Без всяких полномочий

ГЛАВА 17

Нана куда-то торопилась, а ее статья стояла в номере, но не влезла в полосу. Нана объяснила, что мне следует сделать и что именно сократить в статье, проводила меня в типографию и умчалась.

В ожидании метранпажа я читал газеты за последние дни.

Развернув воскресный номер, я изумился. На последней странице был напечатан рассказ Левана Чапидзе. Начало сразу заинтриговало: «Он не мог ходить в цирк. У него были на то свои причины. Но говорить о них внучке не стоило. Она была слишком мала». Рассказ строился на ассоциациях, и Левану удалось ювелирно соединить настоящее с прошлым. Но холодная расчетливость, с которой Леван вел повествование, трогала мозг, а не сердце. Интересно узнать впечатление Гарри, подумал я и взглянул на часы. Гарри, наверно, был уже дома.

Уладив все с метранпажем, я поднялся в редакцию, чтобы позвонить Гарри.

В отделе информации горел свет. Я взялся за ручку. Дверь оказалась запертой. Пьют, подумал я и повернулся, чтобы уйти. Дверь распахнулась. Я увидел Левана. Я ожидал, что он скажет «шпионите», но вместо этого услыхал:

— Заходите.

В комнате сидели Гарри и Мераб.

— Юноша! — Гарри обнял меня, и я, к удивлению, не почувствовал запаха алкоголя.

— Гарри, не надо слез! — сказал Мераб и протянул мне руку.

— Ты нас совсем забыл, юноша, — упрекнул меня Гарри.

— Приболел немного, — объяснил я.

— Попросил бы соседей позвонить мне. Я бы хоть бульон сварил для тебя, — сказал Гарри.

— Думаете, за ним некому ухаживать? — усмехнулся Леван. Он усмехнулся доброжелательно. Весь его вид говорил, что он настроен доброжелательно, и я не понимал почему.

— Наверняка есть кому, но мне доставило бы удовольствие сварить для него бульон, — улыбнулся Гарри.

Леван защелкнул замок на двери.

— Продолжим.

Я полагал, что на столе появится коньяк, но, к моему изумлению, Леван вытащил из ящика рукопись.

— Объясните нашему юному коллеге, что здесь происходит.

— Леван Георгиевич читает нам главы из своей повести, — сказал Гарри.

Глава, которую прочитал Леван, была скучной и торопливо написанной. Тем не менее Гарри и Мераб восторженно похвалили ее. Мы поднялись. Леван велел мне задержаться. Как только Гарри и Мераб ушли, он сказал:

— Вы знаете, что Мераб вскоре уедет на сессию в Москву? По возвращении Мераба Амиран уедет в санаторий.

Я не понимал, к чему он клонит. Еще недавно он собирался меня выгнать.

— Как у вас дела с пьесой?

Не знаю, что на меня нашло, но я откровенно рассказал ему о своих театральных мытарствах.

— Да, вам не позавидуешь. — Леван снял очки и, близоруко сощурившись, протер стекла. — Трудное это дело — творчество. И всегда неопределенность. Примут — не примут. Нет, нам не позавидуешь. Каждый вечер я пишу до часу, до двух, а нужно ли мое творчество кому-нибудь, одному богу известно.

— По-моему, оно нужно прежде всего вам.

— Тогда почему вы считаете, что ваши дела с пьесой плохи? Вы написали пьесу, выразили себя. Успокойтесь на этом.

— Пьеса требует постановки. Иначе не узнаешь, получилась она или нет.

— А проза требует чтения. Без читателей не существует писателя.

— Вы много написали?

— Почти половину.

— Не лучше ли было бы написать серию рассказов? Их охотнее берут журналы. Для повестей и романов не хватает места.

— Знаю. Слишком много времени я потерял. Мне уже сорок два. Надо наверстать упущенное. Имя я могу сделать только крупной вещью. Опубликуют повесть, вернусь к рассказам. Кстати, вы читали мой последний рассказ в воскресном номере газеты?

— Нет. Я не читал газет во время болезни.

— Я его написал на одном дыхании вот за этим столом. Любопытно услышать ваше мнение. Гарри и Мерабу я до конца не доверяю.

— Они, по-моему, хорошо к вам относятся.

