Асса и другие произведения этого автора. Книга 2. Ничего что я куру?

Вторая попытка халтуры

Через год после съемок «Ста дней после детства» Таня закончила школу, и тогда произошел памятный разговор с ее мамой. Любовь Владимировна позвонила сама, хотела посоветоваться со мной как с человеком, знающим профессиональные возможности ее дочери.

— Таня закончила десятый класс, — сказала она. — Ее приглашают во ВГИК, были и предложения из театральных училищ. Вроде эти предложения ее не очень интересуют. Ну, так что, поступать ей во ВГИК?

— Думаю, не надо.

— Не понимаю. Почему же не поступать? У нее способностей нет?

— Есть. Именно потому ничего этого ей и не надо.

— Что, никуда не поступать?

— Почему? Куда-нибудь поступить можно, но не на актерский. Скажем, она мне как*то говорила, между делом правда, что вроде бы хочет быть врачом.

— Она мне об этом тоже говорила года полтора назад.

— Вот, пусть туда с богом и поступает.

Таня действительно поступила в медицинский, но в кино ее тоже не забыли. Через какое*то время Таня позвонила мне и сказала, что ее приглашают на Одесскую студию.

— Сниматься мне или не сниматься?

— Как хочешь. Сценарий нравится?

— Вроде ничего.

— Кто режиссер?

Она назвала фамилию — фамилия мне ничего не говорила.

— А оператор?

— Карюк.

— Гена? Он замечательный оператор. Можешь спокойно соглашаться.

Качество оператора во многих случаях значило (и значит) иногда даже больше качества сценария и качества режиссера.

Таня улетела в Одессу, а я тоже вроде как бы освободился от ежедневных забот и мог потихоньку заняться своими делами. День на третий, а может, и на пятый почувствовал непривычную пустоту. Тут и Таня позвонила из Одессы и сказала, что ее поселили в какой*то скверной гостинице, где все приезжие ходят по коридорам пьяные, в своих номерах от переполняющих их неясных чувств кидаются в стену перезрелыми фруктами, отчего по гостинице в больших количествах ползают насекомые… Я, естественно, подозревал, что такое бывает. Кстати, это тоже была одна из причин, по которой я так уверенно не советовал Тане идти по пути кинематографического профессионализма.

Картинки, живо нарисованные Таней, задели мое воображение, я спешно придумал себе повод для командировки в Одессу и на следующий день уже сел в самолет и был там. За это время Таню успели переселить в нормальный номер, уже никто не швырялся ей в стену пищевыми отбросами, все были трезвы, светило солнце, и часа через три мне стало не очень понятно, зачем, собственно, я сюда заявился. Но командировка была оформлена на неделю, и как*то подумалось, что еще два-три денька в Одессе можно прокантоваться. Тем более была весна, город приветлив и светел, встретился Вадик Трунин, уже недели полторы пивший в гостинице «Красная», одновременно делая вид, что пишет сценарий по заказу КГБ. Все хорошо, но возник вопрос: «На что жить*то будем?» Я занял сотню у Вадима, которую он дал со строгим предупреждением: «Последние». Сотня просвистела часа за три, мне стало ясно, что Одесса — город дорогой и что оберегать юные дарования от чудовищных влияний кинематографической среды — дело накладное. Пометавшись около гостиницы, я сел в трамвай и поехал на киностудию. Пришел прямо к тогдашнему директору, Геннадию Пантелеевичу Збандуту.

— Ой, — сказал он, — какой у нас гость! Какими судьбами…

Я понял, что слава почти нобелевского лауреата, созданная мне Ермашом, докатилась и до Одессы.

— Я тут подумал, не написать ли для вас сценарий, — сказал я, ни имея в голове ни малейшего понятия, о чем хотя бы этот сценарий будет.

— Какая радость! — сказал Збандут. — Сейчас я соединю вас с редактором.

Я пришел к редактору с бумажкой от Збандута, предписывавшей срочно заключить со мной договор. Никакой, даже приблизительной мысли по поводу сценария по-прежнему на ум не приходило. В голове вертелась какая*то галиматья о бывшем участнике съемок «Броненосца „Потемкина"», ныне живущем в трудных бытовых и социальных условиях.

Редактор Тамара Хмиадашвили встретила меня радостно:

— С удовольствием заключим с вами договор. Давайте заявку.

— Заявку я пока не написал, — нахально сказал я. — Мне хотелось скорректировать свой замысел с сегодняшним обликом Одессы.

— Ну и как, скорректировали?

