Башня. Новый Ковчег-3

Глава 26. Ника

— Кир. Кирка…

Вышло совсем жалобно, по-детски. Губы тряслись, не слушались, было страшно — за себя, за него… просто страшно.

Он лежал на боку, со связанными за спиной руками, с кляпом во рту, и первое, что она подумала: он мёртв, живые так не лежат — странно вытянув шею, неподвижно, вывернув ноги, как поломанная кукла, которую со всего размаха швырнули об пол, в груду мусора. Но потом он зашевелился, застонал, его длинные, пушистые ресницы едва заметно вздрогнули.

— Кирка, — она наклонилась над ним, коснулась пальцами его разбитого лица. Кровь на лице ещё не успела запечься, глаз с правой стороны почти заплыл, чёрные волосы прилипли ко лбу, и было непонятно — от пота или от крови.

Сколько Ника уже находилась здесь — пять минут, десять? Она не знала точно, потому что время остановилось, застыло ровно с того момента, когда её втолкнули сюда, особо не церемонясь, с силой ударив кулаком между лопаток. Сначала она ничего не видела, потом различила непонятный силуэт в углу, подумала, что это куча тряпья или мусора, и только потом вдруг дошло — резко, что она даже вздрогнула — что это человек, а ещё спустя какое-то время, когда глаза попривыкли к темноте, и она на карачках подползла к неподвижно лежащему телу, она поняла — это он, Кир.

Хотя теперь, наклоняясь над ним и бережно касаясь его лица, его волос, она думала, что догадалась об этом раньше, сразу же, как увидела — нет, ещё раньше. Ещё когда…

Он слабо завозился, застонал, по лицу пробежала судорога, и она неожиданно отпрянула, непонятно чего испугавшись. Потом поняла, что он пытается сесть, не видя никого и ничего вокруг, избитый и обессиленный, но всё равно пытается, странно выгнувшись, помогая себе ногами и опираясь на связанные за спиной руки. Поняла и кинулась к нему. Помогла приподняться, прислонила его к стене, вспомнила вдруг про кляп — грязную тряпку, вставленную ему в рот, обругала себя и принялась осторожно вытаскивать её. Она видела, как скривилось от боли его лицо, но всё равно продолжала тянуть эту тряпку, повторяя то ли вслух, то ли про себя: «потерпи, ещё чуть-чуть» и страстно желая взять себе хотя бы часть этой боли.

— Кир, — прошептала она, и он, наконец разлепив левый глаз (правый так и остался закрыт), уставился на неё, сначала непонимающе, как будто она явилась к нему откуда-то из странных фантазий и снов, а потом всё понял, дёрнулся, по лицу пробежала гримаса — смесь улыбки и отчаяния, и он что-то сказал, вернее попытался сказать, слабо зашевелив разбитыми, запёкшимися губами.

— Молчи! — приказала она ему, но он не послушался. Завозился, опять пытаясь что-то произнести.

На этот раз она поняла, что — руки! Ну, конечно! Быстро кивнула и аккуратно отодвинув его от стены — он старательно помогал, — принялась развязывать тугой, плохо поддающийся узел.

Верёвка, которой его связали, была грубой, прочной, а узлы были затянуты так крепко, что никак не поддавались. Она силилась поддеть хоть какой-то из узлов ногтями, но у неё не получалось.

— Там, — произнёс он и замолчал.

— Что там? — она вскинула голову. — Что, Кирка?

— Там… кусок… пластика…

Она поняла его. Принялась, ползая на коленях, искать, шаря перед собой руками, не обращая внимание на то, что острая бетонная и пластмассовая крошка, которой был усеян пол, больно впивается в ладони. Наконец нашла то, что он имел в виду — кусок пластика, острый, с зазубренным краем.

— Перережь, — снова сказал он, и она, быстро кивнув, принялась за работу.

Сначала ничего не получалось, пластик соскальзывал, елозил по верёвке, не причиняя ей никаких видимых повреждений, потом она приноровилась, нашла удобный угол, заработала острым краем с утроенной силой, помогая второй рукой, натягивая веревку и очень стараясь, чтобы остриё не соскочило, не задело руку Кира. Она полностью сосредоточилась на работе. Когда она уставала, то откладывала заточку в сторону и накидывалась на ненавистный узел, ломая ногти, силясь ослабить, развязать, освободить. И когда ей уже стало казаться, что она не справится и так и будет всю оставшуюся жизнь тереть неподдающиеся волокна куском пластика, дело вдруг сдвинулось с мёртвой точки, пошло-поехало, и скоро верёвка была перерезана, точнее перетёрта в труху и упала с его рук.

