Без очереди в рай

Глава 8

Не ждали, называется. Ага, правильно, как в песенке поется: похудели, братцы, похудели — и всё без той же «п» и той же «д». Ох, похудели, похудели, похудели…[4]

С чего бы они так? Оно конечно, вид у меня неприбранный — но не настолько ж, черт бы их побрал, чтоб глаза на лоб повылезали! И потом, пусть даже и настолько, не стану возражать, паче чаяния после мило проведенной ночи я и сама себе напоминала помесь швабры э-э… да хоть и с крокодилом, пусть; но где же чувство такта?!

А вместо такта:

— Блин!..

И непередаваемо:

— Гудини она, что ли?..

И кое-что еще, но уже не столько непередаваемо, сколько непереводимо. В том смысле, блин, что, блин, с чего бы это, блин, арестованные (пардон, задержанные, блин, но что это меняет?) по отделению, блин, как по Бродвею шастают?!!

Гудини, блин…

Ну, положим, Гудини не Гудини, но что мне было делать? Ждать, покуда ожидание наполнится? Так оно грозило не наполниться, а прежде прохудиться, к тому же по прошествии полутора часов наполнилось, простите, не столько ожидание, сколько, извините, мочевой пузырь. Да, туалет не догма — но руководство к действию. Согласитесь, что для человека, притороченного браслетками к трубе, такое удовольствие весьма пожиже среднего. И вообще не могла же я кричать на всю милицию, типа негламурненько…

Трюк с наручниками не из самых сложных. Без ключа открыть их не получится — во всяком случае, не шпилькой для волос, тем более ничего похожего у меня под руками не было. А просто так высвободить кисть не дает утолщение у большого пальца, строго говоря — два сустава: пястнофаланговый и запястно-пястный. Ну а посему, чтобы ненавязчиво избавиться от сего казенного имущества, вам необходимо и достаточно сместить соответствующие суставные кости. То есть, скажем так, достаточно сместить, а затем необходимо их возвратить на место.

Не поймите правильно, эксперементировать с суставами я вам не советую. Во-первых, это больно, а во-вторых — зачем? Я — другое дело: лично я это упражнение освоила когда-то просто так, из любви к искусству. Причина всё в том же карате — за годы тренировок приходилось сталкиваться с разными людьми, в том числе и с теми, кому такие номера по должности положены. А я — ну что ж, и у меня когда-то было время, когда я без разбору перенимала всё, что производило впечатление. Некогда, уже давным-давно, так давно, что и самой не верится…

Разучиться я не разучилась, однако же помучиться пришлось. Достаточно, чтобы на своем примере убедиться, что — правильно — оно, во-первых, больно. А во-вторых — действительно, зачем, и без того-то отличившись в камере, ну вот зачем же сызнова выпендриваться-то? Могла бы потерпеть, если так подумать. Скромнее надо быть, а не дурью маяться… Другое дело, правда, что жизнь без глупостей не очень проживешь, а иногда, заметим, и не выживешь. Вообще, сдается мне, искусство делать глупости есть то не слишком многое, что в корне отличает нас от других животных. А вы как полагаете?

Вот и будем этим утешаться.

Так или иначе, от наручников я освободилась, даром что ощутимо потянула связки. А освободившись, ничего умнее не придумала, нежели чем с ходу заявиться в кабинет начальника. Ага, вот взяла и тупо заявилась.

Ну-с, господа хорошие, и где здесь туалет?

Впрочем, вы уже об этом знаете. Не в смысле о сортире, а о моем явлении народу. А народ, исчерпав запас ненормативной лексики, впал в некое подобие филологического ступора, однако же изволил шевелиться. Демарш принес плоды. Для начала меня отконвоировали в местный туалет (что непередаваемо, то непередаваемо), а затем, по возвращении в знакомый кабинет, где я так долго скучала в одиночестве, мне даже предложили кофе. Лучше поздно, блин…

Ладушки, всем блинам оладушки.

А дальше что?

Начало скромно обнадеживало. Браслетками меня не украшали, «адвокатов» на предмет вправления мозгов приглашать не стали. В кабинете, кроме капитана, посторонних не было. Учинять допрос он не спешил, давая мне возможность без помех подкрепиться кофе.

— Курите? — поинтересовался он, доставая сигареты.

— Бросила.

— Завидую. А мне всё не сподобиться… — Он закурил. — Что ж, давайте познакомимся, — улыбнулся он, — с кем имею честь — с госпожой Гудини или Копперфильд?

— Меня зовут Дайана, — огрызнулась я, — Дайана Германовна, можно просто — доктор Кейн. А вы кем будете?

— А меня Юрием зовут, — принял он подачу, — Юрий Сергеевич, можно просто — капитан Тесалов. А кем я буду — это, согласитесь, вопрос не из простых, даже на вопрос «а кто я есть» не всегда уверенно ответишь. Не так ли, доктор Кейн? — заметил он, разглядывая меня с явным интересом. — Сдается мне, я вас где-то видел…

— В кошмарном сне, наверное, — не слишком вежливо предположила я.

— Ну, кошмарами пока что не страдаю. — (Так то пока, пророчески замечу.) — Ладно, замнем для ясности. — Тесалов раздавил окурок, словно дав понять, что засим преамбула закончена. — Адвоката будем требовать?

— А надо? — усомнилась я, отставляя чашку.

— Не уверен. — Тесалов помолчал. — В общем, так, Дайана, она же Дайана Германовна и просто доктор Кейн. Я вам предлагаю следующее. Вы отвечаете на мои вопросы — для начала просто, не под протокол, формальности опустим. Это ни к чему вас не обяжет. Ежели вопросы вам покажутся, — он чуть пожал плечами, — ну, скажем, неудобными, тогда, по вашему желанию, построим разговор через адвоката, в строгом соответствии процессуальным нормам. Ну а если всё благополучно, в чем, кстати, я почти не сомневаюсь, то мы порядка ради оформим протокол — и вы свободны. Устраивает вас?

Не уверена.

— Может, объясните наконец, в чем я обвиняюсь?

