Биро-Биджан

ФИШКО ТОЖЕ ЕДЕТ

Еще тогда Йосель Нехбе стоял на рынке в кружке людей, у которых много свободного времени, и доказывал им, что только теперь большевики поняли то, что Ленин им столько времени втолковывал и что он, Йосель, это уже давным-давно, кто знает, когда понял.

Низенький, приземистый, толстый, в крытом кожушке, стоял он тогда в центре компании. Все, кто выше и кто ниже, стояли возле него и смотрели, как он растаптывает носком высокого юфтевого сапога талый снег. Он притоптывает до тех пор, пока из снега не получается бурая жидкая кашица, потом еще жиже, еще грязней. А когда под правым сапогом из снега получается маленькая лужица, Йосель поднимает голову и начинает показывать Бухарина, как тот испугался, когда Ленин, который всю свою жизнь прожил среди русских, вот как Йосель Нехбе, — когда Ленин крикнул:

— «Товарищи, ничего не можем поделать. Надо иметь нации, и должен быть национализм!»

— «Что? — схватился Бухарин за свою торчащую бородку, — товарищ Ленин, чтобы вы да сказали такую вещь!»

— «Да, да, — говорит ему Ленин, — так я велю, и так будет. Позднее вы сами до этого додумаетесь».

Йосель крутится во все стороны. Показывает руками, ногами, большим лицом, как говорил Ленин, как удивлялся Бухарин и как Ленин ему снова доказывал. Йосель пробует показать и глазами, но левый глаз у него закрытый, слепой, а одним правым все показать не получается.

— Когда это было, Йосель? — Спрашивает один из компании.

— Ого! Это было на самом большом конгрессе.

— Ну и что, они его послушали?

Вот об этом же таки Йосель и хочет рассказать. Пошли, значит, большевики, сидели, сидели, думали, думали и постановили: отдать евреям Биро-Биджан.

Так хоть он сам, Йосель, может, туда и не поедет, но эта история ему совсем не нравится с другой стороны.

— А почему бы вы сами не поехали?

Смотри, надо же таки иметь голову, набитую опилками, чтобы этого не понимать! Что, разве ему приспичило, Йоселю? Он еще как-то проживет и тут, в русской слободе. Он еще в прошлом году летом заработал плотницким делом несколько рублей на зиму. Но ей, его ведьме, Гинде Нехбенице — лихорадке (из-за нее его зовут Йосель «Нехбе» — «Лихорадка»), стукнуло в голову открыть лавочку. Известное дело, финагент уже занес ее в реестр. И кто знает, как оно в этом году будет?..

… Йосель плюнул белой, как сметана, слюной, растер ее на растаявшем снегу, вышел из компании и поспешно подался домой на край города возле русской слободки. Все из компании знали, что Гинда Нехбеница придет завтра на базар с побитым лицом и с синяками под глазами. А Йоселево лицо и руки будут ободраны и пощипаны.

… Позднее Йоселя совсем не стало видно в городе. А идти аж за город расспрашивать, что происходит у Нехбеников, никто не шел. Йосель Нехбе был в местечке не из тех евреев, которыми интересуются. В конце концов — это безбожник, форменный кацап. Его только изредка можно увидеть, чтобы

пришел среди людей помолиться. Да и кто знает, знает ли он как следует молитвы? Нехбеница говорила когда-то, что он не отдал бы грязного ногтя Митрофана Тесли за десять благородных еврейских рук. Ну, таки есть у него голова на плечах? Кому он нужен, такой-то?

Но это «форменный кацап» имел склонность читать еврейские газеты. А тогда он уже, понятное дело, не знал, что делать со своими кацапами. Йосель должен был забежать в местечко и в компании людей, у которых всегда есть свободное время, рассказать про все газетные новости. Тут его слушали, раскрыв рот и уши. И удивлялись, что именно этот безбожник всегда говорит о национализме. Но пойти за город и посмотреть, что происходит у него дома, — этого никто не сделал.

