Айсберг

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Исландцы спорят, что элегантнее: большой дом, раскинувшийся на самом высоком холме над Рейкьявиком, или президентская резиденция Бессастадир. Этот спор может продолжаться до тех пор, пока оба сооружения не превратятся в пыль, потому что подлинной основы для сравнения нет. Дворец исландского президента — образец классической простоты, в то время как современное здание Оскара Рондхейма кажется порождением необузданного воображения Фрэнка Ллойда Райта.[21]

Целый квартал перед нарядными резными воротами был уставлен самыми дорогими автомобилями производства всех стран: «роллс-ройсами», «линкольнами», «мерседес-бенцами», «кадиллаками». На подъездной дорожке стоял даже русский «ЗИС»; из него выходили наряженные для вечернего приема пассажиры.

Восемьдесят или девяносто гостей заходили в мраморную гостиную и выходили из нее, бродили по террасе, разговаривая на множестве языков. Солнце, спрятавшееся было за случайное облако, теперь, хотя шел уже десятый час, ярко светило в окна. В конце длинной гостиной под массивным гербом с изображением красного альбатроса Кирсти Файри и Оскар Рондхейм приветствовали длинную вереницу гостей.

Кирсти в ослепительно белом платье с золотой отделкой была невероятно хороша, светлые волосы ее были убраны в классическом греческом стиле. Рондхейм, рослый, похожий на ястреба, возвышался над ней; его тонкие губы растягивались в улыбку, только когда того требовала вежливость. Он как раз принимал русских гостей и умело направлял их к длинному столу, уставленному рядами блюд с икрой и лососиной и увенчанному огромным серебряным сосудом с пуншем, когда глаза его чуть округлились, а принужденная улыбка застыла на губах. Гомон гостей неожиданно стих, а Кирсти напряженно замерла.

Питт вошел в зал с уверенностью поп-идола, для которого производить впечатление своим появлением — хлеб насущный. На последней ступени лестницы он извлек лорнет на тонкой золотой цепочке, висевший у него на шее, прижал стекло к правому глазу и принялся разглядывать пораженную публику, которая с таким же изумлением разглядывала его.

Никто не мог бы упрекнуть гостей, даже воззвав к строгим правилам этикета. Наряд Питта представлял собой костюм придворного времен Людовика XI, дополненный бог знает чем еще. Воротник и рукава красного пиджака украшало роскошное кружево, желтые бархатные брюки-дудочки исчезали в замшевых красных сапожках. Талию обвивал коричневый шелковый шарф, концы которого свисали до колен. Если Питт хотел произвести впечатление, ему это удалось в полной мере. Выждав, пока напряжение достигнет апогея, он изящно прошел по салону и остановился перед Кирсти и Рондхеймом.

— Добрый вечер, мисс Файри… мистер Рондхейм. Спасибо за любезное приглашение. Поэзия — мое любимое занятие. Я бы не пропустил ваш вечер за все кружева Китая.

Кирсти смотрела на Питта, полураскрыв рот. Потом хрипло сказала:

— Мы с Оскаром рады, что вы пришли.

— Да, рад снова видеть вас, майор…

Слова застряли в горле Рондхейма, словно он никак не мог вспомнить имя гостя; он схватил руку Питта и пожал ее.

Кирсти, чувствуя, что складывается неловкая ситуация, спросила:

— Вы сегодня не в мундире, майор?

Питт небрежно помахал лорнетом на цепочке.

— Боже, конечно нет. Мундиры такие скучные, вам не кажется? Я подумал, будет забавно, если я приду в таком костюме, что никто меня не узнает.

Он громко рассмеялся собственной сомнительной шутке, и все в пределах слышимости повернули к нему головы.

К радости Питта, Рондхейм заметно напрягся, чтобы вежливо улыбнуться в ответ.

— Мы надеялись, что придут также адмирал Сандекер и мисс Ройял.

— Мисс Ройял вскоре будет, — сказал Питт, разглядывая комнату в лорнет. — Но боюсь, адмирал не слишком хорошо себя чувствует. Он решил лечь пораньше. Бедняга, нельзя винить его после того, что произошло сегодня днем.

— Надеюсь, ничего серьезного.

Голос Рондхейма выдавал полное равнодушие к самочувствию Сандекера, но одновременно крайнюю заинтересованность причиной его нездоровья.

— К счастью, нет. Адмирал отделался всего несколькими ушибами и порезами.

— Несчастный случай? — спросила Кирсти.