Он кивнул:

— Объясню, но позже… Строго говоря, вы не обвиняетесь, а пока что лишь подозреваетесь, — уточнил Тесалов. — А еще, точнее говоря, вы подозревались, глагол в прошедшем времени, потому что, честно вам скажу, в свете новой информации эти подозрения рассеялись. Почти, — подчеркнул он снова, — а чтобы окончательно их снять с повестки дня, мне хочется сперва получить ответы. Поверьте, так выйдет убедительнее. А затем я обещаю вам объяснить причину этого, — он подобрал слова, — я полагаю, недоразумения. Досадного для всех, в том числе для нас… Ну как?

Теперь настала моя очередь оценивающе посмотреть на собеседника. Н-да, гладко излагает. Что называется, мягко стелет… Да, мягко стелит, но спать бы не пришлось — вдруг жестковато случится?

С другой стороны, в его словах был некоторый резон, а в интонациях что-то убедительное. И внешне капитан — ну, пусть не располагал, но, по крайней мере, не отталкивал. Русоволосый, на вид чуть больше тридцати, лицо правильное до обыкновенного, рост тоже средний, цвет глаз невыразительный. Однако взгляд открытый, вполне доброжелательный и ничуть не глупый. Словом, совсем как бы не мент, особенно в цивильном пиджаке, надетом на слегка помятый джемперочек. Короче говоря, типичный мент…

— Итак? — без особого нажима повторил Тесалов.

Почему бы нет, если я ни в чем не виновата, наипаче я не виновата.

— Спрашивайте, — пожала я плечами.

Так и быть, поверим, прежде чем проверим.

— Разумно, — улыбнулся он, — тогда приступим. Дайана, где вы были…

Короче говоря, где я была тогда-то и во столько. Дат и временных отрезков, о которых спрашивал Тесалов, исполняя приказ начальника примерить меня ко всем якобы маньячным эпизодам, для вящей простоты я приводить не буду. Во-первых, потому что к интересовавшим милицию событиям я просто не имела отношения, а во-вторых, э-э… да, достаточно во-первых. А в-третьих, ничем существенным помочь я не могла, даже если б очень захотела. Хотя я где-нибудь, сдается мне, была.

— Не помню, — озадаченно проговорила я.

— А где вы были…

— Не помню, — честно повторила я.

— А где вы были… — (А вы где были такого-то числа в растакое время? Вот и я не всё запоминаю.) — Подумайте, — настаивал Тесалов, — постарайтесь, зацепитесь за что-нибудь. Иногда припомнить помогает какая-нибудь мелочь, пустяковина. Что угодно — запомнившаяся телепередача, например…

Ну, с телепередачами — это не ко мне. На дух не переношу кромешную рекламу, слабо разбавленную кухо́нными ток-шоу. Не хочу из-за рекламных роликов воспринимать всех женщин (и самое себя) как обиженных Господом существ, вечно менструирующих, страдающих кариесом и гнилым дыханием, сплошь потливых и покрытых перхотью. Бр-р-р… Немудрено, что мужчинам рекламируют средства для потенции.

Но это так, лирическая пауза. А в остальном — нет, ну право слово, вы сами попробуйте припомнить события двух-трехнедельной давности, если ровным счетом ничего тогда не приключилось. Ничего особого, текучка, как всегда. Другое дело, что если каждый день похож на предыдущий, то, в общем-то, пора бы призадуматься. Не живу я, что ли?

(Ох, Янка, дыши себе спокойненько, и будет всё путем.)

Со мной всё было не настолько плохо. После добросовестной мыслительной работы на целый ряд вопросов я смогла ответить довольно вразумительно. Тесалов слишком не давил, но мое недоумение всё больше нарастало — пока я не сложила два и два и в результате…

Да, а в результате я получила севрюжину с хреном. Напомню, что в отличие от вас о подоплеке этого всего тогда я не имела представления.

И тем не менее:

— Сдается мне, капитан Тесалов, вы меня за врача-маньяка принимаете…

Теперь уже и он был малость озадачен:

— Откуда вы… — И сам поправился: — С чего вы это взяли? Янка, ты маньяк!

— Простите, а Христа тоже я распяла? — со всей возможной кротостью осведомилась я.

Таким елейным голоском я разве что с больными изъясняюсь, и притом обычно с безнадежными.

— И всё-таки как вы пришли к такому выводу? — переспросил Тесалов.

Дыши спокойненько.

— Догадалась. — (Наконец-то! Я, промежду прочим, не вся и не всегда так уж сразу по уши дубовая.) — Слухи были, сплетни, небылицы, — пожала я плечами, — а позавчера ваш сотрудник машину для проверки останавливал, вот я и сложила два и два…

И угодила на ярмарку абсурда.

— Поэтому я здесь и оказалась? — уточнила я.

— Потому вы здесь и оказались, — подтвердил Тесалов. — К сожалению, произошла досадная накладка, вы в буквальном смысле стали жертвой обстоятельств. Знаю, вам от этого не легче, тем не менее от ошибок в нашем ведомстве никто не застрахован. В интересах следствия большего сказать вам не могу, но за это недоразумение должен перед вами извиниться…

Ну, блин, спасибочки!

— А то, что в камеру ко мне подонков подсадили, это тоже недоразумение?! — не выдержала я.

— Нет, это в чистом виде произвол, если вам угодно — беззаконие, — с нежданной откровенностью заявил Тесалов. — Сотрудники, допустившие такое безобразие, будут самым строгим образом наказаны. — Он испытующе глянул на меня: — Не верите?

— Не верю.

— Почти по Станиславскому, — оценил Тесалов. — И в общем-то вы правы. За некоторые вещи даже из милиции нужно в шею гнать — нужно, да, но кто работать будет? Скажите честно, — он чуть прищурился, — у медиков не так?

Честь халата я отстаивать не стала.

— Бывает, — решив быть тоже в меру откровенной, согласилась я.

— Вот видите, — поддержал Тесалов. — К тому же, доктор Кейн, в этой ситуации вы сами не безгрешны. Теперь ваши сокамерники… или, скажем так, ваши пациенты лежат в реанимации. — (Опаньки!.. И что теперь с того?) — Оба в тяжелейшем состоянии, — подчеркнул Тесалов и вполне прозрачно намекнул: — Охотно допускаю, что вы здесь ни при чем, просто оба-два случайно поскользнулись. Но если дело дойдет до разбирательства, то, уверяю вас, правых в этой буче не окажется. Согласны?