… Позднее пришел сын Йоселя, демобилизованный из армии, и там, в доме, снова начались драки. Больше всего Йоселю было обидно, что его солдат Нафтоле стал такой добросердечный и начал заступаться за сестру, за Ба-сю. Смотри-ка: раньше так дрались, что жить из-за них из-за них нельзя было; «сынок» хотел было даже вырвать у сестры косы. «Я терпеть не могу, — кричал Нафтоле, — что Бася сама коротенькая, а косы у нее такие длинные! А Фекла Митрофанова, соседская дочка — долговязая, а косички у нее коротенькие».

А теперь он стал такой добросердечный. «А что же? — кричит Нафтоле, — человек должен иметь характер, и не лишь бы какой характер». Поэтому, мол, он хочет поехать в Биро-Биджан, устроиться там, а потом Басю выписать, а родителей, — говорит Нафтоле, — хоть с моста да в воду.

Но что же, если Йосель не может его отпустить. У парня такие здоровые крепкие руки, что свет перевернет. Если бы имел их Йосель в прошлом году, они бы с Митрофаном сколотили бы денег. Вон, на сахароварне искали столяров, аж глаза у «них» на лоб лезли. Притащили аж из Пензы русских, которые не стоят Нафтолевой пятки.

Но Нафтоле имеет материнское упрямство: она уперлась — открыть лавочку. А он уперся — поехать в Биро-Биджан, да и все.

… Йосель потому всю весну и половину лета ходил, как прибитый. Это уже был, можете себе представить, «сезон». Такая весна, как другие десять весен, а заработать не заработал и ломаной копейки. На мельнице надо было сделать пристройку, так как сыпанули кацапчуки, черт знает откуда, с «билетами» товарищества да и заняли работу. У Йоселя была так заморочена голова, что он и не подумал, чтобы для себя что-нибудь заработать.

Гинда теперь все чаще грызла мужа, чтобы дал денег на ее лавочку. А то придется, упаси боже, закрыть. Ее душа просто вянет, когда приходится одно только отвечать: «нет, нет». Йосель кормил ее пинками и затрещинами (тоже не так уже, как когда-то), но денег не давал. Должна была Гинда отдать остатки товара оптом, закрыть лавочку, и все: больше об этом нет разговора…

… Йосель теперь принялся лупить младшего сына, Фишку, — чего он разгуливает до поздней ночи и заигрывает с Феклой. Худший из всех детей — этот Фишка. Вырос дылда больше отца с матерью, а делать ничего не хочет. Слоняется этакий лоб, баклуши бьет и рассказывает побасенки, что будто работу найти не может. Холера на его голову. Ничего, Йосель его обтешет, этот здоровый дубовый чурбан.

Но больше всего его зло берет на Басю. Эта вширь растет, как та лебеда, она растет. Она скоро совсем не сможет и в калитку влезть. Запустила себе такие глаза, как у соседской телки. Что может позволить себе такая девушка? Все платья на ней трескаются. Холера бы вас всех придушила.

Вот так придирался ко всем Йосель и редко выходил из дома. Ему казалось, что мать, лихорадка эта, с дочкой, гладкой телкой, всегда шепчутся, что-то прячут от него. А когда он однажды поймал их вдвоем, то Бася стояла и пудрилась.

— Это что за холера! Уже начала мазаться?

— Смотри! А что же! Если у меня на губе есть черные усики, как у «мужеского полу брунета», а брови такие, как у попа, то уже и запудривать их нельзя? Разве мне таки нельзя выйти в люди или о чем-нибудь подумать?

— Но какой холеры всегда шушукаться?

— Кто шушукается? Никто не шушукается. — Это чтобы отец никогда не спросил про своего ребенка! Гинда еще никогда не видела такого отца!

— Ой, отец! — вдруг выкрикнула Бася, повернулась к нему широким лицом, как будто разрисованной блестящей тарелкой, и замахала грубыми руками перед его зрячим глазом… — Ой, папа, Нафтоле пишет, что там так интересно, так интересно! Страшно интересно. Он пишет, что сахаром меня засыплет. А.

Йосель внезапно оттолкнул ее и плюнул:

— Тьфу, холеры на вас нет! — И выбежал из дома. Но ушел недалеко. Он сразу вернулся в дом и, повернувшись к Басе слепым глазом, приложил палец к высохшим губам:

— Тьфу, в пекло!.. Снова мажется. Что же он там пишет?