— Это было ужасно, просто ужасно, — драматически ответствовал Питт. — Вы были так добры, что предоставили нам яхту, и мы поплыли на юг острова. Я рисовал берег, а адмирал рыбачил. А в час дня поднялся густой туман. Мы собрались возвращаться в Рейкьявик, и тут где-то в тумане произошел ужасный взрыв. Взрывная волна выбила окна в рубке, и адмиралу поцарапало голову в нескольких местах.

— Взрыв? — Голос Рондхейма прозвучал хрипло. — Вы знаете, что там взорвалось?

— Боюсь, нет, — ответил Питт. — Ничего не было видно. Мы, конечно, пробовали поискать, но видимость двадцать футов… мы ничего не нашли.

Лицо Рондхейма оставалось бесстрастным.

— Странно. Вы уверены, что ничего не видели, майор?

— Абсолютно, — ответил Питт. — Вы, очевидно, думаете так же, как адмирал Сандекер. Корабль мог наткнуться на мину времен Второй мировой войны, или пожар дошел до топливных баков. Мы известили местный береговой патруль. Но им остается только ждать, пока не сообщат о пропавшем корабле. Мы так переживали… — Питт замолк, видя, что подходит Тиди. — А, Тиди, вот и вы.

Рондхейм повернулся, он снова улыбался.

— Мисс Ройял. — Он поцеловал ей руку. — Майор Питт рассказывал об ужасном сегодняшнем происшествии.

Подонок, подумал Питт. Ему не терпится расспросить ее. В длинном синем платье, с распущенными рыжеватыми волосами, падающими на спину, Тиди казалась изящной и оживленной. Питт обнял ее за талию, так что его руки не было видно, и ущипнул за мягкую ягодицу. И улыбнулся, увидев в глазах Тиди понимание.

— Боюсь, я все пропустила. — Тиди убрала руку за спину, незаметно сжала мизинец Питта, вывернула и столь же незаметно сняла его руку со своей талии. — Взрыв застал меня на камбузе. — Она коснулась маленькой припухлости на лбу — лилового синяка, почти полностью закрашенного. — Следующие полтора часа я была не в себе. А бедный Дирк дрожал до самого Рейкьявика, и его постоянно рвало.

Питт готов был расцеловать ее. Тиди мигом разобралась в ситуации и повела себя как настоящий боец.

— Думаю, нам пора пообщаться, — сказал Питт, взял Тиди за руку и отвел к столу с пуншем.

Он передал ей чашку пунша, и они положили себе закуски. Переходя вместе с Тиди от одной группы к другой, Питту приходилось подавлять зевоту. Он часто бывал на приемах и всегда легко вливался в толпу гостей, но в этот раз ему никак не удавалось закрепиться. В этом собрании была какая-то странная атмосфера. Он не мог понять что, но что-то определенно было не так. Присутствовали все обычные разновидности: скучающие завсегдатаи, пьяные снобы, рубаха-парни. Все говорившие по-английски были предельно вежливы. Никаких антиамериканских чувств — а ведь это обычное дело в разговорах представителей разных государств.

Внешне казалось, что это самая обычная встреча. Неожиданно Питт догадался. Наклонившись, он прошептал Тиди на ухо:

— Вы не чувствуете, что мы персоны нон грата?

Тиди с любопытством взглянула на него.

— Нет, все кажутся достаточно дружелюбными.

— Да, они общительны и вежливы, но по принуждению.

— Вы уверены?

— Я умею узнавать теплую, искреннюю улыбку, когда ее вижу. Пока я не видел ни одной. Мы словно в клетке. Зверей можно кормить, с ними можно разговаривать, но их нельзя трогать.

— Это глупо. Нельзя их винить, если они чувствуют себя неловко, общаясь с человеком, одетым как вы.

— В том-то и дело. Чудак всегда оказывается в центре внимания. Будь я абсолютно уверен, решил бы, что мы на поминках.

Тиди с хитрой улыбкой посмотрела на Питта.

— Вы нервничаете, потому что чувствуете себя не в своей тарелке.

Он улыбнулся ей в ответ.

— Может, объясните?

— Видите тех двоих? — Она кивком показала направо. — У пианино.

Питт незаметно взглянул туда, куда показывала Тиди. Маленький, полный, лысый, энергичный человек оживленно жестикулировал, что-то говоря в густую седую бороду, начинавшуюся в десяти дюймах от его носа. Борода принадлежала другому человеку, худому, степенному, с серебряными волосами, падавшими намного ниже воротника и придававшими ему вид гарвардского профессора. Питт снова повернулся к Тиди и пожал плечами.

— Ну и что?

— Вы их не узнаете?

— А должен?

— Видно, что вы не читаете светские обзоры в «Нью-Йорк таймс».

