Без всяких полномочий

ГЛАВА 23

Мать настаивала, чтобы я переехал к ней, но я не согласился, и мы расстались холодно.

Сидя в своем склепе над пьесой, я мысленно возвращался к разговору с матерью. Я жалел мать, но понимал, что ее неприятие Нины приведет к новому разрыву.

Я вышел на балкон, чтобы набрать воды.

Во дворе пылал костер, на котором жарился ягненок. Аполлон и Натела тащили из комнаты стол. Аполлона освободили, и он готовился отметить это событие.

Через час во дворе поднялся такой гвалт, что пришлось закрыть дверь. Обливаясь потом, я работал до изнеможения.

— Ты не одобряешь, что я согласился переделать статью в очерк?

Нина стояла у станка и, пока я говорил, не прерывала занятий.

— Но я же ничего не собираюсь предпринимать! Я отказался поехать на фабрику к Ахвледиани. Я отказал во встрече даже Дато!

— Надо было отказаться и от очерка. Очерк ведь все о тех же бандитах, которые хотели убить тебя!

— Очерк посвящен Карло Торадзе!

— Господи, Сережа! По-русски это называется что в лоб, что по лбу.

— Не мог я отказаться от редакционного задания, особенно если оно исходит от главного. Не забывай, я всего-навсего внештатник, оформленный на временную работу.

— И не надо тебе работать в газете.

Зазвонил телефон. Нина взяла трубку.

— Алло! Слушаю! Алло! Молчат. — Она повесила трубку. — Вот так без конца с тех пор, как ты вышел из больницы. Сережа, я получила предложение из Сочи. Можно уехать.

— Отдыхать? Мы же собирались в Цхалтубо.

— Навсегда.

Я опешил. Она заметила это и сказала:

— Есть и другой вариант. Передвижной цирк.

— Ты хочешь уехать?

Нина кивнула.

— Куда же?

— Куда угодно, лишь бы поскорее и подальше. Я не желаю больше жить в страхе. Я устала засыпать с мыслью, что завтра тебя может не быть. Я, как сумасшедшая, вздрагиваю от каждого звонка. Я боюсь открывать дверь, боюсь подходить к телефону. Я все время в ожидании дурных вестей и беды. Не могу я больше так жить. Не могу!

Я подошел к Нине и обнял ее.

— Ничего со мной не случится. Не надо бояться.

Она прижалась ко мне.

— Уедем, Сережа. Уедем отсюда.

Мне вдруг тоже захотелось уехать, разъезжать, кочевать из города в город. Почему, подумал я, не уехать? Почему не посмотреть мир? Что я видел в жизни? Я поддался минутной слабости.

— Может, действительно уехать? — сказал я и тут же пожалел об этом. Как я могу бросить все, что связывает меня с Тбилиси? Бросить землю, в которую глубокими корнями ушло мое прошлое?..

— Поедем в Сочи, — сказала Нина. — Тепло, море…

— И толпы курортников. Проходной двор.

— Есть еще одна возможность — Москва. У мамы двухкомнатная квартира.

— Ты говорила, что у нее тяжелый характер.

— Тогда будем гастролировать.

— Будем? Что я буду делать, чем заниматься?

— Работа в цирке всегда найдется. Было бы желание.

— Я не для того учился пятнадцать лет, чтобы щелкать шамбарьером.

— Сережа, какое это имеет значение, если ты действительно намерен всерьез заниматься драматургией? У тебя целые дни будут свободными. Будешь писать сколько хочешь. Тебя никто и ничто не отвлечет от пьес. Пожалуйста, можешь вообще не работать. Моей зарплаты нам вполне хватит.

— И все во имя того, чтобы я писал пьесы? А стоят они таких жертв?

— Я не могу этого знать. Я знаю одно — хочу, чтобы тебе было хорошо, хочу, чтобы ты был со мной, живой и невредимый. — В ее глазах появились слезы.

Я взял руки Нины в свои.

— Я тебя очень люблю.

Она отрицательно покачала головой.

— Я очень тебя люблю, — повторил я.

