Биро-Биджан

В ТАЙГЕ — ХИЖИНА

Вчера я шел из Бабстово в Лазарево. От Бабстово до Лазарево сорок верст. Я заблудился, а шел дождь. Такой дождь, что я чуть не раскис. Об этом я расскажу когда-нибудь в другой раз. Об этом дожде должны все знать. Но мне было все равно.

Сегодня я шел из Лазарево в Бирофельд. Идти надо 24 версты. Дорога мне хорошо знакома: этой дорогой я ходил несколько раз. Сегодня дорога такая, как из Балты в Одессу. Но мне она надоела.

Я думал, что никогда не надоест мне смотреть на горы, но когда они тут везде — они надоедают. Вот стоите вы тут — а вокруг, по большому радиусу, горные гряды. Проходите дальше — снова вокруг по большому радиусу горы.

И те, и эти горы — все обвито дымкой. Такой еле заметной сине-фиалковой дымкой, которая развеивается и становится еще реже, еще прозрачней, а иногда густеет.

Ага, и еще:

Горы могут так плотно сдвинуться, так притиснуться одна к другой, что только вершины, слегка скругленные вершины, остаются раздельными, а тела срастаются вместе.

А кое-где могут горы отодвинуться одна от другой, как будто кто-то намеренно принес кто знает откуда песку и, играя, насыпал тут высокую остроконечную гору; немного поодаль — еще одну высокую остроконечную; и дальше — еще. Горы чуть соприкасаются подножиями.

И еще:

Кисея эта — дымка — может быть такая густая и блестеть, как нефть, а может быть еще такой, как разведенный мутный осадок.

И сколько еще тех «еще»!..

Но мне уже все надоело. В остальном, я до сих пор не пойму, что кроется там, в тех ущельях, междугорьях, горных проходах. Я и до сих пор не пойму, что скрывает за собою та таинственная изменчивая дымка.

Лучше уже и не смотреть туда и идти своей дорогой. Особенно тогда, когда времечко такое теплое и сухое, пахнет так лесом и лугами. Но тут мне пришлось сворачивать на пахотную делянку: село Красивое стоит версты за две, за три от времянки (большака) вот туда мне и надо.

Я давно и твердо знаю, что слева есть только одна дорога. И эта дорога ведет прямиком в Красивое. Слева я увидел следы колес и ног. Это, наверное, и есть та дорога. Я сворачиваю на эту дорогу и уверен, что направляюсь в Красивое.

Позднее, версты через две, следов от колес и ног стало меньше, а потом и совсем исчезли.

Тем не менее, я шел дальше. Я уже когда-то был на этом месте. Мне даже казалось, что все это я уже видел. Вот и пригорок небольшой, покрытый белокорыми березками. Это новая поросль в том месте, где когда-то сгорел лес. Вон там, справа, на пригорке даже есть горелое. А вон туда дальше стоит высокая березка с такой скрученной веткой, что вместе со стволом образует огромную цифру 4.

Ага, и правда, все то же самое, как и тогда, когда я был тут раньше.

Но я шел дальше и не замечал и признаков какого-либо дыма, звуков, гомона, которые бы свидетельствовали о том, что тут где-то живут переселенцы.

Внезапно вся кровь ударила мне в голову и как будто зажгла в ней жуткую мысль:

— Что же будет, если я заблудился. Хорошая у меня работа — блуждать в тайге.

У меня просто ноги подкосились, в глазах потемнело… Мне почему-то пришел на ум Шимон прилукский, вспомнилось, как он выставляет свои желтые редкие зубы и хохочет.

Вот недавно рассказывал мне Шимон прилукский, что он сам как-то видел в лесу нескольких медведей.

— Как это так? Правда? Много медведей?

— Ого, в этом Биро-Биджане много есть медведей. Вот он поехал было на «двадцать вторую версту» за дранкой. А с Бомбы — там, где сворачивают на большак — выскочил огромный медведь, а за ним все его дети, и девчонки, и мальчишки, да как погнались они за Шимоном.

— Как? Живые медведи? Гнались? Ну и ну!..

— Ты не перебивай! — обиделся Шимон.

