрет, что и Западной Африке торговки обладают высоким чувством солидарности и умеют объединяться в профессиональные союзы, порой весьма влиятельные, зато мужчины, трудящиеся почти в тех же условии, этими качествами не обладают.

Все женщины были в сборе. Согласно вчерашнему уговору, они вырядились по–праздничному. В лучах утреннего солнца их наряды заиграли как радуга, и днем, при ярком свете, демонстрация превратится в настоящее воскресное шествие. Бледно–голубые, красные, желтые, розовые пани, блузки всех цветов и оттенков, огромные платки из блестящего шелка, повязанные вокруг головы и высоко приподнятые туго заплетенными и по–особому уложенными мелкими косичками, ослепительно сверкающие на солнце искусственные драгоценности, бусы и браслеты из слоновой кости и жемчуга, сандалии без задников, открывающие свободный доступ воздуху и дорожной пыли, «все это придавало демонстрации. щегольски радостный вид, хотя достаточных оснований к этому, по правде говоря, не было. Просто здесь сказалось свойственное африканцам желание в любой час жить полной жизнью, сделать ее постоянным праздником.

Женщины, а их собралось несколько сотен, быстро построились в колонны, и демонстрация медленно двинулась к центру города, фактически‚ заполнив всю проезжую часть дороги.

Не зря эта улица, называвшаяся улицей Независимости, была своего рода символом. Ведь именно она вела вновь прибывшего иностранца из аэропорта к центру города, так что он успевал вволю надышаться воздухом независимости, воцарившимся здесь всего каких–нибудь три года назад. Путь пролегал мимо весьма внушительного здания, построенного совсем недавно целью «дать убежище политическим деятелям, вырвавшимся из тюрем других стран Черной Африки», где еще не была завоевана независимость. Тут же была расположена официальная резиденция Доктора, тогда занимавшего пост премьер–министра, так как страна считалась еще доминионом британской короны и добросовестно — что называется, «верой и правдой» — служила ее Величеству королеве Англии, Шотландии, Уэльса и Северной Ирландии.

Любопытно отметить тот факт, что торговки решил. не останавливаться перед резиденцией Доктора, хотя именно от него–то они и ждали решения вопроса, коль скоро административные власти не смогли сами разобраться в этом деле. Даже полицейские, стоявшие на посту у входа в резиденцию, были. немало удивлены поведением женщин, нарядно одетых, прошедших мимо с веселыми песнями и танцами, как во время ярмарки, и даже не упомянувших имя Доктора, ни с намерением его оскорбить, ни с тем, чтобы вызвать из дома и передать в его руки дело защиты тех, с помощью кого он пришел к власти. Скажем к чести всех этих женщин, что они вовсе не считали себя обязанными курить фимиам премьер–министру, и теперешнее полное их безразличие означало лишь то, что их глубоко возмутила его политика, его угодничество перед верховным британским наместником, представлявшим в стране интересы своей королевы.

Истинная же причина такого поведения объяснялась тем, что торговки хотели встретиться не с одним человеком, пусть даже премьер–министром, а с членами парламента в полном его составе. Итак, колонна, в ряды которой вливались все новые и новые демонстранты, продолжала свой путь, по–прежнему занимая всю проезжую часть улицы, крытой асфальтом с зацементированными по обеим ее сторонам кюветами, и вскоре подошла к величественному зданию гостиницы «Амбассадор». Легковые машины, двигавшиеся навстречу, поворачивали обратно, так как ни один водитель не рискнул прокладывать себе путь через толпу, прекрасно понимая, к чему может привести неуместное упрямство. Вскоре для сопровождения демонстрантов прибыли отряды полицейских и выстроились впереди и позади колонны. Но так как торговки с самого начала решили показать, что настроены они благодушно и демонстрация их вполне миролюбива, то никому и в голову не пришла мысль применять силу. Блюстители порядка смотрели с улыбкой на происходящее, всем своим видом давая понять, что впервые им приходится выполнять такую, скорее всего забавную, миссию. К демонстрантам присоединялись все новые участники, и не столько принимавшие близко к сердцу дело, которое шли защищать женщины, а главным образом потому, что им было по душе шагать в рядах, направлявшихся к зданию парламента.

