Багряная летопись

15 апреля 1919 года Петроград

Федор Иванович Фролов к написанию писем готовился серьезно и вдумчиво, как к любому непростому делу. В дополнение к обычной лампе, он заправил керосином еще одиннадцатилинейную и дважды протер ветошью изнутри и снаружи ее фигурное стекло. На стол он положил кусок глянцевитого, безукоризненно гладкого линолеума, чтобы перо не продавливало бумагу. Принес из мастерской кусочек химического карандаша и острейшим сапожным ножом аккуратно настругал грифеля в маленькую широкогорлую бутылочку, — фабричных чернил давно уже не было в продаже. Доливая воду в пузырек чуть ли не по капле, он каждый раз делал пробу пером на бумаге, пока не добился того, что вся пыльца растворилась и чернила стали в меру темными и в меру густыми.

— И все-то колдует, колдует, старый черт, — по привычке не утерпела Пелагея Никитична. Она сидела в углу, штопала шерстяные носки. До чего ж она похудела, истаяла, подалась за месяцы, прошедшие с отъезда сына…

Федор Иванович, не отвечая, внимательно осмотрел кончик пера, аккуратно, чуть наискось положил лист разграфленной бумаги из какого-то конторского журнала и задумался.

— Резвость, мать, знаешь, где нужна? — не торопясь ответил он ей.

— А где? — Она поглядела штопку на свет.

— При ловле блох, во-первых, — назидательно ответил он, — а во-вторых…

— Тьфу, можешь не добавлять, старый охальник! И годы тебя не берут!

— «Колдует, колдует», — повторил он. — Вот в том-то и беда, что сейчас почитай все из новеньких безо всякой головы к станку подходят. Ему бы, зеленому, поразмыслить, что где закрепить, какой резец поставить, какие обороты пустить, — так нет, тяп-ляп, дынь-дрынь — готово! Резец ко всем чертям, заготовка — туда же, да вдобавок еще: «Федор Иванович, пособи наладить, как отца родного прошу», а у меня самого работа должна простаивать…

— Вот такие-то и остались станки портачить, а наш Володенька где-то воюет, от работы отвыкает, — тяжело вздохнула Пелагея Никитична.

— Да, Володька так по-дурному станок никогда не гонял, у него косточка потомственная, рабочая, — согласился Федор Иванович, но вдруг озлился. — А что это, мать, ты вроде контру разводишь, а? Письмо товарища Ленина читала? К кому в первую очередь он обращается? К питерским пролетариям! Давайте, дескать, товарищи, спасайте революцию, помогите Восточному фронту! Восточному — понимать надо! А Володька с Гришей как раз где воюют? Так что же ты, старая, сырые настроения разводишь?

— Да, письмо Ильича я слушала. — Пожилая женщина задумчиво опустила рукоделье. — А почитай уже лет двадцать пять, как он у нас-то бывал?.. Молоденький такой тогда был, глаза веселые, а уж говорил как! Я ведь с ребятами вожусь-вожусь, а сама прислушиваюсь. Сейчас-то уж поди постарел за столько времени, забот-то у него поболее нашего, а вот — не забыл питерских, обращается по старой памяти: знает, что наши не подводили…

— Ну, это уже другой разговор, — проворчал Федор Иванович, — а теперь давай-ка, старуха, я делом займусь!

— «Старуха»! А сам-то молоденький? Вон уже седины больше, чем рыжины, — парировала Пелагея Никитична, но тихонько, так, чтобы последнее слово осталось все же за нею.

«Здравствуйте, доблестные красные бойцы, дорогие наши сыновья Владимир и Григорий! — Рука старого мастера старательно вела сохранившееся еще с предвоенных времен сыновье перо. — Сразу же спешу вас уведомить, что мы с матерью находимся в полном здоровье, так что можете за нас не беспокоиться и весь доблестный пыл ваших молодых сердец отдавать защите мировой революции».

— Мать, а мать, послушай: «доблестный пыл ваших молодых сердец» — здорово я навострился-то? Ну точно как на профсоюзном президиуме выступали третьего дня!