Как начал Шимон погонять коней, как начал. А кони прижали уши да как припустили, аж земля комьями во все стороны. А Шимон только кнутом свистит. Кони мчат, аж искры сыплются, а Шимон погоняет и погоняет.

— Так что же, так и не догнали тебя медведи?

Шимон захохотал. Выставил желтые конские зубы и хохочет.

— Ух-гу-гу-ух! Га-га-га! Ну и дурак же твоего отца сын. Ты и правда поверил? Точно так же, как моя мать. Ей нарассказывали, что тут волков сила-сильная, а она и верит. Пишет мне вот: приезжай лучше живой домой. Вот и ты так. Ой, и дурак же ты!

И Шимон снова выставляет зубы и хохочет.

Вот теперь, в дикой тайге, под горой, вспомнил я Шимона, и мне правда показалось, как будто что-то на горе шуршит.

— Ой, чтоб я так жил, то медведь. Вон и морда его большая и страшная. Вон тяжелые лапы. И ревет, таки правда, ревет.

Я побежал. Да со страху, наверное, побежал назад, потому, что теперь был лицом к тому месту, откуда пришел. Но все бежал изо всех сил. У меня уже ноги подкашивались, а я все бежал. Уже пробежал по дороге большое расстояние, только тогда остановился.

Отдохнув примерно час, двинулся дальше. Вдруг наткнулся на другую дорогу и засомневался: идти ею или не идти. Я взвесил все «за» и «против» и наконец пошел. Но, идя, я еще издалека заметил, что дорога эта ведет в лес.

Это, кажется, недавно проложили сюда дорогу. Немного телег тут проехало. Трава, которую притоптали кони, люди и колеса тяжелых телег, снова начала выпрямляться. А, может, это выросла новая трава?

Тут земля и минуты не бывает голой. В ней столько соков, что она ими захлебывается. Ей не надо тяжело страдать, чтобы покрыть самую большую площадь на свете пышными разнообразными травами. Травы цветущие, высотой со взрослого человека, и травка маленького росточка стелятся тут нежным пушистым бархатом. Без всяких усилий и труда застилает себя земля широченными коврами травяными, нежных оттенков и цветов. Земля тут богата и щедра и полными пригоршнями рассыпает свои дары.

А вон там дальше — деревья. Деревья-кустики и деревья-великаны. Смесь грациозных кедров, по-праздничному убранных майских берез, столетних ветвистых дубов и вечнозеленых хвойных. Травы тут тоже не знают границ и препятствий своей густоте. Они прорываются сквозь наваленный годами бурелом и хворост, стелятся и ползут на покореженные ветки, на сморщенную кору черных берез и скользят по стволам дубов. Травы растут и захватывают с каждым разом больше места между деревьями, на деревьях, возле деревьев…

Чтобы все вокруг было зеленым.

А вот вдруг среди этого законченного совершенства растений, зелени, ростков — уродец: спиленное дерево. Деревья стоят, как идолы, и смотрят. Приглядываются. Удивляются. Такого они еще сроду не видели. Лес не знает такого, сколько стоит тут. Дерево — всем известно — может сгореть от молнии. Может сгибаться от ветра, пока не сломается и не упадет. Но спилить дерево — этого не знает лес. Что было в лесу, когда деревья впервые за всю свою жизнь услышали железное шарканье пилы:

— Шру-шру-шру.

А потом без ветра, без бури:

— Трах!

Огромное грубое дерево падает и ломает собой еще несколько.

Правда, я завидую тем людям, которые впервые принесли сюда шум и звон пил и топоров, дыхание работы.

Свежесрубленный пень не почувствует обиды. Он красуется своей белой свежей верхушкой. Я люблю его. Я могу наклониться к нему, обнять его. Но руки мои коротки; ух, какой он толстенный. Вот я целую его. Как хорошо пахнет. Горячие укусы пилы уже остыли, но запахом свежей древесной крови еще веет от него; веет запахами работы. От этих запахов можно опьянеть, и одновременно они способны вывести из глубокого обморока, от самой тяжелой болезни вылечить.

Тут уже совсем нечего бояться. Погоди, тут можно сесть и отдохнуть. Не на пне — где там! Я не хочу его обижать. Я сяду возле него и обниму его.

