Багряная летопись

10—15 февраля 1919 года Уральск

Ослепительно блестит снежная равнина. Кажется, повсюду под голубым небом — один только раскаленный белый снег. Но нет, снег белый только вблизи от саней, дальше он слегка розоватый, к горизонту — зеленовато-серый, потом голубой, а вдали краски темнеют и где-то переходят в узенькую фиолетовую полоску. Бежит-вьется среди сверкающего великолепия зимней степи едва заметная дорога. То вскинется она на пригорок, то пропадает за ним, а вот вылетела уже на ровное место: тут бы ей в струнку вытянуться, так нет, извивается, петляет, уходит, как лиса от собаки, и тянется без конца и краю.

Из-за небольшой высотки выскочила лихая тройка степных коней, запряженных в крытый возок. Да как засвистел-закричал возница, да как огрел кнутом коренника — еще бойчее рванули невысокие темно-гнедые коньки, отклонились-упали назад седоки, только «эх!» от удовольствия и сказали.

Дорога начала взбираться на долгий подъем. Кони пошли шагом, белый пар валил от них, высоко поднимаясь в хрустальном, морозном воздухе. Возница соскочил на дорогу и пошел рядом с возком.

— Как зовут-то тебя? — спросил один из седоков, плотный и ясноглазый усач.

— Егор, а по батюшке Пантелеймонович. А тебя, прости за любопытство?

— Михаил, а по батюшке Васильевич. Ну что, дедусь, много по нарядам приходится ездить? — Фрунзе тоже вылез из возка, зашагал, разминая ноги.

— А то нет! Шатается тут вашего брата взад-вперед. Откуда только берутся? И всем спешка, всем срочно.

— Война, дедушка! Тут не засидишься.

— Это мы знаем, что война. А скоро ли она кончится?

— Кто ж ее знает! Слыхал, небось, что у Колчака триста тысяч солдат мобилизовано?

— Мобилизовано! Это разве вояки?! Нешто они всерьез воевать будут?

— А то нет? — подзадорил Фрунзе.

— Хрена с два! Какой же им интерес за белых воевать?

— За красных-то мужики воюют?

— Воюют, коли красные не обманывают. Опять же большевики землю отдали мужичкам. Да и сам Ленин из мужиков.

— Это кто же сказал?

— Сам я слыхал. Чапай на митинге говорил. Я ведь прошлый год под ним в отряде служил — в обозе кухню возил.

— Ну, как он командир?

— Одно слово — герой! И в наших мест уроженец. Ничего не боится — заговор имеет. Все, почитай, «Георгии» получил в германскую. Пуля его не берет. А уж сам рубит — как полоснет, так до седла казака и развалит! Ей богу, не вру! А сейчас, говорят, в Москву к Ленину поехал, за правдой. Ну вот, многие его бойцы по домам разошлись, другим не верят, подвоха боятся. А ему, ух, какая вера есть! Но, милые! — Подъем кончился, они вскочили на возок.

Егор Пантелеймонович свистнул, дернул вожжи, кони вновь понеслись, только снег запушил в лицо.

Далеко впереди показалась черная змейка обоза. Она заметно росла, расстояние быстро сокращалось. На санях, поверх плотно упакованных тюков, лежали возничие.

— Что везете, товарищи? — спросил Фрунзе.

— А вон у командира обоза спроси, — мотнул головой вперед стрелок. — А мы каждому проезжему отвечать не обязаны.

Фрунзе довольно ухмыльнулся в усы. Догнали командира в голове колонны. Он спал, завернувшись в тулуп. Командарм не стал его будить, приподнял край брезента: крепко увязанные валенки. Хорошо!

— Куда путь держите? — спросил он у возницы.

— В двадцать пятую дивизию.

— Так. Отлично. А командира разбуди, скажи, что командующий армией велел поменьше спать: фронт близко!

Егор Пантелеймонович, уразумев, кого он везет, гикнул, взмахнул кнутом, и возок мигом умчался вперед, оставив окаменевшего от удивления возницу.

Русский сторожевой город Уральск встречал их во всем своем зимнем убранстве. Иней посеребрил пушистые деревья, мороз изукрасил окна домов. Белыми столбами неподвижно стояли над крышами дымы. На улицах оживление, много военных — в шинелях, полушубках, у всех за плечами винтовки. То и дело встречались конные обозы, караваны навьюченных верблюдов. И над всем этим — шум от неумолчной пальбы из винтовок и непрекращающегося карканья ворон.

— А ну-ка, Пантелеймонович, замедли!

Навстречу возку двигалась группа оживленных, румяных красноармейцев. Несмотря на мороз, грудь нараспашку, некоторые навеселе.

— Гляди, ребята! — Один боец указывает на деревья поодаль, куда опускается крикливая стая. Мигом человек десять сдернули винтовки, вскинули их, залп! Одна ворона падает, десятки с истерическим гомоном взлетают кверху и беспорядочно кружатся.

— Что за безобразие! — возмутился Фрунзе. — Товарищи красноармейцы, из какой части? — грозно спросил он.

— Мы-то? Из бригады Плясункова.

— А зачем стреляете по воронам, да еще в городе?

— А нам никто не запрещает, — весело ответил белозубый, широкоплечий боец. — Патроны дадены, вот и примеряемся. Кто в белый свет, как в копеечку, а мы, уральские охотнички, проверяем винтовочки на птичках. Может, и вы, гражданин хороший, хотите пальнуть?

— Товарищи бойцы! Я, командующий Четвертой армией, категорически запрещаю стрельбу без прямой военной необходимости.

Бойцы застыли по стойке «смирно», кое-кто спешно застегивался.

— Вот вы, — обратился Фрунзе к своему веселому собеседнику, — неужто не понимаете, что выбрасывать на ветер народное богатство — преступление перед республикой? Скоро дело до боя с Колчаком дойдет, а вы к тому времени весь боезапас по воронам сожжете, и бери вас враг голыми руками, горе-охотничков! Так и объясните всем товарищам, а о нашей встрече доложите своему командиру.