— Я читаю только «Плейбой».

Она с типично женским выражением «мужчины такие тупицы» посмотрела на него и сказала:

— Печально, что сын сенатора Соединенных Штатов не узнает двух богатейших людей планеты.

Питт прислушивался к Тиди краем уха. И ему потребовалось несколько секунд, чтобы осмыслить ее слова. Но, когда это произошло, он опять повернул голову и внимательно посмотрел на двоих мужчин, по-прежнему занятых разговором. Потом снова обернулся к Тиди и так стиснул ее руку, что она поморщилась.

Тиди удивленно округлила глаза.

— Толстый лысый — это Ханс фон Хуммель. Второй, почтенного вида, — Ф. Джеймс Келли.

— Возможно, вы ошиблись.

— Возможно… нет, я уверена. Я однажды видела Келли на приеме по случаю инаугурации президента.

— Осмотритесь. Может, еще кого узнаете?

Тиди оглядела гостиную в поисках знакомых лиц. И ее взгляд задерживался не раз, а трижды.

— Старик в необычных очках, сидящий на диване, — сэр Эрик Маркс. А привлекательная брюнетка рядом с ним — Дороти Хауард, английская актриса.

— Она нам не нужна. Сосредоточьтесь на мужчинах.

— Еще только один кажется мне знакомым. Он только что вошел и разговаривает с Кирсти Файри. Я абсолютно уверена, что это Джек Бойл, австралийский угольный магнат.

— Как вы стали таким корифеем в том, что касается миллионеров?

Тиди пожала плечами.

— Любимое занятие одиноких незамужних девушек. Никогда не знаешь, когда с ним встретишься, так что нужно быть постоянно готовой к такому случаю, даже если он воображаемый.

— На этот раз ваша мечта осуществилась.

— И я этого не понимаю.

— Я тоже. Только мне кажется, что это встреча клана.

Питт вывел Тиди на террасу, и они неторопливо отошли в угол, подальше от толпы. Питт смотрел, как небольшие группы гостей проходят в дорогие двустворчатые двери, замечал, как они глядят на него и отворачиваются — не в замешательстве, а скорее как ученые, наблюдающие эксперимент и обсуждающие его возможные результаты. У него появилось неприятное ощущение, что прийти к Рондхейму — ошибка. Питт как раз обдумывал возможность незаметно удалиться, как Кирсти Файри заметила их и подошла.

— Не хотите перейти в кабинет? Мы начинаем.

— Кто читает? — спросила Тиди.

Лицо Кирсти просветлело.

— Оскар, конечно.

— О боже, — прошептал Питт.

Он позволил Кирсти отвести себя в кабинет, как ягненка на заклание; Тиди шла следом.

К тому времени как они вошли в кабинет и нашли свободные плюшевые кресла среди расставленных полукругом у возвышения, он был почти полон. Конечно, это было слабое утешение, но Питт считал, что им повезло: они сидели в последнем ряду у выхода, что давало возможность со временем незаметно исчезнуть. Но тут эта надежда рассеялась: слуга затворил дверь и запер ее на засов.

Через несколько секунд тот же слуга повернул выключатель, свет померк и кабинет погрузился в полную тьму. На помост поднялась Кирсти; ее осветили два розовых прожектора, и она стала похожа на мраморную греческую богиню, стоящую на пьедестале в Лувре. Питт мысленно раздевал ее, пытаясь представить себе, как она выглядит без одежды. Он покосился на Тиди.

Ее восторженное лицо заставило его задуматься, не в том ли направлении развиваются и ее мысли. Питт поискал руку Тиди, нашел и крепко сжал пальцы. Тиди была так поглощена увиденным на помосте, что не заметила прикосновения Питта и не ответила на него.

Стоя неподвижно, купаясь во взглядах невидимой публики, Кирсти довольно улыбнулась с той уверенностью, какую способна испытывать лишь женщина, знающая, что она прекрасна.

Наклонив голову к замолкшим в темноте зрителям, Кирсти заговорила:

— Дамы и господа, уважаемые гости! Сегодня наш хозяин Оскар Рондхейм представит вам свою последнюю работу. Он прочтет ее на нашем родном исландском языке. Затем, поскольку большинство из вас понимает по-английски, он прочтет избранные стихотворения замечательного современного ирландского поэта Шона Мэги.

Питт повернулся и прошептал Тиди:

— Следовало подкрепиться по меньшей мере еще десятью чашками пунша.

Лица Тиди он не видел. Но в этом не было необходимости: она резко ткнула его локтем в ребра. Когда Питт опять повернулся к помосту, Кирсти исчезла и ее место занял Рондхейм.

