Багряная летопись

14 марта 1919 года Уфа

Молодость беззаботна: уже сгустились над Уфой темные тучи, уже поползли отовсюду слухи и слушки о неизбежной и скорой сдаче города уже и в газете «Наш путь» промелькнуло на днях короткое, тревожное сообщение. «Возможно временное оставление города. Но только лишь временное. Знайте, уфимские рабочие и работницы! Мы можем уйти и отдать Уфу торжествующим победителям, но знайте, их торжество будет временным и недолговечным. Мы придем вторично и окончательно! Будьте активными и помогайте нам в общей борьбе с реакционными золотопогонниками» — и, конечно же, девушки чувствовали, что фронт близится, но…

— Нет Наташа, эта «Хозяйка гостиницы» все же не такая простая вещь!

— Ну что там «не простая»! Ты только вспомни, как москвичи весело и легко ее сыграли!

— Весело? Да? Легко? Да? — Тося в возбуждении даже забежала вперед и стала перед Наташей.

— Тосечка, — Наташа улыбнулась, — но ведь мы из-за этой Мирандолины на работу опоздаем.

— Нет, ты послушай: эта веселая штучка — сплошной обман!

— Ну уж…

— А ты подумай: зачем этот Гольдони — ведь он мужчина — так уж хотел доказать, прямо расстилался, что сильнее женщины ничего нет? Зачем им это надо?

— Им? — улыбнулась Наташа.

— Да! Мужчинам! А уж до чего эти артисты старались, как же — Московский, Художественный!..

— Передвижной…

— Все равно! «Мирандолина! Мирандолина — жизнь моя!» А для того это им надо, чтобы мы, женщины, успокоились, какие мы могущественные, а тут под громкие слова они нам на шею и сядут, и запрягут нас! Поняла теперь?..

— Ой, Тосечка, смотря, что это? — Наташа увидела, как на мост через реку Белую карьером влетела артиллерийская упряжка и, нахлестываемая бойцом, во весь опор помчалась на западный берег.

— Господи, неужели сдают город? — Тося, побледнев, прижала руки к груди: уж она-то представляла, знала, что это значит для ее отца и тысяч других рабочих!

Беспорядочной толпой пробежали через мост несколько десятков красноармейцев, и все затихло. Улицы были пустынны.

— Тосечка, а как же наши раненые?

— Бежим скорее!

Девушки выбежали из-за забора и сразу за поворотом чуть не попали под копыта бешено мчавшихся коней. Казаки! Белые в Уфе? Уже? Они едва успели отпрянуть и прислониться к забору. Острый уксусный запах лошадиного пота ударил по ноздрям. Казачья сотня бурей пронеслась мимо них и мигом остановилась, загарцевала перед мостом.

— Быстро проверить мост! — закричал офицер.

Три казака спешились и исчезли под мостом. Девушки, затаив дыхание, приотворили калитку и скрылись за щелястым забором.

— Никак нет, не минировано! — услыхали они от моста.

— Не рванули бы они, сволочи, с той стороны, — задумчиво сказал офицер и крикнул: — Охрименко! — К нему подъехал широкогрудый и рослый бородатый вахмистр. — Мигом на ту сторону! Не давай большевикам мост взорвать. К «Георгию» представлю!

— Есть! — Охрименко выхватил шашку. — Взвод, за мной, марш! — И, пригнувшись к шее лошади, с места в карьер понесся по самой середине огромного моста, казаки — за ним. Через несколько минут с той стороны, запыхавшись, прискакал молодой казак и прерывисто прокричал:

— Ваше благородие!.. Мин нетути!.. Охрименко приказали взводу окапываться, а красных не видать!..

— Молодец! Скачи в полк, доложи, что мост нами захвачен без потерь. Эскадрон, за мной! — И казаки поскакали вперед, дробно процокали копыта и затихли.

Девушки бегом бросились к госпиталю. Еще за три квартала до него они увидали, как раненые — кто сам, кто с помощью товарища, кто опираясь на плечо санитарки — поспешно ковыляли в разные стороны. Ощущение нарастающей неминуемой катастрофы охватило их: будто черная туча наползла на солнце и грозно обратила ясный день в страшную ночь.

— Вы куда? — бросились они к двум бойцам из своей палаты, которые брели шатаясь.

— Эх, милые, начальник госпиталя велел спасаться кто как может… По жителям.

— А которые ходить-то не могут?!

— Эх, милые, тех Колчак вознесет…

Задыхаясь, вбежали они на госпитальный двор.

