Биро-Биджан

НИКИТА В БИРО-БИДЖАНЕ

Иосиф, председатель Лазаревского сельсовета, сразу признал, что я прав. Конечно, разве в таких сапогах можно хоть шаг ступить в Биро-Биджане. Для тех болот и озер, которые там разлились, надо иметь крепкие сапоги.

Иосиф даже сморщил свое круглое бабье лицо, когда я показал ему, как сопит и свистит разбухшая, размокшая подошва. Портянки и штаны мои были мокрые по самые колени и распаривали ноги.

А то, что я не могу сегодня попросить кого-нибудь починить сапоги, — это Иосиф тоже хорошо понимает.

В Лазарево каждый крестьянин сам себе сапожник. Точно так же, как сам себе портной.

А именно под Петровки нельзя и просить казака, чтобы поработал для меня. Вот он, Иосиф, председатель сельского совета — антирелигиозный гражданин, один-единственный «партейный» во всем селе, ему можно и под праздник работать.

Когда, однако, Иосиф колеблется, начинает и Никита просить за меня. Никита из соседнего с нашим местечком села на Подолье. Я и он — мы хорошо знаем свои места: он хорошо знает мое местечко, а я еще лучше знаком с его селом.

Теперь мы оба так далеко, страшно далеко. Оба мы переселенцы, на Дальнем Востоке. Его дом, земля и все хозяйство стоят в том же районе, где должны поселиться евреи. Много евреев должны там поселиться.

Биро-Биджан называется этот район.

Никита уже давно уехал из своего села, и очень рад получить через меня живой привет из дома.

Эва, Митрошку Кабана, того коротенького, деревенщину, с большой лысиной, тоже подтянули? Вот же хозяин из него был. Настоящий кулак из него был.

А Хвелимон вот так в гору пошел? Такой нищий был. Разве несколько рыжих волос на лице — только у него и было. Да еще пьяную жену Килину, Килину-пьяницу, он имел, вот и все. А теперь он аж в райисполкоме!..

Никита хитровато прищурил глаз и усмехнулся хитрой мужицкой усмешкой. Потом стал дергать вниз двумя пальцами правый черный ус, но хитроватая украинская усмешка с лица не уходила.

— Хорошо… ну, хорошо…

Жалко, что Никита теперь не в селе. Если бедняки теперь верховодят, то кто же на селе был бедней его, Никиты. Теперь он был бы, наверное, самым главным в селе.

Ну, а Бенчикова лавочка закрыта, так таки совсем закрыта? Тце, тце, тце… «Без торга» было у него. Сам он неловко рылся по карманам, а другим велел платить наличными. А Хвейшудового ларька уже и нет? Совсем? Веселая женщина была. Всем давала в долг. Только бы ей давали заработать. «Эге, да смотрите только, чтобы скорей отдали долг!..»

Теперь в местечке тоже нечего делать? Хорошо. гм, ну, хорошо. Вот так, значит.

Никита отвернулся, минутку подумал и внезапно спросил:

— Ну, а мостик из местечка в село починили уже или нет? Доску одну там поломало. Никита заехал как-то телегой туда, да и простоял целую ночь. Дождь лил, а Никита стоял, дождь лил, а Никита стоял. Так вот, уже починили эту доску?

— Нет, еще и до сих пор не починили. Вдребезги разломали. Теперь уже и не ездят тудой. Теперь ездят мимо Красноселки. А когда Або, хромой стекольщик, должен пойти куда-то вставить несколько стекол, то он хромает окольным путем. Мимо Красноселки хромает. — Ну, хорошо, пойдем, отведу к тому, кто тебе сегодня починит сапоги.

Теперь Никита тоже хлопочет обо мне. Никита сосед Иосифа, поэтому Иосиф его послушает. Иосиф это таки сразу сделает. Вот он только чаю напьется — без чая казак не обойдется.

— Или нет, на этот раз он чай не будет пить. Он соберет свой инструмент. Давно уже сапожничал. Вот, например, молоток он, кажется, унес куда-то в сельсовет. Он в один момент принесет. Железная наковальня валяется где-то на чердаке. Пусть жена залезет и поищет. Где же шило, куда же это могло шило деться?

— Мама, где шило? Что это за карахтер такой, хотел бы я знать. Потому что, как положено шило, должно же оно там и лежать на месте.

— Ах ты, сучий сын. Держись, потому что я тебе голову откручу, как цыпленку. Ты смотри. Не успел еще и атаманом стать, а уже дерет глотку. Брысь, а то голову откручу!

Но председатель того не потерпит, чтобы мать тут шумела. Ведь полный дом людей. Каждый подходит к Иосифу — или пожаловаться, или посоветоваться, а тут мать будет кричать.

— Молчи, сука, а то как стукну молотком прямо в квотограхвию.

