Без всяких полномочий

ГЛАВА 16

Манана ждала меня в фойе театра.

— Где вы пропадали столько времени? Идемте быстрее. Быстрее. — Опасливо поглядывая в конец фойе, где располагались кабинеты директора и главного режиссера, она втащила меня в свое купе и плотно прикрыла дверь. — Тариэл отстранил от пьесы Германа.

— Герман ходил к Тариэлу?

— Никаких вопросов. Времени совершенно нет. Позавчера, как только Тариэл возвратился…

— Разве он куда-то уезжал?

— Вы будете слушать? Первое, что он спросил, это — как продвигается работа над пьесой. Я воспользовалась ситуацией и прямо заявила, что пьеса почти готова и Герман хочет взяться за ее постановку. Тут он взбрыкнул: «Хотите, чтобы Герман загубил пьесу?» Правда, быстро успокоился и потребовал рукопись, а сегодня сам зашел ко мне и велел вызвать вас. Ничего не загадываю, но, кажется, он решился. Умоляю вас быть разумным. Ни слова о Германе, будто вы ничего не знаете, и не перечьте ему. Иначе все испортите.

— Он не в духе?

— Наоборот. Поездка в Москву пошла ему на пользу. Пора идти. Он давно ждет. Что вы так ошалело смотрите на меня?

Не может быть такого совпадения, не должно быть, сказал я себе.

— Да нет, ничего, — ответил я, выходя из кабинета. — Зачем он ездил в Москву?

— Он не все рассказывает мне.

«Так я и поверила, что в Москве живет грузин, который пишет пьесы», — услышал я голос Наты.

— А кто у него жена, актриса? — шепотом спросил я.

Манана удивленно взглянула на меня. Она, конечно, не предполагала, что за моим вопросом скрывается больше, чем простое любопытство. Манана слишком хорошо ко мне относилась.

— Актриса.

Я был готов к этому, и все же у меня перехватило дыхание. Я остановился.

— Что с вами? — спросила Манана.

— Волнуюсь.

Я не представлял, как буду смотреть в глаза Тариэлу.

— Да не бойтесь вы его! — шепнула Манана. — Идемте, идемте.

И вдруг все вспомнилось — разглагольствования Тариэла, его обещания, мои унизительные звонки ему, бесконечная переделка пьесы, ожидание… Я был уверен, что он до сих пор ничего не решил, и переступил порог кабинета Тариэла со злорадным чувством.

Я закурил вторую сигарету.

— Почему ты ни о чем не спрашиваешь?

— И так все ясно. — Гурам отобрал у меня сигарету и погасил.

— Ясно, что все плохо?

— Почему все?

— В частности, что я написал плохую пьесу.

— Неправда, Серго. Ты это прекрасно знаешь.

— Мы с тобой оба ошибаемся. Была бы пьеса хорошей, Тариэл не морочил бы мне голову столько времени. И не заставил бы переделывать дальше.

— А мне кажется, что причина его нерешительности в другом. Он боится.

— Я, конечно, могу утешить себя этим, но что изменится?

— Ничего. Пора бросать драматургию и устраиваться на работу.

— Все зависит от твоей душевной потребности.

— Ты-то знаешь мою душевную потребность. Но сколько можно?

— Много и долго. Литературу, как и науку, медицину, делают одержимые, а не сытые и довольные. Ты был в милиции?

— Нет, не был.

— Когда ты собираешься идти в милицию? У тебя уже много материала.

— Завтра.

— Нет, Серго. Сегодня. Сейчас же. И отвезу тебя в МВД я.

Подполковник Иванидзе лениво листал документы в папке, и я не мог отделаться от раздражающего ощущения, что он не слушает меня. Или он все знает, или ему безразлично, подумал я.

Он отогнул рукав и взглянул на часы. Я был удивлен. Массивные швейцарские часы с хромированным браслетом стоили вдвое больше, чем получал за месяц подполковник милиции. Интересно, что он делает с часами, прячет под рукав или снимает, когда его вызывает министр? Я замолк.