— Тося! Наташа! — Старый, худой и высокий, как жердь, врач в белом халате замахал им руками и сам неловко заторопился навстречу девушкам. — Родные вы мои!..

— Алексей Петрович! Что делать?

— Тосенька, немедленно бегите отсюда, скрывайтесь сейчас же — ведь вас, как дочь председателя ревкома, тут любая собака знает! Да, постойте, возьмите с собой какого-нибудь раненого. Бегите, детка! Наташенька, мы с вами остаемся, мы с вами нейтральный медперсонал, мы не можем бросить тяжелораненых без помощи — почти все врачи разбежались, сестры тоже. Их понять можно, о колчаковцах говорят такое!.. — Он побежал к воротам — поднять раненого.

Тося неожиданно разрыдалась. Наташа — вслед за ней.

Плача, они обнялись.

— Где я тебя найду, Тосенька?

Прижимаясь к мокрой щеке, мешая свои слезы с ее, Тося торопливо заговорила:

— Слушай, во-первых, дедушка Василий на кладбище. Ему довериться можешь, без всяких. А уж если что будет очень срочное, приходи в аптеку на Мещанской к провизору Якову Семеновичу и скажи: «У меня очень голова болит». Он спросит: «Пирамидон помогает?» Ты отвечай: «Нет, у меня рецепт». Отдашь рецепт и в нем напиши, что тебе нужно, а он тебе скажет, когда прийти за порошками…

В конце улицы поднялась беспорядочная стрельба.

— Он, Наташенька… — Безутешно плача, Тося поцеловала мокрое лицо подруги и бросилась к Алексею Петровичу. Вдвоем они кое-как поставили на ноги раненого, цеплявшегося руками за железные прутья забора. Тося опрокинула его себе на спину и, всхлипывая и плача, повела-потащила его, согнувшись маленькой упругой дугой, побыстрее от госпиталя, в глухой переулок. Старый врач постоял у ворот, опустив голову, потом повернулся и побрел к непривычно распахнутой настежь двери главного входа.

Наташа, задыхаясь, бежала по ступеням в свою палату на третий этаж. «Боже мои, белые в Уфе! Что будет с ранеными?.. А со мной? Теперь уж наверняка найдет меня мать, снова появится этот Безбородько… А может быть, смерть?!»

— Сестрица, помогите, сестрица! — позвал ее в палате раненый в живот боец. Лицо его побелело до синевы, глаза сухо горели. — Укол бы мне какой, мучительно очень… Плохо мне, помираю…

Наташа кинулась к аптечному ящичку, достала ампулу морфия, впрыснула ему ее содержимое.

— Спасибо, сестричка, помирать легче будет, — медленно, отделяя каждое слово, выговорил он.

— Ну, зачем помирать, мы с вами еще поживем.

— Иванов я, с-под Смоленска, Михаилом звали. Партейный я, кончит меня Колчак, — с натугой сказал он. — А ты зачем осталась? Не знаешь ты белогвардейцев! Снасилуют они тебя за то, что в красном госпитале работаешь, а то расстреляют. Уходи, сестра!

— Не могу я свой пост бросать, товарищ Иванов. Кто же за вами ухаживать будет?

— Наша жизнь конченая, а твоя вся впереди! Молодая ты еще!.. Уходи, сестрица. Может, среди гражданских тебя не тронут… А потом наши пойдут в наступление, спасут тебя… Всех спасут…

Страшно закричал на койке в углу другой раненый, у которого начался приступ травматической эпилепсии. Наташа бросилась к нему, но разве может слабая девушка удержать эпилептика? От судорог и корч у него разошлись швы, хлынула кровь. Со слезами бессилия на глазах Наташа начала бинтовать его, приговаривая что-то успокоительное и стараясь не слышать приближающихся выстрелов, дикой брани и нарастающего топота сапог.

С грохотом распахнулась дверь, на пороге стояли офицер и несколько колчаковских солдат — все пьяные.

— Ах, сестрица! А ну-ка покажи нам, кто здесь коммунисты и прочие комиссары? Да поживее! А то один полоумный Дон-Кихот, старый клистир, спорить начал — больше не будет! — Он дунул в ствол нагана.

— Я не знаю их биографий, мне известны только их ранения, — произнесла Наташа, выпрямившись и с ненавистью глядя в мутные глаза. — И вообще выйдите вон из палаты — сюда вход без халатов воспрещен!

— Что?! — задохнулся от ярости офицер. — Большевистская сука! А вот тебе, а вот, а вот! — И он с левой руки начал полосовать ее нагайкой.