Н-да. Согласна не согласна, но не гони волну, а не то сама же нахлебаешься.

— Хорошо, замнем для ясности, — устало согласилась я. — Мы закончили?

— Почти. Еще один момент. Позавчера, около полуночи, вы ездили на вызов по адресу Пражская 11. Ложный вызов, так? — Я кивнула. — Темнить не буду, — продолжал Тесалов, — примерно в это время при не вполне понятных обстоятельствах в квартире в том подъезде умер человек. Ничего необычного вы там не заметили? — Я молча покачала головой. — Ясно, — так и не дождавшись комментариев, проговорил Тесалов. — Никого и ничего, как и ожидалось… Между прочим, почему вы ездили на своей машине?

В подробности вдаваться я не стала.

— Вызов срочный был, со «скорой» передали, повод «плохо с сердцем». А служебной в это время не было, водитель ненадолго отпросился. — Я несколько замялась. — Конечно, это не разрешено, но…

Капитан утешил:

— Я вас понимаю. Повсюду что-то не разрешено, однако сплошь и рядом практикуется… — Тесалов уточнил: — Ложный вызов — частое явление?

— Не часто, но случается, — пожала я плечами. — Вам же «бомбами» покоя не дают? Вот и у нас хватает идиотов. — И кстати, о последних: — Вы всё еще меня подозреваете?

— Ни в коем случае, — заверил капитан. — Но для проформы давайте уточним, во сколько вы там были и когда приехали.

Я прикинула:

— Давайте посчитаем. Вернулась я примерно без двадцати час. Как раз тогда подъехал мой водитель, он на время обратил внимание. А на всё про всё ушло минут пятнадцать, следовательно, выезжала я в середине первого, минут так в двадцать пять. Да, в ноль двадцать пять, плюс-минус три минуты. А что? Можно всё проверить, время же указано в сигналке, записано в журнал и, наконец, занесено в компьютер… Это так принципиально?

— Лишь для очистки совести, — уверил капитан. — Стало быть, время выезда и время возвращения на базу у вас фиксируются?

— Да, разумеется. — (Иное дело, что эти записи… э-э… не чересчур точны. Например, когда у нас завал, и мы дольше положенного задерживаем вызовы, время вызова ставится с поправкой на задержку. В каждой избушке свои погремушки, но посторонним знать о них необязательно.) — Разумеется — и время вызова, и выезда, и время пребывания на вызове. А по возвращении врача диспетчер отмечает и время возвращения, — подтвердила я.

— Именно диспетчер? — уточнил Тесалов.

— Ну да. А это сколь-нибудь существенно? — переспросила я.

— Лишь для очистки совести, — повторил Тесалов. — Если вам угодно, для общего развития… Кстати, — усмехнулся он, покосившись на наручники, которые так и остались висеть на батарее, — не под протокол, тоже, так сказать, для общего развития. Не поделитесь, где вы научились таким занятным штучкам? Навыки у вас довольно специфические, должен вам заметить…

— К делу это имеет отношения? — уточнила я.

— Признаться, нет, но…

— А по существу еще вопросы будут? — перебила я.

Тесалов не смутился.

— Да, — улыбнулся он. — Что вы делаете сегодня вечером?

— Что-о?!!

Ага, непередаваемо.

И непереводимо.

И даже уголовно наказуемо.

Даже жаль, что я не разразилась — мне как-то и самой вдруг стало интересно, до чего бы я договорилась. А может быть, не жаль, тем более не оставалось у меня ни сил, ни настроения реагировать на местные приколы. И без того всё то, что здесь произошло, смахивало на тупую шутку юмора, которую давно пора заканчивать.

На том и порешили. Расстались мы не так чтоб по-хорошему, но и не по-плохому. Я молча подмахнула протокол, получила забранные накануне мелочи и сдержанно откланялась.

На улице был дождь. Часы показывали пополудни половину третьего. В отделении милиции я провела чуть больше восемнадцати часов. Целых восемнадцать, к тому же с небольшим. И — всего-то восемнадцать, пускай и с небольшим, но — как всё изменилось!

Даже странно, как всё изменилось… Жить стало неуютно и неправильно. Неуютно, словно среди дня ни с того и ни с сего наступили сумерки, и враз похолодало, и притом не только лишь снаружи, но и почему-то изнутри. Неправильно, будто долгожданный карнавал заполошной петербургской осени не начавшись кончился, вместо праздника оставив по себе жалкие остовы декораций, мокнущие под безрадостным дождем — стылым, моросящим, неприкаянным, под каким-то цепенеющим дождем…

Короче, было холодно и сыро. Ежась в легкой, не по погоде, курточке, я пешком добралась до стоянки перед поликлиникой. На мою «десяточку» никто не покусился, машину я нашла там же, где оставила. Прикинув, стоит ли зайти на «неотложную», решила, что в моем теперешнем растрепе это ни к чему. Для начала было бы желательно соскрести с себя всю суточную грязь — да и вещи после «обезьянника» стоило бы продезинфицировать.

Домой я уезжала как бы нехотя. Странно, да, но в самом деле так — как бы без охоты, механически, отстраненно, что ли. Меня освободили. Ну и что? Вокруг был дождь, а жизнерадостности почему-то не было. Наоборот, где-то там, под спудом, в глубине души, на манер того же осеннего дождя знобко моросило ощущение, что вся эта нелепая история для меня так просто не закончится. Ох, еще аукнется оно, ох, не раз еще оно откликнется…

Аукаться оно мне начало даже раньше, чем я ожидала. А всё из-за того, что Лерочка вчера исхитрилась выглянуть на улицу аккурат тогда, когда меня грузили в «упаковку». Если помните, сестренка типа как работает в «Гусятнике», а окна в ее массажном кабинете как раз выходят на стоянку. Ага, и в итоге младшенькая с переляку переполошила всех, кого совсем не надо бы. Мало мне того, что она без меры озадачила звонками тетю Лизу, так она еще и в телефонном разговоре с фатером язык не придержала!