— Не так, как я тебя.

— Я очень тебя люблю.

— Нет, Сережа.

Внезапно я подумал, что Нина не может уехать на гастроли с Бармалеем.

— А с каким номером ты собираешься выступать?

— С собаками.

— Понятно.

— Ничего ты не понимаешь. Ничего! Иначе после того, что произошло, ты сам бы увез меня отсюда. Ради бога, не надо ничего говорить. Не надо обманывать себя. Я же вижу, никакая сила не оторвет тебя от этого проклятого города. Ты словно врос в него. Я ненавижу, ненавижу этот город вместе с его людьми…

Она плакала, отвернувшись от меня.

— Как же так? Ты ведь любила и город, и людей…

— Ненавижу! — Нина повернула ко мне заплаканное лицо. — Ненавижу. Понимаешь? Иди. Я хочу остаться одна.

Тариэл прилетел с гастролей из Киева внезапно, и Манана сказала по телефону, чтобы я немедленно приехал в театр.

— Леван Георгиевич, не возражаете, если отлучусь на час?

— Не возражаю, но лучше на полчаса.

Мераб не вернулся после сессии из Москвы. Он прислал телеграмму с просьбой предоставить ему очередной отпуск и перевести деньги. Амиран вышел на работу в подавленном настроении, Бедняге мерещилось приближение смерти. Он потерял голову и все время считал пульс. Ему было не до работы, и мы выполняли ее втроем — Леван, Гарри и я.

Косясь на мою перевязанную руку, Тариэл говорил складно и красиво, но неконкретно. Наконец он сказал:

— Время не ждет. Пора начинать репетиции. Я хотел бы поставить пьесу к Октябрьской годовщине.

— Мою пьесу?

— Разумеется, вашу. Я прочитал последний вариант. Сильно. Возможно, кое-что придется смягчить, но это от нас с вами уже не зависит. Сможете приехать к нам в Киев, когда начнутся репетиции?

— Смогу.

— Прекрасно. Я Манане высказал свои замечания относительно некоторых сцен. Она все вам расскажет. Необходимо напрячься и, пока я здесь, доработать эти сцены. Я тем временем заручусь поддержкой в Министерстве культуры.

— Хорошо, — сказал я и встал. — Извините, должен бежать в редакцию.

Леван и Гарри мрачно сидели за своими столами. Амирана не было.

— Что-нибудь с Амираном? — встревожился я.

— Нет, — сказал Гарри. — Ахвледиани покончил с собой. В кабинете. На фабрике.

Я опустился на стул. Тысяча мыслей пронеслась в голове. Если бы… если бы… Если бы я поехал к нему… Если бы я разговаривал с ним по-другому… Он запутался. Ему нужна была помощь. Что же я наделал?!

— Не знаю, как вы, а я испытываю чувство вины, — сказал Леван. — Надо действовать. Под лежачий камень вода не течет.

— Но ведь очерк о Карло Торадзе будет опубликован, — сказал Гарри. — Он набран, гранки подписаны.

— Опубликован? Не уверен. На свой страх и риск главный не станет публиковать очерк.

Я встал и направился к выходу.

— Куда вы, Серго? — спросил Леван.

— К Шота.

Шота выжидающе уставился на меня.

— Ну, говори, зачем вызывал. Чего ты хочешь?

Я заставил себя говорить.

— Хочу денег.

Он засмеялся.

— Ты что смеешься? — Я сжал кулаки.

— Радуюсь. Наконец ты заговорил как мужчина. Молодец! — Он похлопал меня по плечу. Я терпеливо снес это. — Поздно. Поезд ушел.

Я растерялся. И здесь неудача. А Шота, понаслаждавшись моей растерянностью, повернулся, чтобы уйти.

— Послушай, Князь, ты же хотел купить копию моей статьи.

— Когда это было!

— Тебя уже не интересует, что мне удалось узнать обо всех вас? О тебе, например? Князем тебя называют в Москве, Вильнюсе, Риге… Продолжать?

— Сколько ты хочешь?

— Пять тысяч, как ты предлагал.