Бася снова повернулась блестящей размалеванной тарелкой и начала радостно махать руками перед его зрячим глазом:

— Он говорит, что выпишет меня отсюда. Первую он меня выпишет. Барышень там, пишет, очень мало. Там можно найти себе суженого в один миг. Ой, папа…

— Но что он такого пишет? — Йосель повернулся и смотрел на Басю слепым глазом. — Такого он ничего не пишет?

— Смотри. А что же ему писать? На станции, где, наверное, делают бочки, в Бочкареве, ему и еще таким же солдатам хотели дать по 15 червонцев в месяц, часовыми чтобы они были; чтобы вон стерегли границу, а они еще не хотели. Он хочет лучше устроиться и взять меня туда и найти мне нареченного, а больше он ничего не пишет.

— Холера бы на вас на всех напала, — махнул загрубелою рукой Йосель и вышел.

… Что ни день, то все мрачнее и подавленнее становился Йосель Нехбе. Широкое большое лицо его сделалось таким измученным, словно помазанным маслом, а сверху присыпанным пылью. А голова на короткой шее как будто еще больше погрузилась в широкие крепкие плечи. Он меньше присматривался к своему дому и домочадцам. На улицу, на «биржу» он выходил изредка. Мелкая работа, которую ему давали: подпереть заваленную стенку, пристроить завалинку, перенести двери, — ему не нравилась. Пусть на эту работу идут кацапчуки, которые не могут еще и в ворота попасть. Йосель Нехбе плотничает уже больше тридцати лет. Право, стыдно для него идти на такую работу.

… Потом он совсем перестал ходить в местечко. Целыми днями пропадал в русской слободе. Фишко, здоровенный лоботряс, часто видел отца на колодках, которые лежат возле Митрофанового забора. Фишко тогда немедленно заворачивал оглобли и исчезал. Но все равно вечером получал свою порцию, чтобы не лазил к Фекле.

Иногда можно было видеть, что Йосель прохаживается с Митрофаном по улицам слободки. О чем Йосель с ним разговаривал, — неизвестно. Видели только, что Йосель говорил запальчиво, как будто хотел в чем-то Митрофана убедить. Он старается все время идти слева от Митрофана и смотреть на него правым зрячим глазом и этим таки глазом что-то доказать. Но Митрофан равнодушно смотрит молодыми синими глазами и поглаживает длинную рыжую бороду.

Однажды Йосель прибежал из слободы, зашел в Басину комнату и велел дать ему последнее письмо от Нафтоле. Потом посмотрел зрячим глазом на Басю и приказал ей хоть из-под земли достать Фишка. Он хочет срочно видеть его.

Бася вернулась без Фишка недовольная, но припудренная. Она разгладила жирные складки на гладкой шее и выкрикнула.

— А что я могу сделать, если этого лоботряса нигде нет.

Потом она опустила уголки губ и пробормотала, что лоботряс наверняка сидит у Феклы…

Ох, и рассердился же тогда Нехбе! Он побил на кухне горшки и тарелки. Кидался на всех с топором и, наконец, разбил Басино маленькое зеркальце и рассыпал пудру.

Когда Фишко прибежал, Гинда и Бася были уверены, что отец его убьет. Мать предостерегала Фишка, чтобы тот лучше уже молчал. Молчал, да и все.

Когда Йосель увидел своего сына, он посмотрел на него слепым глазом, вынул из кармана письмо и выкрикнул:

— Про Феклу можешь уже забыть. Вот возьми, сядь и переведи мне письмо на русский, слышишь? Сейчас же.

За все время, что Фишко писал, Йосель сидел на топчане возле него и смотрел слепым глазом. Басиным заплаканным глазам казалось, что весь пол засыпан мерцающими осколками зеркальца. Она двумя руками терла глаза и, наконец, увидела большой осколок. Тогда она стала крутить головой во все стороны, чтобы посмотреться в этот осколок, но ей это не удавалось, а сдвинуться с места было страшно. Вот так, без зеркальца, по памяти она и начала разглаживать жирные складки на шее.