Иванидзе оторвал от папки воловий взгляд и тихо сказал:

— Продолжайте.

— У меня все, — сказал я.

Он внимательно посмотрел мне в глаза и, одернув левый рукав, сказал:

— Запишите факты, о которых вы здесь рассказывали. Выводов не надо. Выводы мы сами сделаем. Запишите и другие факты. Если вспомните.

— Какие факты вы имеете в виду?

— Те, о которых вы не рассказали.

Я не рассказал и половины того, что знал.

— Видите ли, возможно, я что-то и вспомню, но для этого необходимо подумать. Я подумаю, — сказал я и встал.

— Подумайте. Если понадобится наша помощь, позвоните по им телефонам. — Иванидзе записал два номера на листке.

— Обязательно.

На улице я скомкал листок и щелчком забросил в урну.

Светало, а сон все не шел. Мысли цеплялись одна за другую, и казалось, их бегу не будет конца. Я встал и принял седуксен.

Почему, спросил я себя, все так складывается? За что бы я ни взялся, ничего у меня не получается. В чем моя вина? Этот вопрос я задавал себе не впервые. Но никогда толком не мог на него ответить. Может быть, в том, что я был слишком самонадеян? Вот и с театром я сам себе морочил голову, а не Тариэл мне. Я обманывал себя. Была бы пьеса талантливой, Тариал не стал бы раздумывать, ставить ее или нет. Полбеды обманывать себя. Из-за своей самонадеянности я обманывал Дато. Он предупреждал, что я не смогу помочь Карло. Что же я? Не задумываясь ринулся вперед, размахивая картонным мечом. Помогать надо умеючи. Что-то я не так делал, если преступника по-прежнему благоденствуют, а честный человек томится в тюрьме…

Я вспомнил, каким недобрым взглядом встретили меня на базе Грузугольурс рабочие, решив, что я прихвостень Санадзе. Вспотевшие, всклокоченные, они два часа таскали к грузовику «Ариадну». Потом мы разговорились… Я опоздал на пять минут. Санадзе уехал с базы перед моим приездом. Эта база действительно служила ему перевалочным пунктом. Сюда дефицитные фондовые ткани поступали из Кутаиси, Еревана, Риги, Вильнюса, Ленинграда, Москвы и отправлялись в магазины Грузии. Рабочие о многом догадывались. Стоило Санадзе появиться, у них начинался аврал. Догадывались и молчали. Бессмысленно было идти к директору базы. Он ведь не сказал бы, что получает за посредничество комиссионные, зато сообщил бы Санадзе о моем визите. Но какая-то сила повела меня к нему. Письма, письма… товарно-транспортные накладные… Видимость необходимой народу деятельности, честного служения долгу… Я подсчитал по накладным — только «Ариадны» база отправила в магазины на 676 тысяч рублей. А были и другие дефицитные ткани — шелковые и шерстяные. Из Еревана на 220 тысяч рублей, из Вильнюса — на 530 тысяч, из Риги — на 382 тысячи… В кабинете висели грамоты. База не только выполняла план. Перевыполняла. Еще бы, если для нее организовали специальное снабжение за счет других. В течение пяти месяцев на четыре миллиона рублей, один процент от которых шел в карман директора. Да, какая-то сила повела меня к нему. А результат какой? Что изменилось? Ничего. Разве что директор, почуяв опасность, потребовал от Санадзе большую долю. Одна ошибка порождает другую… А подполковник Иванидзе? Зачем я пошел к нему? Вашакидзе не случайно дал мне телефон Иванидзе. Если уж я решился, то надо было идти к другому сотруднику МВД… Санадзе, Вашакидзе, Шота… Они как раковая опухоль — чем сильнее разрастается, тем больше областей поражает. Чудовище, пожирающее людей, их веру в справедливость и добро, в карающую силу закона, наконец. Я не чувствовал себя богатырем, способным снести голову чудовищу. Богатыри — это из сказок. Я чувствовал себя жалким и беспомощным.