В результате дома мне немедленно пришлось выдержать сражение с телефоном. А поди нормальным людям объясни, за что же именно меня арестовали…

Первым по межгороду прозвонился фатер и в обычном для него телеграфном стиле поинтересовался, нужен ли дочурке адвокат. Будто сговорились все с этим «адвокатом»! Встать, Страшный суд идет… К тому же мой родитель до сих пор совершенно искренне считает, что покамест он не так богат, чтобы тратиться на что-либо дешевое. Так что жди тяжелой артиллерии — такой, как Генри Резник, например. А зачем мне Резник, например, если я ни в чем не виновата?

Кстати, э-э… а ты не виновата?

(Янка, мы маньяк? А ты уверена? Вот и я ничуть не сомневаюсь, что если человеку что есть силы вдалбливать, что типа он того, то он и станет как бы вроде этого… Нет, мы в самом деле не маньяк?)

В чистом виде ярмарка абсурда. Опаньки не опаньки, но сколько не шути, всех не перешутишь. Едва я распрощалась с фатером, юморком пройдясь по аблакатам, как сейчас же прозвонилась Лерочка. Ну, если перед фатером я сжато отчиталась, то сестричку скорее отчитала, и отнюдь не сжато, пообещав завтра же прямо у нее на новоселье ей кое-что добавить, а кое-что чуток укоротить. Будет знать, как панику устраивать!

Очередь была за тетей Лизой, но тут я собралась поднапрячь характер. Всё, сначала генеральный мокрый драй, а уж потом поговорим за чаепитием. Да и пообедать бы мне было не грешно…

Напрягать характер не пришлось, с расспросами она не торопилась. Так что я отмылась (ух-х-х!) и перекусила — и теперь сама была не прочь пообщаться с милейшей старушенцией.

Чаевничали мы в комнате соседки. Точнее, кофеевничали, потому что Елизавета Федоровна организовала свой чудесный кофе, и до чая дело как-то не дошло. К кофе тетя Лиза выложила шоколадные конфеты с начинкой из ликера, припасенные, сдается, нарочно для меня.

Конфеты оказались преотличными, начиненными по меньшей мере четырьмя видами ликеров. Удовольствие, скажу, не из дешевеньких.

— Ох, тетя Лиза, балуете вы меня, — улыбнулась я. — Такое пиршество — по нынешним-то ценам!

Соседка отмахнулась:

— Ничего, не разорюсь. — И не слишком весело добавила: — Времени не хватит.

Я было начала:

— Ну-у, Елизавета Федоровна…

— Яночка, не надо, — мягко придержала тетя Лиза, — я, если ты заметила, вовсе не глупа. Я больна, и ты об этом знаешь. Не много мне осталось. — Она жестом пресекла дежурные протесты. — Оно и к лучшему: по крайней мере, рак меня избавит от маразма, что, согласись, не худший вариант. — Она чуть улыбнулась: — Вот так-то, Яночка. Что будет, всё мое, а большего не вынести. Поверь старухе.

Я несколько смешалась:

— Так я ж не ква, я только кукареку, — неуклюже отшутилась я.

(А что тут скажешь, разве что соврешь.)

— А ты не кукарекай, не то накаркаешь, — не осталась в долгу Елизавета Федоровна. — И потом, если не тебя, то кого же мне прикажешь баловать?.. Ты давай-ка лучше расскажи, что с тобой такое приключилось.

А поди-ка это расскажи.

— Ох, тетя Лиза! Тут не то что я — тут даже вся милиция вам бы не ответила. Не поверите, но менты меня с маньяком перепутали! — рассмеялась я, но в ответ улыбки не дождалась. — Да ну их, сущий бред, — пожала я плечами. — К тому же толком-то я всё равно ничего не знаю, в основном на слухи ориентируюсь. На работе поговаривали, что на территории нашего района маньяк образовался, вроде бы он под врача работает. Чушь какая-то, почти как в анекдоте…

Я пересказала забелинскую байку про «пять старушек — рубль».

— Ну так вот, — продолжала я, — а самое смешное, что маньяк и в самом деле есть, во всяком случае, менты кого-то ищут. А что еще смешнее, нашли они — меня… — Я пунктиром очертила ситуацию, опустив, естественно, злоключения в камере. — Так что это даже несмешно — это натурально обхохочешься. Никого маньячнее меня им не подвернулось. Сдается мне, кто-то там у них ну очень крепко сбрендил… Вот, собственно, и всё. — Я чуть виновато улыбнулась: — Напрасно Лера вас вчера переполошила, — заключила я.

— Напрасно, говоришь… — Елизавета Федоровна была на удивление задумчива. — Ну, ничего напрасного на свете не бывает, — рассеянно заметила она, будучи, похоже, чем-то озадачена, как бывает озадачен человек, который вдруг услышал далеко не то, что допускал услышать. — Нет, ерунда какая-то, — решила она что-то для себя. — Но, в общем, ты права — странная история. Очень странная, — покачала головой старушка, — настолько странная, что впору призадуматься, нет ли у нее второго дна. — Она внимательно взглянула на меня: — Подумай, Яночка, ты вокруг себя не замечала ничего такого необычного? Странностей каких-нибудь? На службе, например?

О чем это она?

— Нет вроде бы… Да нет же, тетя Лиза, на службе всё тип-топ, не страньше, чем обычно. Лечим, иногда вылечиваем, бывает — насовсем… — Я, мягко скажем, недоумевала: — Но я не понимаю…

— Равно как и я, — «утешила» меня Елизавета Федоровна. — Да, между прочим, Яночка, ты никогда не интересовалась статистикой смертей на территории обслуживания вашей «неотложки»? Да ты не удивляйся так — в старости, как в детстве, любопытство неисповедимо, — мельком усмехнулась тетя Лиза. — Не спорю, как и в детстве, оно частенько заводит не туда, но будь уж снисходительна… Как я понимаю, в каждой поликлинике имеется архив, что-то вроде отделения статистики? — Я кивнула. — То есть при желании там можно отыскать данные по всем пациентам вашего района, в том числе по умершим, ведь так? Как это всё устроено?

