Айсберг

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Точно одинокое дерево, Питт стоял на огромной пустой равнине. Во все стороны, насколько хватал глаз, простиралась темно-зеленая, похожая на мох растительность, упиравшаяся в одной стороне у горизонта в высокие горы, а в двух других скрытая белеющим на солнце туманом. Если не считать нескольких небольших пригорков, пустынная местность была абсолютно плоской. Вначале Питт решил, что он совершенно один. Потом увидел: крошечная тень над головой стрелой летела к невидимой цели. Фигурка подлетела ближе и с двухсот футов с любопытством посмотрела на Питта, разглядывая странное животное, чье красное и желтое оперение так отчетливо выделялось на бесконечном зеленом ковре. Птица трижды пролетела над Питтом, потом ее любопытство иссякло, она взмахнула крыльями и продолжила свой видимый полет в ничто.

Словно восприняв мысли птицы, Питт оглядел свой необычный наряд и пробормотал себе под нос:

— Я слыхал, что можно одеться так, что никуда носу не высунешь, а это и вовсе верх нелепости.

Звук собственного голоса неожиданно пробудил в нем сознание. Питт ощутил душевный подъем: бесконечный склон кончился, он жив и надеется найти помощь раньше, чем люди внизу погибнут от переохлаждения. И в хорошем настроении Питт зашагал по тундре к холмам.

Он прошел не более пятидесяти футов, и ему в голову пришла неожиданная мысль. Он заблудился. Солнце высоко в небе. Нет звезд, по которым он мог бы определить направление.

Север, юг, восток, запад — здесь эти слова ничего не значат, стороны света невозможно точно определить, румбы — измерить. Как только он погрузится в туман, который медленно ползет к нему, не станет никаких ориентиров, никаких видимых вех. Он заблудился и понятия не имеет о направлении.

Хотя утро было холодное и влажное, Питт не ощутил страха.

Не потому что знал: страх затуманит разум, помешает ясно мыслить. Он страшно разозлился на себя — позволил себе успокоиться, окунуться в самодовольство, забыть, что борется со смертью. Компьютеры «Хермит лимитед», этот его архивраг, предусмотрели все варианты. В убийственной игре, которую ведут Келли, Рондхейм и вся их группа на редкость безжалостных партнеров, ставки необычайно высоки. Но Питт дал себе слово: он не ступит на настил и не будет платить ренту, пока не пройдет через поле «Вперед».[25] Он остановился, сел и привел мысли в порядок.

Головоломная дедукция, чтобы определить, что он находится в центре необитаемой части Исландии, не потребовалась.

Он попытался вспомнить, что ему известно об этом райском уголке Северной Атлантики, то немногое, что узнал, изучая карты на борту «Катавабы». Остров тянется на сто девяносто миль с севера на юг, вспомнил он, и почти на триста миль с запада на восток. Если пойти на юг, то скорее всего наткнешься на Ватнайёкудль, крупнейший ледник не только в Исландии, но и во всей Европе, гигантскую ледяную стену, которая для него будет означать гибель.

Надо идти на север, решил Питт. Логика этого решения граничила с примитивной, но была и другая причина: горячее стремление перехитрить компьютеры, идти тем маршрутом, которого от него ожидают меньше всего, сделать выбор, который меньше всего предвещает успех. Обычный человек в таких обстоятельствах скорее всего направился бы на юго-запад — к Рейкьявику, самому крупному очагу цивилизации. Питт надеялся, что именно этого и ожидают компьютеры, запрограммированные на оценку действий обычного человека.

Теперь у него есть ответ, но лишь половинчатый. Куда именно на север? Даже если бы он это знал! У него нет возможности двигаться по прямой.

Общепризнано, что правша, лишенный всяких ориентиров, дает огромного крюка направо. Эта мысль преследовала Питта.

Его размышления прервал рев реактивного двигателя; он посмотрел вверх, заслоняя глаза рукой от блеска кобальтово-синего неба, и увидел пассажирский самолет, невозмутимо тянущий за собой длинный белый конверсионный след. Питт мог только гадать о его курсе.

Он мог лететь куда угодно: на запад к Рейкьявику, на восток к Норвегии, на юго-восток к Лондону. Определить без компаса невозможно.