Можно было бы сказать, что следующие полтора часа Питт терпел все муки проклятых. И это была бы неправда. Через пять минут после того, как Рондхейм начал монотонно читать длинную исландскую сагу, Питт крепко уснул, уверенный, что в темноте никто не заметит отсутствия его восхищения поэзией.

На Питта накатилась первая волна сна, и он в сотый раз увидел себя на берегу; он держал в руках голову доктора Ханневелла. Снова и снова он беспомощно смотрел, как в его глаза глядят пустые глаза Ханневелла; тот отчаянно пытался заговорить, сделать свои слова понятными.

Наконец он произнес три слова, как будто не имеющие смысла, облако заволокло усталое старое лицо, и Ханневелл умер.

В этом сне странным было не бесконечное его повторение, а то, что всякий раз что-то изменялось. Всякий раз как Ханневелл умирал, что-то происходило иначе. В одном сне дети, как и на самом деле, находились на берегу. В следующем их не было видно. Однажды над головой пролетел черный реактивный самолет, качнув в неожиданном приветствии крыльями. Однажды даже появился Сандекер, он стоял над Питтом и Ханневеллом, печально качая головой. Погода, очертания пляжа, цвет неба — все это от видения к видению менялось. И лишь одна подробность оставалась неизменной — последние слова Ханневелла.

Питта разбудили аплодисменты. Он смотрел в темноту, обалдело собираясь с мыслями.

Загорелся свет; Питт помигал, привыкая к нему.

Рондхейм по-прежнему стоял на помосте, самодовольно принимая рукоплескания. Он поднял руки, призывая к тишине.

— Как почти все вы знаете, мой любимый отдых — запоминать стихи. Без ложной скромности скажу, что мои познания в области поэзии чрезвычайно обширны. Сегодня я хотел бы поставить на кон свою репутацию и предложить любому из присутствующих прочитать первую строчку любого стихотворения, пришедшего ему в голову. Если я не смогу продолжить четверостишие или вообще прочесть стихотворение, я пожертвую пятьдесят тысяч долларов на любимую благотворительность этого гостя.

Он немного подождал, пока не стихли взбудораженные голоса.

— Начнем? Кто первым бросит вызов моей памяти?

Встал сэр Эрик Маркс.

— «Если твой друг-опекун или мать…» Попробуйте для начала, Оскар.

Рондхейм кивнул.

— Говоря тебе мерзостности намеренного расточительства: Отвергни их слова, презри их волнение и заботу; и в конце концов сможешь повеситься или утонуть! — Он помолчал, чтобы усилить впечатление. — «Двадцать и один» Сэмюэля Джонсона.

Маркс подтверждая кивнул:

— Совершенно верно!

Следующим встал Ф. Джеймс Келли.

— Попробуйте закончить и назвать автора. «Мне сны дарят отраду, мечта меня влечет…»

Рондхейм не пропустил ни такта:

— «Той, что в раю», написано Эдгаром Алланом По.

— Поздравляю, Оскар. — На Келли это явно произвело впечатление. — Первый класс!

Рондхейм осмотрел собравшихся; на его лице появилась улыбка, когда он увидел фигуру в последнем ряду.

— Хотите попытать счастья, майор Питт?

Питт серьезно посмотрел на Рондхейма.

— Я могу привести только три слова.

— Я принимаю вызов, — уверенно сказал Рондхейм. — Пожалуйста, прошу.

— Господь с тобой… — медленно произнес Питт, словно не веря в то, что может быть продолжение.

Рондхейм рассмеялся.

— Элементарно, майор. Вы любезно позволили мне процитировать мое любимое стихотворение. — Рондхейм не скрывал презрения: это почувствовали все присутствующие.

Неожиданно Рондхейм умолк и с любопытством посмотрел на Питта.

— Нет необходимости продолжать. Всем присутствующим ясно, что вы попросили меня процитировать «Поэму о старом моряке» Сэмюэля Тейлора Кольриджа.

Питту неожиданно стало легче дышать. Свет в конце туннеля разгорался ярче. Теперь Питт знал то, чего не знал раньше. Еще не конец, но дело становится понятнее. Теперь он радовался, что выстрелил вслепую. Он получил неожиданный ответ. И загадка предсмертных слов Ханневелла больше никогда не будет тревожить его сны.

На его губах появилась довольная улыбка.

— Спасибо, мистер Рондхейм. У вас отличная память.

Что-то в тоне Питта встревожило Рондхейма.

— Спасибо за доставленное удовольствие.

Ему не понравилась улыбка Питта, совсем не понравилась.