Тройка помчалась по улице. А в городе продолжалась беспорядочная стрельба.

— Я подсчитал количество выстрелов за эти десять минут, — сказал Новицкий. — Если перевести их количество на дневной расход, получится около двухсот тысяч патронов, сожженных зря. А ведь они так развлекаются много дней подряд.

— Какое все-таки безобразие! Какая распущенность! Здесь придется поработать дольше, чем думали! Интересно, прибыл ли уже сюда Иваново-Вознесенский рабочий отряд?

— Должен был позавчера прибыть.

— Федор Федорович, попрошу вас отдать приказ: завтра в десять часов на площади построить все части гарнизона для смотра. А сегодня надо провести общегородское собрание партийного и советского актива. Я вижу, это дело срочное!..

Примерно в тот же час, что и возок Фрунзе, с другой стороны в Уральск въезжали исправные санки, запряженные парой крепких, но притомленных каурых коньков. Укутанная в шубу и пуховый платок, сидела в них со скромным баульчиком на коленях Галина Ивановна Нелидова.

Сани остановились у бревенчатого двухэтажного дома, верх которого занимал Семенов — вридкомиссар плясунковской бригады. Сытно пообедав, он стоял у окна, прочищая твердой соломинкой зубы. Что это?! Мираж? Сновидение? Галина? Сюда? Не может быть! Что-то горит, если она в открытую решилась приехать!.. Может быть, ему грозит опасность, и она сочла нужным предупредить его?! Теряясь в догадках, он понесся вниз, громыхая по деревянной лестнице. В сенях его встретил вестовой:

— Товарищ комиссар, прибыла какая-то гражданка, уверяет, что ваша жена.

— Да-да, конечно же, конечно! Лошадей и повозочного отведи в комендантский взвод, до утра можешь быть свободен!

Он опрометью бросился к ней — своей старой любви, к вечной своей тревоге и радости, обнял ее, расцеловал, снова обнял, отстранился, снова расцеловал в обе холодные с мороза щеки.

— Рад? — спокойно спросила она, когда они поднялись наверх.

— Боже мой, конечно! Но почему такой неожиданный, такой рискованный приезд?

— Да так, соскучилась по тебе, вот и приехала на денек-другой. Ничего устроился, неплохо. Кто тебе постель согревает, хозяйка? Немножко дрябловата, щами пованивает, но в общем-то еще ничего.

— Ах, Галя, никак я к твоей манере шутить не привыкну. Так что же случилось?

Она сбросила на скамью шубу, платок, задумчиво прошлась по комнате — гибкая, все такая же молодая, с мороза еще более красивая, неожиданно распахнула дверь, выглянула — никого.

— Хочешь покурить? — Она достала серебряный портсигар. — Возьми вот эту, среднюю.

Он взял папиросу, присмотрелся и спичкой осторожно достал из глубины свернутую тоненькую бумажку. Он развернул ее, посмотрел на свет, затем послюнил. Под влиянием влаги начали проступать темные буквы. «При первой возможности ликвидируйте Фрунзе — лучше всего на митинге. Убийцу застрелите. Возмущайтесь, сожалейте. Готовьте бригаду к переходу с оружием к Ханжину. Последний предупрежден. Документ уничтожить. Центр». Семенов внимательно перечитал приказ, затем сжег его и остановился в задумчивости.

— Ах, Сашка, — Нелидова подошла к нему и крепко обняла, прижавшись от колен до подбородка, — давно-то мы с тобой не праздновали встречу по-настоящему! А зажирел ты, друг мой, что выложенный кот. Нехорошо. Ну много ли успел здесь? Сколько у тебя верных людей?

— Ах, Галя, Галя, и на груди моей ты не забываешь о деле… Может быть, все эти разговоры потом?

— Погоди, котик. И потом тоже. Значит, сколько таких, что можно положиться? А Плясунков что за тип? В кулаке у тебя? Любишь ты, друг мой, фразу, ох любишь! По-твоему, я ведь тоже у тебя в кулаке — так, что ли, хвастал ты Гембицкому? Ну, не переживай, не переживай: это мое дело, как я узнала! Главное, сейчас я у тебя и впрямь в руках. Ну-ка, обними покрепче. Ах, молодец! А что, сможешь ты поднять бригаду? Смотри, я ведь крепких мужчин уважаю! Героев! — Она многозначительно засмеялась. — Нет, Сашка, недаром я все же люблю тебя: какие дела тебе поручают! Значит, как у тебя люди по полкам расставлены?.. Ну, какой же это допрос? Своей пользы не понимаешь — ведь твою цену из моего доклада установят. Понял? Ну не ершись, давай, котик, по-деловому, по-современному. Я слушаю…

На следующее утро, выполняя приказ, к городской площади стали подходить войска: батальоны Плясункова, отдельные части 22-й дивизии, штабисты. Под звуки небольшого духового оркестра, чеканя шаг, строго выдерживая дистанцию между ротами, прошел Иваново-Вознесенский отряд. При каждой роте сани с «максимом», при полковом знамени два командира с шашками наголо. Ткачи прошли, красуясь слаженностью, выправкой, силой. Новенькое обмундирование, островерхие шапки, как древнерусские шлемы, винтовки с блестящими штыками — все это выделяло их из других частей.

Плясунков стоял перед своей бригадой, перекрещенный портупеями и поясом, с шашкой на левом боку, с маузером на правом, с биноклем на груди, в заломленной набекрень папахе. Семенов — в черном полушубке, в черной папахе — подошел к нему и громко, не приглушая голоса, сказал:

— Их превосходительство кофием наслаждаются, а бойцы здесь должны мерзнуть!

— Да, старые порядочки вводит, — сплюнул в сторону Плясунков, — парадами забавляться вздумал.

