Без всяких полномочий

ГЛАВА 15

Когда я проснулся, в гостиной Гурама горела лампа. Я лежал на диване, хотя, помнится, заснул в кресле. Рядом с Гурамом за журнальным столом сидел Эдвин. Очевидно, он пришел, когда я спал.

Зазвонил телефон.

Гурам взял трубку. Он долго разговаривал с кем-то. Я на слушал. Я старался думать о пьесе. Это не очень удавалось. В памяти возникала Нина. Ничего, скоро все забудется и войдет а старую колею, сказал я себе.

— Ты что, оглох? — крикнул Гурам. — Поднимайся! Едем в гости.

— Я останусь.

— Поднимайся, поднимайся! Тебе неплохо проветрить мозги. Только не вздумай там буянить. Едем в приличную семью.

Мы подъехали к старому одноэтажному дому и, пройдя через двор, поднялись по каменным ступеням на деревянную веранду, в углу которой я заметил детский трехколесный велосипед. Слева у обшарпанной двери висела ручка звонка. Гурам дернул за нее. Задребезжал колокольчик.

— У них даже электричества нет, — сказал я. — Куда ты нас привел?

— К своему учителю и шефу, профессору Кахиани, — ответствовал Гурам.

За дверью послышались шаги и смех. Щелкнул замок. Дверь распахнула полноватая женщина с красивым, хотя и увядшим лицом.

— Гурамчик! Родной! — сказала она воркующим голосом а подставила щеку для поцелуя.

Гурам чмокнул ее.

— Жужа, это мои друзья. Эдвин и Серго.

— Идемте, мои дорогие.

Я никогда не видел профессора Кахиани и полагал, что это сухощавый старичок с бородкой клинышком, который будет шепелявить о незнакомых мне материях. К моему изумлению, навстречу нам поднялся жизнерадостный здоровяк лет пятидесяти и приветствовал громовым голосом. Потом он представив гостей за огромным столом. Я только и слышал:

— Академик, профессор, адвокат…

И вдруг я увидел Венеру. Она противно усмехалась.

Кто-то дотронулся до моей руки.

— Серго!

Рядом стояла женщина, отдаленно напоминавшая ту, которую я любил четыре года назад.

Я сконфуженно улыбнулся. Она состарилась. Собственно, и четыре года назад она не могла быть молодой, но тогда я не замечал этого.

— Как поживаешь, Гулико? — произнес я.

— Хорошо. Вышла замуж.

— Поздравляю.

— Как ты возмужал! Женился?

— Нет.

— Идем, познакомлю тебя с мужем.

Она подвела меня к пожилому мужчине с крашеными волосами.

— Дорогой, это мой дальний родственник.

Он, конечно, не поверил ей, но протянул руку. Она хотела усадить меня рядом с собой.

— Не распоряжайся в чужом доме, — сказал ей муж.

— Серго, дорогой, идите сюда, — позвала Жужа.

Я сел между Жужей и девушкой по имени Ната. Эдвина Жужа усадила справа от себя.

Венера не сводила с меня глаз.

— Наполним бокалы, — сказал хозяин дома и произнес тост.

Я взглянул поверх головы гостей. На облупившихся стенах висели картины. Одна напоминала Пиросмани.

Кто-то спросил Эдвина, нравится ли ему Тбилиси.

— Словами не выразить, — ответил он и стал рассказывать о Тбилиси. Все вежливо слушали.

— Это Пиросмани? — спросил я Жужу.

Она проследила за моим взглядом.

— Говорят.

…На другом конце стола раздался смех.

— Мы тоже хотим смеяться! Что ты там рассказываешь, Бадур? — обратилась Ната к длинноносому мужчине.

Лицо Наты казалось знакомым. Но я даже не попытался попомнить, где мог ее видеть. Мне это было безразлично.

…За столом беседовали о чем-то знакомом. До слуха долетали обрывки фраз.

