Без всяких полномочий

ГЛАВА 2

Дверь в административный корпус оказалась запертой. Я направился в швейный цех, надеясь найти какого-нибудь рационализатора и написать о нем очерк. На фабрике всегда найдется передовик производства, неизвестный широкой общественности. Неизвестные передовики в газетах в большом почете. Им щедро отводят место на полосе, хотя очерки о них никто, кроме самих героев и их знакомых, не читает. Полгода назад я написал о рационализаторе Вахтанге Эбралидзе. Очерк со снимком, сделанным мною, опубликовали на первой странице и заплатили прилично.

Цех пустовал. Лампы не горели. Экономили электроэнергию. Я с досадой подумал, что приехал на фабрику в обеденный перерыв. В отделе технического контроля, к моей радости, оказался начальник цеха Коберидзе. Мы познакомились, когда я собирал материалы о Вахтанге. Коберидзе разговаривал с молодым мужчиной. Оба стояли ко мне вполоборота и не видели меня. Они были похожи друг на друга — плотные, с брюшком, лысые, с густыми завитками волос вокруг лысины. Братья — старший и младший. Молодой, похоже, сильно потел — он держал в руке носовой платок и вытирал им шею и лицо, — но, несмотря на это, кожаный пиджак, только входящий в моду, не снял. Наверняка пиджак составлял предмет его большой гордости.

Идея написать репортаж из отдела технического контроля возникла внезапно. Мне не приходилось читать подобных репортажей. Новизна темы должна была привлечь газету.

На широком длинном столе лежали платья и блузки, у стены — пакеты готовой к отправке продукции, а чуть дальше — штабеля коричневых, синих, оранжевых тканей в рулонах, или, как говорят специалисты, в кусках.

— Здравствуйте, Гиви Ревазович, — сказал я Коберидзе.

— Здравствуйте, товарищ корреспондент. — Коберидзе растерянно протянул руку.

Молодой вежливо отошел в сторону.

— Как поживаете, Гиви Ревазович?

— Вашими молитвами. Прославили вы нас и нашего Вахтанга на всю республику. Спасибо большое. — Он достал откуда-то из-под стола отрез коричневой ткани. — На платье вашей жене.

— Я не женат.

— Тогда матери.

— Уберите, пожалуйста.

— Я от всего сердца, — смущенно сказал Коберидзе и бросил отрез под стол. — Чему обязаны?

— Приехал писать репортаж.

— А у директора или главного инженера были? Сначала надо к ним. Идемте, провожу вас.

— Их нет. Да и не нужны они. Мне нужны вы.

— Я?!

Коберидзе совсем растерялся, но я не придал этому значения. Беседа с корреспондентом смущает многих. Я приготовил блокнот и фотоаппарат.

— Расскажите, как ваш цех выполняет постановление ЦК Компартии республики об улучшении качества товаров народного потребления.

Коберидзе произнес несколько ходульных фраз. Естественно, я не стал их записывать.

— Вы же не на трибуне, Гиви Ревазович.

— Ну так поедем куда-нибудь, там и поговорим по-человечески.

— Репортаж из ресторана редакция не примет, — улыбаясь, сказал я, желая придать беседе непринужденный характер. Увы, мне это не удалось. Тогда я взял со стола синее платье. Ткань была мягкой и нежной. — Синтетика?

Коберидзе возмутился:

— Натуральный шелк! Такой ткани днем с огнем не сыщешь! Дефицит. Фондовый товар.

— Красивая ткань.

— Название у нее тоже красивое — «Ариадна».

— Откуда фабрика получает ее?

— Из Кутаиси, с шелкового комбината.

— Из других городов вы тоже получаете ткани?

— Нашими поставщиками являются предприятия Ленинграда, Белоруссии, Латвии, Литвы.

Прекрасно, подумал я. В репортаже можно будет подчеркнуть, что в выполнении постановления ЦК Компартии Грузии помогают братские республики.