Санки с командармом вылетели на площадь и поехали к правому флангу, где стояла бригада Плясункова. Фрунзе вышел из них и направился к стоящим перед строем бригады Плясункову и Семенову. В трех шагах от них он остановился, ожидая, что Плясунков скомандует бригаде «смирно!» и представится ему. Но комбриг и его комиссар, подбоченясь, лишь глядели на командарма, и не думая докладывать ему.

Сзади них, переступая с ноги на ногу, стояли бойцы, стояли даже не рядами, а отдельными группами. У кого винтовка висела за спиной, у кого на ремне перед грудью, а некоторые держали винтовки под мышкой прикладом, стволом вниз. Шинели неподпоясанные, полушубки не застегнуты, шапки и папахи набекрень, из-под них торчат косматые чубы.

«И это двадцать пятая, героическая в прошлом дивизия! — подумал Фрунзе. — Не знаю пока, друзья-командиры, что вы за птицы, но на провокацию меня не возьмете».

Подходя к Плясункову, он протянул ему руку:

— Товарищ Плясунков, должно быть?

— Так точно! — невольно вытягиваясь, ответил тот.

— Что ж это вы, строевых команд не знаете?

— Да уж мы такие, неученые, — досадуя на свой порыв, вызывающе ответил тот. — Кадетских корпусов не кончали, а вот белых генералов били!

— А хороший командир, преданный советской власти, и без кадетских корпусов должен знать азбуку военной службы. Без воинской дисциплины сильного врага вы не побьете! Пойдемте, поближе посмотрим ваши полки.

Фрунзе пошел вдоль строя, не повторяя приглашения.

Плясунков двинулся за ним, остановился было, поглядев на Семенова, который глазами сделал ему знак стоять на месте, но затем махнул рукой и пошел за командующим.

Фрунзе шел не торопясь, всматриваясь в лицо каждого бойца. Вот он увидел приплясывающего от морозца вчерашнего своего знакомого, стрелка по воронам. Винтовка у него была под мышкой, штыка не было, руки засунуты в рукава, как в муфту. Узнав Фрунзе, красноармеец взял винтовку к ноге, вытянулся.

— А где же ваш штык, товарищ уральский охотничек?

— Виноват, товарищ командующий. Да нам толком никто ничего и не объясняет. — Он нагнулся, вынул штык из-за голенища и примкнул его к винтовке.

Отойдя от него, Фрунзе вполголоса кинул Плясункову:

— Вот так, товарищ комбриг! Устами рядового бойца дана полная характеристика вашего стиля командования!

Плясунков молча следовал за Михаилом Васильевичем. Они подошли к четкому строю рот и батальонов Иваново-Вознесенского отряда.

— Отряд!.. Смир…но!.. Равнение напра…во! — послышалась уставная команда.

— Здравствуйте, товарищи красноармейцы и командиры рабочего отряда! Здравствуйте, дорогие ткачи! — громко поздоровался Михаил Васильевич.

— Здравия желаем, товарищ командарм!.. — последовал радостный ответ раскатом сотен голосов («Эх, и сколько же родных, знакомых лиц!»).

— Поздравляю вас с переименованием в двести двадцатый стрелковый полк и включением в развертываемую сейчас двадцать пятую боевую дивизию! — громко и торжественно произнес он. — Ваш образцовый строевой порядок и внешний вид позволяет надеяться, что вы не подведете своих иваново-вознесенских товарищей, пославших вас на Восточный фронт против Колчака. Уверен, что и в боях с нашим злейшим врагом вы покажете образцы храбрости, отваги, боевой смекалки, стойкости и преданности делу революции. Рабочему полку ткачей ура!

— Ура!.. — пронеслось над полком.

Закончив обход, Фрунзе возвратился к санкам, напротив бригады Плясункова, и поднялся на сиденье.

— Товарищи красноармейцы, командиры и политработники семьдесят третьей бригады двадцать пятой дивизии! В прошлом вы завоевали себе славу непобедимых, стойких и преданных революции полков Красной Армии. Но во что превратилась ваша бригада сейчас? Вас пришлось вывести в тыл с линии фронта. Вы потеряли свою боеспособность. В ваших рядах были предательства, невыполнение боевых приказов, дезертирство.

Были случаи грабежей и насилия. Разве это боевые батальоны и полки Красной Армии знаменитой дивизии, которой командовал Чапаев? Вы стоите как вооруженная толпа, а не как воинская часть Красной Армии! За стрельбу и беспорядки в городе, за поведение на фронте и здесь на смотре объявляю перед строем бригады строгий революционный выговор всему командному и политическому составу бригады. Надеюсь, что вы правильно поймете это наказание и быстро исправите свои ошибки.

— Понял? Выговаривает! Кому? Нам! — со злобной радостью сказал Семенов.

— А сейчас все полки, участвовавшие в освобождении Уральска, подвести к зданию Думы для вручения наград за боевые заслуги!

На большом столе были разложены часы, портсигары, браунинги, маузеры с надписями на них: «За освобождение Уральска. РВС 4-й армии».

Когда список бригады Ильина из 22-й дивизии был исчерпан, начдив 22-й дивизии Дементьев подал команду:

— Комбриг Плясунков, вызывайте отличившихся для вручения им наград!

— А здесь холодно раздавать награды! — громко прозвучал ответ Плясункова. — Мы их дома в тепле распределим. Комиссар Семенов, возьмите поднос с подарками!

— Спокойно, Федор Федорович! — тихо сказал Фрунзе, увидав, как подался вперед Новицкий. — Дуги гнут с терпеньем и не вдруг. Полагаю, что у Плясункова попросту не приготовлены списки. А вот почему? В этом мы разберемся. Обстоятельно разберемся!

— К церемониальному маршу! — прозвучал голос Ильина, которому поручили командовать парадом.