— Художник трагической темы…

— Художник безверия…

— Профессор, вы думаете…

— Исследует больной дух…

— Я бы сказал сильнее — деформированную нравственность…

— Анатомия одиночества…

— Психология отчужденности…

— Полная атрофия социально активных чувств и просто чувств…

— Беспощадный человек, художник-хирург…

— Вскрывает язвы общества, философски осмысливает драматизм человеческого существования…

Потом, судя по фразе «Нет никакой необходимости в репрессивных мерах», тема беседы изменилась. До моего сознания дошло, что говорили о министре внутренних дел Шавгулидзе. Наверно, в каждой тбилисской семье тогда любой разговор неизменно сворачивал к обсуждению деятельности Шавгулидзе. Была пора больших надежд и грядущих перемен.

— Меня беспокоит, что наша Грузия вскоре будет у всех на устах, — сказал Бадур. — Зарубежное радио уже злословит об арестах у нас, у кого сколько миллионов нашли, за что кого арестовали…

— Я тоже не хочу, чтобы Грузию упоминали всуе, — сказал профессор Кахиани. — Но нужно быть правдивым во всем, даже в том, что касается родины. Как справедливо заметил один мудрец, каждый гражданин обязан умереть за свою родину, но никто не должен лгать во имя родины. Русские говорят, новая метла метет по-новому. Очевидно, так. Но когда я думаю о Шавгулидзе, на ум приходят слова Гюго — не потребность новизны терзает творца, а потребность правды. Правды, Бадур!

Раздались аплодисменты.

— Чудесно! Чудесно! — восторгалась Венера.

— Браво, Виктор Акакиевич! — сказал муж Гулико.

Лишь Бадур поморщился, но не стал возражать.

Профессор Кахиани предложил тост за Грузию. Я взглянул на Гурама. Он был скучен и тих. Может быть, он вспомнил о Лие, с которой, я знал, он часто бывал в доме своего учителя.

— А перемены будут, — сказал муж Гулико, — и я обеими руками голосую за Шавгулидзе.

— Сплошное лицемерие, — сказал Бадур. — Он — за Шавгулидзе, он же защищает преступников, которых Шавгулидзе сажает.

— Не преступников, а закон.

— О-о! Перестань, ради бога! Я еще не видел адвоката, который защищал бы закон.

— Уймите его. Он мне слова не дает сказать. Никто не слышал о Георгии Санадзе?

У меня чуть не вырвалось: «Я слышал».

Все молчали.

— Крупный воротила. Но тихий. В отличие от большинства не любит выставлять напоказ свое богатство. Некогда я защищал его на одном процессе. И вот приходит ко мне за советом, как перевести свое имущество на имя жены или сыновей, да так, чтобы в случае экстремальной ситуации уберечь от конфискации все. Говорят, зверь предчувствует беду. У этого Санадзе чутье истинно звериное. Раз он забеспокоился, значит, действительно следует ожидать перемен.

— Ты лучше скажи, защитник богатых и обездоленных, что посоветовал этому первостатейному мерзавцу, — Бадур не хотел униматься.

— Посоветовал обратиться к адвокату по гражданским делам.

— Вы почему такой скучный? — Это сказала моя соседка по столу Ната, громко и неожиданно, привлекая общее внимание, и я сначала подумал, что сказала Гураму, но потом понял, что обращалась она ко мне.

— Ты разве не знаешь?! — подхватила Венера. — Его уволили с работы!

— Это правда, Серго? — с сочувствием спросила Гулико.

— Слух о моей смерти несколько преувеличен, — усмехнулся я.

— Кто-нибудь объяснит, в чем дело? — сказал профессор Кахиани.

— Я объясню, — сказал Гурам. — Серго написал о просмотре в Доме моделей фельетон…

— Фельетон! — фыркнула Венера. — Беспардонный пасквиль. Извините, Виктор Акакиевич, но его нельзя впускать в приличный дом!

— Венера! — рассердилась Жужа.

— Вы имеете в виду Дом моделей? — сказал я.

Ната хихикнула.

— О каком фельетоне речь? — спросил Бадур.

Выяснилось, что многие не читали фельетон.

— Жужа, у нас, кажется, сохранился номер газеты. Посмотри в кабинете, — сказал профессор Кахиани.

Жужа принесла газету. Ната потребовала публичного чтения фельетона. Венера воспротивилась. К ней подошел Бадур.

— Венера, успокойся, дорогая, — сказал он и положил руки на ее широкие плечи. — Не читая, мы не можем определить, кто из вас прав, а кто не прав. Ната, читай.