— Не могли бы вы конкретно назвать одно-два предприятия-поставщика?

— В Литве, например, Каунасский шелковый комбинат имени Зибертаса. Он поставляет нам очень хорошую ткань «Летува». Мы изготовляем продукцию из тканей свыше двадцати артикулов.

— Какая продукция пользуется у потребителя наибольшим спросом?

— В данный период платья и блузки из ткани артикула 85 311, то есть «Ариадны».

— Прекрасно, — сказал я и вернул ему платье. — Вот вам готовая продукция. Как вы проверяете качество?

— Смотрим, ровные ли строчки, нет ли затяжек, иного брака, словом, соответствует ли товар ГОСТу. Об этом лучше поговорить с работниками ОТК. Они вернутся через полчаса.

— Обязательно поговорю. Встаньте, пожалуйста, вот здесь. — Я подвел Коберидзе к штабелям тканей. — Это ведь «Ариадна»? Я сфотографирую вас на ее фоне. — Я обратился к молодому человеку: — Будьте добры, включите свет.

— Нельзя, дорогой. — Он лучезарно улыбнулся. — Приказ главного инженера экономить электроэнергию. Правда, Гиви Ревазович?

Коберидзе стоял с платьем в руках. Вид у него был не для газетной полосы. Внезапно я подумал, что избрал странный для снимка фон. Фоном должна служить готовая продукция, коли речь о качестве товаров, сказал я себе и собрался перенести Коберидзе к пакетам… А почему, собственно, в отделе технического контроля лежат эти штабеля ткани? Отдел не был отгорожен от цеха даже условно, и я отмахнулся от возникшего вопроса. Мало ли по какой причине ткань лежала здесь, а не в другом месте. Цех раскроя на фабрике только строился. Раскройщики работали в швейном цехе. Их столы располагались напротив отдела технического контроля.

— Не надо меня фотографировать, — сказал Коберидзе.

— Почему?

— Неудобно. Скажут еще, что начальник цеха славы ищет.

— Бросьте. — Я включил свет.

— Гиви Ревазович, если корреспондент так уж хочет тебя сфотографировать, перейди к готовой продукции. Это всё-таки отдел технического контроля, — сказал с улыбкой молодой человек. — А вообще корреспонденту надо начать со склада. Сложный путь ткани к готовой продукции начинается со склада.

Я с удивлением посмотрел на него. Он говорил со знанием дела.

— Вы случайно не работаете в прессе?

— Я случайно работаю в другой области, по снабжению.

— Извините, не познакомил вас. Это мой товарищ, Шота Меладзе, — сказал Коберидзе, переходя к пакетам.

Я сфотографировал Коберидзе трижды.

— Ну что, Гиви Ревазович, не пора нам поехать перекусить? Умираю с голоду, — сказал Шота.

— Да-да, едем, — сказал Коберидзе.

— Заехал за ним, чтобы пообедать вместе, а он голодом меня морит, — сказал Шота мне. — Окажите нам честь, составьте компанию.

— Спасибо, я должен остаться. Надо поговорить с работниками ОТК, заглянуть на склад.

— Успеется. Пообедаете и вернетесь. Мне все равно ехать обратно, везти сюда Гиви Ревазовича.

— Я должен остаться.

— Идемте, провожу вас на склад. — Коберидзе взял меня под руку.

Мы направились к выходу.

Кладовщик, небритый старик с бегающими глазами, шаркая разбитыми ботинками по дощатому полу, неторопливо водил меня от одного ряда полок к другому.

— Вот память стала! — сокрушался он. — Где же лежит «Ариадна», черти бы ее побрали?!

Я услышал шум автомобиля, а затем увидел в узком, как амбразура, окне грузовик. Он быстро проехал и вскоре остановился.

— Что это грузовики во время перерыва на фабрику ездят? — сказал я.

— Не знаю, сынок. Я человек маленький, — сказал кладовщик. — Куда запропастилась «Ариадна»?