(Да каком всё устроено! Нет, чего-то я в упор не понимаю. Ну в самом деле, чтоб им пусто, блин, все вокруг сегодня сговорились! Ага, то мне адвоката подавай, то черт-те знает чем интересуются. Тесалов о фиксации времени на вызовах допрос мне учинял, теперь вот тетя Лиза — о статистике. Ну, есть у нас статистика при регистратуре, но я-то здесь при чем?)

Так примерно я объяснила:

— Ох, тетя Лиза… Статистики у нас больше, чем хотелось бы. Вы правы, разумеется, в поликлинике фиксируется всё, в том числе и смерти, и не только наши «неотложные». И при этом вся отчетность обязательно ведется не только на компьютере, но и по старинке — на бумаге. — (А посему, замечу, измеряется она не только мегабайтами, но и килограммами — и центнерами тоже.) — Та еще морока… — Я вздохнула, обижать старушку не хотелось. — А вам это зачем?

— Я так поняла, что все без исключения, в том числе насильственные, смерти так или иначе в статистической отчетности отмечены? — уточнила тетя Лиза.

— Да, конечно, если труп э-э… — я сбилась с панталыку, — если человек был прописан на нашей территории. Но почему…

— Эта информация закрытая? — перебила тетя Лиза.

— Да, в общем, нет, не так уж чтобы очень. По локальной сети в базу данных компьютера в статистике можно даже из диспетчерской залезть. Было бы желание, — пожала я плечами, — но для чего?

— Для общего развития, — опять чуть усмехнулась тетя Лиза. — Зачем, ты говоришь… Ну, мне, допустим, незачем, а вот тебе могло бы пригодиться, — как бы между прочим заметила она. — Статистика — наука не столько точная, сколько, скажем, тонкая. И небесполезная, если к ней разумно подойти. Можно, например, взять статистику смертей за последний месяц и сопоставить с тем, о чем тебя допрашивали в органах. Там интересовались, как ты говоришь, где ты была тогда-то и тогда-то? А ты полюбопытствуй, как это самое когда-то и когда-то отражено в отчетности. Ведь очевидно, что как раз тогда кто-то где-то умер и смерть, скорее всего, была насильственной. Так, глядишь, и разберешься в ситуации… Уж не знаю, есть ли там маньяк, но, — она вновь улыбнулась, — раз предупреждена — уже треть дела сделано.

Да-а…

Да-а, мозгов Елизавете Федоровне, сдаюсь, не занимать. А мне бы стоило.

А впрочем, на фига?

— Логично, тетя Лиза, но мне-то что с того? — не в первый раз пожала я плечами. — Можно так подумать, будто бы я к этому всему действительно имею отношение. Бредятина кромешная… — Я, не сдержавшись, фыркнула: — Весь мир сошел с ума.

— Было бы с чего, — обронила тетя Лиза. — А насчет подумать… Можно так подумать, — невозмутимо заметила она, — в милиции же так зачем-то думали. Неясно, правда, чем, но было бы желание…

На миг мне показалось, что Елизавета Федоровна чего-то недоговорила. Подтекст какой-то, что ли, померещился, будто бы хотела тетя Лиза меня к чему-то подвести, но затем раздумала. Представляете, мелькнула даже мысль, что и свою болезнь она упомянула специально для того, чтобы я, стремясь уйти от скользкой темы, в остальном бы стала разговорчивей. Какой бредятины с устатку не надумаешь! Так, промежду прочим, и до паранойи додуматься легко. Ага, а от паранойи всё равно ничего лучше не придумаешь, чем на всё начхать, чтоб мозги не морщить.

А-апчхи! И вам того же мнения.

— Да ну вас, тетя Лиза! — Пусть я чего-то недопоняла, но на всякий случай рассмеялась. — Не знаю я, о чем и чем там думали, но лично я здесь точно ни при чем. Что поделать — сбрендили менты, чтобы не сказать, что просто сбредили. Я не в претензии — ну что с ментов возьмешь, жизнь у людей такая, — великодушно объявила я. — А жизнь вообще такая, не только у людей, но даже и у лекарей. — Я пошутила: — Все бредят наяву — а мы чем хуже прочих? Издержки производства, чего греха таить, все этим миром мазаны. Да хотя бы вот…

Я постаралась в лицах передать историю про бабушку с бомжами. Помните: если бомж на лестнице — одно, на дому — уже совсем другое. Правильно, а если на пороге, то — ну, пусть не третье, но тут как повезет, даром что бомжи по-своему одинаковы.

(Оно, возможно, в чем-то и грешно, но по мне так со смеху расплачешься. Потому что это ничуть не анекдот, так у нас на практике и принято.)

Я так и рассказала.

— Говоришь, по-твоему одинаковы… — Странно улыбнувшись, тетя Лиза качнула головой. — А знаешь, Яна, ведь меня саму тут недавно за бомжиху приняли, — неожиданно заметила она. — Недавно ли?.. — Она припомнила: — Ты в отпуске была, недели за две до того, как ты возвратилась. Я тогда очень неудачно сходила к стоматологу — челюсть мне разворотили так, что на пол-лица отек образовался. И вот в таком-то виде я в скверике присела отдохнуть, причем не абы где скамеечку нашла, а здесь, у нас, поблизости от рынка. Место то еще, как ты понимаешь. А я в придачу прямо там к пузырьку с чагой приложилась, я ее настойку от желудка регулярно пью. А ее в такие же флаконы разливают, как и суррогаты алкоголя. Как ты говоришь, картинка с выставки… Вот тут ко мне бугай и подошел: дескать, ты, синюха типа, слышь, заработать хочешь? — Елизавета Федоровна негромко рассмеялась: — Синюха типа, слышь…

Я неприлично прыснула:

— А вы?!