Чтение заняло много времени. Ната читала с паузами. Часто вспыхивал смех. Я вспомнил, где видел Нату — в телевизионном фильме.

Ната произнесла последнюю фразу. Взрыв смеха и аплодисменты смутили меня.

— Я остаюсь при своем мнении! — сказала Венера. — Это пасквиль. Но талантливый!

Снова раздались аплодисменты. Муж Гулико воскликнул:

— Браво, Венера!

— Выкрутилась — шепнула мне Ната.

— Профессор, в вашем доме сегодня можно умереть от жажды! — сказал Гурам.

Кахиани засмеялся, взял со старинного буфета большой рог, наполнил вином из кувшина и произнес тост за друзей Гурама. Рог пошел по кругу. Потом профессор произнес тост за Гурама, и рог снова пошел по кругу.

Ната куда-то ушла. Она была высокой и напомнила мне Нину. Я сжал кулаки. Только не думать о ней, приказал я себе. Рядом села Гулико и что-то сказала.

— Что?

— Днем я всегда дома.

«А ночью?» — хотел спросить я, но, к счастью, промолчал. Злоба на весь мир захлестывала меня волной, Вернулась Ната. Гулико встала и ушла.

— Вы тоже днем всегда дома? — спросил я.

— Не всегда. А что? — ответила Ната.

— Ничего, я так. Не пора ли домой?

— Если вы на машине, я поеду с вами.

Я пожал плечами и поднялся.

Когда мы прощались, я спросил мужа Гулико:

— Вы защищали Санадзе в связи с каким делом?

— Вы знаете Санадзе?

— Мы могли бы встретиться?

— Конечно, Серго, — сказала Гулико.

— Приходите как-нибудь в гости. Но без намерения поговорить о Санадзе. — Адвокат развел руками: — Профессиональная тайна.

А ведь он будет защищать Санадзе в «экстремальной ситуации», с неприязнью подумал я.

Гурам, Эдвин и я направились к выходу. За нами увязалась Ната. Жужа проводила нас до двери.

— Наш дом всегда открыт для вас, — сказала она Эдвину и мне.

Ната всю дорогу тараторила, обсуждая гостей профессора Кахиани.

Наконец мы подъехали к ее дому.

— Кто меня проводит? У нас темный двор, — сказала она и взяла меня за руку. Я сидел рядом с ней.

— Езжай, Гурам, — сказал я. — До моего дома два шага.

Мы пробрались через темный двор к подъезду.

— Сумеете дойти одна? — спросил я.

— Я боюсь, — сказала Ната.

Я вздохнул и открыл дверь.

Она вызвала лифт. Мы вошли в кабину. Скрипнула дверь подъезда.

— Тсс! — Она нажала кнопку пятого этажа.

— А если это муж? — сказал я.

— Тем более, — хихикнула она.

— Не хватало еще с чужими мужьями драться!

— Да чего вы боитесь? Мой муж в Москве.

— Могли бы с самого начала сказать.

Она вытаращила на меня круглые глаза.

— Вы трус?

— Немного, — сказал я, разглядывая ее. Лишь теперь я заметил, что у Наты не только глаза, но и лицо и рот круглые, и вся головка словно маленький шар. И тем не менее она была красива.

— Врете вы все, чтобы меня позлить, — сказала она. — Кофе хотите?

В гостиной, обставленной тяжеловесной мебелью, пахло кожей, табачным дымом и духами.

Кофе немного взбодрил меня.

— Ваш муж живет в Москве?

— Муж? Он живет здесь, в этой квартире. В Москве он ищет пьесу!

— Какую пьесу?

— Гениальную! Ту, за которую он мог бы получить Государственную премию! Так я и поверила, что в Москве живет грузин, который пишет пьесы. Ищите женщину, как говорят французы. Кажется, мне нехорошо.

— Принести воды?

— Не надо, — сказала Ната и неуверенным шагом вышла из комнаты.

Я сидел, сжимая руками прохладные подлокотники кресла. Я не понимал, что во мне происходит. Я раздвоился — один любил Нину, другой ненавидел ее. Ненависть сковывала меня, и я не хотел замечать, что идет время. Часы в гостиной пробили дважды. Я заставил себя встать.

Добравшись до темного коридора, я никак не мог найти выключатель. В глубине коридора виднелась полоска света. Я направился туда. Дверь легко ушла из-под руки.