Что-то этот маленький человек стал меня удивлять. Не могло быть, чтобы он не знал, где какая лежит ткань, тем более «Ариадна».

— Послушайте, дядя, вы давно здесь работаете?

— Три месяца всего.

— А-а, — успокоился я. — Может, посмотрите накладные? Не зря ли мы ищем «Ариадну»?

— Сейчас, сынок.

Старик неторопливо пошел к письменному столу. Идя за ним, я выглянул в окно. У склада стоял герой моего очерка Вахтанг Эбралидзе. Было в нем что-то симпатичное, несмотря на чересчур длинный нос и по-детски маленький подбородок.

— Вернусь через две минуты, — сказал я кладовщику и вышел из склада.

— Привет, Вахтанг! Меня дожидаешься?

— Да, Коберидзе сказал, что вы здесь. Вот примчался, чтобы поблагодарить вас.

— Не надо меня благодарить. Ты сам достоин благодарности. Сколько экономится по твоему рационализаторскому предложению?

— Двадцать восемь тысяч рублей в год.

— Вот видишь! Как живешь? Не женился?

— Пока нет. А живу хорошо. Премию получил после того, как вы написали обо мне. Вот, — Вахтанг вытащил из нагрудного кармана рабочей куртки целлофановый пакетик, в котором лежали деньги и сложенный газетный очерк. — Надпишите, прошу вас.

— Брось. Я же не кинозвезда.

— Очень прошу. Невесте покажу. Она обрадуется.

Я нехотя расписался рядом с портретом Вахтанга.

— Рад был видеть тебя. А теперь извини, дела.

Он смущенно потоптался и сказал:

— Здесь недалеко открыли хороший ресторан. Если можно… если это не оскорбит вас, выпьем по стакану вина. Я отпрошусь…

Мой отказ наверняка обидел бы Вахтанга. А мне не хотелось ого обижать.

— Сейчас никак не могу. В другой раз с удовольствием. — Я взял его под руку. — Идем, провожу тебя до цеха.

Он еле передвигал ноги.

— Что с тобой, Вахтанг?

Он не ответил. И тут я увидел у швейного цеха грузовик, в кузов которого двое рабочих забрасывали рулоны «Ариадны». Делали они это лихорадочно, и было в их суетливых движениях что-то вороватое. Внезапно меня осенило. Я с грустью подумал, что репортажа не будет и придется снова занимать деньги.

— Ну-ка посмотри мне в глаза, — сказал я Вахтангу. Он отвел взор. — Тебе не стыдно? Как ты мог взять деньги у Коберидзе?

— Мне жениться осенью, у меня больная мама.

Это взбесило меня:

— Да так можно оправдать любую подлость! Убирайся отсюда, видеть тебя не хочу!

Коренастый шофер в рубашке навыпуск возился с сиденьем. Он увидел меня, когда я записывал номер машины. У него было неприятное лицо — близко поставленные злые глаза, мясистый широкий нос, длинный тонкий рот, мощный, заросший щетиной подбородок.

— Ты кто? Из ГАИ? — прохрипел он.

Голос под стать внешности, подумал я и спросил:

— Куда везете «Ариадну»?

— Ариадну или Изабеллу, тебе какое дело, мальчик?

Рабочие продолжали погрузку.

— Я из редакции. Куда везете товар?

— На базу Текстильторга.

— Интересно. С Текстильторга фабрика ткани получает. Покажите путевой лист.

В этот момент рабочие вынесли очередные рулоны «Ариадны». Я вскинул фотоаппарат и, когда они вплотную подошли к кузову, нажал на «спуск». Шофер бросился на меня, пытаясь выхватить фотоаппарат. Я оттолкнул его. Он потерял равновесие и упал, но вскочил на четвереньки — рассерженный зверь, изготовившийся к прыжку, — и кинулся на меня с рычанием, выставив вперед короткопалые руки. Я опередил его. Удар пришелся ему в подбородок. Он рухнул и больше не шевелился.