Компас… Это слово застряло в сознании, подобно мысли о холодном пиве у человека, умирающего от жажды посреди пустыни Мохаве. Компас, простой кусок намагниченного железа, укрепленный на оси и плавающий в смеси глицерина с водой. И тут в глубинах сознания мелькнул свет. Давно забытые сведения о жизни в дикой местности. Сам Питт узнал это много лет назад, когда путешествовал со своим скаутским отрядом в горах Сьерра-Невада.

Потребовалось почти десять минут, прежде чем он нашел неглубокую лужу в яме под куполообразным холмом. Быстро и ловко, как только позволяли израненные пальцы, Питт размотал свой коричневый шарф-пояс и воткнул булавку, удерживавшую его. Уложив один конец отреза шелка на колено, он наклонился и левой рукой натянул ткань как можно сильнее, а правой начал водить булавкой от головки до острия по шелку в одном направлении, создавая трение и намагничивая крошечный кусок металла.

Холод усилился, он заползал под промокшую от пота одежду; судорожные спазмы начали сотрясать тело. Булавка выскользнула из пальцев, и Питт провел несколько бесполезных минут, прощупывая мшистую поверхность, пока случайно не обнаружил маленькую серебряную стрелку; та на четверть дюйма вонзилась ему под ноготь.

Питт был почти благодарен за эту боль: значит, руки еще сохранили чувствительность. Он продолжал водить булавкой по ткани, стараясь больше не выпускать ее из рук.

Решив, что дальнейшее трение ничего не добавит, он потер булавку о лоб и нос, стараясь покрыть ее кожным салом. Потом вырвал из красного пиджака две нити и обвязал ими иглу. Самая трудная часть операции была еще впереди, поэтому Питт ненадолго расслабился и размял пальцы, как пианист, собирающийся сыграть вальс Шопена.

Чувствуя, что готов, он с величайшей осторожностью поднял две петли и медленно опустил булавку в спокойное маленькое озерцо. Затаив дыхание, Питт наблюдал, как пленка воды прогибается под тяжестью металла. Потом все так же осторожно отпустил петли; теперь булавка лежала сама, ее поддерживали сало и поверхностное натяжение.

Только ребенок в Рождество, глядя на груду игрушек, способен испытать такой восторг и такое ощущение чуда. Питт зачарованно смотрел, как маленькая булавка неторопливо описала полукруг и ее острие показало на магнитный север. Целых три минуты Питт сидел неподвижно, глядя на самодельный компас, в глубине души опасаясь, что, стоит ему моргнуть, булавка утонет и исчезнет.

— Посмотрим, как ваш проклятый компьютер справится с этим, — произнес Питт в пустоту.

Новичок тут же пустился бы бегом в направлении, указанном булавкой, руководствуясь ошибочным мнением, будто стрелка компаса указывает на истинный север. Питт знал, что единственное место, где стрелка компаса точно указывает на Северный полюс, — это небольшой участок в районе Великих озер между Соединенными Штатами и Канадой: по чистой случайности там магнитный и Северный полюса оказываются на одной линии. Опытный пилот, Питт также знал, что магнитный полюс находится где-то ниже острова Принца Уэльского над Гудзоновым заливом, примерно в тысяче миль под Северным полюсом и всего в нескольких сотнях миль севернее Исландии. Это означало, что стрелка отклоняется на несколько градусов к западу. Питт примерно подсчитал, что отклонение стрелки от норда составляет восемьдесят градусов, но теперь он по крайней мере был уверен, что север находится под прямым углом к головке иглы.

Питт осмотрелся, достал иглу примитивного компаса из воды и шагнул в туман. Но не прошел и ста ярдов, как ощутил вкус выступившей на губах крови: зубы в деснах шатались. Но хуже всего было то, что сильный удар Рондхейма в пах позволял двигаться только тяжело ступая и прихрамывая. Питт заставлял себя идти, упорно цепляясь за нить сознания. Поверхность грубая и неровная; Питт много раз спотыкался и падал, обхватив грудь руками в тщетной попытке уменьшить боль в сломанных ребрах.

Ему везло: примерно через полтора часа туман рассеялся и дал превратить в вехи множество горячих источников, мимо которых он проходил, уточняя направление с помощью иглы компаса. Теперь он видел ориентиры на севере и мог переходить от одного к другому в уверенности, что не заблудился.

Иногда он останавливался, проверял свое положение по компасу и начинал все сызнова.