В конце улицы, там, где она пересекалась с Гайд–стрит, из–за интенсивного дорожного движения пришлось в свое время установить трехцветный светофор, первый на пути от аэропорта. Движение здесь регулировал еще и постовой полицейский в синей форме, в кепи и черных ботинках, каждая смена световых сигналов — красного, желтого и зеленого — сопровождалась жестами этого полицейского, который указывал путь машинам, размахивая огромными ручищами в столь же огромных белых перчатках. По его величественной осанке каждый должен был понять, что без него ни одна машина не будет знать, куда ехать дальше. Привыкший к беспрекословному подчинению водителей, он спокойно взирал на массу людей, приближавшихся к Гайд–стрит, для него это был просто один из видов движения, и он знал, что стоит ему подать знак, как оно тут же остановится. Как раз в эту минуту поток машин устремился вперед, наперерез демонстрантам, и, желая задержать их, постовой быстро и решительно поднял руки. Полицейские, шедшие впереди, замедлили было шаг, но мужчины и женщины, идущие за ними, поняли его по–своему. Они попытались пройти дальше, не обращая внимания на красный свет. Назревала первая стычка с полицией. Постовой едва успел остановить машины, у которых, естественно, было полное право на проезд. Тормоза, которых не пощадили владельцы машин, завизжали, как то бывает, когда перед тяжелогруженным автомобилем неожиданно возникает препятствие. Один шофер вышел из машины и потребовал у постового объяснений. Тоненький, как струйка крови он вел огромный, как дом, фургон. Он доказывал, что могла случиться авария из–за такой резкой остановки, да еще при зеленом свете. Но постовой его не слушай и, не опуская рук, стараясь тем самым задержать движение по Гайд–стрит, в свою очередь обрушился на полицейских, сопровождавших демонстрацию:

— На что вы годны, если даже не можете толпу, сдержать? Сначала пусть транспорт пройдет!

При этих словах полицейские, желая показать, что они тоже не лыком шиты, попытались сдержать напор демонстрантов. Они растянулись цепочкой вдоль колонны, схватились за руки и преградили путь, что было совсем ни к чему, так как на светофоре уже несколько раз зажигался зеленый свет. Смеха достойно, что какому–то светофору, меняющему, когда ему вздумается, цвета, нет никакого дела до всех и всяческих демонстраций и их врагов. Блюстители порядка только и годятся на то, чтобы вызывать негодование у тех, кого они обязаны призывать к спокойствию. Именно этого они добились и на сей раз, впервые с начала демонстрации послышались оскорбительные выкрики. Обстановка накалялась. Но, вовремя сообразив, что нет никакой надобности превращать мирное шествие в разъяренную толпу, к которой пришлось бы применять насилие, полицейские вдруг одобрили в глубине души законное желание демонстрантов во что бы то ни стало продолжить свой путь, какие бы огни ни зажигались: красные ли, зеленые или желтые. Минут через десять начавшееся так неожиданно волнение улеглось, шествие могло снова двинуться дальше, хотя в рядах демонстрантов кое–кто уже заплатил за свою решимость легким ранением. Блюстители порядка обычно порядок навести не могут, а вот пострадать из–за них обязательно кто–нибудь да пострадает.

Слева, в нескольких десятках метрах, показалось здание парламента — конечный пункт демонстрации.

По случаю демонстрации охрана парламента была усилена, причем ей был дан приказ не пропускать ни одного смутьяна, который попытается проникнуть внутрь. И то правда, ведь был не обычный день, когда любой желающий мог посетить дом, где вершилась политика всей страны. И впрямь, многим из тех, кто сейчас представлял собой мятежный элемент, доводилось бывать в этом здании. Доступ в парламент, главным образом в те дни, когда там не проводилось заседаний, был свободен для всех: и для тех, кто шел туда по специальному вызову, и для простых посетителей. Главный дом страны, довольно–таки скромного вида, немного напоминал Белый дом в Вашингтоне, хотя не был резиденцией главы государства, да и внутри помещение, с его облупившимися стенами, не блистало роскошью. Парадный вход (с дверьми–турникетами) посередине главного фасада делил здание на две части: в одной из них находились комнаты для работы и отдыха. членов парламента, а в другой, более просторной, проходили заседания. В холле на стене висела огромная карта Африки, на зеленом ее фоне белыми пятнами выделялись государства, уже получившие независимость, и число их было немалым.