Плясунков вывел перед своей правофланговой бригадой большой оркестр, захваченный в полном составе у колчаковцев в бою под Уральском. Но раздалась новая команда Ильина:

— Первыми идут части двадцать второй дивизии, далее бригада двадцать пятой дивизии, замыкает двести двадцатый рабочий полк.

— Затирают! По носу бьют! Нашу боевую бригаду назад заталкивают! — быстро проговорил Семенов.

Плясунков растерянно посмотрел на него и, яростно сверкнув глазами, прокричал:

— Первая бригада славной двадцать пятой дивизии, слушай мою команду! На плечо! По батальонным квартирам… шагом… марш!

Грянула медь оркестра, плавно заколыхались ряды, и разношерстно одетая бригада повернула вслед за своим оркестром прочь с площади. И хотя Ильин почти сразу же вывел вперед оркестр ивановцев и пропустил мимо него остальные части, парад выглядел жидковато: смотр был демонстративно, с вызовом сорван.

Вернувшись в штаб, Фрунзе сказал Новицкому:

— Ситуация в основном ясна, Федор Федорович: разложение бригады идет полным ходом. Кто-то над этим трудится упорно. Этому же благоприятствует и вздорный нрав Плясункова, человека, очевидно, храброго, но недисциплинированного. Приказываю: двести двадцатый Иваново-Вознесенский полк немедленно поднять по тревоге. Один батальон усилить пулеметами резерва и артбатареей. Другой батальон назначить дежурным по городу. Разбить город на участки для каждой роты. Вывести усиленные патрули во все районы города. Город объявить на осадном положении. Хождение с девяти вечера до шести утра без пропусков немедленно запретить. Всех нарушителей задерживать и доставлять в штаб для расследования. Приказать Ревкому вооружить рабочие батальоны в двухчасовой срок и объявить их мобилизованными. Каждому рабочему батальону выделить связных в штаб Иваново-Вознесенского полка и подчинить их командиру последнего. Комендантом города назначаю командира двести двадцатого полка, начальником гарнизона — командира двадцать второй дивизии со всеми чрезвычайными правами. За поведение на смотре Плясункову объявляю строгий выговор. Прошу вас выяснить возможность возвращения в бригаду из госпиталя комбрига Кутякова.

В этот же день после обеда Фрунзе в сопровождении небольшой охраны выехал на передовую. К вечеру группа оказалась в виду степного казахского аула. Командарм предложил заночевать здесь. Он слез с коня и подошел к сидящим у колодца казахам. К удивлению своих сопровождающих, он неожиданно заговорил по-казахски. Узнав от его спутников, что это — самый большой красный начальник, казахи, не скрывая изумления, заахали, закачали головами, наперебой стали приглашать гостей в юрты — каждый к себе. Решили уважить старейшего, зашли в юрту к нему.

Женщины захлопотали над огнем, готовя жирный бешбармак, а мужчины сгрудились вокруг командарма, внимательно слушая его рассказ о Колчаке и борьбе с ним. Когда утром Фрунзе и его спутники выехали, чтобы продолжить путь, командующий уже много знал о новостях степи, о противнике, об отношении казахов, башкир и калмыков к белым насильникам.

И не успели еще красные командиры скрыться за ближайшим холмом, как во все стороны по степи молниеносно понеслась молва «длинное ухо» о главном начальнике красных — человеке приветливом, справедливом, мудром — вот такая голова! — и знающем все языки, какие есть на белом свете, — и человечьи, и звериные, и трав, и кустарника, — отчего он все понимает правильно и видит каждого насквозь.

И в этот же день по всей линии фронта по беспроволочному «солдатскому телеграфу» также начали распространяться сведения о новом командарме: «Настоящий начальник. Сразу на передовой появился. На церкви его белые чуть было не убили шрапнелью, но он не слез, во все вник, ошибки указал и красноармейскую кровь понапрасну проливать не дал».

Красноармейский телеграф передавал верные новости, но, конечно, молва не могла подхватить то, что знали, о чем говорили лишь два человека: Фрунзе и Новицкий.

Фрунзе говорил, нервно вышагивая по комнате:

— Операция началась, она уже идет, но ведь она подготовлена из рук вон плохо! Они начали наступление, почти не имея снарядов, а ведь в Уральске их целый склад — битком набитый! Они бросили в наступление пехоту, не подавив огневые средства противника, даже не нащупав их!.. И вот дилемма, Федор Федорович: остановить наступление — подорвать боевой дух, продолжить — понести неоправданные потери. И то плохо, и то плохо!

Новицкий во время его речи, сидя у стола, не торопясь, мастерил пепельницу из бумаги, сделал, проверил на прочность, закурил, опустив глаза.

— Мой опыт, моя практика подсказывают мне, — медленно и мягко произнес он, — что боевой дух легче всего подорвать там, где боец видит нелепицу в действиях руководства. А ведь солдат все понимает очень тонко и прекрасно понимает, что за все должен платить своей жизнью. И если надо отдавать ее по-глупому, то тут у него энтузиазма ждать трудно. — Он стряхнул пепел и поднял на Фрунзе серьезный взгляд.

— Появляется новый командующий и велит: наступление отменить, остановиться, зарыться, ждать, — задумчиво сказал Фрунзе. — Кто же он, трус?

— Появляется новый командарм и отменяет явную благоглупость. Кто же он? Прежде всего, умный человек, — возразил Новицкий. — И решительный к тому же человек. Другого ответа быть не может!

— Что ж, спасибо, Федор Федорович, — повеселев, ответил Фрунзе. — Теория теорией, но согласитесь, что положение у меня сложное: еще ничего доброго не сделав, начинаю с отмены начатого наступления. Думаю, без вашего авторитета, без вашего громадного опыта я на это мог бы и не решиться!

И вечером в штабе Фрунзе провел детальный разбор боевой обстановки. Он приказал: в самое разное время, начиная с завтрашнего дня, то на рассвете, то днем в обеденный час, то вечером перед сном, проводить разведку боем силами от взвода до роты, уточнить все данные о противнике. Тем временем тщательно готовиться, накапливать боеприпасы. Противник привыкнет к ежедневному отражению мелких атак и разведпоисков, а тогда-то на него и будет обрушен внезапный удар большой силы!