— Вот поэтому и не доверяю до конца. — Леван встал и выпил воды. — Что у вас произошло на швейной фабрике?

У меня перехватило дыхание.

— Я должен знать все, раз вы будете у меня работать, — сказал Леван.

— Разве вопрос уже решен? — спросил я, гадая, каким образом Леван узнал о фабрике.

— В принципе. Так что произошло?

— Долго рассказывать.

Леван взглянул на часы.

— Отложим до другого раза. При случае плесните вином в этого борова Шота еще раз.

Я облегченно вздохнул. Леван знал о моем столкновении с Шота в кафе, о чем ему могли рассказать официантки. Но по-чему он связал конфликт с фабрикой? И почему он так резко изменил отношение ко мне? Неужели он полагал, что я могу поднять руку только на него, а таких, как Шота, испугаюсь? Прощаясь, я пожелал ему удачи.

— Идите к черту, — сказал он.

На улице меня ждал Шота. На нем был полосатый, как матрас, пиджак, из верхнего кармана которого торчал красный платок. Пижон, подумал я и сказал:

— Привет, Князь.

Я назвал его Князем без всякой задней мысли, точнее, с целью уязвить. Большего позволить себе я не мог, хотя было огромное желание затащить его в пустой и темный тупик, где днем парковались редакционные машины, и как следует отделать. Я помнил разговор с Эдвином, но не связывал с нам клички Князь.

Шота вздрогнул и сказал:

— Привет журналистам. — Он даже не улыбнулся. — Поехали.

Улыбнулся я.

— Куда, Князь?

— К Марье Петровне. — Он острил.

Если меня ожидает опасность, он не приехал бы один, подумал я.

— Поехали.

Шота свернул на Элбакидзе, и машина покатилась под гору, набирая скорость.

— Потише, Князь!

Он и не думал притормаживать.

— Хотите отправиться на тот свет? — сказал я.

— На тот свет я тебя отправлю. В последний раз предупреждаю — успокойся. Допрыгаешься.

— Угрозы пошли в ход?

Машина проскочила мост, повернула налево, на Плехановский проспект, затем еще раз налево в какой-то переулок, пересекла трамвайные пути, выехала на тихую зеленую улицу и вскоре встала у массивного трехэтажного дома с изразцами.

— Приехали, — сказал Шота.

— Куда, если не секрет? — спросил я.

— До сих пор ты не боялся, — ответил он и вылез из машины.

— Я и сейчас не боюсь, — соврал я, выходя из автомобиля. Я оглядел дом. Венецианские окна. Застекленная парадная дверь с бронзовой ручкой. Очевидно, он принадлежал до революции богатому купцу. Квартиры в таких домах слишком дорогие, чтобы в них жила всякая шваль вроде Гочо-поросенка. Нет, здесь не могли убить. — Просто я хочу знать, на что иду.

— Санадзе ждет.

Комната, в которую меня провел Шота через полутемный коридор, оказалась кабинетом. За письменным столом в вертящемся кресле восседал Георгий Санадзе. Он просматривал иллюстрированный журнал.

— Прошу, — сказал он мне и бросил Шота: — Иди.

Шота молча повиновался и осторожно закрыл за собой дверь.

— Угрожал? — спросил Санадзе.

— Угрожал, — ответил я.

Он встал, не выпуская из рук журнала, приоткрыл дверь и позвал:

— Шота!

Шота вернулся.

— Я тебе что говорил? Сейчас же извинись!

— Извините, — сказал мне сквозь зубы Шота и вышел.

Кабинет был обставлен резной мебелью, вокруг низкого стола, на котором возвышалась полная фруктов фарфоровая ваза с амурчиками, стояли мягкие кресла и диван. С потолка свисала хрустальная люстра, затянутая марлей. Легко представить, как обставлены другие комнаты, подумал я.

— Последний номер «Америки», — сказал Санадзе и постучал пальцем по журналу. — Обманывают нас. Обманывают, но ловко, с умом. Видно, крепкие парни у них работают. — Он бросил журнал на письменный стол.

— Да уж, наверно, не дураки, — ответил я и чуть не рассмеялся. На блестящем новизной столе лежали старые бухгалтерские счеты. Видимо, он проводил за ними не один час, стуча костяшками, подсчитывал расходы и доходы, не мог обойтись без счетов, раз держал под рукой и на видном месте.

