Башня. Новый Ковчег-3

Глава 9. Ника

По стене скакал солнечный зайчик. Отскакивал от золочёных букв на корешках книг, стоявших на полке, расплывался бликами на прозрачной поверхности пластиковых папок, разбросанных на столе, наскакивал с разбегу на детский Никин рисунок, который папа зачем-то убрал в рамку под стекло, и затем медленно стекал блестящей капелькой вниз, застревая в Вериных густых волосах.

Вера прыгала на одной ноге по комнате, запутавшись в штанине, и параллельно пыталась собрать какие-то листочки в папку. Ника со своей кровати следила за подругой, натянув одеяло почти на самые глаза и усиленно притворяясь, что спит.

— Можешь не притворяться, — сказала Вера. Она уселась наконец-то на стул, и всё ещё подёргивая ногой в запутавшейся штанине, быстро сортировала какие-то бумаги. — Я всё равно знаю, что ты не спишь и подглядываешь. И знаю, о чём ты сейчас думаешь.

Ника и сама не знала толком, о чём она думает. В её голове мысли метались так же беспорядочно, как солнечный зайчик, который освободившись наконец-то от Вериных волос, галопом ускакал на потолок и теперь там выделывал свои замысловатые па. Но с Верой спорить было бесполезно. Бескомпромиссность подруги давно перестала удивлять Нику — проще согласиться.

— И я считаю, что Кир молодец, потому что дневник он нам принёс. Поляков, конечно, налажал порядочно, но что с него взять, а вот Кирилл…

Кирилл… Ника повернулась к стенке и ещё больше натянула одеяло на себя. Верин голос звучал глухо, и Ника почти его не воспринимала. Хорошо, когда в жизни всё ясно и понятно. Кого любить, кого презирать. Вот у Веры всё просто. Любит Марка, презирает Сашку, выкрасила себе мир чёрно-белым, и ей в нём хорошо. А у Ники мир разноцветный, и люди в нём разноцветные. Вот Вера — ярко сине-красная, как пламя. Марк — цвета моря, Митя — тёплый, ясный, Стёпка — как трава, зелёный и нежный, а Кир… чёрт его знает, какой этот Кир. У него вообще нет полутонов и при этом тьма разных цветов. И он как качели. То дух захватывает, то тошнит. Как вчера, когда она увидела его в трусах, в квартире Рябининых.

— Всё, я собралась и пошла, — сообщила Вера. Подождала, когда Ника среагирует, и, не дождавшись, фыркнула и вышла.

Спустя несколько минут хлопнула входная дверь.

Только после этого Ника поднялась с постели и начала собираться. Взгляд упал на дневник, и мысли о Кире выпорхнули из её головы. Ника взяла тетрадку в руки, задумалась. Непонятно было, на что они рассчитывали и что думали найти в этом дневнике. Какую разгадку? Какое тайное откровение? Дневник был написан торопливо, скупо и как-то сухо, словно Игнат Ледовской пересказывал не события своей жизни, а составлял список дел, только дела эти уже свершились, и большинство из них были настолько отвратительны и мерзки, что после прочтения хотелось умыться — запереться в ванной и долго тереться мочалкой, отдирая с себя маслянистую липкую грязь.

Ника осторожно открыла тетрадь, нашла то место, где…

«9 сентября. Получил задание от Совета по ликвидации К. и Л. Андреевых. Взял с собой троих: Пономарёва, Клычко и Савельева».

Ника резко отбросила тетрадь, уставилась в стену, где резвился солнечный зайчик, и впервые за всё это время подумала: «Как хорошо, что папа этого никогда не прочтёт». Подумала и сама испугалась этих мыслей. И тут же на глаза набежали слёзы, заволокли, затуманили, солнечный зайчик расплылся радужным пятном и пропал.

— Ника…

Она резко обернулась. В дверях комнаты стоял Кир, лохматый, в рубашке, застёгнутой не на те пуговицы, с помятым и растерянным лицом.

— Привет, — машинально ответила Ника, и тут же перед глазами встала вчерашняя сцена — пошлая, как в плохом кино. Наверное, где-то даже смешная, хотя смеяться Нике не хотелось, потому что, когда она увидела Кира в одних трусах, высунувшегося из квартиры, ей, наверно, впервые в жизни захотелось его ударить. Сильно, наотмашь, по лицу. Потому что он не оставил ей ни малейшего шанса сомневаться в том, чем именно он занимался с той горничной. И что там вообще за горничная такая, и что там у них было. Наверняка же что-то было.

Эта мысль на мгновение вытеснила из головы Ники всё остальное — мысли об отце, дневник Игната Ледовского, Вериного прадеда, — и Ника разозлилась. Сузила глаза, смерила Кира презрительным взглядом.

— Я сейчас закажу завтрак, — сообщила она ему сухо.