— А что я, — иронично развела руками тетя Лиза, — за мной не заржавело, знаешь ли. Старость, Яночка, имеет привилегии. Оно, конечно, кому-то старость тоже на одно лицо, особенно когда лицо не в лучшей форме. Но тут, что называется, смотри не ошибись — за ошибки, как известно, учат… — Старушка грустно улыбнулась: — Веришь ли, но старость тоже могла бы быть по-своему хороша, не будь она уж так обременительна. Жизнь часто как устроена: кажется, сперва всё впереди, а после глядь — всё вроде бы и прожито. Так и получается: настоящее мы раз за разом откладываем на потом — и в результате оставляем старости. Что ж, старость упрощает категории: будущего у старости нет, прошлое… Ну, прошлое на то оно и прошлое, что всё равно прошло. Вот и достается старости немножко настоящего, и в этом настоящем терять не так чтоб нечего, но, в общем-то, уже не слишком много… — Она чуть помолчала. — Ох, Яночка…

Подвисла пауза.

— Ну, разворчалась я, — оборвала саму себя старушка, — прямо философию затеяла. Прости, издержки возраста… Кстати, о старушках. Ты мне раньше анекдотом кое-что напомнила. Дай мне Достоевского, пожалуйста, третий том, стоит на полке слева. — Я без труда нашла на хорошо знакомых мне книжных стеллажах требуемый томик. — Спасибо, Яночка… — Елизавета Федоровна разыскала нужную страницу. — Да, я не ошиблась. Ты вот по Достоевскому про «пять старушек — рубль» — а вот сам Достоевский в «Мертвом доме». — И тетя Лиза живо зачитала: — «Один, например, зарезал человека так, за ничто, за луковицу. Вышел на дорогу, зарезал мужика проезжего, а у него и всего-то одна луковица. “Что ж, батька! Ты меня послал на добычу: вон я мужика зарезал и всего-то луковицу нашел!” — “Дурак! Луковица — ан копейка! Сто душ — сто луковиц, вот тебе и рубль!”» — Она с усмешкой отложила книгу. — Что, не бородат ли анекдотец?

Я вежливо хихикнула.

— Так-то вот, — лукаво подмигнула тетя Лиза. — Избыток знания уму не научает, но классику порой невредно полистать. Отчего бы лишний раз не убедиться, что от великого до смешного только один шаг, а вот от смешного до великого… Впрочем, от смешного до великого тоже как-нибудь дойдешь, не заплутаешь, — она как отмахнулась. — Не серчай, что-то меня всё на афоризмы тянет. Старикам простительно: раз самим уже учиться поздновато, остается только поучать… — Опять возникла пауза. — Да, в старости на собственных ошибках учиться некогда, успеть бы их исправить. — О чем-то помолчав, добавила она: — Что ты знаешь о своем семействе, Яночка? — невпопад спросила тетя Лиза.

Н-да.

С такой подачи я немного потерялась. То ли я опять чего-то недопоняла, то ли я за логикой никак не поспевала — если в этом переходе логика конечно же была. Но если логика здесь всё-таки была, тогда она действительно чего-то не договорила. А если не было, э-э… то я тут ни при чем: старость, Яночка, имеет привилегии. И на здоровье…

А-апчхи! И лишь бы впрок пошло.

(Но, в общем, смене темы я обрадовалась. Да и вам бы тоже не грешно — всё разнообразие какое-то. Тем более сама же обещала, что при случае об этом расскажу подробнее.)

Что ж, почему бы нет.

История любой семьи — история, достойная романа, и незначительных, неинтересных судеб просто нет — есть только неумелые рассказчики. Узор любой эпохи, узоры всех эпох складываются из перипетий и хитросплетений частных жизней, судеб и характеров — и притом хитросплетения и перипетии, судьбы и характеры настолько же определены паутиной времени, насколько и определяют, и даже перекраивают эту паутину. То же и в романе, где из пересечений частностей возникает общее, и в этом отношении история моей семьи ничуть не исключение, а что до мастерства или неумелости рассказчицы…

Как вы — не знаю, но вот лично я вправе извинить себя пристрастностью, и по степени пристрастности ближе для меня питерская ветвь моего семейства. Начать с того, что мой прадед был — Николай Романов. Разумеется, никакого отношения к правящей династии прадед не имел, напротив, был он выходцем из скромных разночинцев и восторженным (по молодости лет) борцом с самодержавием. Будучи до революции студентом-химиком Петроградского университета, он некоторое время принимал участие в деятельности одной из самых экстремистских тогдашних группировок — партии эсеров. Что, в общем-то, не слишком удивительно, поелику максимализм и экстремизм частенько ходят рядом, а вирус революционности в те больные годы поражал людей не только вздорно молодых, но и несравненно более осмысленных.

Гораздо удивительнее то, что летом 1917 года, когда Первая мировая война уже захлебывалась в собственной бесперспективности, прадед почему-то вдруг порвал все отношения с эсерами, за год до защиты диссертации оставил университет и добровольцем отправился на фронт. Такой вот поворот, на вид ничем не обоснованный, похожий как на прихоть, так и на прихотливую игру самой судьбы — игру, проигрыш и выигрыш в которой оказываются в результате далеко не тем, чем поначалу кажутся.

Повоевать ему толком не пришлось. В первый месяц пребывания на Германском фронте он получил ранение и в придачу к этому, уже в госпитале, исхитрился заразиться тифом. Выжил он буквально чудом, долечивался в Петрограде, в Петропавловских бараках, кстати, располагавшихся тогда на территории нынешнего — моего родного — Медицинского. Тоже, в общем-то, по-своему судьба, особенно если учесть, что тогда и там прадед познакомился с очаровательной сестричкой милосердия, которой было суждено стать моей прабабкой.

Прадеду едва было девятнадцать, прабабушке — семнадцать, оба полюбили сразу и, как оказалось, навсегда. Звали ее Лана, фамилия была — Яновская, и через нее семейство не только унаследовало частичку польской крови, но и саму фамилию. Здесь тоже целая история. Чудом выживший, как заново рожденный (и еще — влюбленный), прадед порешил начать всё с чистого листа. Перемена имени — знак перемены участи, что-то вроде жеста в сторону судьбы. Из своей фамилии прадед сделал имя, имя Николай превратилось в отчество — и Николай Романов стал Романом Николаевичем, по жене — Яновским.