— Две.

— Пошел к чертовой матери! — Я сделал вид, что ухожу. Он должен был поверить в искренность моих намерений.

— Постой. Три, и ни копейки больше.

— Пять, и ни копейки меньше.

Шота подумал и сказал:

— Ладно, черт с тобой, вымогатель. Деньги сам возьмешь или через посредника?

— Обойдемся без посредников. Завтра в девять вечера жду в редакции, в шестнадцатой комнате.

— Почему в редакции? Другого места не нашел?

— Потому что не собираюсь таскать по городу свою статью, чтобы не было у тебя соблазна завладеть ею бесплатно. Понял? Все.

— Постой. Раз мы помирились, скажи, зачем вызывал тебя Ахвледиани перед смертью?

— Он сказал, что Вашакидзе сбежал и оставил его одного, козлом отпущения.

— Вашакидзе сбежал! Ты в своем уме? Ты знаешь, какие у него связи? Ты вообще знаешь, кто такой Вашакидзе?! Не мог Ахвледиани подобную чушь сболтнуть!

Преодолев отвращение, я сказал:

— Даю тебе слово.

Шота задумался.

Я осторожно спросил:

— Он оставил предсмертную записку?

— Нет.

Впрочем, зачем? Его предсмертная записка была у нас на магнитофонной ленте. А откуда Шота узнал, что Ахвледиани звонил мне? От секретарши, конечно.

— Ладно, я пошел, Шота.

— Выходит, страх свел старика с ума. Страх не каждый выносит.

Манана и Тариэл о чем-то спорили. Увидев меня, оба смолкли.

Я протянул Тариэлу экземпляр рукописи. Он равнодушно положил ее на стол.

— Когда собираетесь показать пьесу в министерстве? — спросил я его.

— Сегодня, — ответил он. — Звоните Манане.

— Да, звоните мне, — сказала Манана.

Вернувшись в редакцию, я тут же перезвонил Манане, надеясь, что она одна в кабинете и сможет объяснить холодность Тариэла.

— Что случилось? — спросил я.

— Ничего, ровным счетом ничего, — уверила меня она.

Самолет приземлился. К нему подогнали трап. Пассажиры гуськом направились к выходу. Щурясь от солнца, мы высматривали среди них Гурама. Маргарита Абесаломовна нервничала.

— Где же он? Обычно первым выскакивал из самолета. Почему его не видно?

Гурам вышел из самолета последним. Он шагал, глядя себе под ноги. Лишь приблизившись к нам, он поднял глаза, странно улыбнулся и вяло махнул рукой. Мы бросились к нему.

В гостиной у Маргариты Абесаломовны был накрыт стол.

— Я же предупреждал! — сказал Гурам матери.

— Голубчик, никто не приглашен. Я на всякий случай накрыла стол, — смутилась Маргарита Абесаломовна. — Сядем, выпьем за твое воскрешение.

— Помянем профессора Кахиани, — сказал Гурам.

Нина спала, положив голову на мое плечо.

Часы показывали восемь вечера.

Одеваясь, я почувствовал, что Нина смотрит на меня.

— Ты уходишь?

— Да, дела, — ответил я, отвернувшись. Мне казалось, что на моем лице написаны все мои мысли.

Нина встала.

— Сережа, ты ничего не скрываешь?

— Конечно, нет, — поспешно ответил я.

— Почему же ты не говоришь, куда идешь?

— В редакцию.

Она не поверила.

— Честное слово, в редакцию.

— Господи, как ты меня всегда пугаешь!

Я поцеловал ее.

— Будь здорова.

— Ты вернешься?

— Позвоню.

Я знал, что сегодня не вернусь. Я не смог бы смотреть ей в глаза, не выдав себя. А завтра? Я быстро открыл дверь. Только не думать, об этом не думать, приказал я себе.

Он ввалился в отдел с улыбкой.

— Свидетелей нигде не спрятал?

— Они в ящиках стола.

Он похлопал меня по плечу.

— Люблю, когда ты в хорошем настроении. Закончим дело?

