Биро-Биджан

ТИХОНЬКАЯ — БИРФЕЛЬД

Хоть уже вечереет, но мы отправились из Тихонькой на Бирское опытное поле. Я окончательно договариваюсь со своим возницей о том, чтобы ехать сегодня: дорога дальняя — верст шестьдесят. Едем на фуре и все лесом. Может, кто-нибудь встретит, остановит, — это же опасные дороги. Не стоит?

Но возницы высмеивают меня. Лишь бы дорогу нащупать, чтобы не заблудиться, тогда можно ехать целую ночь. Никто не помешает. Хорошее дело: в Биро-Биджане да чтобы трогали…

Раз так, то так. Едем. Недалеко впереди едут фуры с пчелами. Они едут медленно, надо смотреть, чтобы не опередить их. Лучше держаться вместе… Но молодые парни из менской «дикой дивизии» не хотят меня даже дослушать до конца.

— Еще чего доброго. Если надо «украинским жлобам», пусть бегут вместе с пчелами…

… Возле парома мои возницы добились, чтобы их первыми перевезли через Биру: у них нет времени. Они спешат. Они не станут ждать «напоследок». Ни в коем случае не будут ждать.

Добродушный паромщик с корейской бородкой, безусловно, расположил к себе эту молодежь. Он тоже когда-то был молодой. Теперь он спокойный. Он только любит смотреть, если кто-то горячится. Он просит у меня «расейской самокрутки» и, между прочим, рассказывает, что Озет собирается строить через Биру огромный мост. А его возьмут сторожем этого моста. Вот и выходит: не придется ему тянуть паром, да еще и вдвое больше зарплату будет получать. Конечно, умная вещь.

— Очень хорошие люди, этот Озет…

— Парни, таки действительно, куда нам спешить. Все равно придется ночевать на двенадцатой версте. Можно ехать не спеша. Едем же с грузом, кони сегодня пришли с опытного поля, они же уставшие. Нечего спешить.

Но Лейбко Ковалев терпеть не может, когда ползут, как мертвые. Лейбко в Менске служил у «каретника». Вот он и любит, чтобы кони живей перебирали ногами.

Да и бегут же лошадки, когда их еще подхлестнешь. Тогда железо на телегах под нами дребезжит и не дает усидеть. Но кони отмахиваются хвостами от ударов, делают вид, как будто уже все забыли, и снова плетутся медленно. Железо успокаивается и укладывается на место. И сидеть становится удобней.

… Когда Лейбко снова начинает подгонять коней, я пересаживаюсь на телегу Мошка. Он везет все оборудование для кузни. Поэтому он едет последним и медленней. Мошко говорит, что это будет первая кузня в еврейском государстве. Мошко настоящий «поэт». Он разговаривает скороговоркой и говорит, что хочет устроить первую кузню в первой республике без единой ошибки.

Мошко уже хорошо знает, что такое земля. Он всю жизнь работает на земле. Его отец умер на своей земле. Вот и он хочет этого. Но такого еще он никогда не видел. Теперь у него нет времени. Надо кое-что перевезти и заработать «немного денезек». Но с первой «возмозностью» он напишет про эту сопку, которую мы сейчас проехали, и отправит во все журналы и газеты.

— Ох, какая же она красивая, это сопка, Тихонькой она называется. Она тихенькая, вот и зовется Тихонькая. А на другом берегу Биры есть еще одна сопка. Она зовется Буйная. Та сопка не тихенькая, вот и зовут ее Буйная.

Но Тихонькая нравится Мошку больше. Она очень большая, версты, наверное, две высотой. А посредине ступеньки. А вокруг заросла она деревьями, большими и маленькими деревьями. А наверху у нее шпиль, с которого можно видеть абсолютно всю еврейскую республику.

— Черт побери этих парней. Смотри, сколько они уже проехали. Надо их догнать. — Дорога хорошая. У Мошка на телеге мягко настелено. Можно и хлестнуть эту заразу.