Два часа превратились в три. Три часа — в четыре. Каждая минута — это частица бесконечных страданий от холода, жгучей боли, борьбы за контроль над сознанием. Время сливалось в вечность; Питт знал, что оно не кончится, пока он в последний раз не упадет на мягкую, влажную траву. Несмотря на всю свою решимость, он начал сомневаться, что проживет следующие несколько часов.

Шаг за шагом; этот бесконечный цикл все больше истощал силы Питта. В голове не оставалось места для других мыслей, кроме как о следующем ориентире, а когда Питт добирался до него, то сосредоточивал весь остаток энергии на следующем. Логика почти перестала существовать. Только уловив в глубине сознания идущий откуда-то неясный сигнал тревоги, он осознавал, что сбился с курса; тогда он останавливался и в серном бассейне, от которого поднимался пар, снова проверял направление по компасу.

Даже минувшие двенадцать часов казались Питту двенадцатью годами; тогда его рефлексы были обострены и готовы исполнять команды сознания; но когда он в очередной раз дрожащими пальцами опускал иглу на поверхность воды, руки подвели его: маленький компас ушел под поверхность и стал опускаться на дно глубокого, прозрачного бассейна. Питт успел бы поймать его, но несколько драгоценных секунд он просто сидел с отсутствующим видом, прежде чем начать устранять нежданное препятствие. Однако было уже поздно, слишком поздно, и теперь у него не было никакой надежды найти дорогу через пустынное исландское плато.

Опухшие глаза Питта почти полностью закрылись, ноги сводило от усталости, дыхание вырывалось с болезненными спазмами, но он с трудом поднялся и двинулся вперед, побуждаемый внутренней силой, о существовании которой и не подозревал. Следующие два часа он брел в пустоте, где существовал он один. Потом на середине подъема на небольшое восьмифутовое возвышение его тело отключило сознание, и Питт, как лопнувший воздушный шар, упал в нескольких дюймах от вершины.

Питт знал, что перешел порог физической чувствительности, шагнул к бесчувствию сумеречного сна. Но не окончательно. Тело его было мертво, боль исчезла, умерли все чувства, все человеческие переживания. Но он мог видеть, хотя вся панорама состояла из поросшей мхом земли в нескольких дюймах от глаз. И слышал: слух доносил рваные звуки, хотя никакого объяснения этому кашлю или хотя бы откуда он идет найти Питт не мог.

Неожиданно наступила тишина. Звук стих, остались только зеленые стебли, которые раскачивал ветерок. Что-то в пустыне, где он лежал, казалось необъяснимым.

Сверхчеловеческие, невероятные усилия потрачены зря, ответственность перед людьми, лежащими на дне ущелья, растворилась в пустоте. Питт ни о чем не думал, ничего не знал, не чувствовал, он отрекся от жизни и готов был умереть под холодным северным небом. Так легко сдаться и упасть в черную пропасть, откуда нет возврата. Но все-таки что-то в этой картине было неуместно, какая-то иллюзия разрушала концепцию смерти.

На миг в поле зрения Питта появились башмаки, пара обшарпанных, стоптанных кожаных башмаков, но потом они пропали, опять осталась только дикая трава. Потом призрачные руки перевернули его на спину, и он увидел лицо в обрамлении пустого неба, строгое лицо с голубыми, как это небо, глазами. Седые волосы вокруг широкого лба походили на шлем с картин фламандских художников. Старик за семьдесят, в поношенном свитере с высоким горлом, наклонился и дотронулся до лица Питта.

Потом, не говоря ни слова, с удивительной для его лет силой поднял Питта и перенес через гребень. Сквозь окутавшую сознание паутину пробилась мысль, какое чудесное совпадение, какое чудо — ведь это настоящее чудо — привело к тому, что его нашли?

В шаге от небольшого возвышения проходила дорога; он свалился на расстоянии плевка от узкого грязного проселка, параллельного окутанной белым туманом ледяной реке, текущей сквозь узкое ущелье из черной лавы. Но звук, который уловил Питт, исходил не от этой реки, а от работающего двигателя машины — битого, пыльного джипа английского производства.

Как ребенок, укладывающий куклу в коляску, старик-исландец усадил Питта на пассажирское сиденье.

