Багряная летопись

26 апреля 1919 года Уфа

Не в меру тучный, далеко не молодой, генерал-квартирмейстер Нарышкин, приехавший к Ханжину от Колчака для уточнения обстановки, заканчивал свой конфиденциальный доклад. Ханжин сидел, развалясь в кресле у настольной лампы, кое-что записывал в блокнот. Настроение у него было отличное, он что-то потихоньку мурлыкал под нос, со значением приподымая реденькие брови в особо важных местах сообщения. В темном углу, почти утонув в глубоком кожаном кресле, едва заметный в уютном полумраке, сидел начальник контрразведки Безбородько. Нарышкин нет-нет да посматривал недовольно на этого безмолвного брюнета-полковника, неизвестно зачем приглашенного Ханжиным на их совершенно доверительную беседу.

— И последний, весьма любопытный вопрос: Верховный получил из Парижа обзор общей обстановки на всех фронтах к весне сего года. Этот документ составлен генералами Головиным и Щербачевым.

— Щербачевым, Щербачевым, — задумался Ханжин. — Уж не командующий ли румынским фронтом в германскую?

— Не могу знать. Сейчас он главный представитель всех наших армий перед союзниками.

— Так точно, командующий румынским фронтом в прошлом, — подал голос Безбородько.

Нарышкин неприязненно глянул в его сторону.

— Ну, интересно, что они там накропали в парижских салонах?

— По мнению Верховного, — строго ответил Нарышкин, — обзор составлен с большим пониманием. Вот его резолюция: «Сов. секретно. Направить для ознакомления генералам Гайде и Ханжину».

— Гайда на первом месте у Верховного, значит? — иронически прокомментировал резолюцию Ханжин. — Ничего, пускай хоть на бумаге будет первым, хе-хе-хе!

— Разрешите зачитать основные положения?

— Да уж читайте, коли привезли.

Нарышкин откашлялся, поискал глазами строку: «Окончательно установлено, что мы предоставлены своим силам, союзники помогут только снабжением. Здесь должны быть приняты все меры, чтобы облегчить выполнение задачи Сибирской армией по освобождению Поволжья и дальнейшему продвижению на город Москву. Генерал Деникин сейчас потерял значение силы, способной перейти в наступление на город Москву, он борется с обнаженными флангами на юге Донецкой области. Одесса и Крым потеряны. Юг и середина Дона продолжают оставаться надежными, но силы и средства заметно истощаются, численно едва ли превосходя 60 000 человек. Поэтому максимальная его ближайшая активность — восстановить разрушенный казачий фронт и связаться в Поволжье с левым флангом Сибирской армии».

— А я думал, у Деникина дела лучше, — злорадно прервал его Ханжин. — Шестьдесят тысяч для Южного фронта — это слишком мало, это пшик, когда у большевиков там чуть ли не двести тысяч!

Генералы с понимающей улыбкой переглянулись: колчаковцы весьма не любили своих южных соперников в борьбе за власть.

— Так. Дальше. «На Белом море группа генерала Миллера имеет всего 10 000 человек, он рассчитывает к первому июля 1919 года еще на 15 000 человек. Не хватает офицеров и нужна поддержка в виде свежих союзнических войск, ибо нынешние устали и постепенно разлагаются. Группа генерала Миллера также может сыграть лишь вспомогательную роль, связываясь с северным крылом Сибирской армии при наступлении его вдоль северной железной дороги, подготавливая выход к Северному морю». Смею заметить, что Верховный главнокомандующий собственноручно подчеркнул в документе фразы о разложении союзнических войск и о том, что группа Миллера может играть лишь подсобную роль, быть на подхвате, как бы сказать.

— Ага! Собственноручно? Чудненько! А ведь Гревс и Нокс уши ему прожужжали небось, что именно в Северной группе — вся сила? Смотри-ка, и в Париже, значит, видно правду-матушку!

— «Принимая во внимание, что таким образом вся тяжесть военной работы ляжет на Сибирскую армию, что временная пассивность Южной и Северной групп позволит большевикам обратить большинство своих сил против Сибирской армии, настоятельно необходимо образовать новый фронт, который в лучшем случае своим ударом оказал бы существенную помощь, а в худшем — оттянул бы силы от Сибирской армии. Таким фронтом должен стать финляндско-эстляндский фронт с задачей овладения Петроградом. На этом фронте у генерала Юденича пока своих 5000 человек и в Эстляндии 2000 офицеров, а в Финляндии формирование тормозится затруднениями политического и материального порядка».