И фронтовая молва, которая возникает и молниеносно распространяется по законам, еще не познанным, тотчас понесла весть о появлении серьезного, достойного доверия и уважения командующего. А кто не знает, как много это значит на войне?..

Вернувшись в Уральск, Фрунзе первым делом потребовал личные дела командиров и политработников бригады Плясункова.

— Глядите, Федор Федорович, — говорил он, — ведь биография у Плясункова прекрасная. Бедняк-крестьянин боевой унтер-офицер царской армии. Полный георгиевский кавалер. А зря этих крестиков простому люду не давали! Доброволец Красной Армии. Геройский командир полка, а потом и бригады Самарской дивизии Чапаева в восемнадцатом году. Что с ним случилось? Почему он сейчас ведет себя вызывающе? Арестовать его или снять с комбрига и разжаловать — это проще всего. Нет, надо доискаться первопричин, понять, в чем тут дело. Кто-то его сворачивает с пути истинного. Сергей Аркадьевич, — доверительно обратился Фрунзе к адъютанту, — разыщите мне начальника особого отдела дивизии и съездите в местное Чека. Пригласите обоих начальников ко мне, только попозже, часам к девяти вечера. Может быть, они помогут разгадать эту загадку. Наверняка у них есть какие-то данные.

— Вы сказали, кто-то его сбивает с пути истинного, — заметил Новицкий. — Не отрицая этого, следует поискать и некое «что-то». Мой жизненный опыт подсказывает мне — а я ведь прожил уже долгую жизнь, Михаил Васильевич! — что у людей, недостаточно умных или мелковатых душой, рано или поздно заводится бес честолюбия. Наверняка Плясункову кажется, что он мог бы командовать не менее чем дивизией, а его обходят, затирают. Отсюда его озлобленность. А тут еще слух, что вы из бывших генералов…

— Что ж, очень может быть, — задумчиво ответил Фрунзе, — факт честолюбия забывать не следует, оно еще долго будет тащиться за нами из старого мира…

— Конечно же, далеко уступая Чапаеву, о котором ходят здесь легенды, Плясунков хотя бы внешне хочет походить на него. А про Чапаева мне артиллеристы сегодня такую историю рассказали: когда, говорят, Чапаева в семнадцатом году в партию принимали, секретарь Николаевского комитета его спрашивает: по какой, дескать, тебя, Василий Иванович, специальности можно для партии использовать? А Чапаев ответил так: специальностей у меня две: первая — я плотник высшего разряда. Так что если надобно по плотницкой части, я для партии с превеликим удовольствием помочь могу. А вторая моя специальность — это военное дело. Я его, говорит, очень хорошо превзошел.

— Да, какие только легенды о Чапаеве не ходят! Я вчера тоже от красноармейцев услышал, что Чапаева бывшие генералы нарочно в Москву отправили, а иначе Колчаку с красными войсками не справиться.

— Вот Плясунков, думаю, под Чапаева и играет, а сам-то слишком мал для избранной роли, — заключил Новицкий. — Я бы его снял с бригады немедленно и назначил бы в Самару — в запасной полк, под ваше постоянное наблюдение. Да и командиров его сменил бы, очень от них партизанщиной несет.

— Нет, Федор Федорович, ваше решение простое, внешне безошибочное, но отнюдь не выигрышное: ведь Плясунков наш, коренной наш человек, судя по всем данным! И надо сделать так, чтобы от всего сердца и со всем своим талантом он сражался за советскую власть, а не затаил на нее обиду.

— Товарищ командующий, вам срочный пакет, — доложил дежурный по штабу.

Фрунзе вынул бумагу. Первое, что бросилось в глаза, была размашистая подпись Плясункова. «Командарму-4, — прочел он вслух. — Предлагаю вам прибыть в шесть часов вечера на собрание командного и политического состава для дачи нам объяснения по поводу вашего нам выговора за парад. Комбриг Плясунков».

— Не может быть! — воскликнул Новицкий. — Разрешите, я сам прочту… Неслыханно! Это невиданная дерзость! Это… это… издевательство и бунт! Необходимо немедленно вызвать сюда Плясункова и арестовать его!

— И все-таки, Федор Федорович, это не будет оптимальным решением, выражаясь языком математики. Вы не хотите предположить, что кто-то очень ищет нашей горячности?

— Что же вы предполагаете делать? Ведь уже полшестого.

— Оставим без ответа. — И он углубился в разбор других личных дел. — Кстати, Федор Федорович, почему нет документов на вридкомиссара бригады Семенова? Что это за политическая фигура?..

А тем временем Семенов готовил помещение для собрания: под его руководством бойцы расставляли стулья. В первые ряды поставили кресла, затем венские стулья, потом табуретки и скамейки. Для командарма впереди, где обычно стоял стол для президиума, установили ненакрытый кухонный стол и два табурета. Сам Семенов, выпив для храбрости, кричал, командовал, носился из угла в угол. «Только бы не побоялся прийти, — думал он, — а там хоть кто-нибудь из троих назначенных верных людей пулю в него врежет! Главное, загодя поднять вопли, вызвать недовольство, а уж когда начнется заваруха, подымется крик и все встанут, тогда можно палить сколько влезет».

И хоть, казалось, все было организовано и продумано, его колотила нервная дрожь и он снова принимался кричать на бойцов.

К шести часам зал начал наполняться командирами и политработниками всех рангов. Вместе со всеми зашли и три сообщника Семенова, двое сели по разным углам, третий в центре, у прохода. Плясунков и Семенов уселись в золоченые кресла первого ряда, закурили махорку. Вскоре курили все в зале. Сизый едкий дым, смешавшись с запахом овчины, дегтя, пота, остро шибал в нос каждому вошедшему с мороза, и тот сам в свою очередь торопился завернуть «козью ножку» потолще, чтоб не слышать вони. Гудение голосов в зале постепенно перешло в шум. Хохот, матерщина, крики заставляли повышать голос любого, кто хотел что-либо сказать соседу.

