Бергман

Гнев

Татьяна Москвина

Большинство героев Бергмана — люди великого терпения, они изо всех сил держат над кипением чувств гнет душевной дисциплины. Так порядочные люди в гостях борются с приступами тошноты. В чувственном космосе Бергмана гнев — исключение, чрезвычайное происшествие.

Пластический образ гнева — сжатые кулаки, поднятые к небу руки, искаженное яростью лицо. По христианской этике, гнев — один из семи смертных грехов и, стало быть, является не эмоцией, но поступком. Гнев — энергетическая стрела, запускаемая человеком туда, где находится то, что он отрицает и чему желает уничтожения.

Гнев — действие.

«Этого не должно быть. Я не понимаю это».

Гнев — взрыв в душевных структурах человека, силовой удар по миропорядку, причинившему боль. В отличие от ненависти гнев не может быть холодным или иметь большую длительность. Гнев — часть цепи страдания, когда, дабы облегчить свою боль, человек причиняет боль другому. Однако за двадцать веков христианства хитрый человек соорудил поправки ко всем семи смертным грехам. Опираясь на бытие гневливых библейских пророков, он создал понятие «праведного гнева», воплотившее смутную догадку о несомненном существовании гнева Божьего. «Я уничтожаю это», — говаривал и Господь, насылая потом «мор, трус и глад».

«Девичий источник», созданный по мотивам средневековой баллады, — миракль с легкой добавкой рефлексирующего психологизма. Миракль рассказывает о непосредственном вмешательстве Бога в человеческую жизнь. В «Девичьем источнике» такое вмешательство, казалось бы, минимально. Бог всему допускает быть — все позволено добру, все позволено злу. Никто не является с предупреждением о том, что ждет ее в пути, к юной красавице, «майской царевне», отправляющейся в церковь со свечами для Мадонны. Никто не останавливает девичьих убийц, когда они в поисках ночлега забредают именно в тот дом, что ими же погублен. И никто не препятствует отцу (Макс фон Сюдов) осуществить полновластие праведного гнева. Получив известие о гибели дочери, отец идет в чистое поле и голыми руками валит белую березку. Образ березы в фольклоре — символ девичьей чистоты, светлой юности. Вырвав дерево с корнем и обломав ветви, отец как бы повторяет поступок убийц. Для того чтобы окончательно сравняться с ними, отец требует «нож для рубки мяса», ибо не может осквернить свое оружие. Но вот месть свершилась, а гнев остался, потому что источник боли — не грязные отщепенцы-пастухи, источник боли там, куда отец воздевает руки. Тут-то и происходит чудо, и бьет божественный родник, и гневные руки отца опускаются. Отец присвоил себе божественную прерогативу — карать в приступе праведного гнева, но это присвоение — тоже законная часть уму непостижимого миропорядка.

Однако в большинстве фильмов Бергмана «нет залогов от небес». Гнев в обыкновенных межличностных отношениях теряет свойство «праведности» и не может уже быть трактован как преломление в человеке божественного гнева. Гнев приносит людям свободу друг от друга, избавление от невыносимой близости и зависимости. Скажем, в «Персоне», «Молчании» и «Сценах из супружеской жизни» рассматривается одна и та же ситуация — люди нарушили межличностное пространство друг друга, подошли слишком близко. Для нашей темы не так важно, кто это: муж и жена, сестра и сестра, врач и пациентка — важно трагическое нарушение границы пространства другого человека. Только очистительная гроза гнева дает возможность жить дальше, разорвать цепь «взаимных болей, бед и обид», уйти на свободу, остаться в живых. Каждый остается при своем, расцепляясь и высвобождаясь, не умирает сам, не убивает другого. Гнев становится благодетельным инструментом освобождения.

Гораздо хуже, когда у человека нет душевных (духовных) сил на энергетическое обеспечение гнева. Так происходит в фильме «Причастие». Там есть сцена объяснения разуверившегося во всем пастора с довольно жалкой женщиной, его любовницей. Он говорит ей дикие, последние слова о своем отвращении к ней, о том, как ненавидит ее и все, что с ней связано. Подобное можно орать в приступе гнева. Но пастор, знающий список смертных грехов, вещает холодно, спокойно. А потому нет никому ни исхода, ни спасения, ни освобождения. После этого объяснения пастор и его женщина молча бредут в церковь, в мир мертвых ритуалов.

В фильме «Фанни и Александр», в этой песни песней сладкого буржуазного мира эпохи его наивысшего расцвета, Бергман реабилитирует с явным удовольствием, кажется, все смертные грехи. Во всяком случае, обжорство тут прелестно, блуд и вовсе упоителен. А любимому дитяте этого мира, мальчику Александру, позволительно превратить энергию гнева в реальный гибельный пожар и въявь уничтожить ненавистного отчима-епископа. Священную границу пространства личности Александра отчим нарушает грубейшим, наивульгарнейшим образом — он самолично сечет мальчика. Огонь, разгоревшийся в круглых карих глазенках милого Александра, мог бы сжечь его самого, если бы не таинственная встреча в доме старого Якоба. Мир еврейства ласково сжимает в объятьях своего любимца, посылая тому странного иудейского ангела, женоподобного Исмаэля, обратившего внутренний огонь детского гнева в карающее пламя. Александр с легкостью убивает епископа — так дети на картинках зачеркивают то, что им не нравится. Темный смысл открывшегося ему в гневе подземелья Александру не ясен. Однако, рассматривая художественный мир Бергмана, мы различаем в глубинах человеческого гнева отголоски плача Иеремии и бунта Иова, воспоминания о потопах и огненных дождях, приносящих свободу, купленную слишком дорогой ценой. И отбирающих надежду на уютный мир быстрой и очевидной моральной компенсации в обмен на сомнительный и прекрасный дар жить в мире, где все позволено.

1996