— А скажите-ка, полковник, почему в документе не упоминается десятитысячная армия барона Штейнингера в тылу — в желудке, в печени, в костях у большевиков? Может быть, эта опухоль рассосалась? А может быть, ее, батенька, и не было? — Ханжин уставился на Безбородько, который был обласкан Верховным, как он помнил, в том числе и за сообщение об активной организации барона Штейнингера.

Безбородько встал («Ах ты, старый боров! Чего надумал!») и почтительно доложил:

— Я полагаю, ваше превосходительство, что об этой боевой организации здесь не говорится ни слова прежде всего, чтобы, упаси боже, это не стало достоянием красных — каналов утечки много. Но кроме того, чтобы не стало известно и союзникам, а через них вновь созданным правительствам: Финляндии, Эстонии и Латвии. Эти карликовые государства требуют очень дорогую плату за оказание помощи генералу Юденичу и вообще держат себя надменно: они потребовали от нашего Верховного гарантий их полной политической независимости и территориального отделения от России. — Безбородько спокойно сел.

— Значит, не рассосалась организация… Ну что ж, добро, добро. Да, господа, интересный документик, справедливый, а? — Ханжин встал, зашагал. — Любопытный документик, очень любопытный. Что я мог бы сказать?

Первое: главное место в нем отводится нашим, Сибирским армиям. Молодцы, парижские кавалеры, далеко видят!

Второе: точно, канальи, видят! Так и пишут, что наша армия пойдет на Москву через Поволжье, а не через Север. Через Поволжье! Правильно!

Третье: хвастовство прет из документика, хвастовство, — мы-де объединяем вас всех. А кой черт объединяют, если не могут активизировать Миллера и Деникина, а делают ставку на Юденича? А? А так ничего, приятный документик. Что скажете, генерал?

Нарышкин поморгал свиными глазками, такого вопроса он не ждал. Хотел поразить Ханжина парижским обзором, но анализировать стратегическое положение? Он длинно закашлялся и солидно сообщил:

— Полностью присоединяюсь к замечаниям вашего превосходительства.

— А вы, полковник? — Была у генерала Ханжина милая привычка — вести бои и стычки везде и всюду, хотя бы и психологические, чтобы совать при любом случае ближних своих мордой в грязь, чтобы чувствовали они свою перед ним слабость.

— Я также присоединяюсь к замечаниям вашего превосходительства и должен сказать, что вы очень глубоко провели свой анализ, — почтительнейше сказал Безбородько. Ханжин с усмешкой глянул на него: съел, мол? Но Безбородько все так же вежливо продолжил: — Однако я хотел бы сделать несколько небольших дополнении.

Ханжин посмотрел на него настороженно, Нарышкин недовольно засопел.

— Мне кажется, из обзора становится окончательно ясным, что союзники всё меньше будут участвовать в борьбе с большевиками посредством собственных экспедиционных сил. Отсюда разговоры Гревса и Нокса о победоносном наступлении англо-американских сил следует расценить как блеф, не более того.

Ханжин не любил проигрывать даже психологические поединки, и, уж поскольку Безбородько начал говорить впрямь дельно, он оживленно, с хитрецой глянул на Нарышкина: выкусил, дескать? У Ханжина полковники стоят больше, чем в иных местах генерал-квартирмейстеры…

— Думается мне, что авторы прекрасно понимают малые шансы на успех генерала Юденича, даже с учетом организации барона Штейнингера. Кстати, ваше превосходительство, я лично знаком с бароном и его организацией и не очень верю в нее: громоздка-с. Колеблется все время на лезвии ножа. Авторы обзора, однако, верно понимают, что большевики никогда не согласятся отдать Петроград — сердце красной революции, как они его называют, а потому пойдут на крайние меры, вплоть до снятия дивизий, противостоящих нам. Это была бы действительно великолепная помощь посредством стратегического взаимодействия. Я не утомил ваше превосходительство?