— Опаздывают их благородие, — сплюнул на пол Семенов, взглянув на золотые часы, взятые из наградных. — Али струсили?

— А я вот пошлю за ним двух молодцов, и пусть приведут его — живого или мертвого, — распалился Плясунков. — Выговора революционным командирам гражданин Фрунзе пекет легко, а ответ дать — кишка тонка! — Он подозвал к себе двух молодых командиров и вышел с ними из зала.

Семенов, повернувшись в кресле назад, прокричал:

— А командующий-то не едет! Струсил господин генерал!

В зале поднялся крик и хохот, кто-то в углу свистнул, из другого ему ответили, в центре издевательски заблеяли.

Плясунков возвратился, шум усилился:

— Часами-подарками хотел нас купить, шкура старорежимная! — неслось из угла.

— Не выйдет, не продажные! Пущай ответ дает за выговор! — слышалось из другого.

Атмосфера накалялась.

— Эх, браток, а тут что-то неладное происходит, — вполголоса прогудел комвзвода Гулин, коренной чапаевец, своему соседу — командиру эскадрона Кухарцеву. — Неужели сюда командующий придет?

— Придет или не придет, а ты давай хорошенько приглядывайся. Что-то я у нас в бригаде этого краснорожего свистуна раньше не видел.

— На днях прибыл с пополнением. Ну, что нам тут, однако, сидеть, дел, что ли, нету других? — Гулин нетерпеливо повернулся, скамья под ним угрожающе затрещала.

— Ну и здоров же ты, чертяка! — позавидовал сухощавый Кухарцев. — А за Фрунзе уже поехали. Пугачевский полк в ружье подняли на случай чего. Свои своих пострелять могут: и ткачи в ружье стоят. Карусель!..

Фрунзе по-прежнему сидел за изучением документов, когда к нему обратился Сиротинский:

— Товарищ командующий, к вам два командира от Плясункова.

— Пусть войдут!

Вошли два молодых командира, оба при шашках, с наганами в кобурах:

— Товарищ командующий! Народ ждет, волнуется. Комбриг Плясунков приказал нам немедленно доставить вас на собрание.

— Если мы приедем без вас, он обещал нас расстрелять, — добавил второй, — и явиться сюда с Пугачевским полком.

Фрунзе встал:

— Вот как? Отправляйтесь к комбригу и скажите, что я через пять минут буду на вашем собрании.

Командиры стояли, колеблясь.

— Кругом! — скомандовал Новицкий. — Шагом марш!

Они повернулись и вышли.

Михаила Васильевича окружили Сиротинский, Новицкий, комдив 22-й Дементьев, штабные командиры.

— Мы вас не отпустим к Плясункову!

— Это же бандиты, анархисты!

— Вы забыли историю с Линдовым?

— Товарищи! — негромко, но решительно произнес Фрунзе. — Я решил ехать. Там не такие уж плохие люди — это революционные, временно заблуждающиеся бойцы. Им надо открыть глаза, выбить почву из-под ног наших врагов. Они сами помогут выявить тех, кто агитирует против нас. Если я откажусь ехать, события примут кровавый оборот, конфликт может разрастись. Прикажите подать санки! — Он снял кобуру и передал ее Новицкому. — Товарищ Сиротинский, снимите оружие. Нам оно сейчас не нужно. — И добавил вполголоса: — Ничего, Сережа, бывали в жизни ситуации и покруче, а сейчас все же к своим людям едем…

Когда они вышли, Новицкий и Дементьев решили поднять по тревоге, помимо 220-го полка, еще и бригаду Ильина и окружить штаб Плясункова.

— Командующий прибыл! — крикнул кто-то, и гомон в зале разом утих.

Фрунзе пошел в сопровождении адъютанта. Никто не подал команды, никто не встал — командиры как сидели в шапках с цигарками в зубах, так и продолжали курить, развалившись. Командарм прошел вперед, снял папаху, сел. Сиротинский сел рядом. Фрунзе с интересом, изучающе смотрел на сидящих в зале командиров. Многие неловко опускали глаза, некоторые с вызовом смотрели на него.

— Вы просили приехать меня к вам на собрание. Я приехал. В чем дело?

В зале настороженная тишина. Семенов поднимает руку, чешет голову, и визгливый голос сзади выкрикивает:

— Мы здесь воюем, кровь свою за революцию проливаем, а тут приезжают всякие тыловые и нас, боевых командиров, на парадах заставляют носочки тянуть, а потом выговора дают!

— Это тебе не старый режим! — прорвало кого-то еще.

— Часами-подарками хотят нас купить!

— Не выйдет, генеральская шкура! Давай ответ!

— Тебе что, Линдова мало? Еще можем проучить! — хрипло крикнул сидящий перед Гулиным и Кухарцевым кряжистый командир. Те удивленно и со значением переглянулись.

Услыхав угрозу, Фрунзе резко встал, побелев от гнева:

— Прежде всего заявляю вам, что я приехал сюда не как командующий. На подобном собрании командующему армией быть не место! Я здесь перед вами как член партии большевиков, как посланец Центрального Комитета нашей партии. Всем ясно?!

Здесь какой-то негодяй осмелился угрожать мне судьбой члена Реввоенсовета, питерского рабочего Линдова, которого убили бойцы, разагитированные эсерами. Я прямо говорю: меня угрозами не запугаете! Царский суд дважды приговаривал меня к смертной казни, дважды по месяцу держали меня в камере смертников, но, как видите, от идей нашей партии я не отказался и не откажусь, что бы здесь ни кричали враги. Ясно это вам лично, комбриг Плясунков? — И он в упор посмотрел на сидящего перед ним Плясункова. Тот опустил глаза.