Главное, что привлекало внимание и надолго оставалось в памяти посетителей, это внушительная статуя того, кого было считать «Основателем нации». В разговорах, правда, его называли просто Доктром. Статуя стояла перед зданием парламента лицом к морю. Выполненная с большим вкусом и простотой, она изображала Доктора во весь рост, только примерно в полтора раза выше. Бронзовый Доктор стоял на мраморном пьедестале в простой национальной одежде, как бы застыв на ходу, с протянутой кверху рукой, а другой рукой опирался на палку. Эта палка стала уже легендарной и казалось отличительной чертой Доктора, даже граф Эдинбургский отметил, что премьер–министр никогда с палкой не расстается.

Доктор стоял в позе пастыря, ведущего свое стадо, или Моисея, шагающего по пустыне во главе израильтян. В благородной позе человека, уверенного в себе и в том, что ничто не сможет ему помешать в осуществлении цели, которую он поставил перед собой, перед страной и перед всеми народами Африки.

На пьедестале металлическими буквами были выложены слова, которыми руководствовался в своей борьбе народ страны, первой в Африке вставшей на путь независимости: «Для меня независимость одной лишь страны — ничто, если не станет свободной вся Африка». На другой стороне цоколя можно было прочесть следующее изречение: «Добейтесь прежде всего политической свободы, все остальное послужит вам наградой!» Над смыслом этих слов, звучавших как пародия на Библию, ломали головы многие духовные лица, неспособные понять, что политическая свобода может тоже считаться священной. Наконец, на третьей стороне цоколя: «Мы предпочитаем жить в нищете, но свободными, чем в изобилии, но рабами».

Напротив парламента, на противоположной стороне Гайд–стрит, находилась большая стоянка машин. А дальше простиралось необъятное море, серое или синее, в зависимости от погоды, со своими капризными волнами и уходящими вдаль, к берегам Европы, судами.

К одиннадцати часам утра демонстранты добрались наконец до здания парламента. По дороге к ним присоединилось столько народу, что Гайд–стрит оказалась полностью перекрытой для движения транспорта. Кое–кто из водителей попытался было проехать по пустырю, отведенному для стоянки машин, но кончилось это тем, что и они вынуждены были повернуть обратно. Нет, решительно демонстрация рыночных торговок не шуточная затея, и вот почему Спио, который прекрасно понимал, что это такое, старался сделать все возможное, дабы предотвратить ее, пусть даже руководили им личные мотивы.

Песни и танцы вдруг прекратились. Здесь, перед зданием парламента, всем стало ясно, что никому не удастся проникнуть в помещение и переговорить с депутатами, которые как раз заседали. В этот день у входа была выставлена специальная охрана, готовая грудью защитить парламент от любых поползновений мятежников. Кто–то из демонстрантов догадался поставить на землю пустой, перевернутый вверх дном деревянный ящик, и на импровизированную трибуну, предназначенную для ораторов, одна за другой поднимались женщины и своими звонкими, пронзительными голосами, в отчаянной решимости, призывали не отступать и довести до конца начатое дело. Слушатели криками и жестами выражали свой гнев; во время долгого пути их одежда пропиталась потом, волосы разлохматились, все свидетельствовало о том, что пора оставить позицию доброй воли и перейти к «боевым действиям». И все–таки среди демонстрантов уже чувствовалась какая–то растерянность, прежде всего потому, что никто толком не мог понять, кто здесь руководит, хотя по идее руководить должны были организаторы демонстрации, то есть Мам и Адима. Но как могут все рыночные торговки обладать необходимыми качествами, чтобы успешно провести такое важное мероприятие, как демонстрация на улицах столицы! Тем более что, выступая здесь, у здания парламента, на виду у вооруженных блюстителей порядка, никто из женщин не мог предложить плана дальнейшего развития операции.