— А ну стукни. Попробуй, стукни.

И крупная статная мать Иосифа оборачивается к сыну спиной, приглашая бросить молоток.

Она, известно, только дразнит его, потому что хорошо знает, как ему досадить. На селе над Иосифом смеются. Говорят, что Иосифова мать — казак, а Иосиф — баба. Мать его такая большая, крепкая, с грубыми руками и темными усами на толстой губе. А он такое… Круглолицый, как та луна, с вдавленным лбом и коротенькими ногами. Сердце у него жалостливое, как у бабы. Как, случается, надо вдове какой-нибудь вывезти несколько колод из леса или помочь строиться — Иосиф тут как тут. И в сельсовете он часто вздыхает. Кажется, если бы мог доить коров, пошел бы тоже помогать. И нос везде сует, как та баба. Зато, когда его выбирали в совет, первыми поднимали руки казачки, а уже потом казаки.

— Тьфу! Старая стерва. Надо человеку сапоги починить, а она гавкает, как та сучка. Подожди у меня, подожди!

Но не надо ссориться. Никита даст шило. Пусть только Иосиф берет свой инструмент и идет к Никите в дом, там он уже сделает.

И обрадовалась же, увидев меня, Евдоха, Никитова жена. Мамочка! Господи! Как же радостно увидеть земляка!

У Евдохи тоненькие синие губы, и говорит она быстро-быстро, немного пришепетывая.

Конечно, она приветит гостя. Я могу быть спокоен. Не чаем она меня угостит, как те казачки, задрипанные хозяйки. Где вы видели такую жизнь? Целый день хлебают тот чай, нет, чтоб немного борща налить или кусок сала подать на стол — только чай. Кипяток с жиденьким молоком, и все. Эх, а где же взять немного водки к закуске. Хоть из нас никто не пьет. Председатель же партийный, ему, собственно говоря, нельзя пить. Но рюмочку не помешало бы выпить, если получится достать. Тем более что водка тут такая дешевая. Но сегодня Петровки, и всю водку уже вылизали.

Да вы не грустите. Вот Параска достанет. У Параски широкая юбка с зеленой лентой. А когда Параска идет, а юбка только шурх-шурх, то у кооператора аж сердце тает, и он достает для нее чего пожелает.

Мы только по рюмочке. Никто из нас не пьяница, но по рюмочке можно. Ага, под сало вкусно пьется. Вот сейчас опрокинем по одной, а как закончится, то Параска и в другой раз достанет. Параска тоже рада гостям. Пойдет, пошелестит широкой юбкой и достанет.

Нет, Никита уже давно говорил, что среди казаков есть такие поганые люди. Но есть и приличные люди, как у каждого народа, всякая рыба бывает. Даже среди евреев есть такие, которых зовут. Ну, теперь этого нельзя говорить. Такие есть жиды. Но есть же и наоборот, евреи — порядочные люди, как люди.

О. Ну и выходит, что надо это дело обдумать, разжевать как следует…

Никита дернул правый ус, икнул и велел Параске принести еще водки. Чтобы «непременно» принесла.

Он хотел еще раз прищурить глаз в лукавой улыбке, но, к сожалению, не получилось.

— Ты, Иосиф, чего носом клюешь? Слабая у тебя голова. Две капли выпил и уже шатаешься. Плохо брат, а еще же сапоги надо чинить.

Н-нет, н-нет… Иосиф не засыпает. Эх, жизнь! Если бы это Калинин знал. Он бы рассердился. Сердитый он был бы. Потому что председатель должен следить, чтобы был порядок. Он должен помогать. Всегда он должен помогать. Это революция, Октябрьская революция такая, что надо помогать, чтоб было хорошо. Эге.

Иосиф встал из-за стола, взял свой инструмент и сапоги; а глазами что-то искал по хате. Потом отодвинулся в угол и сел на пол. Долго-долго крутил дратву, но не мог всунуть ее в дырочку на подошве. Еще раз потыкал шилом, послюнил кончик дратвы — и снова не попал.

— Ну, товарищ, — обратился Иосиф ко мне — сегодня нельзя. Лавка, кооператив закрытый, поэтому нельзя. никак нельзя.

— Конечно, нельзя. Никита это сейчас покажет, как на ладони. Поэтому чтобы у «гурана» было пять свиноматок и сотня подсвинков, и не было куска сала. Не кормят. Никита, пытаясь усмехнуться, кричал, что не кормят, потому что ленивые. Ничего не делают. Пьяницы большие, а работать не хотят. Плохие «гураны». Все они «гураны».

— Не кричи, не кричи, Никита, вот Евдоха сама скажет. У каждой казачки пять-шесть коров, а бутылкой молока не разживешься. Даже за коровой не может ходить.