— Мое превосходительство с удовольствием слушает вас, полковник, — живо откликнулся Ханжин. — А как превосходительству нашего гостя? — Он с нескрываемым наслаждением выслушал какое-то невнятное междометие разозленного Нарышкина.

— Большим недостатком документа мне кажется отсутствие в нем четко разработанной по времени и очередности стратегической увязки взаимодействия фронтов. Все говорится лишь в общем. Так вот и получается, что наша армия — ваша армия, ваше превосходительство, — вынуждена идти, не ощущая особой помощи других фронтов, идти тем не менее победоносно и неудержимо.

«Ага, голубчик, льстить изволите, — подумал Ханжин. — Ну что ж, знаешь свое место у ноги, знаешь, не зарываешься».

— А что, полковник, — с удовлетворением сказал он, — вам бы в штаб ко мне перейти, а? Бросайте свою контрразведку, хе-хе-хе…

Нарышкин зябко передернул плечами: оказывается, этот щеголь брюнет с черными кругами под глазами к тому ж еще и контрразведчик. И он, непроизвольно состроив искательную мину, ласково глянул на полковника, — перед людьми этой профессии он испытывал бессознательный ужас.

— А теперь, господин генерал-квартирмейстер, есть и у меня для вас кое-какие новости. — Ханжин с шиком вынул из стола телеграфный текст: так карточный игрок с торжеством выкладывает прибереженного к концу игры козырного туза. — Читайте вслух срочное сообщение от генерала Войцеховского.

Нарышкин прочел:

— «На участке фронта вверенного мне корпуса перешел к нам командир 74-й бригады 25-й дивизии красных генерал Авилов…»

— Авилов? — воскликнул Безбородько.

— А вы и его знаете? — глянул на него Ханжин.

— Да, ваше превосходительство. Но он должен был дождаться назначения его на должность командарма Четвертой. Если он бежал, значит, опасался разоблачения и провала. Плохо!

— Подождите, полковник! Прошу вас, ваше превосходительство, читайте дальше.

— «Последний захватил с собою сов. секретные приказы командующего Южной группой красных Фрунзе за №№ 021 и 022 о назначенном переходе в наступление на 1 мая созданной красными ударной группы войск силами около двух с половиной дивизий из района Бузулука в разрыв между моим и шестым корпусом. Прошу принятия срочных контрмероприятий и закрытия существующего разрыва между нашими корпусами. Жду соответствующих новой обстановке приказов корпусу и в отношении генерала Авилова. Генерал Войцеховский».

— А вот, ваше превосходительство, мой приказ командирам третьего и шестого корпусов. Надеюсь, вы уведомите об этом его высокопревосходительство Верховного главнокомандующего, — сказал Ханжин и вручил Нарышкину документ.

«Немедленно обеспечить выход 11-й дивизии на рубеж реки Боровка не позже вечера 27 апреля. Срочно занять по реке оборону, выдвинув в сторону Бузулука сильные разведгруппы. Появление противника, его силы и группировку немедленно доносить. Командиру 6-го корпуса немедленно выдвинуть из своего резерва Ижевскую бригаду, уступом за 11-й дивизией. Командиру Ижевской бригады объявить личному составу, что это выдвижение является последним, после чего бригада будет сменена и направлена на отдых в район Ижевского завода. Генералу Войцеховскому: перешедшего к нам от красных генерала Авилова обеспечить всем необходимым и направить в Уфу через Бирск пароходом для личного доклада мне и последующего назначения».

— Непременно уведомлю его высокопревосходительство обо всем, что узнал у вашего превосходительства.

— Очень приятно и полезно было провести с вами время. — Ханжин встал. — Надеюсь увидеть ваше превосходительство сегодня вечером у меня на балу.

Нарышкин с приятной улыбкой пожал руку ему, затем почтительно склонившему голову Безбородько и удалился.

— Видали? — кивнул в его сторону Ханжин. — Ведь дуб дубом! Ни словечка, ничего своего не мог сказать по поводу обзора. А ведь генерал! Да какой он генерал, срочно произведен год назад! Так же, как и Лебедев! А ведь тот — начальник штаба, военный министр! И таких у нас — большинство. Сколько, вы думаете, под Верховным у нас офицеров и генералов?

— Тысяч двадцать.

— Семнадцать тысяч. А сколько из них производства до пятнадцатого года? Не знаете? Скажу: всего одна тысяча. Вот и воюй с таким составом.