Всё это время Кир молчал, только тяжело дышал, и Нике почему-то казалось, что каждый вздох отдаётся в его теле страшной болью. И лишь когда она его освободила, он с облегчением стал растирать запястья, повернул к ней своё невозможное, неузнаваемое от побоев лицо и проговорил хрипло:

— Как?

И тут же закашлялся, надсадно, сотрясаясь всем телом.

— Господи, Кирка, что они с тобой… — проговорила Ника, почувствовав острое желание обнять его, прижать к себе, как-то облегчить ему боль, но побоялась, что только сделает хуже, и так и осталась сидеть перед ним на коленях, всё ещё сжимая кусок пластика в помертвевших от напряжения пальцах.

— Ничего… Ты откуда тут? Ника? Как им…

— Ко мне пришла… эта твоя… ну, Лена, горничная, которая…

Ника смешалась, вспомнила, как эта развязная девица заявилась к ней в квартиру и представилась, нагло глядя в глаза: «Я — Лена Самойлова, мы с Киром Шороховым встречались, может, слышала?». Тогда вместе с недоверием, страхом и беспокойством Нику охватило и другое чувство — колючая ревность, которая вцепилась в неё обеими руками, и как Ника не пыталась потом стряхнуть её с себя, нет-нет, да и прорывалась ехидной, злой насмешкой сквозь ворох других важных мыслей — об отце, который, может быть, жив, и о Кире, который где-то ждёт её, зачем-то ждёт… Она спускалась по заброшенной лестнице за этой девушкой, казавшейся ей такой взрослой и — чего уже себя обманывать — красивой, и когда та оборачивалась, проверяя, идёт ли Ника следом, и бросала на неё быстрый чуть прищуренный взгляд, Нику охватывало странное и совершенно неуместное чувство, и вопрос — а ведь у этой девчонки было что-то с Киром, с её Киром — навязчивым молоточком звучал в голове. И вспоминался тот эпизод, когда они похищали дневник, и Кир высунулся из квартиры Рябининых в одних трусах.

Сейчас всё это показалось ей таким далёким и неважным, хотя прошло не больше получаса, с того момента, как Лена, остановившись на каком-то этаже (Ника не догадалась вести отчёт, но думала, что примерно тридцатый), приоткрыла тяжёлую металлическую дверь, кивнула ей головой, приглашая последовать за ней, а потом…

Ника заговорила, рассказывая Киру, как оказалась тут.

— Зачем ты пошла за ней? — он даже не спросил, а выдохнул, протяжно и отчаянно. — Ну, зачем, а?

В его голосе Ника услышала столько страдания, что закусила губу, чтоб сдержать слёзы.

— Она сказала, что ты зовёшь.

— Ника, ну это ж…

— Погоди, — она торопливо перебила его. — Она сказала ещё, что ты что-то знаешь про папу. И что просил срочно прийти. Я теперь понимаю, что она соврала, да? Просто… ей надо было, чтобы я пошла за ней, как дура… а на самом деле…

— Ник, послушай, — Кир аккуратно положил свою руку на её ладонь.

Откуда-то сверху пробивалась тоненькая полоска света, которая падала прямо на них, и она разглядела красные, страшные следы от верёвки на его запястьях — они как будто намертво въелись в кожу.

— Я должен тебе кое-что сказать. Она не совсем соврала. Потому что… Павел Григорьевич жив.

— Нет, — она покачала головой, не сводя с него ошеломлённого взгляда, и повторила. — Нет, Кир. Нет.

Она продолжала качать головой, не потому что не верила — она боялась поверить ему. Почему-то слова Лены Самойловой воспринимались легче, и, когда та убеждала её, уставившись в лицо немигающими раскосыми глазами, ловко вплетая в беглые, рассыпающиеся камушками фразы слова об отце и о Кире — двух людях, занимающих так много места в Никиной жизни, Ника не то, чтобы верила, скорее разрешала себе надеяться на чудо, понимая при этом, что эта девушка может соврать и даже, наверно, врёт.