— Да, скорректировал. Дайте машинку и листик бумаги, я сейчас все вам напишу.

Она дала мне машинку, заперла в каком*то кабинете, и я, как некогда во ВГИКе, понял, что, если через три часа не отдам десять страниц связного текста об Одессе, на моих отношениях с этой студией (и перспективах на аванс) можно будет ставить крест. В состоянии ужаса от самой этой мысли я начал отстукивать нечто, пытаясь отогнать от себя образ бывшего участника съемок «Броненосца „Потемкина"», как некогда во ВГИКе силился отвязаться от прилипчивого кошмара однорукого циркача. Мои старания все же увенчались успехом: именно в эти часы я сочинил сюжет «Наследницы по прямой». В голове закрутились мутные, но все-таки образы: Фикельмон, Раевская, письма Пушкина (облик Одессы действительно на все это настраивал)… Писалось почему*то легко, и часа через два заявка была готова. Помахивая машинописными страничками и беззаботно насвистывая, я вернулся к Тамаре (с ней мы быстро подружились), она прочитала, всплеснула руками, закричала:

— Какая прелесть! Это как «Сто дней после детства», только еще лучше, только еще лучше!

С этими криками она побежала к Збандуту и буквально через двадцать минут вернулась от него, неся бумагу с вожделенной суммой прописью «Одна тысяча двести пятьдесят рублей» и резолюцией — «К выплате».

— Когда можно двинуть к окошечку? — поинтересовался я.

— Знаете, как раз сегодня в кассе есть деньги. Только давайте сначала заключим с вами договор. Когда будет готов сценарий?

— А какой у вас максимальный срок? Знаете, это все-таки не шутка, Пушкин, Одесса, хочется всерьез поработать…

— Максимум год… Только не тяните, давайте скорее… У нас есть такой чудесный режиссер…

Тут меня в первый раз посетило это болезненное ощущение, словно бутылочным осколком провели по коже головы.

— Как режиссер?!

— Вы пишете сценарий для кого?

Я быстро сообразил, что, если буду двигать в режиссеры себя или какую*то еще кандидатуру, можно остаться вообще без аванса. К тому же никакого желания ставить именно этот сюжет поначалу не возникало.

Хотелось побыстрее схватить купюры, смыться и вспоминать об этой истории, как о шелесте прошлогодних акаций. К этому времени Генка Шпаликов уже успел разъяснить мне, что лучшая для сценариста судьба — стать «Пушкиным заявок»: оставить на всех студиях по писульке, получить за каждую по тысяче двести пятьдесят рублей и жить себе припеваючи. А заявки потом как-нибудь спишут…

Я не стал спорить, не стал выяснять фамилию будущего постановщика — получил быстренько деньги и действительно убежал. Вернул Трунину долг, и за четыре последующих вечера мы с ним просадили сотен шесть или семь (Таня в этом деле тоже помогала, но слабо: ела мало, пила и того меньше). Это были счастливейше просаженные деньги, а далее, удостоверившись, что Танина жизнь и нравственность вне опасности (тем более и Вадик обещал оберегать честь и достоинство молодой актрисы), я с оставшимися пятью сотнями улетел и забыл о своих обязательствах как о страшном сне.

Не тут*то было. Я не учел бойцовского характера Тамары Хмиа-дашвили. Через два месяца в телефонной трубке раздался ее голос:

— Как наши дела?

— Какие дела? — искренне удивился я, силясь вспомнить, кто это и о чем идет речь.

Отвечено было, что звонят из Одессы и речь идет о сценарии. В голове тут же зашевелился обездоленный участник съемок «Броненосца „Потемкина"»…

— Нет, нет, о «Потемкине» не надо. Мы же договорились о Пушкине…

— Да, да, я работаю, обязательно напишу…

Каждые два месяца она звонила, торопила, говорила, что режиссер ждет. Через год я был вынужден написать этот сценарий — понял, что Тамару эта история настолько очаровала, что никакого списания аванса она не допустит. Генка научил меня, что после написания заявки лучше вообще ничего не писать, а прямо списывать аванс под творческую неудачу. «Если у тебя со студией хорошие отношения, — говорил Шпаликов, — они это сделают с преогромным удовольствием и заключат с тобой новый договор».

На это, честно говоря, я и рассчитывал. Но Тамара не хотела и слышать про ни про какие «творческие неудачи». Выхода не было.

— Ну как, написали? — спросила в очередной раз Тамара.

— Написал.

— Тогда прилетайте.

— У меня денег нет.