— Но, ваше превосходительство, — осторожно возразил Безбородько, — все же мы воюем не против кадровой армии, скажем германской, а против большевистского отребья. У них-то даже на армиях сидят иной раз унтера!

— Да, полковник, это так. Но вот вопрос: а кто такой, например, Фрунзе? Четыре армии ему дали, а ведь три месяца назад командовал одной. Я что-то не припомню генерала с такой фамилией. Тоже, скажете, из унтеров?

— Нет, ваше превосходительство, он из большевиков-агитаторов. Сиживал в тюрьмах и на каторге. Студент-недоучка Политехнического института. Военного образования не имеет. Но при том известен как человек волевой и умный. Ставленник и убежденный сторонник Ленина.

— Вот как? Спасибо за сообщение. Вы просто незаменимый человек, Василий Петрович. Однако, будь он тысячу раз волевой и умный, но если ни военного образования, ни военного опыта у него нет, мы его поймаем, — просчеты будут неизбежны. Правда, сидит у него старая лиса генерал Новицкий — этого я хорошо знаю. Но ничего, перехитрим лису! Их карты раскрыты.

Прошу вас не забыть о сегодняшнем бале. Кстати говоря, я очень доволен работой вашей племянницы. Сегодня у нее дела тоже будет достаточно. Нежно приветствую ее. А вы заметили, хе-хе-хе, что мой Игорек от нее — того-с, совсем с ума сошел?.. Хе-хе-хе, мой племянник — ваша племянница, молодо-зелено, честным пирком да за свадебку, хе-хе-хе… Да, чтобы не забыть: на днях сюда прибудет личный посол самого президента Вильсона, некто Гаррис. Хорошо бы узнать загодя, о чем он сторговался с Верховным. Ясно, что сладкий кусок им обещан, но вот что мы за это получим, и в частности Западная армия, а?..

С любопытством глядела Наташа на блестящий, необыкновенный бал: она лишь читала, что такие бывают. Но зрелище это впечатляло не только ее: подобного бала в Уфе не было уже много лет, разве что в 1913 году в честь трехсотлетия дома Романовых собиралось вместе столь высокое общество, да и то не было тогда на балу английских, американских, французских военных советников.

На хорах двухсветного зала гремел военный оркестр, внизу прогуливались генералы и офицеры штаба Западной армии со своими разодетыми (а точнее — почти раздетыми) женами и дочерьми или с фронтовыми спутницами, празднично шествовали уфимские тузы и чиновники под руку с оживленными, взволнованными женами. Вдоль стен и за колоннами расположились пожилые матроны со своими молоденькими, трепещущими от волнения дочерьми — их было много, очень много в затянувшиеся военные годы — девушек без женихов.

Блеск люстр, зеркал, бриллиантов, колье, ожерелий, диадем, золотых погон, женских плеч, серебряного шитья, бесконечное множество незнакомых лиц, ровное жужжание сотен голосов, гром оркестра — у Наташи даже слегка закружилась голова, она покрепче оперлась на руку Безбородько.

Оркестр заиграл вальс «На сопках Маньчжурии». В центре зала закружились первые пары, раздалось мерное тоненькое позвякивание шпор, замелькали лайковые по локоть перчатки, ритмично зашевелилась вся людская масса.

«Ах молодец, ах старая каналья! — подумал Безбородько о Ханжине. — Пускай-ка иностранные советники почувствуют, как хороши дела у Западной армии. Такой бал убеждает лучше любых реляций».

— Господни полковник, разрешите пригласить на тур вальса мадемуазель подпоручика? — Около Наташи вырос сияющий от радости Игорь — племянник и адъютант Ханжина.

Полными восхищения глазами смотрел он на статную, румяную блондинку, чью красоту лишь подчеркивали изящный китель, синенькая юбка и блестящие шевровые сапожки.

Наташа вопросительно посмотрела на Безбородько, «дядя» с улыбкой кивнул ей, и она с нескрываемым удовольствием, прикрыв глаза и отбросив назад голову, отдалась вальсу.