Наконец нашлась одна и, решительно выступив вперед, обратилась к остальным с призывом последовать за ней, чтобы попытаться пройти в здание парламента. Трудно описать, какая тут поднялась суматоха, какая началась неразбериха, едва ли можно было понять реакцию большинства: кто–то громко требовал силой устранить охрану, многие же твердили, что против оружии борются только оружием, и советовали умерить пыл.

— Стоило идти в такую даль, к этому парламенту, чтобы вернуться ни с чем! На кого мы теперь похожи?

— На людей разумных, которые имеют право потребовать, чтобы члены парламента, раз они нас не пускают в свой дворец, вышли бы к нам и спокойно, по–хорошему, поговорили.

— По–хорошему! Вы слышите, что она мелет? По–хорошему они уже поговорили с нами, потому–то мы и тащились в такую даль! По–хорошему!

— Я знаю, что говорю: мы пока что имели дело только с одним чиновником, который принял нас за безмозглых простофиль, но это вовсе не значит, что весь парламент будет о нас такого же мнения.

— Как бы не так, разве перед нашим носом не захлопнули двери и не выставили целую свору вооруженных болванов. Нам ничего не остается, как выступить против них!

— Выступить! Ну и сказанула! Может, у тебя и ружье есть? Покажи–ка!

— С ружьем или без ружья, но драться за наше дело надо!

— А если тебя пристрелят, ты тоже скажешь, что это ради нашего дела?

— Если меня убьют, я уже ничего не смогу сказать. А если бы могла, то сказала бы, что нисколько не жалею, что погибла за правое дело. Во всяком случае…

— Посмотри–ка, сестрица, вон они, полицейские, а вот и ружья. Чего же ты ждешь? Иди! Подай нам пример, нечего без толку молоть языком! Иди!

— Не понимаю, почему ты считаешь, что все это касается только меня одной? Мы что, разве не все вместе пришли сюда? Вот ты, почему ты не хочешь выступить против полицейских? Чего ты боишься?

— Их ружей! Я и не скрываю этого.

— А ты воображаешь, мы чего–нибудь добьемся, если все будем бояться, как ты?

— Да неужели ты веришь, что нам, безоружным, удастся что–нибудь сделать?

— А я тебе сейчас покажу, что можно сделать! При желании можно и без оружия пробиться в парламент и поговорить с депутатами. За мной! Кто хочет умереть со мной вместе, вперед! За справедливое дело и умереть не страшно! За мной!

Решимость снова овладела толпой, безрассудная женская решимость.

Эдна сорвала с головы платок и, размахивая им, смело зашагала к входу в парламент. Люди даже не поверили своим глазам, а Мам в отчаянии громко закричала. Но Эдна не обернулась, даже не взглянула в ее сторону, не посмотрела, идут ли за ней остальные или нет. За ней действительно пошли, и женщины и мужчины, те, кто верил в справедливость дела. Все пришло в движение так неожиданно, что вооруженная охрана растерялась, — и не удивительно. Ведь их поставили перед зданием парламента, чтобы преградить демонстрантам вход, но не дали никаких указаний, как действовать в каждом отдельном случае, в частности сейчас, когда целая толпа людей, вслед за молодой отчаянной женщиной, решительно устремилась к зданию, с твердым намерением во что бы то ни стало проникнуть туда и поговорить с депутатами. Однако вооруженная охрана уже но могла ограничиться ролью простых наблюдателей, и им пришлось действовать, как того требовало сложившееся положение. Раздалось несколько выстрелов — стреляли пока в воздух, — чтобы запугать демонстрантов. И хотя выстрелы повторились еще несколько раз, через небольшие интервалы, никто не испугался, наоборот, число желающих встретиться с членами парламента росло с каждой минутой.

— Газы! Пустите газы! — приказал офицер.

Пустили слезоточивые газы, но демонстранты, прикрыв глаза ладонью, шли вперед. Убедившись, что толпу ничем не остановишь, полиция пустила в ход все имеющиеся в ее распоряжении средства, увы, достаточно действенные. Раздались выстрелы, на сей раз уже прямо в демонстрантов, чья дерзкая настойчивость вывела наконец из себя блюстителей порядка. Падали женщины и мужчины, крича от боли или проклиная полицию. Штурм парламента замедлился, но продолжался все с той же решимостью. Вскоре все смешалось в рукопашной схватке демонстрантов с полицейскими… Эдне удалось пробиться к главному входу.