— Мы оплатим.

Я прилетел, Одесса уже не выглядела приветливой и светлой. Тани в Одессе не было, было скучно. Трунина уже не было тоже — гебисты отчаялись получить от него сценарий и погнали его. Да ему и самому уже не резон было сидеть в Одессе: мама, жившая в этом городе, умерла.

А я привез текст, шелестящий тем еще настроением, той весной, теми акациями.

Тамара прочитала, захлопала в ладоши:

— Ой, да это лучше в сто раз, чем «Сто дней после детства»! Ой, какая будет картина! Сейчас я вас познакомлю с режиссером.

Так впервые, как сценарист игрового кино, я встретился с режиссером. Ко мне вывели какое*то существо, сразу же, еще до первого произнесенного им слова, показавшееся мне отвратительным. Я сам поразился взявшемуся ниоткуда заряду ненависти к этому человеку, собиравшемуся снимать то, что я написал. Он попытался сказать какие*то три вполне безобидных фразы, я ответил какой*то грубостью, возможно даже, и хамством. После каждой новой фразы во мне зрели самые черные пожелания в отношении соавтора будущего фильма. Я прикинул, что после этого, сейчас сдаваемого первого варианта еще будет полгодика на второй и третий варианты, и мысленно пожелал экранизатору своего сочинения за это время мирно рассосаться на атомы и как-нибудь безболезненно дематериализоваться.

Когда*то Катя пела мне веселую частушку:

Сейчас у меня было именно это ощущение — что какой*то чужой человек собрался натоптать в любовно построенном мною доме. Этот дом уже начинал жить своей собственной жизнью, был населен дорогими мне людьми. В доме скрипели ставни, доносился шум моря, мимо с грохотом проносились трамваи… На кой черт мне нужен какой*то там режиссер! Я вдруг понял, какие чувства испытывают, глядя на меня, сценаристы. Слава богу, я сумел вовремя прекратить творческие взаимоотношения с ними и, уйдя от этого вечного конфликта, стал писать для себя сам. Вскоре начались съемки «Спасателя». «Наследницу по прямой» как творческую неудачу списать не получилось. Когда Тамара звонила мне, я пускался в объяснения:

— Ты же не зверь, Тамара! Ну как я могу одновременно снимать «Спасателя» и переделывать «Наследницу по прямой»? Ты же понимаешь? Ты же разумная женщина?

— Да, понимаю, — говорила она, чутьем ощущая, что что*то здесь уже не так.

Но и эпопея «Спасателя» наконец прикатилась к концу. Опять раздался звонок, и тот самый юноша, оставшийся в моей памяти незаслуженно порочным, сказал, что Тамара Хмедиашвили просила забрать окончательный вариант сценария, потому что он, этот самый юноша, уже должен приступать к съемкам.

Я ответил, что должен сделать еще одну редакцию, попросил перезвонить через две недели, а сам помчался к директору «Мосфильма» Сизову, бухнулся на колени и признался в страшном грехе:

— Я тут одну халтуру смастерил. Я за нее и деньги получил, и аванс, и за первый вариант. Всего четыре тысячи…

— Ну? А от меня*то чего ты хочешь?

— Я хочу, чтобы вы мой сценарий из Одессы выкупили, я его сам сниму…

— Во что ты меня втравливаешь? Зачем мне со Збандутом портить отношения?

Все-таки он взял у меня почитать сценарий, который, как и все прочие мои художественные сочинения, произвел на него впечатление удручающее.

— Чтобы я из-за этого дерьма ссорился с хорошим человеком? — спросил меня Сизов при следующей встрече. — Ты сам во все это влез, сам и выкарабкивайся…

Его отказ еще более подогрел мою новую жажду непременно снимать «Наследницу по прямой». Что же предпринять, чтобы вернуть себе сценарий? Я опять поплелся к Ермашу.

— Про что там? — спросил Ермаш.

— Рассвет… — привычно начал я.

— Ну?

— Море…

— Понимаю. Одесса.

— В рассветной полумгле виднеется…

— Понимаю.

— Здесь идут титры, — продолжал я, показывая ладошками, как и куда они идут…

Через полтора часа он позвонил Збандуту:

— Отдай ребенку сценарий. Все деньги мы тебе переведем.

— Как же так? У него такие искренние глаза! — попытался печалиться Збандут. — Мы не ожидали, что он всадит нам нож в спину!

— Такая уж у них профессия, — отвечал при мне Ермаш. — Ни в какие их искренние глаза ни на секунду верить нельзя.