Кир опустил глаза, вспыхнул, пробормотал себе под нос — она едва расслышала, что.

— Я, может, пойду, а Ник? В столовой поем…

— Не говори глупостей, — отчеканила она и, проходя мимо него, бросила ему, как маленькому. — Рубашку застегни, как следует. И причешись уже.

Телефон был в кабинете отца, и Ника поспешила туда. Краем глаза увидела, что Кир поплёлся вслед за ней, на ходу перезастёгивая пуговицы на рубашке. В кабинете Ника набрала номер службы сервиса и, повернувшись к Киру спиной, стала говорить. Она внезапно поймала себя на мысли, что автоматом повторяет заказ, который делала когда-то давно, в прошлой жизни, когда папа был жив, а Кир ещё не успел сказать ей всех обидных слов, добровольно отказываясь от неё. Держа трубку у уха, она повторяла то же самое, слово в слово, и солнечный луч падал под тем же углом на гладкий полированный стол, задевая глубокую царапину с правого края, ту самую, которую она сама сделала маленькими маникюрными ножницами, когда ей было года четыре. Ника тогда сильно напугалась, что папа рассердится — он в тот день о чём-то спорил с дядей Борей, ходил по кабинету, громко что-то доказывая, а она, забравшись с ногами в его кресло, сначала увлечённо рисовала, а потом в её руках как-то оказались эти ножнички, маленькие, блестящие, с опасно-острыми краями. Дядя Боря первым заметил испуг на её лице и, мгновенно сообразив, весело подмигнул, поднялся, встал за спиной, аккуратно вынул острые ножницы из её ручонок и заговорщически шепнул на ухо: «всё нормально, девочка». А потом громко, перебив папу, воскликнул:

— Чёрт, Паша, я кажется тебе тут стол испортил.

Папа резко приблизился, посмотрел на царапину, на притихшую Нику, наверняка, всё понял — папа всегда всё понимал — нахмурился и сказал:

— Вот что ты за косорукий, Боря,

и, отобрав у дяди Бори эти дурацкие ножницы, со всего размаху закинул их в стоящую в углу мусорную корзину.

Стол папа менять не стал, и Ника, каждый раз заказывая завтрак по телефону, следила как солнечный лучик осторожно крадётся к царапине, светлой змейкой сползающей к краю.

…На том конце линии принялись повторять заказ, и Ника рассеянно слушала, думая опять про отца, про ту свою дурацкую детскую выходку, и совершенно забыв про Кира, который, не решаясь приблизиться к ней, подпирал дверной косяк.

— Всё верно? — уточнили в службе сервиса.

Она подтвердила и, обернувшись к Киру, вспомнив наконец-то про него, произнесла:

— Завтрак через десять минут в столовой.

Ника вернулась к себе в комнату. Дневник так и лежал там, где она его оставила, открытый всё на той же странице, и глаза её помимо воли снова упёрлись в неровный убористый почерк.

«Ликвидация прошла успешно. Место ликвидации — квартира А. Ставицкого. Приговор приведён в исполнение Г. Савельевым. Свидетели — Л. Барташов и К. Ставицкая (в дев. Андреева) с детьми».

Просто и лаконично. Игнат Ледовской не был хорошим писателем и события тех дней излагал сухим канцелярским слогом, словно и не убийства описывал, а так. Наверное, в службе сервиса девушка, которая только что принимала у неё заказ, так же отметила у себя в журнале: «Получила заказ из квартиры Савельевых, стандартный завтрак на две персоны. Исполнил курьер Н. Иванов».

Разве можно так писать про людей? Ликвидация…

Ника с шумом захлопнула дневник, как будто тот самый исполнитель, Г. Савельев, мог сойти с пожелтевших страниц, предстать перед ней, живой, весёлый, с нахальным блеском в дерзких глазах, и кем бы она сама тогда стала — жертвой или свидетелем?

«Свидетели Л. Барташов и К. Ставицкая (в дев. Андреева) с детьми», — всплыли в памяти строчки. Кира Ставицкая, её прабабушка. С детьми — надо думать, с Леной и Толей. Её бабушкой Леной и отцом дяди Серёжи Ставицкого, Анатолием.

Закрыв глаза, она представила себе эту прабабушку Киру — Ника её никогда не видела, но папа показывал фотографию. Очень красивая женщина с величавой осанкой. Фотография была какая-то парадная, Кира Ставицкая стояла в полный рост, глаза смотрели строго, на точёном, безупречно очерченном лице ни тени улыбки. Гордая, надменная Кира Ставицкая, которой никак не подходило тёплое и ласковое «прабабушка».

«В дев. Андреева». Фамилию Андреевых в Башне знали все. Как знали из уроков истории и то, что Алексея Андреева, который до мятежа фактически управлял в Башне всем, и его семью, убили во время мятежа Ровшица. Ликвидировали. Каким образом это было сделано, в учебниках не говорилось.