Не один Безбородько следил за ними, уж очень хороша была эта юная пара. Стройная, синеглазая, какая-то удивительно светлая и чистая девушка и ее высокий, ловкий, опьяненный восторгом кавалер привлекали всеобщее внимание: на них, замирая от восторга, будто воочию увидав свою заветную мечту, смотрели девчушки из-за колонн; крякнув, замирали на полуслове старые пропитые штабс-капитаны; с недоброй завистью, как бы невзначай, взглядывали молодящиеся дамы.

«Ах, Игорек, Игорек, — у Безбородько сузились глаза, — не нашли бы тебя как-нибудь утром мертвеньким где-нибудь на дальнем пустыре. Да, дядюшка взъярится, как медведь на рогатине, ты у него вместо сына. Ну, а мы — облавочку, и еще одну, глядь, он нам войск подбросит, и мы ревком тогда с корнем и повыведем. Вот так: честным пирком…» — И он ласково помахал проплывающей мимо раскрасневшейся от танца паре.

На середину зала вышел в мундире, белых перчатках и при всех орденах пожилой полковник — распорядитель бала.

— Гранд тур! — скомандовал он.

Все танцующие пары прекратили вальсировать и взялись за руки, образовав общий круг.

— А… друа! — И все в такт вальсу двинулись направо.

— А… гош! — раздалась самозабвенная команда, и все повернули налево.

— Ле дам, о мильё! (Дамы, в середину!) Же ву при, медам, а гош! Месьё, а друа! — И женский круг начинал движение влево, мужской — вправо.

— Корбей! (Корзинка!) — И по этому сигналу дирижера танцев мужчины вплотную охватили женский круг, подняли сомкнутые руки и перекинули их перед дамами, образовав переплетенный круг.

— А… друа! А… гош! — звенели веселые приказания. — Месьё, ангаже во дам: вальс женераль! — И кавалеры бросились к своим дамам и вновь закружились в вальсе. Оркестр усилил темп, все труднее было Безбородько уследить за Наташей.

«Мертвенький Игорек, конечно, хорошо, но, пожалуй, уже следует закрепить дело и с другой стороны, хватит тянуть да оттягивать! Сегодня же должна состояться решительная атака. Сколько можно оставаться безответной к моей ласке и заботе?»

Он мысленно раздел ее, разъяряясь все больше и больше, и с трудом нашел силу, чтобы благосклонно ответить Игорю, доставившему Наташу назад. Юноша увидел его неестественно дикий, впрочем ставший сразу же приветливым, взгляд, смешался и раскланялся, а Безбородько, положив руку на шею Наташи, привлек девушку к себе и шепнул:

— Повеселилась? Ну, я рад. А теперь пора и за работу, милая. Вон в том углу выпивают наши иностранные друзья, видишь?..

Добрый дядя вполне может допустить на людях фамильярность по отношению к молоденькой племяннице, — Наташа внутренне сжалась, готовая к немедленному отпору, но сдержала себя и даже сделала веселый книксен. Уловив мимолетно сверкнувшую и тотчас исчезнувшую молнию в ее глазах, Безбородько вполне оценил поведение Наташи. «Ох сильна, ох сильна! — подумал он, глядя ей вслед. — Ведь я под каблуком у нее буду, пожалуй. Эх, поскорей бы мне под этот каблук! Да, чудеса с тобой, Василий, происходят, форменные чудеса… Ну что ж, значит, судьба!»

Домой они вернулись после трех часов ночи. Стол был предусмотрительно накрыт заботливой хозяйкой. Переодевшись в халат, Наташа вышла в столовую, потому что Безбородько попросил ознакомить его с записями, сделанными на балу: в десять утра он должен информировать о них Ханжина.

— Наташенька, тебе какого чаю?

— Не очень крепкого.

Он налил чаю ей, налил себе, пододвинул поближе к ней вазочки с пастилой и печеньем и взялся за карандаш: «Итак?»

Наташа вынула свой крошечный блокнотик и принялась расшифровывать запись:

— Значит, я набросала стенограмму сразу после их разговора, по свежим следам.

Говорит Гревс: «Я имею сведения, что эта французская собака Жанен заметно укрепляет положение Деникина».

Говорит Нокс: «А между тем южные концессии не помешали бы и нам, а?» (Оба смеются.)

Снова Нокс: «Очень важно убедить Верховного, что резервный корпус Каппеля должен быть отправлен на север».