— Стой! Стой, гад! — собрав последние силы, на койке приподнялся Иванов. Он сбросил одеяло, обнажив окровавленную на животе повязку и, мучась от страшной боли, стал спускать ноги. — Не тронь ее, подлец! Я — коммунист!

— Ах, ты? Получай! — Офицер выстрелил в него из нагана почти в упор, и боец, будто помедлив, отвалился назад на подушку — на вечный, беспробудный сон… — Кто еще коммунист? Ты? Ты? Ты? — И с каждым вопросом он палил все в новых и новых раненых.

— А! — дико закричала Наташа и повисла у него на руке. — Это же раненые, раненые!..

— Взять ее! — Он ударом ноги сбросил Наташу на пол. Тащи суку в подвал, потом разберемся! Она, видать, из идейных. А ну, освободить палату! Всех в окно, быстро, вали потроха на двор!

Один из солдат схватил Наташу за волосы, завернул руку за спину и потащил вниз. Другие бросились к кроватям…

Дикие крики, хруст костей, выстрелы, ругань, стоны, вопли — все это стеной встало перед нею, когда солдат выволок ее на двор.

Из окон второго и третьего этажа выбрасывали людей на булыжник, стены и снег были залиты и забрызганы кровью. Трупы в нижнем белье лежали грудами. Некоторые из выброшенных пытались ползти, но подбегали колчаковцы и с хаканьем вгоняли в них штыки или дробили черепа прикладами.

Наташа оцепенела: нет, это только кошмарный, безумный сон… Такого в самом деле не может быть!

— Зверье! Какое зверье! Что же вы делаете?.. Вы не люди! — неистово закричала она, в глазах ее потемнело, и спасительная завеса разом опустилась перед ее сознанием — еще секунда, и она сошла бы с ума, не имея сил вынести картины этой бойни, расправы над сотнями беззащитных раненых…

Очнулась она от холода, в полной темноте, рядом с нею навзрыд плакала какая-то молодая женщина. Наташа попыталась сесть на мерзлой земле, и сразу же заныли у нее руки, спина, ноги, жгучим следом загорелся на лице удар от нагайки.

— Кто это? Кто плачет? — спросила она, сдерживая стон. Женщина замолкла подползла к ней во мраке, всхлипывая, ощупала лицо шершавыми пальцами:

— Наташенька? Ты живая? Это я, Нюша-санитарка. А я думала, что и тебя до смерти погубили, как Алексея Петровича. Пойдем-ка со мною, тут в углу солома есть… И что же они, ироды, наделали? Ой, опять!..

На дворе гулко простучало несколько выстрелов, взорвалась длинная злобная брань, за ней последовали какие-то команды.

— Грузят убитых на телеги, а среди них живые есть! — в голос закричала Нюша.

— А! А! А! — сидя на земле, Наташа схватила себя за голову. — Ведь этого не может быть, не может быть! Разве люди так могут? Зачем же тогда всё? Зачем был Пушкин? Зачем был Толстой? А! А! А!

Нюша обняла ее, прижала лицом к высокой груди, стала целовать, успокаивать, говоря что-то бессмысленное, обливая всю ее жаркими слезами, лишь бы говорить.

Ругань раздалась у самой их двери, дверь заскрипела, медленно проступил наверху квадрат ночного неба, на нем обозначились два неясных силуэта: какую-то худенькую женщину втолкнули с силой вниз. Она споткнулась о ступеньку, упала. Раздался стон и плач.

— Да это же тетя Дуся, прачка, — всхлипывая, узнала Нюша и бросилась к ней. — Тебя-то за что, родимая ты моя?

— Спрятала я на кухне одного молоденького, так нашли его, потащили во двор, да и меня заодно… Ой, что делается, бабоньки, что делается, — завыла-запричитала вне себя пожилая женщина. — Все стены кровью забрызганы, кровью человеческой!..

— А! А! А! — опять закричала Наташа.

— Ну, бабы, хватит плакать, надо отселя бежать, пока нас тоже не кончили, — решительно прикрикнула Нюша.

— Как убежишь-то? — поникшим голосом спросила тетя Дуся.

— А я эти подвалы знаю, был грех — хаживала сюда с выздоравливающим одним… Тут где-то стенка есть деревянная, разобрать можно. Ну-ка поищу…

В эту минуту дверь опять заскрипела. Освещая подвал «летучей мышью», вошло четверо солдат:

— А ну, большевистские твари, выходи наружу! Да не вздумайте бежать, враз пристрелим!