Но в том-то и дело, что Лена эта могла врать, а Кир… Кир не должен. Но если он так говорит, а это неправда…

— Это правда, — тихо сказал он. — Прости, я не мог сказать тебе раньше.

…Говорить ему было тяжело, Ника слышала, как дрожал и то и дело обрывался его голос, временами он почти шептал, иногда заходился в кашле, сплёвывал кровавую слюну, бормотал «Ника, извини», словно это имело какое-то значение, и опять продолжал свой длинный и невероятный рассказ.

— Они не велели тебе говорить. Литвинов и… Павел Григорьевич. Я хотел… Ника, я правда хотел…

В глазах Кира колыхалась мольба и отчаяние и что-то ещё, непонятное. И она поняла. Он просил прощения. Вот так, неуклюже и нескладно, пытаясь сложить слова в корявые фразы, которые были не о том и не про то. И в этом был весь Кир. Который, не задумываясь, бежал в ночи чёрт знает куда, наплевав на себя и забыв про опасность, бежал спасать человека, который едва его терпел (а Ника знала, что отец его едва терпит — не дурочка, всё ведь видела), рисковал, тащил на себе по лестнице три десятка этажей вверх, искал какого-то доктора, уговаривал, убеждал, злился, ругался… наверно, ругался. А вот красиво и правильно сказать не умел. Только смотрел и хлопал ресницами. Вернее, сейчас даже хлопать и смотреть толком не мог — просто поднял на неё разбитое в кровь лицо и повторял, едва шевеля непослушными, разбитыми губами: «я хотел, правда, хотел».

Ника не выдержала. Чуть привстала на коленях, подалась к нему и очень бережно приложила свои губы к его губам, просто коснулась, чуть задержавшись, и, наверно, из всех поцелуев, которые были в их коротких жизнях, этот был самый нужный. И самый правильный.

— Значит, так было надо, — она снова села перед ним. — Папа хотел меня защитить, и он знал… — она запнулась. — Он знал, что я выдержу. А ты — молодец. Ты…

— Да никакой я не молодец, Ника, — по лицу прошлась гримаса боли. — Я — придурок, который вечно лажает. Всегда. Во всём. Я тебе не сказал, а отцу своему сказал… случайно. Потому что он пропуск нашёл у меня… Павла Григорьевича пропуск… случайно…

Она поймала себя на мысли, что слушает его и улыбается. Сидит, запертая в этой вонючей дыре, из которой им, скорее всего, уже не выбраться, и улыбается. Потому что ни с одним человеком, из тех, кого она знала, не могло произойти ничего подобного. Ни с правильной Верой, ни с шебутным Марком, ни с умным Лёней Фоменко, ни со всё понимающим Митей, ни со Стёпкой… а вот с Киром… с Киром запросто.

Он увидел её улыбку и осёкся.

— Кирка, такое с каждым может случится, — соврала она, но он только покачал головой. Ника решила не настаивать, но сказала. — А то, что Константин Георгиевич узнал, где папа, это даже хорошо.

— Хорошо?

— Ну да. Величко — папин оппонент, конечно, но папа всегда говорил, что Константин Георгиевич предан Башне, и он никогда не сделает ничего, что могло бы навредить Башне и людям. Они с папой заодно, хоть и цапаются вечно. А теперь, когда речь идёт о такой важной вещи, как АЭС, тем более, он должен быть рядом.

Про станцию Кирилл рассказал очень путанно. Когда он вскользь упомянул об этом в первый раз, Ника даже подумала, что ослышалась, но потом из не сильно связного рассказа стало что-то вырисовываться. Она, конечно, сама до конца не понимала всего, откуда АЭС и зачем, но чувствовала, что это что-то серьёзное, и по значимости может даже сильнее, чем покушение на отца. Ника вспомнила, как он в последнее время часами зависал на телефоне, разговаривая с Маратом Каримовичем — она тогда не придавала этому большого значения, но теперь всё постепенно становилось на свои места. И бесконечная усталость отца, и его замотанность, и ощущение, что всё разом навалилось на него, а он держится из последних сил, разве что чуть больше сутулясь — всё это было потому, что отец взял на себя такую ответственность, которая под силу далеко не каждому. Но её отец мог. Он, наверно, всё мог.