— Ты напиши-ка им лучше, чтоб за обувкой следили, чтоб ноги в тепле держали, весна ведь идет, время гнилое, снега тают, а ты знай митинг в письме разводишь!

— Э! — Не найдя в жене ценителя своего стиля, Федор Иванович снова вернулся к письму: «Наверно, вы уже знаете, что В. И. Ульянов-Ленин обратился к нам, питерцам, за помощью Восточному фронту. Мобилизуйте, пишет, все силы на помощь Восточному фронту. Там решается судьба революции. Значит, приходится вам, молодым ребятам, решать судьбу всей революции! Старики у нас на заводе уверены, что вы свою задачу очень прекрасно понимаете, а уж мы вам поможем, как только можем. В срочный срок каждый пятый питерский большевик отправляется на Восточный фронт, так что в скором времени повидаетесь со старыми знакомыми. Уже послали первый партийный батальон. А батьку вашего не берут: старый, говорят, стал. Но без дела меня не оставляют: начальником чрезвычайной охраны завода поставили, тут у нас эсеры сильно шалить начали…»

— Про сухие портянки-то написал? — перебила его жена.

— Написал, написал…

— Да добавь, что к первому мая посылочку соберем какую ни есть, поддержим соколиков…

— Обязательно добавлю. «Так что мы вам, дорогие наши сынки, помогали и помогать будем. Однако вы на нас надейтесь, а сами не плошайте: враг перед вами сильный, отчаянный и не дураки. Вот сумели увезти Наташу, а мои товарищи в НК уж на что старались, а не нашли ни генерала, ни вагона, ни матери с дочкой. И сами посудите: Колчаку нужна победа, иначе ему смерть. Он слабо воевать не будет, так что и вы, сынки, простоваты не будьте, а воюйте со всей злостью и хитростью. Надеюсь, что Иван Еремеевич вас гоняет, как следует».

— Да еще пропиши им, чтобы за девчатами не очень в селах-то ударялись, — добавила Пелагея Никитична. — А то как раз тревога, а парней на квартире нету, вот тебе и в трибунал попали!

— В трибунал? — Федор Иванович скептически сощурился в сторону жены.

Не отрываясь от штопки, она кивнула и добавила:

— Гришка-то небось за барышней своей скучает, а наш-то шелапут свободно может по молодости да по глупости попасться: есть у него с кого пример-то брать!

— Здравствуйте, пожалуйста! — Федор Иванович язвительно склонил в поклоне лохматую голову. — Так ведь и не к кому-нибудь, а к тебе тогда через забор перелез да в окно забрался! К тебе!

— А и что же, что ко мне? Все равно не порядок! Дверь для этого есть — в нее и ходи, если у тебя намерения честные да благородные…

— Еще раз здравствуйте! А зачем же ты мне тогда ночью оконце-то открыла?

— Вот то-то и оно! А Володьке, думаешь, никакая дура не откроет? — Пелагея Никитична с ехидцей глянула на мужа: еще не было случая за тридцать пять лет, чтобы последнее слово в споре оставалось за ним.

Федор Иванович вздохнул, перечитал написанное, снова задумался. Перо заходило по бумаге.

«И еще хочу напоследок вам сказать, о чем мы здесь думали-мараковали: железные дороги плоховаты у нас, хлеба по ним вдосталь с юга не перевезти. Вся надежда на Волгу: на баржи да пароходы. Если вы ее дадите Колчаку перехватить, он всю республику возьмет за горло. Будем тогда умирать от бесхлебицы. Правильно пишет Ильич: у вас решается судьба революции!

Так мы с ним думаем. А уж как вам, стратегам, видится с вашего места, того не знаем. Может быть, имеете охоту за широкую реку отойти, от пуль за ней отсидеться? Нет, не верю, что есть у вас такое желание! Я знаю, что вы настоящие революционеры, и за революцию готовы жизнь положить, а не то чтобы и в мыслях было предать ее!