— Конечно. Статья на столе.

Он вытащил из кармана полосатого пиджака плотный газетный сверток и протянул мне.

— Давай статью.

Я отстранился.

— Номера сам списывал или Санадзе помогал?

— Шутник! Давай статью и бери деньги.

— А, да! Кто сейчас списывает номера?! Деньги обрабатывают специальным составом в милиции. Не правда ли, паршивый ублюдок?

Дверь распахнулась. Я увидел подполковника Иванидзе и двух оперативников. Одного из них, сутулого, я сразу узнал. Он присутствовал на нашем свидании с Карло в тюрьме.

Больше всего меня интересовало, как поведет себя Иванидзе.

Он взял со стола статью и полистал ее.

— И не стыдно тебе, Серго Бакурадзе? — сказал Иванидзе.

— Прошу разговаривать со мной на «вы».

— Взять его! — приказал он оперативникам.

Я знал, что произойдет дальше, но все же взволновался.

— Отставить!

Начальник следственного управления Министерства внутренних дел республики полковник Гонгладзе вошел в комнату в сопровождении Левана и Гарри. За ними цепочкой шли люди полковника. Казалось, им не будет конца.

Утром мы не сговариваясь встретились у лифта задолго до начала рабочего дня. Леван сказал:

— И вам не спится?

Я кивнул. Гарри не ответил. Собственно, Леван и не ждал ответа.

В отделе Гарри сказал:

— Все думаю, неужели нельзя было обойтись без вчерашнего?

— В доме повешенного не говорят о веревке, — возмутился Леван. — Думайте лучше о том, что Карло Торадзе освободят.

— А что будет с подполковником Иванидзе? — поинтересовался я.

— Спросите что-нибудь полегче, — ответил Леван. — Надеюсь, посадят. Сначала будет служебное расследование. — Он взял со стола свежий номер газеты. Каждое утро курьер разносил только что вышедшую газету по отделам до прихода заведующих. — У главного держаться, как договорились.

— Я не согласен с вами, — сказал я.

— То есть как не согласны?! — Леван даже отложил газету.

— Почему вы должны брать ответственность целиком на себя?

Он саркастически рассмеялся.

— Не вам же отвечать за то, что происходит в отделе! Вы вообще рта не раскрывайте. Иначе главный выгонит вас с треском, что нарушит ваши планы. — Он взял газету и развернул ее. Несколько секунд он усмехался. Потом сказал: — Идите-ка сюда. Оба идите, оба.

Гарри и я подошли к Левану.

На второй странице газеты был напечатан очерк о Карло. Я глазам своим не верил, читая заголовок «За что арестовали Карло Торадзе?».

— Видите, — сказал Гарри. — Главный все-таки получил добро.

— Нет, — сказал Леван. — Не получал он добра. Это я точно знаю.

Как ни странно, я не испытывал гордости и не чувствовал себя героем дня. Очерк о Карло был признан редколлегией лучшим материалом месяца. Не умолкали телефонные звонки. Незнакомые люди одобряли выступление газеты и выражали редакции благодарность. Один даже обещал прислать разоблачительные материалы на директора медицинского института. Это было начало. Оно предвещало, что в ближайшие дни в редакцию пойдет поток читательских писем.

— Поздравляю, юноша, — сказал Гарри. — Ты теперь популярный человек в республике.

— Поздравлять надо главного, — сказал я.

Передо мною лежала куча материалов, которые Леван велел отредактировать. Я не притрагивался ни к одному из них. Я с нетерпением ждал часа, когда можно будет позвонить в театр Манане. Она явно что-то скрывала — слишком неумело делала вид, что ничего не случилось. Накануне я еще раз звонил ей, чтобы узнать, был ли Тариэл в Министерстве культуры.

Она сказала, что не знает. Может быть, Манана щадила меня, не хотела огорчать…

— Вернется Леван, пойдем пить кофе, — сказал Гарри.

Амиран считал пульс.

— Я больше кофе не пью, — объявил он.

В отдел заглянула Нана и вызвала меня в коридор.