— А ты знаешь, кто эти люди? Ну, те, кто нас схватили, — внезапно задала она вопрос, невольно вспомнив тех двоих, которые выскочили откуда-то из-за спины, едва они с Леной прошли пустую будку КПП и оставили позади разломанные турникеты, преграждающие путь в заброшенный цех. Она тогда так перепугалась, что мало что соображала. Того, кто скрутил её саму, больно заломил руки за спину, она не видела — в памяти остался только запах, тошнотворный, резкий и ощущение мокрой от пота ладони, накрывшей её забившийся в крике рот. А вот второй… Второй держал Лену, но смотрел при этом на неё, смотрел, не отрываясь, и в его узких глазах на широком и плоском бугристом лице Ника увидела странную, никак не вязавшуюся со всей этой ситуацией радость — звериную, похотливую, грязную. Она даже толком не понимала, что это, но сердце неприятно зашлось и не столько от страха, сколько от тоски, которая давит и закручивает в тугой узел внутренности. Глаза не отпускали её, и Ника упала в них, как в страшную бездну, обещающую даже не смерть, а что-то страшнее смерти, хотя Ника и не понимала что.

— Татарин и Костыль, — ответил Кир. — Это они тогда стреляли в Павла Григорьевича. И убили всех тех, кто был там, на станции. Но они исполнители, а главный у них мужик такой, невнятный. Я не знаю, как его зовут, хотя… они его, кажется, называли Антоном Сергеевичем. Я его уже видел однажды. Помнишь, когда мы с твоим отцом пошли туда, где были люди на карантине? Ну, после того, как… Он там был. Твой отец его точно знает.

Ника попыталась вспомнить тот день. Они спустились на закрытый этаж, там были люди, много людей. Кто-то плакал. Папа чётко раздавал указания… Нет, никакого Антона Сергеевича она не помнила, ей было не до этого. Ника покачала головой.

— Нет, Кирка, я не помню. А что им надо? Они тоже знают, что папа… Они поэтому?

— Ник, я дурак, — горько сообщил Кир. — Я только потом понял, что я снова лоханулся. Они не знали, что Павел Григорьевич жив, не могли знать. Может, догадывались… А этот, мужик, он спросил: «Где Савельев?», а я, вместо того чтобы промолчать, брякнул, что ничего им скажу. И он тогда заржал. Понимаешь? Я снова налажал… И теперь они не успокоятся, пока не выбьют из меня правду.

«Выбьют из меня», — от этих слов Ника содрогнулась. Выбьют — это не метафора, не красивое выражение для усиления впечатления. Они же в прямом смысле будут её выбивать. Уже выбивали. Да так, что на нём живого места не осталось. Она часто задышала, пытаясь справиться с охватившей её паникой.

— Бедный мой, — прошептала она, едва слышно. Но Кир услышал. Посмотрел на неё с какой-то странной тоской.

— Да что теперь-то… теперь придётся всё им выложить…

— Что-о-о? — Ника дёрнулась и даже вскочила. — Как выложить?

— Так, выложить, — Кир устало прислонился к стене. — Неужели ты думаешь, что я позволю, чтобы они и с тобой…

— Кир, ты что? Нельзя ничего говорить! Ты что, не понимаешь, зачем они хотят знать, где он? Чтобы убить его! Ты не бойся, я выдержу…

— Выдержишь? Ты понимаешь, что они с тобой сделают? — почти выкрикнул Кир.

Ника понимала. Она видела, что они сделали с Киром. Конечно, она совсем себе не представляла, каково это. Её никогда не били. Ни разу. По большому счёту она и боли-то никогда сильной не испытывала, если не считать случайные детские ссадины и порезы по неосторожности. Она понятия не имела — как это, когда тебя избивают. И как её тело отреагирует на это. Но одно она знала точно — она выдержит. Боль — не самое страшное, и она справится…

— Нет, ты не понимаешь! Ты не понимаешь, Ника! — Кир даже попытался встать.

— Я выдержу, Кир, — твёрдо сказала она.

— Я не выдержу! Я! Я не смогу смотреть, как они тебя…

— Я справлюсь. Меня, конечно, никогда не били…

— Да они тебя не только бить будут, дура! — в сердцах выпалил Кир. Ему наконец-то удалось встать, он смертельно побледнел, но всё-таки выпрямился и теперь стоял напротив неё. — Ника! Очнись! Не только бить!