Скоро Фишка закончил, Йосель схватил оба письма, еврейское и перевод, и отправился в слободу. На колодках он уже Митрофана не застал. Йосель сердился, бегал и, наконец, отыскав равнодушного Митрофана, вытащил его на колодки и начал читать. После каждого смачного слова, после каждого предложения Йосель останавливался, смотрел зрячим глазом и спрашивал:

— Ну, что скажешь, Митрофан?

— Чтобы так далеко ехать, можно везде найти работу. — Равнодушно отвечал Митрофан и гладил свою длинную рыжую бороду.

— Но там можно иметь работу целый век. Летом плотничать, зимой хозяйством заниматься.

Митрофану это не захватывает. Он снова отказывается холодно и равнодушно:

— То же самое тут я и делаю. Летом столярничаю, а зимой хозяйничаю.

— Что?..

Такого ответа Йосель совсем не ожидал. Подожди-ка, он прочитает дальше. Что Митрофан сказал? Летом он столярничает, а зимой занимается хозяйством. Йосель об этом и не догадывался. Вот уже двадцать лет, как он работает вместе с Митрофаном на всех стройках. Лучшие работы выполняют они с Митрофаном. Митрофан тоже работает прямо на «антик». Так, как Митрофан вырубает гнездо для замка, вырубает только Йосель, а больше никто. Митрофан тешет стропила, так никакой токарной машины не нужно. Йосель уже так привык к Митрофану, что без него ничего не мог бы сделать. Йосель все время думает, что все они делают вдвоем.

Нет, Митрофан зимой делал себе свою работу. Семья его летом трудилась на земле, а зимой все обрабатывали. Значит, Митрофан работал зимой без Йоселя. Ага. А Йосель об этом совсем не знал…

Йосель не торопился читать дальше. Ему много чего в голову пришло: он потер рукой щеку и, наткнувшись на царапину, вспомнил о Гинде и ее лавочке. Вот: у Йоселя зимой была лавочка, к которой Митрофан не имел никакого отношения.

Боже сохрани, сам Йосель туда не вмешивался. Это она, Гинда, такая лихорадка. Как приспичит ей, то настоящая лихорадка. Она должна справить на зиму платье и промотать то, что Йосель летом так тяжело заработал. Ну, теперь он с ней посчитается. Холера бы их всех забрала.

— Ну, что же ты задумался! — толкнул Йоселя Митрофан. — Читай дальше.

— Нет, Митрофан, хоть ты и кацап и хороший из тебя работник, но голова у тебя хохлацкая.

Ведь там, в Биро-Биджане не просто себе работа. Митрофан, очевидно, плохо понял письмо. Или лоботряс плохо перевел. Йосель прочитает на память. Там, пишет Нафтоле, столько леса, что и на свете не видано. А строителей надо столько, что их рвут на куски. Нафтоле пишет, что кто только может держать топор в руках, тот зарабатывает рублей пять в день. Но они калеки. Нафтоле не раз хотелось швырнуть им топор в голову.

Йосель отодвинулся от колодок, присел на корточки и стал трясти Митрофана за грудки сильными своими руками.

— Понимаешь, Митрофан! — Нафтоле пишет, что у него сердце болит за тот лес. И лес же такой, как пирог. Прямо просится, чтобы его рубили и строили из него. Там же дома делают только из дерева. Для плотника там работы по самые уши, да еще и на всю жизнь.

— Понимаешь, Митрофан?

Но Митрофана это не трогает. Он поддается Йоселевым сильным рукам и наклоняется туда, куда тянет его Йосель. Глазами он на все смотрит равнодушно. Хоть они сейчас немного устали: не такие молодые, не такие синие.

Потом он трет двумя пальцами глаза и водит этими пальцами вниз по лицу, по длинной рыжей бороде и говорит:

— Но это же далеко, Йосип. Очень далеко. Ехать туда на временную работу нельзя. Туда надо ехать только так, чтобы остаться.

— Конечно, остаться. Только остаться.