О-о! Уже видно их вон где. Хорошо еще, что в гору они не гонят лошадей. Если бы, например, Лейзер-каретник увидел, как Лейбка гонит, было бы ему плохо. А тут — когда ему доверили самому лошадей — он такие штуки выделывает…

Догоняем те телеги. На улице темнеет. Вскоре восходит луна, полнолицая, как молодая гольдка. Дорога ровнехонькая, выглаженная, как дорога из Балты в Одессу. Кони очень рады, что мошка не сильно кусает, и бегут веселее. Мы договариваемся накормить коней на «двенадцатой версте», а самим переночевать там, в деревянном бараке.

… В бараке всегда есть китайцы-рабочие, которые строят дорогу. Окна тут забиты досками, а двери открыты. Свет проходит сквозь двери и дырявую деревянную крышу. Вечером барак освещается пламенем из чугунной печурки. Теперь ночью, когда печурка закрыта, можно при свете спички увидеть на нарах раздетых изможденных людей с неясными монгольскими лицами. Спичка освещает щеку или нижнюю половину лица. А когда спичка гаснет, то уже ничего не видно. Слышно только, как они тяжело дышат, очень тяжело. Их одежда лежит сверху, не спрятана. Никто ничего не украдет. Наоборот, если ночью придет чужой, он подкинет в чугунку несколько дровишек, чтобы стало теплей…

Немного поодаль, с другой стороны, легли в одежде двое корейцев с реденькими мизерными бородками. А с этой стороны — гольд с круглым плоским лицом.

В ночной темноте все свободные места стали занимать поздние приезжие: русские, украинцы, евреи. Поздней подъехали телеги с пчелами. Новоприбывшие. На нарах стало теснее — теснее и теплее… Да нет. И не теснее. Никто этого не чувствует. Все одинаково уставшие, и все сразу засыпают. Слышно только дыхание, неравномерное дыхание и храп…

На улице тихо. Большая яркая луна одиноко бродит по небу, заглядывая в окна. Осматривает странные лица. Удивляется и идет себе дальше. Потом слышно, как кони — по-разному стреноженные — делают клоунские прыжки по сочному лугу и все одинаково хрустят…

… В третьем часу начало светать. Взошло солнце свежее, чистое. Ночью было холодновато таки, а теперь ехать очень приятно. Ни у коней, ни у людей от усталости не осталось и следа.

От барака отъезжают все одновременно. Дальше — порвется у кого-нибудь уздечка, сломается ось, открутится гайка — вот уже и отставшие есть. Нетерпеливые же подгоняют своих коней, заезжают вперед.

Вот уже встречаются телеги, которые едут назад с Бирского поля. О, о! Дорога «Тихонькая — опытное поле» стала большаком: тут всегда можно встретить проезжих. Столько теперь за день проезжает этой дорогой телег, что когда-то за год не проезжали.

— Что там слышно?

— Ничего. Пашут, возят лес.

— Сколько тягловых?

— Неодинаково. У одного шестеро коней. У другого четверо. Ну, а что в Тихонькой?

— Ничего. Прибывают новые переселенцы. Выдают коней. Ссорятся.

— Когда уже, наконец, выдадут маски?

— Не так скоро. Бейнфест сражается с Финкельштейном — или выдавать готовые маски, или чтобы каждому выдавать материал. А тем временем марля лежит на складе.

— Большое спасибо им за это. Пусть хоть склад не боится комаров… Но, но!..

Поговорили, попрощались и едут себе дальше. Возле дальних телег уже меньше останавливаются: перекинулись словцом, другим, перекликнулись, разъехались…

… Авром-шапочник из Гомеля сообщает, что это большая глупость — послать сюда парней. У него тоже есть двое детин. «Упольне самостоятельные люди». Они такие дети, что заработают рубль, лишь бы работа была. Из них уже люди будут. Но накажи его Бог, он не доверяет им. Ему уже 54 года. Он уже человек потертый. Он, не при вас будет сказано, с грыжей. Но он, Авром, понимает, что от этих сорвиголов он ничего не узнает, потому что им сейчас тут нравится, вот и напишут: «Ой, папа, поскорей приезжай, речка загорелась». Или ничего не рассмотрят и быстрей вернутся назад. Видели уже. Вон сколько сопляков вернулось назад, прежде чем что-нибудь рассмотреть.