— А что ещё… — начала Ника и осеклась. Потому что поняла, что ещё… Вспомнила глаза этого, плосколицего, в которых мелькнул похотливый интерес. Вспомнила руки того, второго, бесцеремонно ощупывающие её тело, пока он тащил её сюда.

Она охнула и задохнулась. От ужаса и отвращения. И даже, кажется, почувствовала снова запах того отморозка, его грубые, жёсткие ладони на её груди.

— Теперь ты понимаешь? — Кир смотрел на неё в упор. — У нас просто нет другого выхода.

— Мы всё равно не должны ничего говорить, — тихо и твёрдо произнесла Ника. — Даже если…

Её голос дрогнул, сорвался. Она испугалась, что заплачет, разревётся, как маленькая, но сейчас, именно сейчас, плакать нельзя.

Перед глазами встало смеющееся лицо папы.

Это было после первой, проведённой в школьном интернате недели, трудной, мучительной, наполненной новыми людьми и новыми знакомствами, иногда не самыми приятными. Ника сообщила отцу, что больше в интернат она не пойдёт, потому что там всё плохо.

— …и ещё имя у меня дурацкое, — нахохлившись, твердила она, вспомнив, как на перемене какой-то мальчик больно толкнул её, так, что она упала на коленки, и крикнул громко, на весь коридор: ника-дурника, под одобрительный гогот других мальчишек. — И кто только меня так назвал?

— Я назвал, — папа присел рядом и ласково притянул её к себе.

— Ты? — ей почему-то стало особенно обидно.

— Я, — серьёзно подтвердил папа. — А знаешь, что означает имя «Ника»?

Она замотала головой, уставившись на него.

— Победа. Была такая древнегреческая богиня. Богиня Победы. И я всегда знал, что если у меня будет дочь, то она непременно будет победительницей.

— Папочка, — прошептала она едва слышно. — Им меня ни за что не сломить. Ни за что. Вот увидишь.

— Ника, — Кирилл всё-таки услышал её шепот, хотя и понял его по-своему. — Ника, ты не понимаешь. Они…

Она шагнула к нему, обняла, уткнулась лицом в плечо. Его рубашка была влажной — то ли от пота, то ли от крови, Ника не хотела думать от чего именно. Сквозь мокрую материю она чувствовала его тепло, ощущала, как его бьёт дрожь.

«Он боится, — внезапно поняла она. — Не за себя боится. За меня. Мой бедный, избитый Кирка. Да почему всё так-то? Почему?».

— Послушай, — он заговорил хрипло, торопливо. — Дай мне тот кусок, ну, ту заточку. Где она? Я попробую… Они не знают, что я могу. Я попробую внезапно… Кинусь… Ты беги. Вдруг выйдет? Я смогу задержать их, наверное… ненадолго. Если очень быстро, то…

Ника представила, как он будет биться за неё. До самой смерти будет. Измученный, едва стоящий на ногах, кинется с жалким обрубком пластика на двух или даже трёх вооружённых мужчин. Отнимут пластик — будет драться голыми руками, зубами грызть. Глаза наполнились слезами. Она не стала возражать ему, доказывать, что это невозможно, что он не сможет… Да он и сам всё понимал. Замолчал, тяжело дыша, прижимая её к себе, всё крепче и крепче, хотя наверняка морщился от боли…

— Должен быть выход, — тоскливо простонал он. — Послушай, я попробую с ними договориться. Если они тебя отпустят, то я им всё выложу. Им же надо знать, где твой отец? Значит, они могут пойти на сделку. Мы придумаем что-нибудь, обязательно. Пусть они сначала тебя выпустят, а тогда я им уже…

— Кир, ты же знаешь, что нас убьют. В любом случае — убьют, — прошептала Ника.

— Нет. Меня убьют, но ты… Ника, мы можем попытаться. Ты должна жить! — почти выкрикнул он.

— Я люблю тебя, — вдруг сказала Ника. Сказала неожиданно для себя. Она не думала никогда об этом, не пыталась сформулировать, что именно она чувствует. Слова пришли сами. И она знала, что это — правда. Она его любит. Всегда любила. С тех пор, как они прятались от людей дяди Бори на шестьдесят девятом, и потом, когда у них было несколько недель тихого, безмятежного счастья, и после их глупой ссоры, когда они наговорили друг другу всякой ерунды, и даже когда она была со Стёпкой. Она всё равно любила Кира. Стёпка — он хороший, добрый, надёжный. Замечательный. Вот только он не был Киром.