Санадзе кинул на меня взгляд, взял журнал и положил его на счеты. Потом он сказал:

— Вам, конечно, лучше знать, но, если вы меня спросите, они пишут хорошо. Логично. Я не говорю об идеологии. Я имею в виду мастерство. У нас так не умеют писать. У них статьи как организм человека. Сначала голова, потом все остальное — тело, руки, ноги. А у нас? Возьмите любую газету. В каждой статье самое интересное, важное в конце.

Он размеренным шагом ходил по ковру и спокойно излагал свои взгляды, впрочем, не лишенные здравого смысла.

— Согласны со мной? — спросил он.

— В принципе согласен. Но насколько я понимаю…

Он не дал мне договорить.

— Почему мы стоим? — Властным жестом он указал, на кресло и, когда мы сели, спросил: — Может, коньяку?

— Нет, благодарю.

— Я слышал, что вы мало пьете, больше работаете. Похвально. Не обижайтесь. Говорю вам как отец. Вы ведь отца давно лишились…

— Вижу, вы собрали сведения обо мне.

Он улыбнулся.

— Вы обо мне, я о вас. Как ваши дела с театром? Может, надо помочь?

Господи, он и до театра добрался, подумал я и сказал:

— Давайте перейдем к делу.

— Разве мы говорим не о деле?

— Перейдем к делу, из-за которого вы меня вызвали.

— Эх, молодые, молодые! Нетерпеливые, горячие. Торопитесь, будто не нам, старикам, а вам мало отпущено в жизни. Мудрые люди говорят: «Торопливость гневит бога и тешит дьявола». Прислушайтесь к этим словам, сынок. Я вот обрадовался, когда вы сказали, что согласны со мной. А почему? У меня с младшим сыном вышел спор. Не то чтобы мы сильно поспорили, не может быть в порядочной семье такого, чтобы сын не чтил отца, не уважал его мнения и не прислушивался к отцовским словам, но чую, у меня нюх старого волка, не смог я убедить мальчика. А он хороший сын…

Знал бы Санадзе, что его хороший сын заядлый картежник. Но что родители знают о детях!

— Дали ему в университете практическое задание — написать статью. Написал. Я проверил. Не понравилось мне. Он написал так, как пишут в газетах. Я сказал ему: «Мальчик мой, если ты будешь идти по проторенной дорожке, грош тебе цена в базарный день». Долго мы с ним говорили, и как будто убедил я его, а через неделю он гордо сообщает мне, что получил за свою статью самую высокую оценку в группе. Чему там учат в вашем университете? Не нужно мне, чтобы мой сын газетным трафаретчиком стал. У него хороший язык, задатки хорошие. Его способности направить, развивать надо. К чему это я говорю? Мальчику нужен учитель. Не из университета. Нет. Из газеты. Знаете, как раньше было? Если отец хотел, чтобы его сын стал, скажем, портным, он отдавал его в ученики хорошему мастеру. Так вот я и подумал, что вы могли бы помочь мне и взять на воспитание моего мальчика.

Я не ждал такого поворота и растерялся. Он заметил мою растерянность и тут же воспользовался ею.

— Иногда, один раз в два месяца, пусть его печатают. Для стимула. Гонорар меня не интересует. Я сам буду платить гонорар. За деньгами дело не станет. Сколько надо, столько и буду платить. Вы только дайте согласие, сынок.

Как только он заговорил о деньгах, моя растерянность исчезла. Я больше не видел в нем отца, озабоченного судьбой сына.

— Для начала я предлагаю сто рублей в месяц и еще сто за каждую статью, — сказал он. — Думается, условия хорошие, сынок.

Я долго не мог понять, почему они возятся со мной. Шота оставлял меня в покое лишь на время, очевидно, на то время, когда совершал вояжи по городам нашей необъятной страны. Теперь меня увещевал его хозяин, и я понял почему. Любыми средствами вынудить человека отступиться, перетянуть его в свой стан, обратить в свою веру. Их вера — деньги. Человек слаб. Деньги — всемогущая сила. Чем больше приверженцев, тем сильнее апологеты этой веры. Проповедникам всегда было тяжело дышать. Их душили. А они хотят дышать легко и свободно. Не только сегодня, но и завтра. Они думают о будущем. Пусть сегодня я внештатный корреспондент, но завтра могу стать заведующим отделом, а послезавтра — главным редактором. Они в самом деле раковая опухоль с метастазами…

— На вашем месте я не тратил бы таких денег на студента. У него и так будет практика в газете. Бесплатно.