Лицо ее было покрыто потом, волосы всклокочены, из глаз текли слезы. За ней прорвались и другие, обступив Эдну плотным кольцом, и полицейским, которые не так уж заботились о наведении порядка, не удалось схватить зачинщицу. Дым от выстрелов начал постепенно обволакивать толпу, теплый предполуденный воздух наполнился противным запахом горящего не то бензина, не то керосина, а выстрелы звучали все чаще, к демонстрантам теперь уже примкнули прохожие и зеваки, рисковавшие жизнью ради чужого им дела. Эта неожиданная поддержка со стороны посторонних людей, пренебрегших опасностью, придала новое значение демонстрации, стала свидетельством того, каким уважением пользовались рыночные торговки. Вскоре у входа в парламент собралось столько народу, что трудно было различить в этой массе полицейских. Начальник полиции, видя, что его воинство оттеснено назад, потребовал по телефону подкрепления. Немного спустя подкатили четыре грузовика с отрядом вооруженной до зубов полиции. Расправа началась по всем правилам. Вход в парламент по–прежнему надежно охраняла полиция, сдерживая напор толпы; среди демонстрантов раненые падали уже десятками. Среди общего гомона и шума были слышны стоны, плач, проклятья, отрывистые приказания полицейских… Вдруг сквозь гул толпы прорвался звонкий голос:

— Мам‚ Мам, я умираю!

Как подкошенная упала Эдна у нижней ступеньки парадной лестницы, сраженная пулей, попавшей ей в спину, и, пока Мам пробивалась сквозь толпу, ее внучку окружили со всех сторон и демонстранты, и охрана. Через розовую кофту и светло–голубую пань сочилась кровь. Очевидно, рана была серьезной. Когда Мам, вся в слезах, оказалась наконец рядом, она увидела «свою девочку» без сознания, а вокруг толпились демонстранты и полицейские, потерявшие вдруг охоту продолжать борьбу. Рыночные торговки любили Эдну, и ее безудержная храбрость в столь трудную минуту еще усилила их уважение к ней. Вокруг нее хлопотали женщины. Одни считали, что нужно срочно вызвать врача, другие советовали немедленно везти ее в больницу. Правда, всем, кто пострадал в схватке с полицейскими, тоже оказывали помощь, так что Эдна не составляла исключение. Но к ней отнеслись с особой заботой и вниманием, ведь она вела себя как настоящая героиня и, как Жанна д’Арк, повела в бой сотни мужчин и женщин. В больницу Эдну доставили не на «скорой помощи», что уже стояла, наполовину заполненная ранеными, а на такси, куда ее посадили, наскоро перевязав рану, и Адима, «самая богатая дама рынка», вызвалась лично отвезти Эдну вместе с Мам. Она хотела лично убедиться, примут ли Эдну в больницу и будет ли ей немедленно оказана необходимая помощь. Мам плакала не переставая, хотя Адима всячески пыталась ее успокоить. Бабушка то и дело прикладывала руку к груди Эдны, чтобы проверить, бьется ли ее сердце, и каждый раз облегченно вздыхала.

Ехать пришлось через весь город, сначала по главным асфальтированным улицам без тротуаров, потом по узеньким, забитым народом улочкам, по обеим сторонам которых тянулись маленькие, закрытые нынче лавочки, над дверьми которых красовались имена их владельцев: Шарам, Фаталис, Назикопулос, Еркинизис, Проитолидос.

Когда наконец у въезда в больницу сторож после долгих переговоров с женщинами согласился пропустить машину, воспоминание о демонстрации уже почти стерлось в памяти Мам. Она думала только об Эдне, только о том, что скажут врачи, смогут ли они помочь ее внучке, спасти ее от смерти. Минуты ожидания показались ей часами. Конечно, присутствие Адимы было весьма кстати. Мам и сама почувствовала это и нашла в себе силы, хотя была еле жива от волнения, поблагодарить Адиму от всей души.