— Это кто враги? Мы что ли? — визгливо закричал кто-то из угла.

Зал опять взорвался криком.

— Гляди-ка! — Кухарцев подтолкнул Гулина: командир перед ними быстро вынул из-за пазухи наган и стал торопливо целиться в промежуток между рядами. Гулин, долго не думая, в ту же секунду страшно ударил его по затылку пудовым своим кулаком. А Кухарцев, навалившись со спины, завернул его руки назад и выхватил у него наган. Еще двое соседей мигом связали его и опустили, оглушенного, потерявшего сознание, лицом вниз под скамью. Все было сделано так быстро, что во всеобщем шуме почти никто ничего не увидел, ничего не услышал.

— Это кто враги? — кричат из зала. — Покажите!

Плясунков поднимается, снимает папаху и кричит в зал:

— Тише вы, дьяволы!.. Дайте сказать командарму!

Зал затихает. Плясунков садится. Семенов злобно смотрит на него и пожимает плечами.

— Чтобы вам была понятна вся преступность вашего поведения и ваши ошибки, я расскажу вам о положении на всех фронтах, о международном и внутреннем положении республики…

В зале установилась полнейшая тишина. Многие вслед за Плясунковым поснимали головные уборы, прекратили курение. Сообщники Семенова, оглянувшись по сторонам, притихли.

Почти никому из слушателей — недавним крестьянам и солдатам — не приходилось раньше слушать доклад, в котором живо и так широко рассказывалось разом обо всем, что делается на планете: вот огненные языки пожара со всех сторон обступили молодую Республику Советов, они зловеще чадят, трещат, тянутся все вперед и вперед, раздуваемые злобными заокеанскими ветрами, и там, где они пройдут, на почерневшей, выгоревшей земле, вновь, как из-под земли, погаными грибами вырастают эксплуататоры трудового крестьянства.

Фрунзе говорил, и перед замершей аудиторией вставали картины голода и холода, болезней и развала транспорта в окруженной фронтами России.

— Не щадя себя, недоедая, с головой, которая кружится не от водки, как у вас, а от голода, стоят рабочие бессменно у станков, вырабатывая патроны, которые вы здесь бессовестно и бессмысленно расходуете впустую, они опускаются под землю, чтобы там, в сырости и мраке, добыть лишний пуд угля, без которого остановятся паровозы, замрут фабрики. Разутые и раздетые, голодные и холодные, они все отдают вам, своим защитникам, потому что верят в вас, потому что надеются — славные революционные воины Четвертой армии не дадут буржуям и помещикам задавить мировую революцию, не дадут залить кровью свою многострадальную, ныне освободившуюся родину!..

С командирами говорил их старший и мудрый друг, который знал много больше их, говорил прямо и резко, его речь длилась уже более часу, а в зале не слышно было ни скрипа скамейки, ни покашливания, нигде не поднималось ни струйки дыма: все сидели подавшись вперед, не упуская ни слова. Фрунзе рассказал им по-военному прямо о том, насколько грозна и сложна военная ситуация, сложившаяся на Восточном фронте в целом, на их участке особенно.

— Враг силен и жесток. Пройдет несколько недель, и именно на нас с вами навалится он всей мощью своей. Как мы готовимся к этому сражению, которое будет решать судьбу всей революции? Как мы готовимся защитить русских рабочих и крестьян, которые отдали вам все — вплоть до этих вот полушубков, а сами ходят полураздетыми? Выбора нет! Либо мы хотим превратиться в сброд анархистов и увидеть, в конце концов, на всех фонарях Уральска, Уфы, Самары, Москвы повешенных рабочих, либо мы станем настоящей армией сознательных революционных бойцов! Заканчивая свое выступление, я хочу заявить вам уже как командующий: в случае повторения тех безобразий, которые имели место на смотре и здесь, буду их рассматривать как прямую измену народу и виновных карать вплоть до расстрела. В этом можете не сомневаться!

Фрунзе умолк. Молчал и зал.

— Имеете еще что-нибудь ко мне?

Присутствующие молчали. С кресла в первом ряду вскочил комиссар Пугачевского полка Здоровейшев и, срывая голос, радостно закричал, повернувшись в зал:

— Коренному истинному большевику… Нашему командарму товарищу Фрунзе — ура!

— Ура! Ура! Ура! — загремело под сводами.

Фрунзе стоял спокойно, глядя на неистово аплодирующих командиров. Ничто: ни глаза, ни цвет лица, ни руки — не выдавали той громадной бури чувств, которая бушевала в его душе в эти счастливейшие в его жизни секунды: народная армия будет верой и правдой героически служить народу!

— Комбриг Плясунков, — негромко сказал он, — через час жду вас с вридкомиссаром в штабе двадцать второй дивизии.

— Слушаюсь, товарищ командарм! — вытянулся Плясунков.

Фрунзе двинулся к выходу, Плясунков за ним. Все встали, поворачивая вслед за ними кто сияющие, кто смущенные лица. Плотной сплошной массой командиры повалили за командующим к выходу. Семенов, еще надеясь на что-то, злобно и настороженно ожидая выстрела, — ах, как свирепо ненавидел он в эту минуту Фрунзе! — поплелся сзади.

— Товарищ комиссар! — доверительно позвали его сбоку.

Он оглянулся. Человек шесть командиров стояли около какого-то лежащего, связанного ремнем человека, прикрыв его полами шинелей.

— Что такое? — Сердце у Семенова быстро забилось. Ожидая всего что угодно, вплоть до разоблачения, Семенов быстро положил руку на маузер.

— Этот гад хотел стрелять в товарища командующего.