Потом сел за руль и повел свою маленькую машину по извилистой дороге, время от времени останавливаясь, чтобы закрыть в изгороди ворота для скота — эти остановки стали частыми, когда джип выехал в пологие холмы, покрытые роскошными зелеными лугами; небо закрывали тучи ржанок, взлетающих при приближении машины. Наконец остановились у небольшой фермы с белым крыльцом и красной крышей. Питт освободился от поддерживавших его рук и ввалился в гостиную уютного маленького дома.

— Телефон. Быстрей! Мне нужен телефон.

Голубые глаза сузились.

— Англичанин? — медленно спросил исландец с сильным норвежским акцентом.

— Американец, — нетерпеливо ответил Питт. — Двадцать человек тяжело ранены и умрут, если им немедленно не помочь.

— На плато есть и другие?

Старик не скрывал изумления.

— Да, да! — яростно закивал Питт. — Боже, телефон. Где он у вас?

Исландец беспомощно пожал плечами.

— Ближайшая телефонная линия в сорока километрах отсюда.

Вал отчаяния захлестнул Питта, но отступил при следующих словах незнакомого старика.

— Но у меня есть радиопередатчик. — Он показал на соседнюю комнату. — Сюда.

Вслед за ним Питт вошел в маленькую, хорошо освещенную, но по-спартански обставленную комнату; в ней было всего три предмета мебели: стул, шкаф и сколоченный вручную стол. А на столе — блестящий передатчик, всего несколько месяцев как из сборки; Питт только дивился тому, что на далекой уединенной ферме используется такое современное устройство. Исландец торопливо подошел к передатчику, сел и начал поворачивать ручки и нажимать кнопки. Он переключил аппарат на передачу, подобрал частоту и взял микрофон.

Быстро произнес несколько слов по-исландски и стал ждать. Из громкоговорителя ничего не было слышно. Старик подстроил частоту и снова заговорил.

На этот раз ответили почти немедленно. Гонка со смертью заставила Питта напрягаться, как трос в ураган; забыв об усталости и боли, он расхаживал по комнате, пока его благодетель объяснялся с рейкьявикскими властями. Через десять минут объяснений и перевода Питт смог связаться с американским посольством.

— Где вас черти носят?

Голос Сандекера прозвучал громко, словно адмирал говорил от двери.

— Неважно. Как быстро можно собрать и переправить по воздуху команду врачей?

Наступило напряженное молчание, потом адмирал ответил. В голосе Питта звучала такая настойчивость, какую Сандекеру редко приходилось слышать.

— Команда военных фельдшеров готова подняться в воздух через тридцать минут, — медленно ответил он. — Может, объясните, зачем они вам понадобились?

Питт ответил не сразу. Он почти не способен был сосредоточиться. Исландец пододвинул стул, и Питт благодарно кивнул.

— Каждая минута, которую мы тратим на объяснения, может привести к чьей-нибудь смерти. Ради Бога, адмирал, — взмолился Питт, — свяжитесь с Военно-воздушными силами, пусть медиков погрузят в вертолеты и направят спасать жертв воздушной катастрофы. Подробности объясню потом.

— Понял, — без лишних слов ответил Сандекер. — Не отходите от передатчика.

Питт кивнул, на этот раз себе, и удрученно обмяк на стуле. Теперь уже недолго, подумал он, но есть ли время? Он почувствовал на плече руку, полуобернулся и криво улыбнулся старику с теплым взглядом.

— Я повел себя невежливо, — сказал он. — Не представился и не поблагодарил за то, что вы спасли мне жизнь.

Старик протянул длиннопалую, обветренную кисть.

— Голфур Андурссон, — сказал он. — Я главный хранитель реки Рарфур.

Питт пожал Андурссону руку, представился и переспросил:

— Главный хранитель?

— Да, проводник и хранитель. Мы работаем проводниками для любителей рыбалки и следим за сохранением экологии реки, как в вашей стране егеря, которые защищают естественные ресурсы внутренних обводненных земель.

— Одинокая, должно быть, работа…

Питт замолчал и ахнул от резкой боли в груди, от которой едва не потерял сознание. Он схватился за стол, стараясь не упасть.

— Идемте, — сказал Андурссон. — Я осмотрю ваши раны.

— Нет, — решительно ответил Питт. — Я должен оставаться у передатчика. Я не сойду с этого стула.