Остаюсь ваш любящий отец

Закончив письмо и завершив его лихим росчерком, Федор Иванович быстро встал, едва не опрокинув стул, и заходил по комнате. Пелагея Никитична поверх очков глянула на него, отложила штопку и притянула к себе исписанные листы бумаги. Шевеля губами, она прочла письмо, пораздумала, без слов притянула к себе пузырек и ручку-вставочку и дописала пляшущими большими буквами: «Детушки мои, Володя и Гриша, примите мое материнское благословение. На пасху соберу посылочку. А я ночи напролет о вас думаю. Уже все глаза исплакала. Берегитесь от холода, а главное возвращайтесь живые. Ваша чистосердечная мать Пелагея».

Федор Иванович старательно запечатал письмо в самодельный конверт, пригладил лохматые и в старости кудри и решительно уселся за следующее письмо.

«Как живется-можется тебе, дорогой мои закадычный друг Еремеевич? — спрашивал он. И сам же отвечал: — Знаю, что нелегко. Уже который год воюешь, а впереди, как мы понимаем, бои самые злые. И у нас в Питере ситуация не простая. Плохо стало с хлебом, плохо с мануфактурой, открылся бумажный кризис. Вечернюю «Красную газету» закрыли, «Северная Коммуна» печатается на полулистах, «Петроградская Правда» с сегодняшнего дня вздорожала и продается по рублю. Да не в этом дело, просто я тебе, любителю газет, сообщаю новости, хотя и худые. А главное, крепко обострилась борьба в городе: недавно эсеры 2 раза пытались взорвать городскую водокачку (что на Пеньковской улице Петроградской стороны), водокачку повредить не смогли, а народа побили много, хотели оставить город без воды, поднять панику. Чует мое старое сердце, по всему чует, что не врозь действуют эти молодцы, а по единому плану, и по плану куда как серьезному! Приходится нам принимать чрезвычайные меры по охране всех важных объектов. Листовки они раскидывают и — сильно тебя огорчу, Еремеич, — убили нашего с тобой старого знакомца с Московской заставы Калинина, со «Скорохода», — застрелили его в упор, когда он настиг их за раскидыванием листовок. Недавно бросали бомбы в Рождественском трампарке и на Путиловском заводе.

Приходится нам браться за дело как следует: днем работаем, а вечером и ночью патрулируем. А вот теперь каждого пятого партийца к вам отсылаем: подымать у вас дух и укреплять советскую власть на заволжской земле.

Я тебе, старому, пишу все, как есть, чтобы потверже ты своих молодцов безусых настраивал: как покончите войну, побьете Колчака, буржуазия сообразит, что с нами лучше по-хорошему, а уж тогда мы начнем строить жизнь как следует.

За новости твои о Володе и Грише очень благодарны. Старуха моя твои письма наизусть заучивает и слезами их все обливает. Но ты ее понять вполне можешь: троих старших она потеряла, и если с Володькой что случится, то, думаю, помрет она, и я плохой буду жилец на белом свете. Что здесь поделать, в такое время живем. Идет Мировая Революция, и какими же мы были бы могильщиками Капитала, если бы с детьми своими в Эпоху Великой Бури Всемирного Пролетарского Освобождения по норкам заховались?

Крепко обнимаю тебя, дорогой мой товарищ, надеюсь встретить тебя и парней после ваших геройских подвигов живыми и здоровыми и прижать вас к своей груди. Никитична низко кланяется тебе и сообщает, что к твоему возвращению невесту тебе обязательно присмотрит, есть у нее на примете три вдовы — собою аккуратные и нравом невредные, одна бездетная, а двое с детьми. Возвращайся только, оженим и свадьбу на всю округу сыграем.

— Ишь, расписался-то, — прокомментировала Пелагея Никитична, — весь вечер пером скрипел, как писарь. Тебе сдельную платят за это или повременную?

Федор Иванович загасил большую лампу, убрал со стола пузырек, снял линолеум, обтер перо и отнес его в шкаф. Часы пробили десять раз.

— Ну, собирай, мать, ужинать, да и самое время на охрану двигаться, скоро мужики подойдут… — Он взял из угла трехлинейку, вынул неслышно скользнувший по намасленным пазам затвор и поглядел сквозь ствол на огонь лампы: зеркально ли чисты нарезы?