Из цеха выбежали Коберидзе и Меладзе. Шота схватил меня за руку.

— Идемте, идемте.

У проходной я обернулся.

Рабочие поднимали шофера. Коберидзе ругался.

Мы сели в зеленую «Волгу». Я вытащил из кармана пачку сигарет «Тбилиси». Пальцы дрожали. Шота протянул «Кент».

— Что произошло?

— Шофер хотел вырвать у меня фотоаппарат.

— И вы его стукнули. Неосторожный вы человек. Он же мог вас изуродовать. Животное. Полторы извилины. Вы что, сфотографировали его?

— Погрузку.

— Зачем?

— Не понял. Как зачем? — Я вспомнил, что Шота работает, как он выразился, по снабжению. Не на базе ли Текстильторга? — Для вас грузили «Ариадну»?

— Нет, конечно. Зачем мне «Ариадна» или другая ткань? Что все-таки произошло? Неужели вы решили, что Гиви Коберидзе совершил преступление?

— Насколько я знаю, швейная фабрика является получателем ткани, а не отправителем.

— В принципе. Но швейные фабрики обмениваются друг с другом фондами, отказываются от некоторых артикулов, особенно когда есть экономия ткани. У Гиви большая экономия «Ариадны». Вся ткань, которую грузили в машину, сэкономлена на раскрое. План Гиви выполнил. А по другим артикулам плана у него нет. Он и решил с согласия руководства вместо «Ариадны» получить другую ткань. Что в этом преступного? Обычная у швейников практика. Если бы проверили документы, убедились бы, что все в рамках закона.

Я ушам своим не верил. Не может быть, не может быть, стучало в голове. Тогда почему Коберидзе, не желая, чтобы я оказался свидетелем погрузки, старался быстрее выпроводить меня из цеха, отправил на склад, хотя знал, не мог не знать, что там нет и метра «Ариадны», а потом подослал Вахтанга?

— Так уж все в рамках закона?

— Не все, конечно, — улыбнулся Шота.

Он явно ждал, что я скажу дальше. Мне, собственно, и говорить нечего было. Я мало что смыслил в фондах, артикулах, движении товаров. Но я чувствовал, что в руках у меня чемодан с двойным дном. И поведение шофера подтверждало это. Пусть у него было полторы извилины, но не стал бы он хватать фотоаппарат без причины. Я настороженно молчал, поняв, что с Шотой надо держать ухо востро. Он уже выведал у меня, что я сфотографировал погрузку.

Перед светофором у въезда на площадь Ленина справа от нас встал грузовик. Путевой лист, мелькнуло в голове. Я же хотел проверить путевой лист у шофера.

— Не все, конечно, в рамках закона, — продолжил Шота. — Гиви имеет право передать фонд на ткань, но не саму ткань. Но без нарушений план не сделаешь. План, план… Не от хорошей жизни он пошел на нарушение. У него горит план по другим артикулам. Теперь и он, и тот, кто получит «Ариадну», выполнят план. Надо помогать друг другу.

На проспекте Руставели Шота развернул машину в нарушение всех правил и остановил у ресторана «Дарьял». Я вспомнил, как Нана сказала, что деловые разговоры ведут за столом. Я был голоден, но идти в ресторан отказался.

— Уважьте меня. Я же уважил вас. — Шота улыбнулся. — Сидели бы сейчас в милиции за избиение рабочего человека.

О милиции я не подумал. А ведь ничего не стоило отправить меня в отделение.

— Почему же вы не вызвали милицию?

— Я? Что плохого вы мне сделали? Гиви хотел вызвать милицию. Он человек добрый, но не дай бог наступить ему на мозоль. Пойдемте перекусим. Из-за Гиви без обеда остался. Не могу один есть. Такая вот у меня слабость. Простительная?

— Вполне. Но меня ждут.

— Ну как хотите. Куда вас отвезти?