Андурссон колебался. Потом покачал головой, молча вышел и спустя две минуты вернулся с большой аптечкой и бутылкой.

— Вам повезло, — с улыбкой сказал он. — В прошлом месяце на реке рыбачил ваш соотечественник и оставил мне вот это.

И он гордо продемонстрировал бутылку канадского «Сиграмса». Питт заметил, что бутылка не распечатана.

Он сделал четвертый глоток, а старик заканчивал бинтовать ему грудь, когда радио ожило и снова послышался серьезный голос Сандекера:

— Майор Питт, вы меня слышите?

Питт взял микрофон и нажал кнопку передачи.

— Питт на связи. Слышу вас, адмирал.

— Фельдшеры собраны в Кефлавике, исландская спасательная служба готова. Я поддерживаю с ними связь и координирую их усилия. — Короткая пауза. — Здесь множество встревоженных людей. В Кефлавике нет никаких данных об исчезнувшем самолете, ни военном, ни гражданском.

Рондхейм не рискует, подумал Питт. Подонок выжидает, не торопится сообщить о своих пропавших гостях. Питт глубоко вдохнул и сделал еще глоток виски. Потом ответил:

— Сообщение о катастрофе еще не включено в график.

В голосе Сандекера звучало полное недоумение:

— Еще раз. Повторите, пожалуйста.

— Поверьте на слово, адмирал. Я не могу ответить и на десятую часть вопросов, которые у всех возникли. Особенно по радио. Повторяю: особенно по радио.

Питт подумал, что имена известных во всем мире людей, лежащих в ущелье, следует хранить в тайне еще по меньшей мере тридцать шесть часов, чтобы успеть остановить Келли, Рондхейма и «Хермит лимитед», прежде чем те соберутся и уйдут в подполье. Надо отдать адмиралу должное. Сандекер почти сразу понял намек Питта на необходимость тайны.

— Сообщение понято. Можете указать место? Используйте свою обратную координатную карту.

— Простите, не понимаю, о какой…

— Черт побери! — крикнул Сандекер, отчего громкоговоритель взорвался раскатом оглушительного треска. — Выполняйте приказ!

Питт почти полминуты молча смотрел на передатчик пока в его утомленном сознании не возник истинный смысл приказа. Адмирал предоставлял ему возможность ответить на вопросы, не выдавая важной информации, а отвечая в противоположном смысле. И Питт мысленно дал себе пинка за то, что позволил Сандекеру превзойти его в словесной эквилибристике.

Он выключил микрофон и повернулся к Андурссону.

— Далеко ли ближайший город, и в какой он стороне?

Андурссон неопределенно показал на окно.

— Содафосс… мы в пятидесяти километрах к югу от городской площади.

Питт быстро прибавил к числу исландца расстояние, пройденное им по плато. Включил радио.

— Самолет упал примерно в восьмидесяти километрах к северу от Содафосса. Повторяю, в восьмидесяти километрах к северу от Содафосса.

— Самолет гражданский или военный?

— Военный.

— Сколько выживших?

— Точно не могу сказать. Двое, возможно, четверо.

Питт надеялся, что адмирал поймет истинное число — двадцать четыре. Старый океанограф его не подвел.

— Будем надеяться, что через двадцать четыре часа они будут живы и здоровы. — Это «двадцать четыре» не оставляло места для сомнений. Адмирал помолчал и озабоченно спросил: — Мисс Ройял с вами?

— Да.

Сандекер ответил не сразу. Питт так и видел, как адмирал бледнеет и у него невольно перехватывает дыхание. Потом он спросил:

— Она… не доставила вам хлопот?

Питт помолчал, стараясь подобрать нужные слова.

— Ну, вы же знаете женщин, адмирал. Вечно жалуются. Сначала воображаемая боль в лодыжке, потом она решила, что умирает от холода. Я был бы крайне признателен, если бы вы избавили меня от этой ноющей дамочки.

— Сделаю все возможное, чтобы исполнить вашу просьбу. — Вернулся серьезный тон. — Оставайтесь у приемника.

Питт негромко мычал про себя. Все это занимало слишком много времени, каждая минута была драгоценна, каждая секунда невозместима. Он взглянул на часы. Ровно семнадцать часов назад он выбрался на равнину. Ему вдруг стало холодно, и он снова приложился к бутылке.

Опять затрещало радио.

— Майор Питт.