Я принял еще одну таблетку седуксена.

Я потерял себя во времени. Ненадолго проснувшись, я не мог понять — день сейчас или ночь. Часы стояли.

Я поднялся и побрел на балкон.

Луна мрачно смотрела на меня. Я постоял на воздухе, силясь сбросить с себя сонливость, но она была слишком тяжелой, а жизнь казалась омерзительной, и все, что я делал в последнее время, тоже казалось омерзительным и никому не нужным.

Я знал, что необходимо пересилить себя. Случалось, седуксен чрезмерно угнетал меня, и я пребывал в состоянии полной отрешенности до тех пор, пока не пересиливал себя. Но тогда я только начинал работать над пьесой, еще не переступал порога театра и цеплялся за надежду, что пьесу примут и все изменится в моей жизни. Теперь не за что было цепляться.

Я принял еще две таблетки седуксена.

За мной гнались звери. Подобный сон, наверно, впервые видел мой дикий предок. Ничем, кроме атавизма, я не смог бы объяснить его. Я бежал, задыхаясь от страха. Звери настигали меня, и их приближение я ощущал каждой частицей тела. И вдруг Гурам подхватил меня, понес, но успокоение наступило позже, когда я лежал на чем-то очень прохладном. Я пытался спросить Гурама, как ему удалось поднять меня, но голос не повиновался. Потом все исчезло.

Проснувшись, я увидел, что лежу в спальне Гурама. На тумбе рядом с кроватью стоял поднос со стаканом молока, пузырьками, ампулами, коробкой со шприцем. Я ощупал руки и на правой обнаружил следы уколов — маленькие подкожные затвердения.

Я соображал плохо и не мог понять, почему оказался здесь. Поднявшись, я вышел в коридор. Пахло вареной курицей. Мне захотелось есть. Я направился на кухню.

За столом сидела Нина и читала книгу. Она подняла глаза.

Прислонившись к косяку, я молчал.

Она подошла ко мне и провела рукой по моему лицу.

— Как ты зарос!

Господи, какой дурак, какой дурак, подумал я и, притянув Нину к себе, уткнулся в ее волосы.

Нина усадила меня за стол и поставила передо мной тарелку с бульоном.

— Давно я здесь?

— Два дня.

— А ты?

— Тоже.

— Меня Гурам привез?

Нина кивнула.

Я ушел в ванную, сначала принял горячий душ, затем прохладный и стоял под ним до тех пор, пока не появилось желание побриться.

Я брился опасной бритвой — у Гурама были свои причуды — и сразу порезался, но не обратил на это внимания. Добриваясь, и снова порезался и выругался. Действие седуксена начинало проходить.

Нина лежала рядом со мной, и я целовал ее, но был бессилен. Я в изнеможении откинулся на подушку. Нина коснулась губами ранки на моем подбородке. Я обнял ее и вдруг вспомнил Нату. Меня передернуло.

— Тебе плохо?

Мне захотелось освободиться от воспоминаний и рассказать все, но в следующую секунду я вспомнил нашу ссору, и ревность уничтожила раскаяние. Я представил, что она точно так же лежала с другим, точно так же ласкала и целовала его. Я сжал зубы и закрыл глаза, чтобы не выдать своих чувств.

— Тебе плохо, Сережа?

— Пройдет.

Гурам вернулся из клиники поздно вечером.

— Ну что, острый хандроз прошел? — спросил он.

— Разве есть такая болезнь?

Он рассмеялся.

— Только у тебя. От слова «хандра». Дети мои, я голоден.

Мы поужинали. Пока Нина мыла посуду, Гурам и я выкурили в гостиной по сигарете. Пришла Нина и села рядом со мной на диван.

— Что будем делать? — спросила она.

— Играть в карты, — сказал Гурам.