— Тебе поручение от партийного бюро, — сказала она. — Собери деньги для Амирана.

— Сколько с человека? — спросил я.

— Не меньше десяти рублей. Но никого не заставляй. Только скажи, что путевка в санаторий стоит двести рублей. Составь список. Напротив каждой фамилии укажешь внесенную сумму. — Она протянула двадцатипятирублевую купюру. — Мой взнос. Деньги и список сдашь мне. Между прочим, Серго, ты, оказывается, порядочная свинья.

— Почему?

— Он еще спрашивает! Ты скрыл от меня, что встречаешься с этой рыжей девушкой из цирка. Я же тебя познакомила с ней!

Я развел руками.

— Извини, не знал, что следовало отчитаться.

— Напрасно! Я все-таки играю определенную роль в твоей жизни. Она все хромает?

— Уже почти не хромает.

— Я думаю! Она не хромать, порхать должна!

— Ты преувеличиваешь мои достоинства.

— Несомненно. Черт с тобой, приходи с ней в гости.

— С удовольствием, — сказал я и с рвением принялся выполнять поручение. Оно отвлекало от дурных мыслей.

Настал час, когда я мог позвонить Манане.

— Тариэл задерживается в Тбилиси еще на неделю. В министерстве он пока не был. Вы не должны расстраиваться. Вы обязаны относиться ко всему спокойно и мужественно. Слышите? Спокойно и мужественно.

— Да, спокойно и мужественно.

— У меня возникли кое-какие идеи. Когда освободитесь, приезжайте. До семи я в театре.

Вошел Леван. Его лицо было в красных пятнах, но он улыбался.

— Со щитом? — спросил Гарри.

— С выговором! — ответил он.

Зазвонил телефон.

— Юноша, тебя, — сказал Гарри. — По-моему, брат Карло Торадзе.

Гарри не ошибся. Это действительно был Дато.

Манана держала рукопись на коленях и, куря сигарету за сигаретой, снова высказывала замечания чуть ли не по каждой странице.

— Я хочу, чтобы Тариэлу не к чему было придраться. Одна неправильно построенная фраза может отвратить его от всей пьесы. Надо знать Тариэла!

— Я больше не в состоянии притрагиваться к пьесе. У меня оскомина от нее. — Я взглянул на часы.

— Вы торопитесь?

— Да.

Меня ждала Нина. Мы собирались к Элисо. Она родила сына.

— Идемте. Немного провожу вас. Поговорим по дороге.

Мы шли через сад. Манана предложила на минуту присесть на скамейку. Казалось, она намеревается поведать мне о чем-то очень важном.

— У меня возникла идея, — сказала она, — Давайте уберем сына. Он появляется только в финале. Мне всегда жалко актеров, которые ждут своего выхода весь спектакль.

Я отказался. Мы стали спорить.

— Вас сегодня невозможно ни в чем убедить, — сказала Манана. — В чем дело? Загордились? Не смотрите на меня невинными глазами. Будто не знаете, что все только и говорят о вашем очерке. Кстати, принесите газету. Я еще не читала. — Она взглянула на часы. — Бог ты мой! Я помчалась.

Мать открыла дверь и сказала:

— Наконец-то! Я схожу с ума.

— Почему ты впустила его?

— Он же родственник.

Я взбежал по лестнице и распахнул дверь в комнату матери. Ставни были закрыты. В полутьме на кровати, с руками забравшись под одеяло, вытянулся Ило и таращил на меня испуганные глаза.

— Ты только поосторожнее с ним, он невменяем, — сказала мать.

— Уйди, мама, — я закрыл за собой дверь и включил свет. — Вставай, Ило!

Он с головой ушел под одеяло.

— Не валяй дурака! Вставай!

Я сорвал с него одеяло. Он лежал в кальсонах и рубашке, несмотря на невыносимую духоту. От него разило густым потом. Преодолевая брезгливость, я протянул к нему руку. Он отпрянул к стене и замахал руками.

— Уйди, хвостатый! Уйди! Уйди, я тебе говорю!

— Хватит прикидываться! Иначе вышвырну тебя на улицу в этих вонючих кальсонах!