Гревс: «Я видел здесь толстую свинью Нарышкина, посланника адмирала. Надо бы внушить ему эту мысль».

Нокс: «Согласен. Например, так: у Ханжина дела идут настолько блестяще, что он задает балы… Как вы думаете, сколько может стоить Нарышкин?»

Гревс: «Бутылку хорошего коньяку! (Оба смеются.) Кстати говоря, генерал, у меня есть к вам претензия: вы косвенно помогаете Ханжину!»

Нокс: «Каким же образом?»

Гревс: «У меня есть сведения, что очень сильный агент вашей Интеллидженс сервис подрывает силы красных как раз на путях армии Ханжина».

Нокс: «Но, генерал, это просто значит, что наша разведка, которая согласно договоренности работает на юге, действует эффективнее, чем ваша, которая курирует северный участок. Я думаю, что в борьбе против красных все средства хороши».

Гревс: «Да, конечно, но досадно, что эти средства не планируются более целесообразно. Об этом следует доложить наверх».

Нокс: «Не возражаю. Смотрите, вот идет краса и гордость йоркширского свиноводства генерал Нарышкин. Значит, одна бутылка, не больше?»

Гревс: «Можно и две».

Нокс: «Его брюхо разорит нас». (Оба смеются.)

На этом, Василий Петрович, запись моя кончается, потому что они ушли в кабинет.

— Наташенька! Золото бесценное! Да ты понимаешь, как важно нам знать всю подноготную наших союзничков! Как важно знать их противоречия! Смотри-ка, Гревсу даже Уильямс не по нутру, потому что он работает не на севере, а на юге, то есть с нами.

— Уильямс? Не знаю…

— Не знаешь? Да это тот человек с письмом от твоего отца, благодаря которому я впервые увидел тебя. Помнишь, в Петрограде?

— Еще бы не помнить, — вздохнула Наташа. («Это был последний день, когда я видела Гришу».)

— Может, будет так, даже наверняка будет: друзья-толстосумы захотят закупить тебя, — задумчиво произнес Безбородько.

— Меня? — Наташа звонко рассмеялась. — Феерия!

— Ты зря смеешься, девочка, — задумчиво ответил Безбородько. — Почему бы не подумать о будущем… Каждый должен думать о своем будущем… Впрочем, относительно заморских тузов мы еще решим… Да, Уильямс… Сколько случайностей в мире. А наша с тобой встреча? Если б ты знала, какую нечеловечески трудную жизнь приходилось мне вести и как ужасна она теперь. И вдруг надо мной засветилось солнце. Ты, ты — мое солнце! Твои лучи развеют мрак моей жизни, благодаря тебе я выплыву из темноты к свету! — Он схватил ее руку и принялся целовать. — Наташа! Наташа! Пожалей меня! Пожалей! — исступленно молил он.

— А как пожалеть? — медленно и недобро спросила она. — И за что пожалеть?

— Не отвергай меня! Скажи мне «да», скажи, что я могу хоть надеяться. Да? Да? — Он жадно и искательно заглядывал снизу в ее глаза, стоя на коленях.

И вдруг его торопливые вопросы как-то неожиданно и странно зазвучали в ее сознании одновременно с другими голосами: дико кричали раненые, которых выбрасывали из окон, и, покрывая всё, голос Александра Ивановича с силой произнес: «Нам это очень важно. Верим тебе…» «Что же делать? Он противен, он ненавистен мне, убийца, но мне надо работать у них в штабе. Одна у меня жизнь, но она одна, а помочь я могу тысячам… Что же делать? Гришенька, посоветуй, подскажи… Господи!»

Она резко встала:

— Вы ведете себя неблагородно, Василий Петрович! Я согласилась войти в этот дом потому, что вы обещали избавить меня от своих притязаний. Извольте же держать слово офицера! — Наташа решительно обогнула стол, налила холодной заварки чая и сунула стакан в руку Безбородько:

— Выпейте! У вас истерика. — Брезгливо оглядев его, она вышла.

Ошеломленно глядя то на нее, то на дверь, Безбородько со всей отчетливостью понял, что счастьем счел бы ласковый или хотя бы добрый взгляд этой женщины, облившей его сейчас нескрываемым презрением, понял, что своей жизни без нее представить уже не может. Понял и, шепотом выругавшись, грохнул стакан об пол.