— Этот? Ах он подлец! Отойдите все! — взвизгнул Семенов, выхватывая маузер. Гулин, Кухарцев и остальные метнулись в сторону. Видимо, от колебания воздуха сподвижник Семенова очнулся. Он раскрыл мутные глаза, и вдруг они сразу стали осмысленными и испуганными. Он хотел что-то сказать, но Семенов, вытянув руку, несколько раз, чуть не визжа, в какой-то истерике выстрелил в него почти в упор. Тело конвульсивно изогнулось и замерло.

— Зачем вы это, товарищ комиссар? Разузнать бы сперва надо! — сердито промолвил Гулин.

— Молчать! На какого человека руку хотел поднять, мерзавец! Обезглавить нас хотел, а мы с ним будем возиться и чикаться? Нет, на войне как на войне! Труп убрать без шума. Комбригу все доложу сам!

Не успел Фрунзе подняться по лестнице в штаб, как дежурный сообщил ему:

— Товарищ командарм, срочно звонят от Плясункова!

— Хорошо, иду. Ну что, Федор Федорович, поволновались немного? — дружески пожал он на ходу руку Новицкому.

— Ох, Михаил Васильевич, что и говорить! Наверно, до конца стал я седым за этот час! Но мы были готовы обезоружить участников собрания в любой момент. Наблюдателя устроили на крыше напротив, он по телефону сообщал нам, как идут дела. Когда передал, что «ура» кричат, ну прямо отлегло от сердца!

— Да у вас совсем-таки военная операция происходила, — засмеялся Фрунзе, подходя к телефону. — Фрунзе на проводе.

— Товарищ командарм? Плясунков говорит, — послышался взволнованный голос. — Дело такое: не успели вы уехать, как комиссар Семенов застрелил в зале одного командира за то, что он якобы пытался во время доклада вас убить!

— Вот как? Серьезное дело! Очень серьезное. Спасибо за сообщение. — Фрунзе подумал немного. — Товарищ Плясунков, я попрошу вас с Семеновым явиться ко мне не через час, как мы договорились, а через два. Повторяю: с Семеновым через два часа! Ясно? На полную вашу ответственность!

— Сергей Аркадьевич, — обратился Фрунзе к адъютанту, — немедленно вызови ко мне в кабинет приглашенных чекистов. Экстренно! Проследи, чтобы к дверям никто не подходил. А когда подъедут Плясунков с Семеновым, скажи им, что первым я приму комбрига, а комиссару придется подождать в кабинете начальника штаба. Там его обезоружат и арестуют. Новицкому передай, чтобы иваново-вознесенцы оставались под ружьем.

Через некоторое время в кабинет, где сидели Фрунзе и начальник Чека, вошел Плясунков. Он заметно волновался, но старался держаться твердо и с достоинством.

— Объясните мне толком, чтобы я все понял: отчего нет дисциплины в вашей прославленной раньше бригаде? Почему вы с таким вызовом повели себя на смотре? Почему посмели обратиться ко мне с подобной запиской?

— Если я виноват, товарищ командующий, то вы можете меня расстрелять, — побледнев, ответил Плясунков. — А только смерти я не боюсь. Трижды был ранен, а из боя не выходил. И преданность революции мои полки показали в боях прошлого года и в начале этого года в сражениях за Уральск, а не на параде. Когда комбрига Кутякова ранили, я принял бригаду. Мы кровью истекали, а бригада Ильина нам тогда никакой помощи не оказала. И даже его штабники уговаривали меня оставить Уральск. Но мы город отстояли и врага отбросили на двадцать верст. А на параде Ильин свою бригаду вперед нашей пустил: им почет, а нас в тень! Это ж разве справедливо?

Он остановился, что-то обдумывая.

— Вот на фронте за Уральском и началось. Комиссара нашего нового Горбачева Гаврилу в Самару вызвали и там надолго задержали, а заменять его начал присланный тогда же Семенов. Я, конечно, виноват, поддался ему. Уверил нас, что вы генерал. Посоветовал: вызови его, пусть всем объяснит свой незаконный выговор. Я послушался… Стыдно мне вам в глаза глядеть после вашего доклада. Снимайте, судите меня. Только командиры наши просили объяснить, что бригада наша боевая, упорная. А в обороне мы, конечно, распустились. Грехи свои сознаем, готовы за них ответить. Но только бойцы бригады не виноваты ни в чем.

Фрунзе слушал Плясункова молча, пристально глядя на него. Когда же комбриг с жаром стал защищать свою бригаду, он усмехнулся, встал, положил обе руки на плечи комбрига и горячо сказал:

— Друг дорогой, голова разудалая! Судить мы тебя не будем, снимать с должности тоже. Выйдет из госпиталя Кутяков, тогда видно будет…

Плясунков стоял неподвижно, лицо его неожиданно залило краской, он глубоко и прерывисто вздохнул.

Фрунзе, справившись с нахлынувшим на него радостным чувством, уже спокойно сказал, переходя на официальный тон:

— Что свою вину за развал дисциплины признаете — это хорошо. Завтра вам поможет провести партийное собрание новый комиссар двадцать второй дивизии Андреев. Вашего Семенова я приказал арестовать и провести дознание, почему без суда и расследования он убил командира. Надеюсь на вас, товарищ Плясунков, и доверяю вам. И скажите своим командирам: сиротами ходить не будете. Двадцать пятую дивизию восстановлю полностью, трехбригадной, а Чапаева из Москвы вызовем.

— Товарищ командующий, — хрипло произнес Плясунков, — нужна вам моя жизнь?! Берите!

— И ваша жизнь, и моя, и его, — Фрунзе указал на начальника Чека, — нужны революции, — тихо ответил командарм. — И все мы должны быть сознательными революционерами. Ясно?! Идите!

Плясунков глубоко надвинул папаху, резко повернулся, ударив ножнами по столу, и пошел к дверям. У входа он постоял, снова повернулся:

— Так точно, быть сознательными революционерами! — козырнул и с грохотом вышел.

Фрунзе вздохнул и нажал кнопку на столе, вызывая Сиротинского:

— Ну, так что там утверждает Семенов?