Он снова замахал руками и зашипел:

— Кшш… Уйди, хвостатый! Уйди немедленно! Не пойду с тобой! Не пойду!

Я схватил его за рубашку. Он вырвался с тихим воем.

— Ангелы, где же вы?! Ангелы, спешите!

Мать приоткрыла дверь.

— Уйди, мама! — Я набросил на дверь крючок.

Ило продолжал выть. Вытаращенные глаза, расширенные зрачки, призывы к ангелам могли ввести в заблуждение мою мать, но не меня. Я был убежден, что Ило симулирует сумасшествие.

— Репетиция окончена, Ило. Получается неплохо. Детали отработаешь в другом месте. Слышишь?

— Уйди, хвостатый! Кшш…

Я снял с себя ремень. Ило не шелохнулся. Он с ненавистью смотрел на меня.

— Убери ремень! — тихо сказал он.

— Одумался?

— Не ори! Зачем ты опубликовал статью? Зачем? Разве мы так договаривались? Десять человек уже забрали! — Он говорил шепотом. — А если они покажут на меня? Я же с ними был раньше связан. Понимаешь, какой опасности я подвергаюсь из-за тебя?

— Почему из-за меня? — сказал я, подавляя угрызения совести. — Сам виноват. Пытался всех обмануть. Своих, меня. Наврал же ты мне, что не работал ни с Санадзе, ни с Вашакидзе!

— Раньше это было, раньше! Я с ними давно порвал.

— Порвал! Да они дали тебе под зад. Ты и решил свести с ними счеты моими руками и заодно погреть свои. — Я бросил ему брюки. — Одевайся!

— Нет! Здесь меня искать не станут. Им в голову не придет, что я прячусь у твоей матери.

— Одевайся. Прячься у кого угодно, только не у матери!

— Я буду давать деньги.

— Убирайся ты со своими деньгами!..

— Тогда пусть твоя мамаша вызовет «скорую».

— Ты в самом деле спятил! Любой психиатр обнаружит симуляцию за две минуты.

— За деньги не обнаружит. Не могу поверить, что у твоей мамаши за столько лет работы в медицине нет знакомого психиатра, которому можно довериться.

Ило вызывал у меня омерзение, но я постарался объяснить:

— Сумасшедший дом не самое безопасное место, Ило. Тебе, нормальному, будут вводить в больших дозах аминазин. Представляешь, что будет с твоей психикой? Лучше уехать куда-нибудь. Например, в Сухуми.

В Сухуми жили родственники его жены. Поразмыслив, он согласился со мной и стал одеваться, предварительно обвязавшись марлевым поясом с деньгами.

— Поможешь выбраться из города, — сказал он.

Я проклинал Ило. Из-за него у меня пропадал вечер. Я дорожил каждым часом, торопясь переделать пьесу до отъезда Тариэла, а тут вынужден был в ожидании ночи распивать с Ило чаи.

Мать сидела за столом утомленная. Она чувствовала себя плохо.

Ило вытаскивал из сахарницы куски рафинада и бросал их обратно. Чтобы не раздражаться, я перевел взгляд на его двубортный пиджак с пуговицами, по моде обтянутыми тканью.

Мать ушла в кухню.

Из любопытства потрогав одну из пуговиц, я прощупал под тканью металл.

Ило отстранил мою руку.

— Не трогай!

Меня осенила догадка, и, не обращая внимания на сопротивление Ило, я оторвал пуговицу. Он бросился на меня с кулаками. Я оттолкнул его.

— Что внутри? Золотая десятка?

В конце концов Ило признался, что к пиджаку пришиты золотые монеты.

В двенадцать я вышел на улицу и довольно быстро нанял для него машину. Вернувшись, я почувствовал запах валокордина.

— Мама, тебе плохо?

— Неважно, сынок.

Она собиралась мыть посуду.

— Обожди, мама. Я сейчас все помою. Ило, машина ждет. — Я высыпал весь рафинад из сахарницы ему в карман. — Полезно для укрепления памяти.