Часы показывали половину четвертого. Манана ждала меня в театре к пяти.

— Я здесь выйду.

— Можно задать один вопрос? Что вы собираетесь дальше делать?

— Схожу на базу, выясню, в пользу кого и почему фабрика отказалась от фондовой ткани, и так далее. — Для пущей важности я добавил: — Обычная практика.

— А потом все опубликуете?

— Конечно. Почему такой интерес? Вы же сказали, что отношения к этому не имеете.

— Не имею. Еще я сказал, что надо помогать друг другу. Гиви мой товарищ. У него семья… Вы хотите, чтобы Гиви уволили с фабрики? Проступок в общем-то незначительный… Неужели ничего нельзя сделать? Ну, опубликуете вы вашу статью и угробите хорошего человека. За сколько?

— Что за сколько?

— Сколько вам заплатит газета?

— Это не имеет никакого значения.

— Как это не имеет?! Небось рублей тридцать. Не больше. Я вам плачу три тысячи.

Значит, все куда сложнее, нежели Шота пытался представить, и он связан с Коберидзе, подумал я. Но что ответить? Я понятия не имел, как надо вести себя в подобной ситуации.

— Десять тысяч, — сказал я, ожидая, что Шота взорвется негодованием и разговор закончится.

Он спокойно сказал;

— Нет. Не больше трех. И то много.

Вдруг я подумал, что валяю дурака, обсуждаю какие-то суммы, торгуюсь, словно делец, и с кем.

— Послушайте, Шота…

— Три тысячи, дорогой, большая сумма за час работы.

— Дело в том, что я взяток не беру.

— Ну и дурак!

Кровь хлынула к лицу. Но благоразумие удержало меня. Не хватало еще драться на проспекте Руставели в двух шагах от редакции. Я вышел из машины.

— Крутит, торгуется! Пиши за тридцать рублей. Большего ты и не стоишь! — Шота с места рванул машину.

Я вошел в театр через служебный вход.

За стеклянной загородкой тетушка Айкануш читала книгу.

— А, Серго! Как там мой Ашот?

Она неизменно задавала этот вопрос, будто видела меня чаще, чем сына.

Я был зол на Ашота за то, что он сказал о пьесе Левану, но как всегда ответил:

— Прекрасно. Стрижет и бреет.

— Мананы еще нет.

— Я подожду в фойе.

— Говорят, в новом сезоне ваше имя не будет сходить с афиш.

— Сахар на ваш язык, тетушка Айкануш. А кто говорит?

— Сахар сейчас не дефицит. Манана говорит.

— А что дефицит?

— Билеты на хороший спектакль. Не забудете тетушку Айкануш? Шесть билетов. Я всех своих подруг приведу и так будем хлопать, что молодые позавидуют.

— Не забуду. Честное слово, не забуду.

В фойе горела лишь одна лампа. На стенах висели портреты артистов и огромные фотографии сцен из спектаклей.

Паркет мерцал. Пахло мастикой.

Я осторожно ступал по парусине, покрывающей ковровую дорожку.

Чем-то таинственным веяло от всего этого, и каждый раз я испытывал волнение.

Полгода назад, когда Манана назначила мне первую встречу, я так же вышагивал в сумраке фойе, с трепетом ожидая разговора, который, как я предполагал, решит мою судьбу. Тогда я не знал, что в театре существует, помимо «да» и «нет», нечто среднее между ними. Манана опаздывала, и я тревожился, что она вообще не придет. Впоследствии она тоже опаздывала, и я привык к ее опозданиям, как привык к внезапному появлению с полной хозяйственной сумкой и вопросу:

— Сигареты есть?

Она стремительно мчалась к своему кабинету, будто к вагону уходящего поезда, влетала в него, бросала сумку и с облегчением плюхалась на диван. Кабинет был маленьким, диван узким, напоминающим диваны в спальных вагонах, и каждый раз я не мог отделаться от ощущения, что мы куда-то едем.