Вот такая романтическая версия — наряду с сугубо прозаической. Брак они оформили примерно год спустя, революция уже не только разразилась, но и раздурилась и раздухарилась. Жить с «сомнительной» фамилией стало чревато: Романов? — а тот ли ты Романов? — а докажи, что ты не тот Романов!.. Пусть не расстрел и даже не тюрьма, но на работу было не устроиться. Сейчас оно звучит как скверный анекдот, но в те лихие годы…

Так или иначе, прадед революцию приветствовал и в новый строй вписался. И тут всё в масть пошло: ранение на Первой мировой уберегло его от фронтов Гражданской, неоконченное до революции образование не подвело под категорию «социально-чуждых», а разрыв с социалистами-революционерами и пуще — перемена имени спасли его от гибельной судьбы большинства эсеров. В иные времена взрослеют очень быстро, и скоро став прагматиком, а заодно и членом единственной к тому моменту партии, прадед оказался отличным управленцем и в конечном счете сыграл значительную роль в становлении советской химико-фармацевтической промышленности.

По тем нелегким временам семье жилось неплохо. У четы Яновских родились две дочери — старшенькая, Яна, моя родная бабушка, и младшенькая, Аня. К концу 20-х Яновские имели отличную квартиру (да-да, вот эту самую!), приходящую прислугу, бишь домработницу, за главой семьи была закреплена служебная машина. Времена не выбирают; раз достоин, значит, удостоен, а прадед был сполна достоин той, далеко не праведной, эпохи. Впрочем, кто же слышал об эпохах — праведных?

Ни один из диких политических процессов сталинского лихолетья Яновских не затронул. Эту масть судьба до срока придержала, беспредел тридцатых семью благополучно миновал. Более того, именно в те годы прадед из чистого хозяйственника становится значительным партфункционером и занимает один из ключевых постов в руководстве города.

Потом была война. Блокаду вся семья провела в осажденном Ленинграде. Подробности опустим. Конечно, семье партаппаратчика выживалось легче, чем другим, но что теперь об этом…

(Интересно, поймут ли через пару поколений, о какой войне и о какой такой блокаде речь? Да и теперь — а все ли понимают? Такова, однако, се ля ва…)

Еще один этап — послевоенное восстановление хозяйства, для прадеда — всё той же химико-фармацевтической промышленности. Он уже выходит на всесоюзный уровень, ему прочат министерский пост, но — предпочитают репрессировать. Очередной советский анекдот: Яновский всерьез заговорил о необходимости решительного переоснащения всей отрасли, разговор был признан не ко времени, для расправы этого хватило. В результате он был обвинен… в шпионаже в пользу Аргентины. Ага, а заодно Бразилии. А может, Швеции и вместе с ней Швейцарии — всё равно не стоит удивляться, что даже и теперь, в двадцать первом веке, мы своих больных лечим большей частью импортными средствами, а нашими — калечим.

Прадеда забрали весной 1948 года, аккурат к тридцатой годовщине их с прабабкой свадьбы. Такая вот подлянка. И еще одна, уже закономерная: ко всем нелепостям на «следствии» всплыли гамбит с фамилией и связь до революции с эсерами. Участь прадеда была предрешена, но…

С судьбой как не играй, карты у нее всё равно крапленые. Однако прадед их опять смешал — под «следствием» он умер. Сердце отказало вовремя — ни одного признательного показания выбить из него просто не успели.

Семью это не то чтобы спасло, но всё могло быть хуже. Тем более от прадеда они не отреклись, как тогда вовсю практиковалось. Однако вместо десятки лагерей, положенных семье врага народа, Яновские получили всего лишь пожизненную ссылку.

(А был соблазн. Для сестер жизнь только начиналась: старшая блистала на историко-философском факультете Университета, младшая с отличием училась в Медицинском. О чем еще мечтать? О чем-то же мечтали… Да и в отречениях тогда находили даже добродетель; тем не менее мои — не отреклись. И не от живого ведь, уже от мертвого…)

Оттуда и Поволжье. Жизнь есть везде, возможно, и на Марсе, вся проблема в том, чтоб приспособиться. Та еще проблема, от иных контрастов спятить запросто. Прабабушка была к этому близка: от удара до конца так и не оправилась, разом постарела, жила как по инерции. Сестрам тоже ой как солоно пришлось…

Местом ссылки им был определен районный городок в Куйбышевской (а теперь опять Самарской) области. Но жизнь была и там, и там в их жизни случился человек, ставший моим дедом. Он наполовину был татарином, почти что уроженцем этих мест, но человеком тоже неприкаянным. Учитель по призванию и образованию, он до войны жил в Куйбышеве, а теперь положение его немногим отличалось от положения ссыльного. Фронтовик, однажды побывавший в окружении, с боями пробившийся к своим, после войны был не вправе проживать в крупных городах. А в этом городишке жила его родня — ну, так всё и сложилось.

Без любви и тут и не обошлось — и без драмы тоже. Угораздило сестер — влюбились в одного, да так, что не опомнились, покуда на всю жизнь не разошлись. Опять история, достойная пера, но тут уже додумывайте сами, сюжетных линий без того достаточно.

Замуж вышла Яна, у них родилась дочь. Отдавая дань семейному пристрастию к нечастым именам, мою мать они назвали Даной. Поэтому и я теперь — Дайана, английский вариант имени Диана, а на самом деле — в честь бабушки и мамы, от Даны и от Яны.

Время шло, помаленьку начиналась оттепель. Лед тронулся, в середине 50-х запустили процесс реабилитации. Очередь дошла и до ссыльнопоселенцев. Всё хорошее когда-нибудь кончается, всё плохое тоже. В семье дороги разошлись: дед, бабушка и Дана перебрались в Куйбышев (сиречь Самару), прабабка с младшей дочерью вернулись в Ленинград.

Возвращение радости им не принесло. Бог весть на что они надеялись, но сбылось всё грустно. Вроде бы им даже повезло, Яновских прописали не где-нибудь, а в прежней их квартире. Теперь квартира стала коммуналкой, соседкой их была Елизавета Федоровна. С ее присутствием в бывшем их жилище они внутри себя так и не смирились, отчуждение осталось навсегда. Последние лет десять жизни прабабушка тяжело болела, отчасти из-за этого Аня осталась незамужней… В общем, такова жизнь — а жизнь такова, какова се ля ва, больше всё одно ничего не скажешь.