Она помнила, как заучивала в школе наизусть те даты и события. Машинально заучивала, не особо вникая в смысл, который стоял за словом «семья». И вот теперь смысл всплыл в неровных строчках дневника прадеда Веры, неумолимо встал перед Никой, заставляя её представлять себе то, что произошло очень давно. И не просто датами из учебника по истории Башни, а живыми людьми, когда-то живыми…

К. и Л. Андреевы, кто они такие? Ника задумалась. Вроде бы папа говорил, что у прабабушки Киры был брат. Точно, брат-близнец. Кирилл. Ника запомнила это ещё и потому, что имена показались ей забавными — Кира и Кирилл. А получается, что этого брата-близнеца Кирилла убили (ликвидировали) на глазах у сестры Киры и её детей. И сделал это (привёл приговор в исполнение) не кто иной, как её дед, Григорий Савельев.

«Он во время восстания совсем молодой был, — рассказывал ей отец. Они сидели на диване, и она, прижимаясь к его плечу, с интересом слушала. — Ему тогда всего восемнадцать стукнуло. Даже меньше, чем твоему Киру сейчас. А время, рыжик, было неспокойное. Отец не очень любил вспоминать…»

Конечно, теперь понятно почему не любил. Кто ж захочет такое вспоминать. Убивать людей семьями, на глазах их родственников, женщин и детей. Тут нечем гордиться. Такое надо забыть, потому что… как иначе?

Ника попыталась представить. Далёкий 2120 год. Башня охвачена восстанием. Апартаменты, наверняка похожие на те, в которых она сейчас живёт — просторные, с большими окнами, выходящими на террасу. Молодая женщина, высокая и черноволосая, в строгом платье стоит у окна… Почему у окна, Ника не знала, просто вдруг увидела — стоит и смотрит в небо, на кроваво-огненный шар, зависший над головой.

Статичная картина, словно сошедшая со старых литографий, пришла в движение, и вот рядом с молодой женщиной появился мужчина, похожий на неё как две капли воду, только осунувшийся, усталый, с тоской и злостью на красивом надменном лице, и с ним женщина — жена, худенькая, как подросток, перепуганная, с дрожащими губами — вцепилась в руку мужа длинными побелевшими пальцами.

Ещё минута — и кадр сменился. Высокий, худощавый военный, чуть выдвинутый вперёд подбородок, глаза-льдинки (это же Ледовской, Алексей Игнатьевич, только моложе, намного моложе) и мальчишка, растрёпанный, дерзкий, из расстёгнутого воротника рубашки выступает тонкая, совсем ещё детская шея.

— Гриша, погоди!

Выстрел.

Громко плачет девочка, маленькая, годика два, прижимает к груди растрёпанную белокурую куклу в розовом платье. Рядом бледный перепуганный мальчик…

Ника никого не знала из этих людей и никогда в своей жизни не видела — ни красавицу Киру Ставицкую, ни её высокомерного гордеца-брата и его жену, ни плачущую девочку Лену, которой суждено стать её бабушкой, ни мальчика — Толика, Анатолия, отца дяди Серёжи, смешного, нелепого, вечно смущающегося дяди Серёжи. Но то, что она их не знала, никак не мешало ей видеть всю сцену отчетливо, вплоть до повисшего кровавого солнца над головой…

В дверь постучали — наверное, принесли заказ. Ника вынырнула из своих мыслей, из того страшного и жестокого 2120 года, провела рукой по лицу, словно пытаясь стереть ужасные кадры только что увиденного немого кино, и пошла открывать.

Умытый Кир с чуть влажными, приглаженными зачем-то волосами, в рубашке, наконец-то застёгнутой аккуратно, на все пуговицы, сидел напротив Ники, уткнувшись лицом в поданный завтрак. Молчал и задумчиво водил ложкой по тарелке. Она опять вспомнила ту дурацкую сцену и внезапно подумала, как же это смешно и нелепо. Её невесть откуда взявшаяся ревность, его глупые переживания. Претензии и обиды, абсолютно детские на фоне страшных событий, описанных в старом дневнике…

А ведь они же потом как-то поженились — мысль пришла внезапно, и Ника вздрогнула. Они поженились. Её бабушка и дедушка. Родители папы. Та маленькая плачущая девочка, вцепившаяся ручонками в куклу, и молодой Гриша Савельев. Знала ли Никина бабушка об этом, или Кира, её мать, пощадила чувства дочери? Но даже, пощадив, разве могла Кира Ставицкая хоть на миг забыть об этом?

— Как же она могла, эта Кира, отдать свою дочь за него? — задумавшись, Ника произнесла свой вопрос вслух и поймала недоуменный взгляд Кира.

— Чего? — он уставился на неё, быстро заморгал ресницами.