— Что, сынок, о моих деньгах начали беспокоиться?

— Нет. Просто честно сказал, что думаю.

— Спасибо, сынок, за честность. Я ценю твою прямоту и тоже скажу тебе честно — деньги у меня есть. Но деньги должны иметь предназначение, то есть они должны находиться в движении. Когда деньги лежат без движения, они теряют свою ценность и превращаются в мертвый капитал. Пусть мертвыми будут наши враги.

— Один из ваших врагов уже мертв.

В глазах Санадзе мелькнула тревога.

— Не один, слава богу. Я, сынок, назову десяток человек, которых бог наказал за то, что они хотели навредить мне. Бог, очевидно, не терпит тех, кто против меня. Он оберегает меня. Но сейчас речь о другом. Сейчас мы говорим о моем мальчике.

Я нетерпеливо взглянул на часы. Санадзе повелительно вскинул руку.

— Одну минуту. Я закончу свою мысль.

Меня задел его тон. Я не сомневался, что эта повелительность, жесткость выработана годами в общении с такими же, как он. Несомненно было и то, что ему не возражали, не смели возражать, и эта жесткость вошла в его кровь и плоть, стала неотделима, от него, иначе не разговаривал бы он так с человеком, который мог в один день разрушить то, что строилось годами.

— Давайте перейдем к делу. Мне некогда.

— Невежливо, сынок, перебивать старшего. О тебе говорят как о воспитанном молодом человеке. Извини, что я так много внимания уделяю своему сыну. Когда станешь отцом, поймешь меня. Так вот, я хочу, чтобы мои сыновья выросли настоящими людьми. Я всю жизнь гнул спину, не щадил себя во имя будущего детей. Базу я создал. Теперь хочу свои деньги перевести в новое качество, в знания своих мальчиков. Я хочу и сделаю это, независимо от того, захочешь ты, сынок, помочь мне или нет. Если захочешь, в выигрыше будем мы оба.

— Вы же знаете, что не захочу. Зачем время зря тратить?

Санадзе пристально смотрел на меня. Я не отвел взгляд.

— Хорошо, — наконец сказал он, пересел за письменный стол и убрал со счетов журнал. — Что у вас есть против меня? — Он щелкнул костяшкой на счетах. — Первое?

— Карло Торадзе, — сказал я.

— Второе? — он щелкнул еще раз.

— Младший лейтенант милиции.

— Третье? — еще одна костяшка.

— Разве этого не достаточно?

— Теперь я скажу. Я наслышан о судьбе Карло Торадзе. О вашем желании помочь ему — тоже. Похвально. Может быть, вам удастся ему помочь. Правда, умные люди говорили мне, что это безнадежно. Но дело ваше. Что касается меня, то я Карло Торадзе знать не знаю, в глаза никогда не видел. Это первое. — Он отбросил одну костяшку назад.

— Вы и к швейной фабрике не имеете отношения?

— Нет.

— А если я докажу?

— Тогда и приходите.

— Договорились. — Я встал.

Он жестом остановил меня.

— Мы не закончили. О каком лейтенанте речь? Поясните.

— О младшем, который три года назад повесился в воскресное летнее утро, привязав к решетке камеры скрученную рубашку.

— Вы, корреспонденты, любите придумывать всякие истории. — Санадзе резко отбросил на счетах еще одну костяшку. — Это второе. Сынок, почему ты так настроен против меня? Объясни, чтобы я понял. Разве я тебе сделал что-нибудь плохое?

Как я мог объяснить, что не имеет никакого значения, кому он сделал плохое, объяснить так, чтобы он понял?!

— Ладно, — сказал он и встал. — Велеть Шота отвезти вас или сами доберетесь?

— Сам доберусь.

Он проводил меня до дверей.

— Ты бы мог выйти отсюда богатым человеком, — со вздохом сказал Санадзе на прощанье.