— Слушаю, адмирал.

— У нас проблема. На острове нет вертолета, способного немедленно взлететь. Фельдшеров придется сбрасывать с самолета.

— Разве вы не поняли? Очень важно использовать именно вертолеты. Пострадавших нужно эвакуировать по воздуху. И самое важное, адмирал. Я должен участвовать в поисках… повторяю, участвовать в поисках. Места катастрофы с воздуха не видно. Ваша спасательная группа может искать сутками и ничего не найти.

Питт чувствовал мрачный настрой собеседника. Сандекер довольно долго не отвечал. Потом заговорил устало, голосом побежденного, как будто совершал погребальный обряд. Что в сущности он и делал.

— Ответ на ваш запрос отрицательный. На острове семь вертолетов. Три принадлежат Военно-воздушным силам, четыре — исландской службе спасения. Ни один не может взлететь из-за проблем с обслуживанием. — Сандекер помолчал, потом медленно продолжил: — Маловероятно, но наши люди и правительственные инстанции подозревают саботаж.

— Боже! — прошептал Питт, холодея. Любые возможности. Он снова и снова вспоминал это. Компьютеры Келли пытаются исключить все возможности спасения. Хладнокровная и успешная команда убийц Рондхейма исполняет их приказы буквально.

— Есть у вас площадка для посадки легкого самолета, который бы вас подобрал? — с надеждой спросил Сандекер. — Если да, вы могли бы руководить сбросом с воздуха.

— Небольшой самолет сядет, — ответил Питт. — У нас здесь ровный луг величиной с футбольное поле.

Питт не заметил, что снаружи солнце, правильный оранжевый диск в северных широтах, быстро закрывала большая черная туча, которая вскоре отрезала его яркий свет. Поднялся ледяной ветер, он пригибал траву на лугах и холмах. Одновременно Питт почувствовал на плече руку Андурссона и заметил, что в комнате потемнело.

— Буря с севера, — серьезно сказал Андурссон. — Через час пойдет снег.

Питт отодвинул стул и торопливо прошел к маленькому двойному окну. Не веря своим глазам, посмотрел в стекло и в отчаянии ударил кулаком по стене.

— Боже, нет! — прошептал он. — В такую метель фельдшерам прыгать с парашютом — самоубийство.

— Да и маленький самолет не сможет лететь в такой буран, — сказал Андурссон. — Я видел много северных бурь и знаю, как они свирепы. А эта будет сильной.

Питт, пошатываясь, вернулся к передатчику и упал на стул. Зажал руками опухшее лицо в порезах и негромко сказал:

— Да спасет их Бог. Да спасет Он их всех. Безнадежно, безнадежно.

Заговорил Сандекер, но Питт не слышал его.

— Ваше точное положение, майор. Можете назвать ваше точное положение?

Андурссон протянул мимо Питта руку и взял микрофон.

— Минутку, адмирал Сандекер, — твердо сказал он. — Пожалуйста, подождите.

Он взял правую руку Питта и крепко сжал.

— Майор Питт, возьмите себя в руки. — Он смотрел сверху вниз полным сочувствия взглядом. — Узел смерти, который может быть прочен, как камень, способен разрубить тот, кто знает, где слабая прядь.

Питт медленно взглянул в глаза Андурссону.

— Итак, передо мной еще один поэт.

Андурссон застенчиво кивнул.

— Поистине, выдалась поэтическая неделя, — вздохнул Питт.

И тут же негромко выругался себе под нос. Он слишком много внимания уделял ненужным разговорам и бесполезной жалости, а время уходит. Нужен план, средство, приспособление — чтобы добраться до тех, кто поверил в него. Компьютеры тоже ошибаются, сказал он себе. Эти холодные электронные чудовища могут допустить погрешность — пусть незначительную, но тем не менее. В их цепях нет места эмоциям, чувствам, ностальгии.

— Ностальгия, — сказал Питт вслух, пробуя словно на языке, наслаждаясь каждым звуком. Он повторил его трижды.

Андурссон удивленно взглянул на него.

— Не понимаю.

— Скоро увидите, — ответил Питт. — Я не стану искать слабую прядь в вашем поэтическом узле смерти. Я разрублю его лопастями.

Старик посмотрел еще более недоуменно.

— Лопастями?

— Да, лопастями пропеллеров. Если точно — тремя.