В слепящей белизне ванной я увидел перед огромным зеркалом Нату. Она вскрикнула и прикрылась полотенцем.

— Пардон, — сказал я и ткнулся в другую дверь. За ней оказалась спальня с широчайшей кроватью. Кто-то коснулся меня. Я вздрогнул. Это была Ната.

Я шагал по улице злой на весь мир. Я злился на солнце, которое пыталось сжечь меня, на прохожих, недоуменно поглядывавших на мой темный костюм, на Нату, запах духов которой, казалось, проник в мозг. Я злился на Нину. И я злился на себя, потому что меня мучила совесть.

Во дворе шумели соседи, и я хотел подняться к себе незамеченным, но Сандро крикнул:

— Привет, Серго! Иди сюда.

Тюльпаны Аполлона были вытоптаны. Земля под ними стала пятнистой, и от нее шел запах керосина. Я взглянул на Аполлона. Он растерянно покусывал губу.

— Кто это мог сделать? — спросил я.

— Не знаю, — сказал Аполлон. — Не знаю, какой сукин сын сделал это.

— Ладно, Аполлон, не переживай. Все к лучшему, — сказала ему жена.

— Что к лучшему, женщина? — рассвирепел Аполлон.

— Разве это занятие для мужчины — цветы выращивать? — ответила Натела.

— Убирайся в дом, женщина! — велел ей Аполлон.

Я не хотел присутствовать при семейной ссоре и стал подниматься по лестнице.

Как всегда взъерошенный, Валериан с интересом наблюдал с балкона за Аполлоном и Нателой.

— Доброе утро, — сказал я ему.

— Доброе! Сейчас они поколотят друг друга! Пора вмешаться, — пробасил он и спустился в двор.

Я с омерзением чувствовал запах духов Наты.

— Сандро, пойдем в баню, — крикнул я вниз.

— Предпочитаю домашние ванны, — ответил Сандро.

Я пожал плечами, не понимая, где он мог пользоваться домашними ваннами.

В бане пришлось подождать, прежде чем освободился шкафчик. Я разделся и пробрался между голыми телами в душный, как преисподняя, зал. В пару я не сразу разглядел свободное место. Кто-то пел. Кто-то насвистывал. Плескалась вода.

— Молодой человек! — На гранитном ложе в ожидании банщика сидел Гурам.

— Ты один? — спросил я.

— Вон Эдвин. Не хочет лезть в бассейн, — сказал Гурам.

Эдвин возвышался над маленьким бассейном с серной водой, из которой торчали мужские головы, точно головы приговоренных к вечному стоянию в воде. Небритые лица, страдальческие взоры — вода в бассейне горячая — наводили на мысль о мучениках.

Я вспомнил бродягу философа. «…А о душе своей забывают». Блаженный Августин был прав. Жаль, что нельзя отмочить в серной воде душу, а потом отмыть ее как следует мочалкой, подумал я.

Эдвин повернулся ко мне.

— Наваждение! Каким образом вы оказались здесь?

— Обычным, — ответил я. Меньше всего мне хотелось разговаривать с ним. Я сел рядом с Гурамом.

Эдвин сказал:

— Извините, Серго, но у меня такое впечатление, что я чем-то вас обидел. Без дураков.

— Да нет. Просто я не в себе после вчерашнего. Пойду помоюсь.

Я до боли тер мочалкой тело, долго смывал с себя грязь.

Эдвин распластался на гранитном ложе. Банщик, прикрытый клеенчатым передником, намылив полотняный мешок, раздул его и сбросил белоснежную пену на распаренное до красноты тело Эдвина. Я люблю смотреть, как работают банщики. У каждого из них своя манера, своя слабость. Тот, который мыл Эдина, отличался пристрастием к массажу, был ловок и скор. Банщик вывернул Эдвину руку и хлопнул его по лопатке. Хрустнули суставы. Эдвин вскрикнул. Банщик, не обратив на это внимания, вывернул ему вторую руку и хлопнул по другой лопатке, затем взобрался на ложе и поставил ногу на спину Эдвина. Ступня скользнула сверху вниз по позвоночнику застонавшего Эдвина. Потом банщик усадил его, обдал водой из бадьи и хлопнул по спине.