Переходя от одного портрета к другому, я мысленно отбирал актеров для своей пьесы. Я остановился напротив двери с табличкой: «Главный режиссер». В эту дверь я входил лишь однажды.

Наверно, в кабинете мало что изменилось с тех пор, как основали театр. Массивная мебель с медными украшениями, книги с золотыми корешками в шкафу, паркетный пол с инкрустацией, бронзовая люстра — все дышало спокойствием и основательностью прошлого века.

— Раз вы пришли к нам, вы должны знать наш театр, — сказал мне Тариэл Чарквиани. — Наша ориентация — современность. Нужны пьесы о сегодняшнем дне. А их нет. О чем же ваша пьеса?

— О человеке, который в пятьдесят семь лет, поняв, что прожил свою жизнь неправильно, решил все изменить. Он директор завода. До сих пор он плыл по течению, жил, как говорит сам, по инструкции.

— Что-то изнутри толкает его пересмотреть свою жизнь, свои позиции?

— Да, именно так.

— Интересно. Очень интересно. Как вы понимаете, я ничего обещать не могу, не ознакомившись с пьесой. Но обещаю, что быстро прочту ее и дам прочесть заведующей литературной частью. У нас знающая и опытная завлит.

— Спасибо.

— Вам спасибо, что пришли в наш театр. Звоните мне через неделю.

Он проводил меня в приемную и ждал, пока я надену пальто.

— Я, кажется, начну верить в сны, — сказал он. — В который раз вижу сон, будто поднимаюсь в гору, зная, что на ее вершине кто-то закопал главную пьесу, которую я должен, обязан поставить. Добираюсь до вершины, руками раскапываю землю, нахожу рукопись, а в ней какая-то абракадабра. Пытаюсь читать, ничего не понимаю и бессильно плачу. Измученный, спускаюсь с горы и почему-то оказываюсь в пустыне. Ноги вязнут в песке. Слепит солнце. И вдруг рядом со мной человек в белом. Он протягивает свиток. Я разворачиваю его и вижу…

— Пьесу! — воскликнула секретарша.

— Да, Ламара, — сказал Тариэл и обратился ко мне: — Я ждал человека с пьесой. Я давно его жду. Мне очень хотелось бы, чтобы им были вы.

Через неделю я позвонил Тариэлу.

— Я должен извиниться, — сказал он. — Руки не доходят до пьесы. То одно, то другое. И много общественной работы. — Он был депутатом, членом бюро горкома партии и еще кем-то. — Дайте мне еще неделю.

Я звонил Тариэлу. Каждый раз он говорил о своей занятости, и я растерянно поддакивал ему. Конечно, он занят, но какого черта он распинался, что с нетерпением ждет пьес о современности и еще придумал многозначительный сон, говорил я себе и ждал назначенного дня, чтобы снова позвонить ему. В конце концов Ламара перестала соединять меня с ним.

— Тариэл Валерианович передал пьесу в литературную часть, — сказала она мне в декабре.

— Это хорошо или плохо? — спросил я.

— Когда как. Позвоните через неделю Манане Васильевне Гуладзе.

Я позвонил, и состоялась встреча в кабинете, похожем на купе вагона.

Манане пьеса понравилась. Она была полна решимости помочь мне. Мы прокуривали ее кабинет, обсуждая каждую сцену, я по многу раз переделывал написанное и чувствовал, что пьеса становится лучше.

— Манана, скажите откровенно, Тариэл читал пьесу? — спросил я как-то.

— Нет, — ответила она. — Только не выдавайте меня. — Она засмеялась. — Не то снова буду выселена на скотный двор.

Когда Тариэла Чарквиани назначили главным режиссером, он, как всякий новый руководитель, взялся наводить порядок. Он начал с репертуара. Он отменял старые спектакли, но не успевал выпускать новые. В театре возникли группировки. С оппозицией Тариэл расправился быстро. У него были широкие полномочия.