— Ну, моя прабабушка, Кира. Которая К. Ставицкая, из дневника. Как она могла отдать свою дочь, мою бабушку, замуж за моего деда Григория. Ведь, получается, что это он, Г. Савельев, на её глазах…

Кир смотрел на неё с таким удивлением, что Ника остановилась.

— Ты что, вчера ничего не понял? Ты вообще слушал, когда мы читали?

Кир мучительно покраснел, заморгал пушистыми длинными ресницами.

— Я… Ника, я слушал, конечно. Но не очень внимательно. И Вера, она так читала… не слишком разборчиво.

— Понятно, — Ника вдруг поняла, что совсем на него не сердится. Ни за те дурацкие трусы, ни за то, что он совсем вчера ничего не слушал.

— Я только понял, что там твой дед, вроде… Он что-то тогда давно совершил…

— Ой, ну и дурак ты, Кир, — вздохнула она. — Ладно, слушай.

И неожиданно для себя начала рассказывать. Не так сухо, казённо, как было в дневнике старого Ледовского, а так, как видела это сама в своём воображении. Начиная с гордой и неприступной женщины, Киры Ставицкой, стоящей и смотрящей на солнце, и заканчивая тем, как молодой Гриша Савельев (ей он почему-то представлялся похожим одновременно и на папу и почему-то вдруг на Кирилла), ворвался в квартиру и убил…

Ника говорила вдохновенно, постоянно поясняя Киру сложные семейные связи, в которых и сама немного путалась, перемежая повествование своими мыслями и эмоциями. Кир слушал внимательно, забыв про еду, остывающую перед ним. Сочувственно кивал, иногда моргал быстро и часто, и по тонкому, как у девочки лицу, пробегала лёгкая тень от его длинных ресниц. Он снова стал похож на того, прежнего Кирилла, которому она когда-то ночью, в заброшенном и вонючем отсеке на шестьдесят девятом, рассказывала про свой мир — огромный хрустальный шар, плывущий над облаками.

— А теперь что со всем этим делать? — спросил он, когда она закончила говорить. — И как все эти события связаны с тем, что сейчас происходит? С убийством Вериного деда, с… покушением на твоего отца.

Кир, как и все остальные, избегал говорить прямо, что её отца нет в живых, так же запинался, как они все.

— Я не знаю. Но ведь должна же быть эта связь. Ведь Рябинин украл дневник — это факт. Значит там что-то такое есть. Мы просто не понимаем. И, наверное, Стёпка прав, надо передать дневник его отцу, пусть разбирается.

При упоминании Стёпки Кир вскинулся.

— Мельникову? Ну, конечно, Стёпка прав! — выпалил он. — А вдруг именно Мельников за всем этим стоит?

— С ума сошёл? — удивилась Ника.

— А почему нет? Почему Мельников не мог? Только потому, что он отец твоего обожаемого Стёпки?

Ника рассердилась. Прежний Кир, готовый рисковать ради неё всем — идти через любые КПП, вооружённую охрану, подниматься наверх, Кир, не боящийся ни деда Веры, ни её отца — тот Кир, исчез, и остался Кир сегодняшний, озабоченный глупой ревностью, страдающий от того, что ущемили его эго, и которому не было никакого дела до её переживаний. Она наклонилась к нему и тихо прошипела:

— Нет, Кир. Это ты хочешь свалить на него вину только потому, что Мельников — отец моего обожаемого Стёпки.

Лицо Кира медленно залила краска. Но сдаваться он не желал.

— Не только поэтому. Просто, сама подумай головой, за этими покушениями и убийствами явно стоит кто-то из Совета, из ближнего окружения Павла Григорьевича. Не сосед же мой дядя Вася или бригадир ремонтников Петрович всё это организовал. А Мельников как раз в Совете. Скажешь, нет?

— Мельников пытался спасти генерала Ледовского. И вообще, он с папой…

Ника запнулась. Вспомнила, что у Мельникова с отцом были не самые простые отношения. Папа называл того «высокомерным снобом», и они часто ругались, спорили… А вдруг?

— Видишь, — Кир почувствовал, что Ника засомневалась. — Непонятно, кто там в чём замешан. Все они друг друга стоят. Это для тебя они все свои, друзья твоего отца, а на самом деле, кто их знает. Дерутся там за свою власть. А ты всё, дядя Серёжа, дядя Боря. Это тебе они дяди. А на самом деле…

— Дядя Боря… Погоди, Кир, — Ника положила ладонь на его руку, почувствовав на мгновенье, как он напрягся. Но лишь на мгновенье — ей было не до этого. Как же она могла забыть. Про лучшего и единственного друга своего отца, который несмотря на то, что между ними произошло, всё равно оставался его лучшим и единственным другом, и в этом Нику убеждать было не нужно.

— Кир, ты молодец! Конечно же. Дядя Боря!