— Куда вы нас, касатики? — робко спросила тети Дуся, закрываясь ладонью от режущего после тьмы света.

— А что, старая карга, не торопишься на тот свет? А? Ха-ха-ха! — Желтое пятно перебегало с одной женщины на другую.

— Минька, а тут две бабы еще ничего, сочные…

— Не, Ваня! Это большевички, их велели в тюрьму до отбоя доставить. А ну, шевелись, гады зловредные! Канителиться тут еще с вами по морозу!.. Давай живее поворачивайся… — И солдат гнусно выругался.

— Ты, холуй! — Перед ним вдруг выросла высокая молодая женщина с кровавым рубцом на лице. — Запомни: если я жива буду, я всю жизнь на то положу, чтобы таких, как ты, гадина, и твоих хозяев начисто поистреблять. Понял? Все понял? — Голос Наташи звучал хрипло и из глаз била такая нечеловеческая ненависть, что солдат суеверно отшатнулся.

Наташа не торопясь, поочередно перевела взгляд с одного на другого, как бы запоминая их, и быстро пошла к выходу. Женщины заторопились за ней. Солдаты, протрезвев, враз затихнув, затопали вслед…

И в тот же час, когда за арестованными женщинами замкнулась тяжелая тюремная дверь, широко отворилась дверь салон-вагона, в котором находился штаб командующего Центральной армией Колчака генерала Ханжина. Усиленная охрана, стоя навытяжку, пропускала в вагон генералов и полковников, иностранных военных советников и штаб-офицеров. Гостей вежливо приветствовал у входа племянник Ханжина его адъютант Игорь — совсем еще юный офицер.

Командующий, не отрываясь от донесений и карты, дал знак пришедшим садиться. Наконец, проверив и перепроверив донесения, Ханжин поднял голову и встал:

— Господа, поздравляю вас с первой крупной победой и приветствую вас в городе Уфе. Итак, проанализируем, как разворачивается наше наступление.

Прежде всего: Пятая армия красных под командованием Блюмберга великолепно была нами дезинформирована. Выношу сердечную благодарность за проделанную операцию и представляю к награде начальника нашей контрразведки полковника Безбородько. Поприветствуем его, господа!

Безбородько встал, склонил голову на грудь новенького полковничьего мундира. Раздались вежливые аплодисменты. Безбородько перехватил несколько завистливых взглядов.

— Красное командование пятого марта начало против нас наступление силами двух дивизий, не предполагая встретить существенного сопротивления, и оказалось перед фактом пятикратного превосходства наших сил на этом участке! Шестого марта мы нанесли мощный контрудар и начали охват Уфы с севера и с юга одновременно. Красные дивизии бежали столь поспешно, что забыли подорвать мост через реку Белая. Эта удача позволит нам стремительно продолжить наступление на Самару и Симбирск. Противник деморализован и бежит, наши передовые отряды конницы захватили уже узловую станцию Чишма. Потери наших войск при овладении Уфой не превышают ста человек. В городе нами захвачены большие трофеи, в том числе военный госпиталь на полном ходу.

— Сообщите господам союзникам, — сказал Ханжин переводчикам, — что квартирьеры завтра же устроят их в хорошо оборудованные дома. А теперь… — И он торжественно воткнул булавку с флажком в центральную точку Уфы на карте. Раздались шумные аплодисменты.

Громко заговорил американский генерал Гревс. Все настороженно прислушивались к звукам незнакомого языка. Переводчик перевел:

— Не будет ли возражений со стороны вашего превосходительства, если я передам в крупнейшие газеты Америки телеграмму такого содержания: Красная Армия наголову разбита под Уфой и в беспорядке бежит к Волге. Дни советской власти сочтены.

— Возражений не имею, — кивнул Ханжин. — Насчет считанных дней будем скромней.

— О-кэй! — сказал Гревс, не дожидаясь перевода.

В дверях появились два денщика с подносами, уставленными бокалами с шампанским. Опытные, видимо, в прошлом официанты, они бесшумно и быстро обнесли всех присутствующих, начиная с Ханжина и иностранных советников.

Ханжин вновь встал, подняв искристый хрустальный бокал:

— Господа! За нашу первую крупную победу! За наши последующие успехи! На Москву! Ура!

— Ура! Ура! Ура!

Нежно и тонко звенел хрусталь. Бокалы наполнялись вновь и вновь. В салон-вагоне царило веселье и оживление…