— На счастье, — сказал он. — Под душ.

— Если я смогу ходить. У меня вывернуты не только руки, но и ноги. Без дураков.

Банщик снисходительно улыбнулся. Он сполоснул ложе. Его уже ждал другой клиент.

В предбаннике дежурный накинул на нас простыни и каждого слегка хлопнул по спине.

— На счастье! На счастье! На счастье!

— Колоссально! Море удовольствия! — простонал Эдвин.

Завернувшись в сухие простыни, точно в тоги, мы сидели на лавке и пили пиво из бутылок. Рядом с нами одевался волосатый парень. Он с вожделением поглядывал на пиво. Гурам протянул ему бутылку.

— Ваш должник, — сказал тот и зубами откупорил бутылку.

Эдвин принялся за вторую бутылку пива.

— Хорошо! — крякнул он. — Без дураков!

Волосатый опустошил бутылку не отрываясь, и Гурам протянул ему еще одну.

— Неудобно получается, — сказал тот, но бутылку взял.

— Неудобно, когда один пьет, а другой умирает от жажды, — сказал Гурам.

— Справедливо, — сказал волосатый и отошел.

Куда-то исчез дежурный. Кто-то попытался отодрать дверь шкафчика. Раздался треск. Голые и мокрые мужчины стали шуметь и ругаться.

— Тихо вы! — сказал волосатый. — Дежурный сейчас придет.

Тут же появился дежурный. Он нес блюдо с хинкали.

Волосатый притащил табурет и поставил на него блюдо.

— Прошу, — сказал он.

— Ну, это ни к чему, — развел руками Гурам.

— Очень прошу! — взмолился волосатый.

Гурам надкусил хинкали.

— Ничего. Всем приятного аппетита.

Я густо поперчил хинкали, взял один за скользкое ушко и отправил в рот. По-настоящему ушко — собранные концы теста — надо надкусить и выбросить. Поэтому в хинкальных под каждым столом имеется корзина. Снаружи остывшие, внутри хинкали сохраняют такое горячее сочное мясо, что обжигаешь нёбо, язык и стараешься скорее проглотить, а проглотив, чувствуешь, как пылающий комок катится вниз, обжигая нутро.

— Очень вкусно! Похоже на сибирские пельмени. Без дураков, — комментировал Эдвин.

— Похоже, но не то, — возразил Гурам. — Во-первых, хинкали в два раза крупнее, во-вторых, хинкальный фарш готовят по-другому. В-третьих, хинкали — это хинкали, а пельмени…

— Это пельмени, — усмехнулся я.

— Совершенно верно, — сказал Гурам.

Внезапно мне стало тошно от всего. Я не мог больше терпеть бездумного разглагольствования Гурама и восторженности Эдвина. Я вытер руки о простыню, скинул ее и начал одеваться. Гурам разозлился, но не произнес ни звука. Эдвин и волосатый недоуменно глядели на меня. Одевшись, я кивнул им и вышел из бани.

Часа два я бесцельно болтался по улицам, потом сидел в саду и смотрел на играющих детей. Время шло медленно. На скамье лежала свернутая в трубку газета. Я развернул ее и прочитал от первой до последней строки. Положив газету на прежнее место, я поднялся. Целый день я ничего не ел, если не считать двух хинкали, и сильного голода не испытывал, но все же решил перекусить.

В кафе «Тбилиси» меня узнал официант, который обслуживал нас с Вашакидзе. Он за несколько минут справился с моим заказом, и сначала я не понял, что происходит, но потом сообразил, что на мне лежит тень славы Вашакидзе.

В голове у меня была свалка. Но я твердо знал, чего хочу — по крайней мере на сегодня. Я ждал ночи, чтобы отправиться к Ило и вытрясти из него душу. Моя обозленность на мир распространялась и на него. В конце концов, он был частицей этого мира.

Я оставил на столе полбутылки вина и большую часть еды.

До ночи было еще далеко, и я не знал, как убить время. Телефоны-автоматы напоминали о звонках Нине. Возникло желание услышать ее голос. Нет, сказал я себе и, чтобы не думать о Нине, вспомнил Нату.

Ната ответила сразу, словно сидела и ждала звонка. Я назвался. Она действительно ждала моего звонка.