— А ну, — толкает меня Авром, чтобы я лучше слушал, — расспросите нарочно у них. Или же они где были? Или они на что-нибудь посмотрели? — Где там! Нигде они не были, и ничего они не видели.

Авром возмущен. А когда Авром сердится, он надвигает густые седые брови на запавшие глаза и не смотрит вам в лицо. Он тогда смотрит на коней и причмокивает, чтобы быстрей шли. Подбородок на его длинном лице двигается тогда, как у лошади, когда она жует. И он бурчит дальше.

Сам он, Авром, тоже не спешит писать домой. Семья дома спрашивает его: — ну? — Авром молчит. Снова спрашивает: почему он молчит? Он не отвечает. То они, конечно, устроят переполох. Но Авром им таки не напишет. И Авром пристукивает узловатым пальцем по возу, что, пока он сам своими глазами не убедится, что это за такие Биро и Джан, до тех пор он домой не напишет. На такого человека можно положиться. А что, разве не так? Нет, это, безусловно, так.

— Но! А ну, резвей! Тут можно идти быстрей. — Но скоро Авром поворачивает ко мне лицо, поднимает тяжелые седые брови и говорит, что он никак не может понять, чего это вдруг развели панику про здешние дороги. Это, например, очень хорошая дорога. То, что они кладут мостки через болота, — это значит, что они, безусловно, хорошие хозяева.

… На ровной дороге наши кони догнали телегу Лейбка. Лейбко шел рядом с лошадьми. Крупный, широкоплечий, в длинных штанах «галифе», он осторожно ставил босые ноги на неровную землю. Штрипка от одной штанины оторвалась и тянулась за ним, выписывая на дороге причудливые каракули и мешая ему идти. Лейбко наклонился, чтобы оторвать ее совсем, и задержался, пока наши кони его не догнали. Он еще подождал и пошел за нашей телегой. Каждый раз он оглядывался. Внезапно повернул глуповатое, наивное юношеское лицо и сказал:

— Подумайте только, что такое природа. У-ух! Чтобы только разобраться в этом, то не нужно кино, не нужно цирка и даже лучшего театра. Надо только сидеть в поле, рассматривать и слушать все и больше ничего не делать.

— Вот видите, — перебил его речь Авром, — больше ничего его не интересует, только кино и театры. Вот так и мои. Вот понадейся на них.

— Смотри-ка, как человек завелся, к нему по-хорошему, а он брыкается. Э, стойте к черту. Тпру-у. Смотри, разогнались как. — И Лейбка стал догонять телегу, переступая своими длинными босыми ногами. Мы ехали за ним… На подъеме лошади выгибались, делая вид, что спешат, но шли медленно. Скоро мы совсем остановились. Ведь это «двадцать вторая верста».

На «двадцать второй версте» поселился смешанный коллектив. Пиня роменский доказывает, что рыжим людям нельзя тут селиться. Хоть тут можно неплохо обосноваться. Вот, например, он рыжий. А лес близко. Как только он заходит в лес, так сразу на него нападают комары и мошка и съедают его живьем.