— Я не позволю, Ника. Они ничего с тобой не сделают. Ты должна жить. Мы что-нибудь придумаем, — бормотал Кир в каком-то отчаянном помешательстве.

Он сейчас думал только о ней. Не о своих обидах, не о том, как спастись самому. Он думал только о ней. И это и было самым лучшим и правильным ответом на её признание. Нике не нужны были его слова. Его боль, отчаяние, желание вытащить её любой ценой, даже ценой своей жизни — вот, что было красноречивее тысячи слов.

— Почему, Кир? Почему так… быстро? — она всё-таки разрыдалась. Слёзы, уже давно бывшие наготове, хлынули из глаз, мешаясь с его кровью на рубашке.

Его руки неловко заскользили по её волосам, ласково и успокаивающе, а потом он осторожно оторвал её от себя, взял в ладони лицо — она почувствовала его шероховатые, горячие пальцы, заглянул в глаза.

— Ну что ты? — он смахивал её слезы, но они всё равно продолжали бежать непрерывным потоком. — Ну что ты, Ника, пожалуйста, не надо… Ника…

И они стали целоваться. «Как в последний раз», — пронеслась в голове избитая фраза. А, может, и вправду, в последний. Сколько там им осталось: несколько часов, несколько минут? Наверно, очень страшных часов или минут, чудовищных, омерзительных, а дальше пустота, и всё равно… всё равно она была счастлива. Почти счастлива.

Она случайно задела какую-то рану или ссадину, Кир вскрикнул. Она оторвалась от него, участливо посмотрела в его глаза. Точнее, в глаз — второй так заплыл, что даже не открывался. И там, в глубине она увидела наконец то, что хотела увидеть всё то время, пока они были вместе. Это был другой Кир, нет, тот же, такой же, её Кир, но всё равно другой. Повзрослевший, что ли. Не мальчик, эгоистичный и дерзкий пацан, а настоящий мужчина. Сильный, смелый, взявший на себя ответственность за неё и собирающийся защищать. Биться. До последнего вздоха. Она почти задохнулась от нежности, вглядываясь в его обезображенное лицо — жуткое, хоть в фильме ужасов показывай, но всё же — самое прекрасное лицо на свете.

— Я так и не дочитал ту книгу, — вдруг произнёс он.

От неожиданности Ника потерялась. Какую книгу? О чём он?

— Ну ту… твою книгу, — он увидел её замешательство и пояснил. — Помнишь, ты мне говорила, что она твоя самая любимая? «Два капитана». Я почти уже дочитал, совсем немного осталось. Думал, сегодня закончу.

— Кирка, — Ника не нашлась, что сказать, просто смотрела на него и даже, кажется, улыбалась.

— Чем там хоть заканчивается-то? Всё же хорошо, да? — с какой-то детской надеждой спросил он.

— Конечно, всё хорошо, — подтвердила Ника.

— Почему в книгах всегда всё хорошо, а вот в жизни… В жизни — всё плохо… У нас всё плохо… Получается, в книгах врут?

— Нет, Кир, не врут, — Ника замотала головой и заговорила, пытаясь убедить его в обратном, с такой горячностью, словно не было у неё сейчас ничего важнее того, чтобы объяснить именно это. — Не врут. Там всё правда. И неважно, как закончилось, понимаешь. Остались ли жить герои или погибли. Не в этом дело. Главное, что они смогли выдержать испытания достойно. Остаться людьми — честными, порядочными. Не предать тех, кто доверился им. Несмотря ни на что, понимаешь?

— А ты думаешь, что если бы Санька… Ну, если бы он… Если бы при нём пытали Катю, то он бы смог? Не предал бы?

Нике захотелось засмеяться — господи, ну какой он мужчина, мальчишка же. О чём он сейчас думает? Но потом посмотрела в его лицо и вдруг поняла о чём. И ещё поняла, как это важно для него.

— Не предал бы, — серьёзно и очень уверенно ответила Ника. — И ещё, Кирка, знаешь что? Мне кажется, что ты очень похож на него, на Саньку Григорьева…