— Зачем? — спросил я.

Я надеялся, что Ната разразится бранью, но вместо визга я услышал в трубке молчание. Потом Ната сказала плаксиво:

— Тебе было со мной плохо?

— Нет, хорошо, — сказал я.

Она обрадовалась. Это разозлило меня. Я сказал:

— А разве было что-то?

Ната опять замолчала. Замедленная реакция, подумал я.

— Почему ты молчишь? Ната!

Я услышал короткие гудки. Она повесила трубку. Скотина, подлая скотина, сказал я себе и набрал номер Наты. Она не о светила. Я набрал ее номер еще раз.

— Алло, — сказала она.

— Ната, пожалуйста, не клади трубку. Выслушай…

— Не надо, Серго.

— Ты не поняла…

— Я все поняла. Не такая уж я дура, как тебе показалось.

— Конечно! То есть мне ничего не показалось. Ну, я хочу сказать, что ты милая и красивая женщина, а я последняя скотина. Прости меня. Я не хотел тебя обидеть…

— Прошу тебя, не звони мне больше.

Как ни странно, я почувствовал облегчение.

В кинотеатре «Руставели» все еще демонстрировали «Великолепную семерку». На этот фильм мы трижды собирались с Ниной. Толпа заполнила подходы к кассам. Я вызвал знакомого администратора, и он спросил:

— Два билета?

— Один, — ответил я.

Ило был недоволен моим ночным визитом и не скрывал этого.

— Ты бы еще под утро пришел!

Я плотно прикрыл дверь гостиной.

— Садись, — сказал я.

— Ничего, я постою, — огрызнулся Ило.

— Садись, иначе я могу стукнуть тебя!

— Ты что, с ума сошел?! Как ты разговариваешь со старшим?!

Я схватил его за шиворот и бросил в кресло.

— Сиди и отвечай на мои вопросы!

— Я тебе не школьник! Не смей так разговаривать со мной и моем доме!

— Хочешь на двух стульях сидеть?

— Что тебе от меня надо?

— Он еще спрашивает! Скачала ты скрыл существование Санадзе и дал мне десятую часть информации за пятьдесят процентов доли доходов. За пятьдесят процентов! Потом, когда я от других узнал то, что должен был узнать от тебя, ты стал врываться. Отсюда какой вывод? Ты решил обмануть меня.

— Побойся бога, Серго! Что ты такое говоришь?

— Бога ты бойся! Ты обманываешь не только меня! — Я настолько вошел в роль, что абсолютно не ощущал ложности ситуации и неправомерности своих претензий.

Мой родственник соображал быстро. Он сразу понял, что я имел в виду, и сник.

— Зачем тебе нужен Санадзе? — сказал он. — Не надо с ним связываться, поверь мне.

— Это буду решать я!

— Санадзе очень опасный человек. Он на все пойдет.

— Потом не пожалей ни о чем, родственничек. Напоминаю: ты обманул не только меня.

Я направился к двери.

— Не торопись, — сказал Ило. — Поговорим спокойно.

Теперь я знал о Санадзе то, что он тщательно скрывал, а точнее, то, что он скрывал тщательнее всего. Ибо скрывал он все и не было в его жизни ничего такого, чем он мог открыто гордиться. Его жизнь напоминала жизнь грызуна, роющего сложные подземные ходы в два яруса, чтобы поглубже упрятать свое добро. Гордиться он мог собой в душе. С того послевоенного дня, когда он возвратился из побежденной Германии, привезя в отличие от других лишь маленький чемоданчик, он потерял друзей и товарищей, но не богатство, начало которому положило то, что лежало в чемоданчике. Чутье дельца не обмануло его, когда он вез из Германии швейные иглы, как не обманывало и потом.

Он наверняка гордился собой, перебирая в памяти в нередкие бессонные ночи события своей жизни. Оглядываясь назад, он должен был видеть лица тех, кто на разных этапах присоединялся к нему. Они спотыкались, падали, их заваливало, они гибли, а он двигался вперед, порой ободранный до крови, останавливаясь лишь для того, чтобы передохнуть, переждать и идти дальше.