Будучи очередным режиссером, Тариэл любил захаживать в кабинет Мананы, где собирались артисты, чтобы за чашкой кофе и рюмкой коньяка отвести душу. После назначения он перестал заходить в кабинет Мананы, но, поскольку заходили другие, вызвал ее к себе и сказал:

— Пора закрывать салон. Пора серьезно заняться делами, а не болтать попусту.

Манана прекратила кофепития. Однако артисты заглядывали к ней по-прежнему, и, так как руководитель всегда является предметом обсуждения подчиненных, в кабинете Мананы велись разговоры вокруг деяний Тариэла, что-то принималось, что-то отвергалось, и это стало известно Чарквиани. Хотя Манана была приверженцем нового направления в театре, он резко осудил ее на партийном собрании, заявив, что Манана создаст нездоровую обстановку в коллективе.

— Он меня разжаловал, — смеялась Манана, рассказывая мне свою историю. — Вызывал только в случае крайней необходимости через секретаршу, эту ленивую корову. Разговаривал так: «Садитесь», «Можете быть свободны», «Доложите завтра». Словом, его светлость гневались. И вдруг помилование… До сих пор не знаю почему. Он мне поплакался, я его пожалела, и я снова допущена к руке. Больше Манана не виновата в плохом репертуаре. Больше Манана не губит хорошие пьесы. Манана опять самый умный, самый опытный завлит. Так что не подведите меня. Не хочу на скотный двор.

Манана тихо засмеялась и, закурив сигарету, подобрала под себя ноги.

— Немного отвлеклись, и хватит. Давайте работать. Ну, что вы сидите с отсутствующим взглядом? Мы и так потеряли полчаса. Давайте, давайте работать, молодой человек.

Манана ворвалась в фойе. Белый плащ развевался. В руке, естественно, тяжелая сумка.

Мы вошли в прокуренный кабинет. Манана бросила сумку в угол дивана и распахнула окно. Потом сама бросилась на диван и облегченно вздохнула.

— Фу! Сигареты есть? Опять не успела купить. — Она взяла из пачки сигарету. — Я ваша должница. Граблю вас все время.

— Бросьте, Манана. Это я ваш должник. Из-за меня приходите в театр даже в свой выходной.

— У меня не бывает выходных, когда я работаю с автором. Слушайте, я давно хотела вас спросить, да все никак не решалась. На что вы живете? Мы достаточно подружились за эти месяцы, и я, надеюсь, имею право на подобный вопрос.

— Конечно, Манана. У меня были кое-какие сбережения, а сейчас внештатно работаю в газете.

— Черт знает что! Так можно и с голоду помереть! Вам надо устроиться в штат.

— Нет, это будет мешать мне.

— Ну-ну! Давайте работать.

— Как работать? Я все сделал. Пьеса готова.

— У меня возникла отличная идея. — И Манана предложила переделать начало пьесы. Мы долго спорили, и она сказала: — Вы становитесь истинным драматургом. Все написанное вами уже считаете неоспоримым и гениальным. Попробуйте сделать то, что я предлагаю. Это отнимет у вас не так уж много времени. Уверяю, драматургический ряд в пьесе выстроится лучше.

— Ладно, — сказал я, проклиная тот день и час, когда сел писать пьесу. В июле театр уезжал на гастроли, а над пьесой еще надо было работать. Работа меня не пугала. Я мог работать, оставляя на сон не более пяти часов в сутки. В двадцать семь лет, если у человека есть цель и он хочет завоевать мир, сон становится помехой.

— Но до гастролей Тариэл прочтет пьесу? Или опять неопределенность на неопределенное время?

— Перестаньте ныть! Я заставлю Тариэла прочитать пьесу. Ваш вопрос будет решен до гастролей, — сказала Манана.

Выйдя из театра, я позвонил Гураму. Дежурная сестра сказала:

— Доктор занят, товарищ.

Это означало, что Гурам на операции.