Мы играли в «дурака», и было удивительно весело. Нина все время подглядывала в мои карты, подыгрывала Гураму, и я, конечно, оставался в дураках. В одиннадцать Гурам сказал, что пора ложиться спать. Мы встали. Он неуклюже чмокнул Нину.

— Спасибо. Давно я так приятно не проводил вечера.

Нина смутилась.

— А рестораны? — отшутилась она.

— Рестораны? Это когда дома нет. А я, Нина, дом люблю. Ну ладно. Спать!

— Ты сможешь проводить меня? — спросила Нина.

— Конечно, — ответил я.

Провожать Нину не пришлось, потому что Гурам восстал, вытолкал нас в спальню, а сам остался в гостиной. Я зашел к нему минут через десять. Он лежал на диване и курил, поставив пепельницу на грудь.

— Что ты бродишь, как тень отца Гамлета? Почему ты оставил Нину?

— Она в ванной.

— Разве тебе не приятно ее ждать?

— Спокойной ночи.

— Спокойной. — Гурам погасил сигарету и щелкнул выключателем лампы. В комнате стало темно. Он что-то пробормотал.

— Что? — переспросил я.

— А то, что ты глуп.

— Наверно. Но почему?

— Он еще спрашивает! Ты полагаешь, любовь — это одни эмоции, она не требует ума?

— Но любовь и есть эмоция, чувство.

Я ждал возражения Гурама. Он не отвечал.

— Ты заснул?

— Нет. Я не хочу вмешиваться в твою жизнь, но… Выбрось дурь из головы.

Омытые дождем кроны платанов на проспекте Руставели сверкали свежестью.

Вода на тротуаре не успела испариться, и в каждой лужице был свой кусок солнца.

Нина держала меня под руку, и ее плечо прижималось к моему.

Мимо нас прошли две некрасивые девушки.

— О любовь, любовь! — сокрушенно произнесла одна из них по-грузински. — Ты только посмотри на них!

— Любовь, любовь… Что она еще сказала? — спросила Нина.

— Что ты прижимаешься ко мне.

Нина отстранилась. Я взял ее руку под свою.

— Она просто позавидовала мне. Правда? — сказала Нина.

— Еще бы не позавидовать. Прижиматься к человеку, у которого все в будущем, зато нет ничего в настоящем.

— Не ты внушал мне, что будущее произрастает на настоящем?

Мы поравнялись с «Водами Лагидзе».

— Пойдем поедим хачапури.

Мы ели хачапури и запивали мятной водой. Нина была задумчива.

— О чем ты думаешь?

— О том, что ты все мог бы иметь сегодня. Захотел бы только.

Мне это не понравилось. Нина торопливо сказала:

— Сами по себе деньги, вещи для меня не имеют ценности. Ценности стоят за ними.

— Что же за ними стоит?

— Уверенность, спокойствие, настроение, наконец, благополучие.

— Я не бессребреник, Нина. Наверно, я мог бы иметь если не все, то многое. Собственно, я хочу иметь все. Но нельзя перебегать с одного пути на другой, потому что он короче к благополучию.

— А если избранный путь ведет здесь в никуда?

Я уставился на нее. Она спохватилась.

— Я просто спрашиваю.

— Никакое стремление к благополучию не заставит меня заниматься тем, что мне не нравится. Я не собираюсь приобретать благополучие за счет предательства.

— Предательства? О чем ты говоришь?!

— Почему ты удивляешься? Предают не только другого. Предают и самого себя.

— Удивляюсь потому, что ты вдруг перестал понимать меня. Я хочу только одного — твоего спокойствия. Хочу, чтобы ты писал. На твоем театре свет клином не сошелся…

С улицы стучал в стекло Эдвин. Он помахал нам рукой.

— Разве он не уехал в Армению? — спросил я.

— Отложил поездку, — ответила Нина.

— Из-за тебя?

— Он весь в каких-то делах.

Эдвин вошел в зал, прихватил свободный стул и уселся за наш стол.

— Привет вам! — сказал он.