Нет, таки правда. Вот интересно: Лемех златопольский — тот паршивый жестянщик — лазит больше, чем Пиня, по лесу. Да еще и работает всегда без сорочки, и черт его не берет. Почешется, шлепнет себя несколько раз, и все. А Пиня, который известен как лучший дамский парикмахер на весь Ромен и который с головы до ног застегнут на все пуговицы, — чтобы это его вот так кусали комары. Ну, просто же дышать не дают. Он и глаз не закроет. Шея, лицо, уши — абсолютно все у него опухло. Нет, рыжему на «двадцать второй версте» жить нельзя…

Лежит Пиня в палатке, укрылся с головой дождевым плащом и ни с кем не хочет разговаривать: прячется от комаров. Когда надо про что-нибудь узнать, можно пойти вон туда недалеко в лес. Там парни пилят деревья. Вывозят лес на бараки, на дома и на баню. Он может только сказать, что баню тут построят. Тут таки совсем неплохая делянка. Если хотите, можно пойти у тех спросить.

Но мы ни у кого ничего не можем спросить. Нет времени. Можем только немного отдохнуть, напоить себя и коней и ехать дальше.

— Наших чистокровных киргизов и забайкальских орлов можно хоть сейчас напоить. Надо только сразу же ехать и согреть коней, — объясняет Лейбка.

… Сзади подъезжает целая вереница телег. Они нас догнали. Дорога пока ровная. Вокруг густой дремучий лес. В нем самые разные деревья. То тут, то там видны большие выгоревшие участки. Кое-где еще и до сих пор тлеют обгоревшие пни или ветки. Возле самой дороги возвышается огромное дерево, обгорелое сверху: оно выгнулось, как какая-то рогатая тварь. Время от времени вспыхивает и снова дымится…

Очень часто попадаются речки, ручьи, широкие лужи. Пока они оборудованы, прикрыты мостками. Но туда дальше к опытному полю еще не все мостки налажены. Там нужно ехать осторожно. Надо обходить или очень далеко объезжать болото. Но Лейбко морщит свое широкое лицо и говорит, что он не должен держать это все в голове. Он не должен нести ни за кого ответственность. Никто ему не имеет права указывать и все такое.

— Но, но! А ну давай! Сильней! Вот так, ну!.. А черти бы вас взяли!.. Вот вам. Нате. Кости бы вам переломало… Сгорели бы вы вместе с Биро-Биджаном… Вот вам еще. Еще… Теперь стойте. Так я хоть буду знать, почему…

Кони напрягаются, выгибают шеи, поводят ноздрями. Но только перебирают ногами и остаются на том же месте. И за это Лейбка не имеет к ним претензий: он отстегал их, а они назло не хотят идти…

Стоит Лейбко босой, с длинными своими ногами в галифе, в грязи и просит, чтобы ему помогли.

— Ага, а я что говорил? Не надо было сюдой ехать. Поехал сюдой, сиди теперь хоть пять часов, — дразнится молодой менский парень в стертых хромовых сапогах.

— Пошел ты, спекулянтик. Продай свой мешок. Иди на биржу. А то я тебя пошлю…

— А ты паршивый каретник! Лошадиный погонщик!

Лейбко медленно поворачивается, и вместе с ним поворачиваются широкие крылья его галифе.

— Иди отсюда. Больше я ничего не скажу. И все.

Авром-шапочник терпеть не может таких штук. Он соскакивает с телеги. Его густые брови надвигаются на запавшие глаза. Он смотрит перед собой.

— Что за разговоры такие? Прежде всего, надо воз из грязи вытянуть, а тогда его поблагословить, чтоб не был таким фокусником.

— Эй, парни! Сюда! А ну, все сюда. Ты, выскребыш ленинградский, чего это ты оделся так голо, как телегент. А ну, иди, подставляй голую спину.

Кони повеселели, имея возможность доказать, что они не во всем виноваты. Скоро телега тронулась с места, они больше не дали ей увязнуть. Они внимательно пытались нащупать твердую почву, чтобы поставить ноги и вытянуть телегу.

— Вот хорошо, когда все берутся вместе. Из самой глубокой грязи можно вытянуть. — Авром-шапочник это уже давно говорил…

… Теперь уже все снова идут низиной. Отставшие телеги с пчелами уже догнали. Время от времени кто-нибудь бегает напиться холодной воды из свежих родников, которые встречаются по дороге, а телеги идут сами. Дорога снова ровная, накатанная.