Три года назад в один из жарких летних вечеров, сидя на балконе, Санадзе услышал в телефонной трубке: «Ребенку плохо». Тогда он еще занимался трикотажем. Он сидел на балконе и ел виноград с хлебом. Он ел виноград с хлебом не потому, что в доме не было другой еды, а потому что в те давние времена, когда в доме редко варилось мясо, виноград с хлебом заменял ему ужин, и с тех давних времен он не мог есть виноград иначе. Он спросил: «Очень плохо ребенку?» И ему ответили: «Очень». И тогда он сказал «ладно», как говорил всегда, услышав в трубке этот примитивный пароль. Позже он понял, что не стоило говорить так спокойно и уверенно. Стоя перед младшим лейтенантом милиции и глядя в его глаза, он понял, что не просто будет все уладить. Задержанная машина с подпольным трикотажем стояла у обочины дороги, и он мог дать шоферу с подделанным путевым листом любую команду, и шофер беспрекословно подчинился бы приказу, исчез бы на месяц, на год, ровно на столько, на сколько нужно, и тогда правосудие весь удар направило бы на него, но это была крайность, на которую Санадзе пошел бы, исчерпав все возможности. Он не только потерял бы то, что в данный момент принадлежало ему, но потерял бы и то, что позже могло принадлежать, ибо следствию не составило бы труда доказать происхождение трикотажа.

И он предложил младшему лейтенанту две тысячи рублей. Тот возмутился, и возмущение было настолько сильным, что Санадзе усомнился в его искренности и по привычке, а она глубоко сидела в нем, как привычка есть виноград с хлебом, увеличил сумму взятки. Он надеялся, что разум парня, который зарабатывает в месяц от силы сто рублей, помутнеет от его предложения. И младший лейтенант сказал: «Хорошо, согласен». Он сказал так не потому, что в самом деле согласился на взятку, а потому, что у него неожиданно возник план. Он был неопытен и в милиции работал недавно, но, как всякий начинающий, не сомневался в своих возможностях.

Младший лейтенант сказал «хорошо, согласен», и Санадзе и принял это как должное, как нечто само собой разумеющее. «Машину сейчас отпустите?» — спросил он. «Когда принесете деньги», — ответил младший лейтенант. «Меня знают как человека слова», — сказал Санадзе. «А я вас не знаю», — ответил тот.

Санадзе отправился домой за деньгами, а лейтенант милиции бросился звонить в управление и сделал ошибку, ибо не следовало ему звонить из автомата, стоящего рядом с задержанной машиной, хотя и не было у него другого выхода. Санадзе заворачивал в газету тридцать сотен, когда раздался телефонный звонок. Он поднял трубку и услышал одну-единственную фразу. Он разозлился, но и тогда сказал «ладно», сказал спокойно, настолько спокойно, что шофер не понял, дошел ли смысл произнесенной им фразы до Санадзе. Он потратил минут пятнадцать на телефонные звонки и переписку номеров купюр и отправился к младшему лейтенанту. Он знал, что парень обречен, но не знал и даже не предполагал, как трагически это обернется.

Он уводил младшего лейтенанта подальше от грузовика, и тот шагал рядом с ним, уверенный, что ничего не помешает взять Санадзе. Вот-вот должны были подъехать оперативники. Младший лейтенант полагал, что Санадзе уже в ловушке, и радовался предстоящему успеху, первому крупному успеху, и радость заслонила все остальное, иначе, увидев точно такую же машину, как задержанная, он насторожился бы, а он лишь проводил грузовик взглядом — мало ли какие машины могут ездить по улицам, — и только в тот момент, когда грузовик встал впритык к первой машине, в нем зашевелились сомнения, он побежал обратно, но поздно, шоферы успели поменяться местами, и задержанный грузовик, сорвавшись с места, скрылся из виду. Даже когда лейтенант милиции не до конца понял, что его провели, что этот наглый и примитивный ход — начало конца в игре между ним и Санадзе. Одно он понял ясно — он упустил главный козырь, машину с подпольным трикотажем, и теперь ему даже не стоит проверять путевой лист и накладные, потому что теперь все документы у шофера были в порядке. Он бросился назад к Санадзе, боясь упустить и его, а Санадзе спокойно стоял там, где его оставил младший лейтенант, и не помышлял о побеге, и это совершенно сбило с толку парня.