Я предложил ему хачапури. Он отказался и стал молча глазеть на Нину. Я поднялся и принес ему хачапури, надеясь, что это отвлечет его от Нины.

— Спасибо, — Эдвин принялся за еду. — Очень вкусно!

Я терпеливо ждал, пока он покончит с хачапури. Нина с тревогой поглядывала на меня.

— Мне пора в поликлинику, — сказала она.

Мы встали, и Эдвин вызвался отвезти нас. Машину он снова одолжил у знакомого.

Пропустив вперед Нину, он шепнул:

— Надо поговорить. Без дураков.

Мы отвезли Нину и возвратились в центр.

— Слушаю, — сказал я.

— Я буду говорить жестокие вещи. Так что не сердитесь, — предупредил Эдвин.

— Постараюсь. Только Нины мы касаться не будем.

— Не получится.

— Нины мы касаться не будем!

— Тогда не стоит начинать разговора.

— А в чем, собственно, дело?

— Шота.

— Шота и Нина? — Я вспомнил домашние туфли. Голову стянуло обручем. — Этого не может быть!

— Нет, не Шота. Его друг. Вам неприятен этот разговор. Я предупреждал.

— Раз начали, продолжайте.

— Друг Шота год назад был арестован. Из-за Нины. Он избил какого-то мужика, взглянувшего на нее не так, как у вас здесь положено.

— Дальше!

— Друг Шота был другом Нины.

— Дальше!

— Шота говорит, что жизни у вас все равно не будет. Его друг выходит из тюрьмы через год. Шота предлагает вам уехать с Ниной. За ваши записи и фотоснимки он дает восемь тысяч.

— Почему этот подонок обратился именно к вам?

— Понравился я ему чем-то, вызвал доверие. Познакомились в одной компании и разговорились. Сукин сын, он хорошо осведомлен о вас, о нас с вами, вообще о многом. Знает даже, из-за чего я приехал сюда. Предположительно, разумеется.

— Из-за чего?

— Из-за Нины. Спокойно, Серго. У нас с Ниной ничего не было. Ничего! Только что-то затеплилось, появились вы…

Эдвин продолжал говорить, но я не слушал его. Я был в бешенстве. Мысли метались от Нины к Шота.

Эдвин дотронулся до моего плеча.

— Что с вами, старина?

— Ничего, — сказал я. — Ничего особенного.

— Нельзя так терзаться из-за прошлого. Какое имеет значение, что было в прошлом, до вас? Отсчет начинается с того дня, как вы встретили женщину. Вы ведь тоже не святой.

Разумом я прекрасно понимал это, но совладать с чувствами не мог и сожалел, что Эдвин заметил мои терзания.

— Вы действительно располагаете ценными сведениями? — спросил он.

— Раз предлагают восемь тысяч…

Эдвин задумался.

— Производство левых товаров? — спросил он.

— Афера с фондовыми товарами, точнее, с тканями.

— Швейные фабрики отказываются от дефицитных фондовых тканей в пользу сторонних организаций, а торгово-закупочные базы направляют их в магазины?

— Вы тоже хорошо осведомлены.

— У меня есть друг в Министерстве внутренних дел СССР. Иногда кое-что рассказывает. Занимается хозяйственными преступлениями.

— И этим?

— Не знаю. Может быть, и этим. Кстати, вам кличка Князь ни о чем не говорит?

— Нет. А что?

— Ничего. Что сказать Шота?

— Пошлите его к черту. Между прочим, Гурам так и сделал бы. Поэтому Шота и не пришел к нему. Ну ладно, я должен идти в редакцию. — Выйдя из машины, я попрощался.

— Серго, на вашем месте я все же изложил бы на бумаге известные вам факты, как просил подполковник Иванидзе.

— А об этом откуда вы знаете? Тоже от друга в Москве?

— Гурам сказал. Одно дело устное заявление, другое — письменное. Все же документ.

— Спасибо за совет.

Я не собирался воспользоваться советом Эдвина.