— Эй, ты, чего ты остановился?

Это остановился первый возница, а за ним все. Ай, интересно же смотреть, как охотник охотится на диких уток.

— Бах! — Не попал. — Трах! — Не попал. — Бах! — Кажется, тоже не попал. Нет, высокая трава шевелится, шелестит, раздвигается. Это там бежит собака, ищет, нюхает, шныряет и снова бежит назад.

— Молодец, Бобик! Золотая собака! Кулика несет. Нет, дикая утка у него в зубах.

Все возницы окружают охотника и его собаку. Все жадно слушают.

О, тут много дичи. Если специально заниматься охотой, можно хорошо прожить. Во всех тех речках, которые мы проехали, водится много рыбы. Тут двадцать восемь сортов всякой рыбы. От малюсенькой рыбки до огромных рыб.

Бореху, рыбаку из Терновки, это очень нравится. На черта ему вся земля. Хоть и красивая эта местность, вот, например, тут: лес с низенькими деревцами похож на большой барский сад на Украине. Эти маленькие, низенькие березки с опрятной белой корой как будто выбелены заботливыми хозяйскими руками. Да и так, вообще… Ему, Бореху, человеку, который видел всякие речки на свете со всякой рыбой в них, ему весь этот край не кажется чужим.

Он думает, что надо было бы этот край назвать не «Дальний Восток», а «Близкий Восток»…

И Борех, уже пожилой человек, отворачивает свое изможденное лицо, чтобы его не видели. Он стыдится. Может, он сказал глупость? Да где он только не был, а стыдится глупости. И всегда, когда Бореху приходится высказывать какую-то мысль, он думает, что это глупость; тогда он отворачивает лицо и смущается.

Но нет, это совсем не глупость. Мошко тоже так думает. Тут так роскошно, так хорошо, что если бы у него было время, он бы сел и описал весь Биро-Биджан на бумагу и разослал бы это по всем журналам и по всем газетам. Но нет у него времени, у Мошка. Надо же зарабатывать. Вот сейчас он везет кузню. Первую кузню в первую еврейскую республику. Надо же присматривать, чтобы не было никакого вреда.

— Ну, парни, хватит. Не шумите. Тут надо остановиться, чтобы кони немного отдышались. Вон там уже видно дома на Бирском опытном поле. Финкельштейн, агроном, как увидит их таких мокрых, то поднимет такой шум, что…

Да, правильно. Вон там, слева, видно несколько светлых пятен, которые дальше превращаются в четырехугольники. Вон уже видно жестяные крыши, видно даже, что жесть оцинкована и гофрирована. Это та самая жесть, которой покрыты почти все дома в этом крае. Это еще из той жести, которую немцы привозили сюда на больших пароходах, чтобы отсюда вывозить всякие богатства.

… Уже переезжаем последний большой мост, который еще достраивают. Телеги идут тут медленно. Справа от дороги менские «икорцы» (присланные от зарубежной организации «Икор» — примеч. авт.) сражаются с шестью лошадьми, чтобы те лучше тянули плуг. Над распаханной землей согнулись девчата, сажают картошку. Вдоль дороги навален шафранный кедрач — материал для большого дома.

Слева роются в земле ловкие парни из рогачевской коммуны. Время от времени нам загораживают дорогу телеги с длинными колодами. Лейбко, который идет впереди нашего «эшелона», ругается с возницами за то, что они загораживают нам дорогу своими телегами с длинными колодами на них.

Уже поворачиваем в последний раз. На повороте стоит палатка с корейскими ремесленниками, которые помогают строить дорогу, копать колодцы. Уже хорошо видны все строения, большой двор, двое ворот, которые никогда не отдыхают: тот заезжает, тот выезжает.

Мы заезжаем во двор. На улице уже темно. Тут стоит страшный шум. Я не успеваю оглядеться. Нас обступают знакомые и незнакомые и начинают расспрашивать.