Никита встал, подошел ко мне и, взявши за петлицу, стал тормошить. Если бы у украинского крестьянина было столько добра, сколько у казаков. Но украинцы тоже лодыри: не хотят с места сдвинуться. Там готовы задушить за полоску земли, а тут можно нарезать сколько угодно участков, как у самого важного господина.

— Папа, пусти его, чего ты его тормошишь.

Параска отвела отцовские руки и посадила его. У Параски ясные голубые глаза и смотрит она ими — прямо душа смеется. Она садится возле меня и хочет застегнуть мою сорочку. Пуговица еле держится. Если я хочу, Параска может пришить. За одну минутку может пришить. Но мне все равно. Голова у меня кружится и болит. Хочет Параска — пусть пришивает. Безразлично… Безразлично…

Фу, нехорошо. Такой молодой парень, а напился. Главное, что две капли проглотил, а уже пьяный.

— Пойдем, я уложу тебя спать. Ну, пойдем.

Параска взяла меня за руку и потянула к кровати. Обложила подушками и подушечками. Уложила меня, а сама села рядом. Два теплых пальца легли на мои уставшие веки и закрыли их. И снова закрыли. Ну, если я не могу спать, то и не надо. Она может что-нибудь рассказать.

Тут ей скучно, Параске. Грызет ее тоска. Парни тут какие-то холодные. Ничего не умеют, совсем ничегошеньки.

Никита снова вдруг поднялся, подошел к нам и сел на кровать.

— Слышишь, сосед, слышишь? Скажи им. Беднякам скажи. Пусть приедут. Никита им покажет. Тут казакам он уже показал, как с двумя лошадьми засеять девять десятин. В этом году засеял. Казак с шестью лошадьми этого не сделает, что Никита с парой. Потому что даже куска сала у них нет. Сто свиней — и ни крошки сала. На мясо, только на мясо они кормят свиней.

Вдруг Никита засмеялся. Чего же удивляться, что скотина у них вымерзает. Такую долгую зиму, в такие трескучие морозы скотина зимует почти на дворе. Хоть бы тебе прутик, хоть тростинка над головой. А почему? Потому что, может, доведется поработать, вывезти немного навоза или еще что. А хворост они топором рубят, ей-богу, топором. Поэтому понятно, что. что. понятно.

А что понятно, Никита не договорил. Иосиф внезапно, как родился возле нас, и стоял, коротенький, нескладный, шатаясь и стукаясь коленями об кровать.

— Нельзя же так, нельзя. Михаил Иванович будет сердиться. Очень сердиться. Потому что революция для того, чтобы помогать. Вот надо Хвелимоновне вспахать несколько десятин. Нечем. Так может, украинцы, евреи вспашут. Тракторами вспашут. Все у них есть. Лучшие вещи они привезут с собой.

Иосиф морщил круглое уставшее лицо, пытаясь вспомнить о чем-то важном, и никому не давал сказать слова.

Он уже всем в селе рассказал. В крайисполкоме, в районном совете сказали, что украинцы или евреи привезут с собой с Украины все. Потому что культура, культура нужна. Нужны кино, трактора, фельдшеры. Все это они с собой привезут. Это уже знают все казаки, Иосиф всем объяснил, что он это сам слышал в крайисполкоме. Ага, слышал. Сам, своими ушами слышал. Все слышал.

Никита был рад, что Иосиф наконец замолчал, потому что Никита должен что-то сказать. Эге, надо им показать. Украинцы покажут. Такая земля, как масло, а овощей нет. Лучшие фрукты тут могли бы быть. Никита им покажет; и сады, и сколько сала можно снять с кабанчика. Он как напишет письмо, то вся Витовка приедет сюда. Покажут им, тем «гуранам», как работать. Но украинцы тоже лодыри. Пугаются и сбегают отсюда. Никита им покажет, как убегать. Он тут целые села украинцев поселит, вот тут, на Дальнем Востоке.

Параска сияет. Она спрыгивает с кровати и начинает крутиться на одной ноге. Широкая пышная юбка раздувается разноцветным зонтиком с яркозеленой полосой.

— Ага, ага. Пусть привезут. Пусть целые села приедут. Вот где будет весело. А пока…

Пока Параска прыгает снова на кровать, берет обе мои руки в одну свою, а другой шлепает меня по щекам: не надо пить, молодым парням не следует пить. Лучше бы пойти погулять. Вон там, на краю села течет быстрая речка, а через речку мостик, хороший такой с перилами мостик. Вот бы где полежать, а не лежать тут пьяному.

У меня очень болела голова. Мне было все равно, что Параска делает и говорит. Я чувствовал только, как ласково греют ее пальцы мои уставшие веки. А когда глаза открываются, теплые пальцы снова ласково их закрывают.