Санадзе ждал и, когда младший лейтенант оказался рядом, протянул ему газетный сверток с тремя тысячами рублей. Как раз в этот момент милицейская машина выскочила из-за угла, и ее появление оба восприняли как сигнал к действию, ибо каждый из них думал, что «Волга» с антенной мчится по его вызову. Младший лейтенант схватил Санадзе за руку. Сверток упал на тротуар…

Младший лейтенант повесился через неделю после ареста, в воскресное летнее утро, привязав скрученную рубашку к решетке одиночной камеры, куда его поместили за попытку избить следователя.

Я долго думал о Санадзе. Потом я думал об Ило и пытался разобраться в нем, понять, почему он предавал своих. Я вспомнил, как он сказал:

— За одно упоминание о несчастном милиционере Санадзе отвалит десять тысяч.

— Несчастном? Ты пожалел милиционера?

Ило рассмеялся.

— Как тебя держат в редакции? У тебя ума совсем нет. Пожалеть милиционера! Скажешь тоже!

— Извини. Я, кажется, оскорбил тебя. Половина из десяти тысяч твоя.

Конечно, Ило не без корысти шел на предательство. Но, помимо корысти, было что-то большее, заставляющее его злорадствовать.

— Только умно надо подойти к нему. Напугать. Сделать вид, будто в редакцию пришло письмо. Письмо его парализует. Представляю его лицо! Хотел бы одним глазом взглянуть, когда ты дашь ему письмо.

— Кто напишет письмо? Ты?

— Почему я? Сам напишешь. Это твоя профессия.

Он ограждал себя от превратностей. Мало ли каким путем написанное им письмо могло попасть в руки Санадзе. Он боялся Санадзе.

— Он разработал систему перераспределения фондовых тканей? — спросил я.

— Кто же еще? Вашакидзе или Ахвледиани, что ли? Вашакидзе силен в технике.

— А Ахвледиани?

— Он вообще ни в чем не силен, но устраивает всех как прикрытие. Заслуженный человек. Ты вот еще на что обрати внимание. В пятьдесят втором году, когда Санадзе работал директором промтоварного магазина, его осудили на три года за нарушение правил советской торговли. Спроси его, как он сумел, имея семь классов образования и судимость, устроиться товароведом. Мы-то с тобой знаем как. С судимостью дорога в торговлю закрыта.

— Ило, ты работал с Санадзе?

— Нет.

— Никогда не был с ним связан?

— Нет.

— Откуда же ты все знаешь?

— Ты меня с ума сведешь! Какое тебе дело, откуда я что знаю?!

— Черт с тобой! Идем дальше. Значит, Санадзе разработал систему и договорился со знакомыми директорами магазинов о реализации дефицитных тканей. Ткани, из которых фабрики должны шить платья, костюмы, идут в магазины. В какие именно?

Ило отказался называть магазины, считая, что у меня и так достаточно материала. Это взорвало меня. Я обругал его и ушел.

— Не забудь о моей доле! Пятьдесят процентов, — сказал он вдогонку.

Ило прикрывался корыстолюбием. Он только вначале допустил ошибку, показав, что задет отношением Вашакидзе. Собственно, с Вашакидзе все и началось.

Я мысленно вернулся к рассказу Ило о Санадзе и понял, что Ило обманул меня. В тот вечер, когда Санадзе услышал в телефонной трубке: «Ребенку плохо» — и спросил: «Очень плохо?», Ило был рядом с ним. Иначе он не знал бы ни о пароле, ни о том, что Санадзе ел виноград с хлебом. Несомненно, Ило работал с Санадзе и между ними произошла ссора, скорее всего Санадзе отлучил моего родственника от дела. Может быть, Ило зарвался и потребовал от компаньонов большей доли, чем получал. Он ведь, как и Вашакидзе, был высокого мнения о своих способностях. Теперь Ило мстил, оставаясь в тени из страха быть замеченным. Еще бы! Санадзе всей своей жизнью доказал, что его надо бояться. Младший лейтенант, Карло Торадзе… Жертв наверняка было больше на его длинном и извилистом пути. Кто будет следующий? На ум приходили сказки, где чудовище пожирало людей и где богатырь собирался на его поиски, чтобы мечом снести ему голову. Я немного боялся Санадзе. Но я знал, что должен пойти к нему, побороть страх и пойти…