В Куйбышеве жизнь складывалась куда оптимистичнее. Там всё наладилось, дед с бабушкой учительствовали в школе. Дана пошла по стопам родителей, окончила педагогический — и по мужу стала Даной Кейн.

Кейн — фамилия скорее кельтская, нежели немецкая, тем не менее фатер — выходец из поволжских немцев. Его родитель был немцем чистокровным, а вот мать, моя бабушка по материнской линии, родилась опять-таки на берегах Невы. Кровь кровью, генетика генетикой, только по национальности всё равно я больше петербурженка. Так жизнь мудрила, так судьба сплела…

Мама умерла при родах. Год или полтора спустя отец женился вновь, у меня появилась мачеха и сестренка Лера. Как и мама, мачеха была преподавательницей. Уж не знаю, искал ли фатер повторения, но нашел что надо.

В такой семье всяк станет полиглотом: от дедушки по материнской линии привился мне татарский, от деда по отцу перешел немецкий, а мачеха еще привнесла английский, благо именно его она преподавала. И это — в гибком возрасте, когда языки всем без исключения даются без труда. В Медицинском к данному коктейлю добавилась кухо́нная латынь, так что с такой базой самостоятельно одолеть французский, а затем с листа и итальянский труда не составляло.

Вот вам и «супервумен» — ничего из ряда выходящего. Так я и росла: училась говорить, читать, считать, водить автомобиль, ломать кирпичи голыми руками, пользоваться противозачаточными средствами — словом, всему тому, что для современной женщины лишним не бывает. После школы с Волги я перебралась на берега Невы, через год похоронила тетю Аню, сдружилась с Нарчаковой, то да сё — в общем, дальше вы и сами знаете.

А если что не знаете… а что вы вероятнее всего действительно не знаете, так прежде всего то, какое отношение все эти дела минувших дней могли иметь к текущему моменту. По мне так не могли, а если тетя Лиза думала иначе, то пояснить она не соблаговолила. Ну и…

Будем проще: не ищите смысла там, где его нет, — неровен час обрящете. Старость, Яночка…

А ей всё было мало.

— Значит, твоя бабушка по отцовской линии тоже родилась в Ленинграде. Интересно, — заметила она. — Бывают в жизни совпадения…

— Ну да… — привычно пожала я плечами. — Только она рано умерла, я о ней очень мало знаю, — пояснила я. — Знаю, что в блокаду она остались сиротой, была эвакуирована. Сперва попала в Казахстан, потом каким-то образом в Поволжье, там вышла замуж… В общем-то и всё.

Почему-то я почувствовала себя немного виноватой.

— Когда она скончалась?

— В шестидесятом. Отец тогда совсем подростком был. Онкология.

— Понятно, — задумчиво сказала тетя Лиза, — понятно… Превратности судьбы… — Она опять о чем-то помолчала, чтобы не сказать, что умолчала. — Между прочим, — улыбнулась вскользь Елизавета Федоровна, — теперь меня не слишком удивляет, насколько мало мы знаем о других. Бывает так, что о самих себе мы знаем еще меньше. По молодости лет оно простительно, но мне… — И вновь возникла пауза. — Впрочем, несущественно…

— К чему вы, тетя Лиза? — не выдержала я.

— Пустое, к слову… — Она вздохнула. — Неважно, Яночка.

— Что-то я вас толком не пойму, — я пристально взглянула на соседку. — Тетя Лиза, сдается мне, о чем-то вы молчите! — еще разок попробовала я.

— Было бы о чем, — отмахнулась та, но показалось, что о чем-то — было. — Считай, что я сама себя не понимаю. — Она решительно свернула разговор: — Пока оставим. Только вот что, Яночка. Ты всё-таки подумай на досуге — очень мне не нравится инцидент с милицией. Какой-то он неправильный… Будь поосторожнее, смотри по сторонам. От вывертов судьбы никто не застрахован, но раз случилось — впредь поберегись, тем более ты девочка неглупая. К тому же ты сама любишь повторять, что случайность есть закономерность, только неосознанная, так? Так будь последовательна… — Она приподнялась из-за стола, дав понять, что разговор окончен. — Подумай, Яночка.

Э-э…

Н-да.

Было бы о чем…

О чем-то, впрочем, было. Да хотя бы о самом нашем разговоре, под занавес которого я уже почти не сомневалась, что подтекст в нем мне не померещился. Елизавета Федоровна словно в самом деле что-то не то хотела скрыть, не то, наоборот, раскрыть, вела вокруг и около, но в конце концов оставила в потемках. Уже теперь, почти как жизнь спустя, я понимаю и в чем-то принимаю мотивы Нарчаковой, однако в тот момент она меня своими недомолвками достала. Раздражение у меня с думаньем не вяжется, к тому же к вечеру я крепко измоталась, да еще, похоже, подпростыла в камере. Так что вы и сами понимаете; а если что-то вы не понимаете…

А-апчхи! Чих как факт, а не фигура речи… Да, так если даже вы не понимаете, то из меня мыслитель был и вовсе никакой. Хотя на сон грядущий шевельнулась мысль, что в одном Елизавета Федоровна была-таки права: как бы мало мы ни знали о других, о себе мы зачастую знаем меньше. Я то же о себе: меня вдруг удивило не столько то, с какой легкостью тогда, в камере, я могла переступить черту — еще шажок, и я бы преступила, — сколько то, что я черту э-э… не переступила. Я не умею толком объяснить, но вдруг я поняла, что, будь такой расклад, даже бы убийство у меня не вызвало протеста. Впечатляет? И хорошо, когда бы эта мысль меня бы испугала — но я же приняла ее как должное! Кстати, говорят (и кстати говорят), если зверь отведал человечины…

Приятного аппетита, не люди и были. Спасибо, вы обогащаете мой мир…

А-апчхи! И мне всегда пожалуйста.

И спокойной ночи.