Йосель очень обрадовался от слова «остаться», моргал зрячим глазом и пытался левый, закрытый, тоже открыть, но не мог. — Мы там останемся. Навсегда останемся. Мы оба всегда будем работать вместе. И Нафтоле с нами будет. Всегда вместе будем тесать. Весь лес, что там стоит, мы обработаем и построим дома. Мы им всем покажем, как надо топор держать! Мы всем им покажем, что есть Йосель с Митрофаном. А зимой? За долгую зиму…

Да нет, Йосель должен еще что-то сказать: Нафтоле он отдаст Митрофану в зятья. Митрофан ему очень нравится как сват. А Фекла — как невестка. Митрофану тут и думать нечего. Такого работника, как Нафтоле, нигде нет. У него есть пара здоровых железных рук и настоящий стальной топор. Нафтоле возьмет Феклу. Ведь он давно к ней сватается. Еще перед «службой» сватался к ней.

— Ну, Митрофан, согласен?

Митрофан смотрит уставшими синими глазами, а Йосель ведет дальше: обе семьи поставят себе один дом. Для себя они поставят самый лучший дом. Там, сдается, и зимой можно плотничать. Если нет, то они найдут работу. Нафтоле пишет, что там за работой дело не станет. Руки, крепкие руки там ищут.

— Ну, Митрофан, согласен?

Митрофан молчит. Йосель внимательно вглядывается своим зрячим глазом в лицо Митрофана. На улице уже темно. Йосель плохо видит. Он еще долго сидит на корточках, молча, смотрит и все ждет. Потом медленно поднимается и идет.

… После недолгого примирения у Нехбов снова начались ссоры. Фиш-ко заявил, что он не поедет. Все пусть едут, куда хотят, а он останется тут.

— Папа, знаешь, почему? — вмешалась Бася. — Он лезет к долговязой противной Фекле.

Фишко сразу набросился на Басю и начал ее бить чем попало: локтями, коленями, здоровой тяжелой головой. Гинда с Йоселем навалились на Фишка, пробовали его оттащить и не могли. Все четверо возились, пока не устали, побитые, окровавленные.

… Но немного погодя Йосель снова стал наведываться в местечко. Он всем с большой охотой рассказывал, что его сын Нафтоле пишет про Биро-Биджан. Он снова собирал вокруг себя компании, становился посередине и рассказывал, как Ленин, который жил тоже среди кацапов, был прав, как Бухарин сначала удивлялся, а потом понял то, что он, Йосель, уже давно понял. На все вопросы он отвечал как следует, смотрел правым, зрячим глазом. Но скоро кто-нибудь спрашивал, можно ли туда всем ехать, Йосель склонял голову, смотрел на того слепым глазом и отвечал:

— Здоровые руки, рабочие руки надо иметь там, — и, быстро повернувшись, отходил.

Слушатели смотрели ему вслед и разговаривали, удивляясь, как это отец решается оставить тут своего ребенка одного, а сам со всей семьей уезжает. А некоторые довольно добавляли, что теперь у Нехбе в доме царят мир и лад. Какой-то тихий ангел пролетел между ними, и они больше не дерутся.

… Однажды Йосель получил грубый официальный конверт. В конверте было много печатных бумажек — желтых и белых. После того Йосель стал водить к себе покупателей и все быстро и легко продал. Покупателей он торопил, подгонял, всем говорил, что хочет ехать без вещей, порожняком, ему, мол, ничего не надо. Ему только топор нужен, его топор, которым он работает уже больше 30 лет и который тешет так, как он, Йосель, велит.

И Йосель подносил стальной блестящий топор к лицу и проводил острием по шершавой щеке. По лицу у него тогда разливалась необыкновенная радость.

… Через несколько дней, когда все было готово к отъезду, Йосель позвал Фишка и приказал ему побежать к Митрофану спросить:

— Ну?..

Все домашние Йоселя смотрели на хозяина и ждали, что он еще скажет. Фишко стоял, как прикипевший, не мог вымолвить ни одного слова. Но Йосель сурово посмотрел на него и повторил:

— Ну?!

Фишко побежал и быстро вернулся, ужасно веселый. Никому и слова не сказав, он, как пуля, влетел в дом и принялся паковать свои вещи. Родители стояли возле него и не могли ничего добиться. Как будто в доме случился пожар, так быстро и взволнованно упаковывался Фишко. Наконец, едва переведя дух, выкрикнул:

— Фекла пакуется!..