Смотри: какая уйма фиалковых бабочек обсели комок конского навоза. Этот запах им неведом, незнаком. Обсели, сложили крылья, подняв их вверх, нюхают, пробуют, общими силами пытаются понять: что это за новинка такая в их владениях? Долго они так снуют, нюхают, пробуют. Дальше начинают разлетаться каждый себе, не разобравшись в этом деле.

Я смотрю им вслед. Вижу, как они посылают бабочку еще раз понюхать. Бабочка возвращается к куче навоза, дальше снова летит с новыми известиями. Все с новым интересом возвращаются к куче навоза. Но я уже не хочу смотреть. Я иду колеей, которая осталась от телеги, сворачиваю по этому следу и выхожу на широкую «времянку».

Теперь я иду дальше. Снова дорога, а вокруг горы. Солнце печет, и туман вокруг вершин густеет и прячется в межгорье.

Мне жарко. Я устал. У меня нет сил нести на себе столько одежды. Может, раздеться. Связать вещи в узелок, а потом куда его девать.

«Красивое» я еще не нашел. До Бирофельда отсюда, наверно, далеко. Нечего и мечтать, я не доплетусь туда. Вот если бы мне кто встретился и показал дорогу. Я вовек не забыл бы этого. Я бы тогда до ночи еще пришел бы в село и ночевал бы под крышей.

Но я не встретил ни одной души. Сам я не вижу новых тропинок. Не у кого спросить. До ночи я в жилье не попаду. Где же я буду ночевать?

Я связал узелок, отдохнул немного и пошел дальше. Ну что ж, делать нечего: переночую тут, на обочине дороги. Если бы мне сейчас ружье; если бы я умел стрелять птиц; если бы я был охотником — застрелил бы птицу, одну из тех, что летают вон там, в воздухе (по голосу я опознаю, что это кулики — других птичек я не знаю; кулика тут мне показал один местный охотник). А потом, если бы у меня были спички, я бы разложил огонь и тут, возле речки, приготовил бы себе такой ужин… о, тогда уже я не был бы голодным.

Но я не охотник. Птиц не умею стрелять. Людей умею стрелять. Этому меня учили (врагов стрелять). Да и ружья у меня нет, и спичек нет. А одной водой, хоть она холодная и вкусная, нельзя наесться. Поэтому я голодный и уставший.

Но я не об этом хочу сегодня рассказать. Сегодня, когда я уже лежу в теплом сухом домишке, хорошо поужинав хлебом и рисовой кашей со сладким молоком и чаем с солью, — сегодня я расскажу о том, как я нашел наезженную дорогу, а туда дальше хижину.

— Хижину?

— Ага, хижину. Деревянную, из потемневшего старого дерева.

— Откуда тут взялась хижина, да еще и из старого потемневшего дерева?

Разумеется, сворачиваю этой дорогой. Болото страшное. Вокруг горы. Мне очень тяжело нести свой узел. Влажная земля поросла высокой травой, кустами, деревцами. Солнце еще высоко. Мои часы показывают пять.

А что это там? Хижина небольшая. Странная какая-то малюсенькая хижина. Переселенцы, наверное, не строили бы себе такой хижины.

А главное:

Хижина одна-оденишенька. Вокруг никаких строений, ни одного шалаша. Ни признаков дыма, ни шороха. Тихо и пустынно.

И что удивительно?

Маленькая хижина стоит на четырех небольших деревянных колесиках и имеет спереди две наскоро приколоченные оглобли. С одной стороны закрытые дверцы, а с другой — оконце, заткнутое травой.

Что бы это могло быть?

Я не успел подумать, как дверцы открылись, и в проеме показалась высокая, тонкая, немного согнутая фигура.

— Что ты здесь ищешь?

— Делянку «Красивое», — не без страха ответил я.

— Все они тут бродят…

Хоть эти слова могли нагнать на меня еще больше страха, но приветливое лицо и приятный голос успокоили меня.

Согнутая фигура вышла из хижины и выпрямилась. Это был очень высокий мужчина. Он осмотрел меня с головы до ног и приветливо улыбнулся. Ему это было несложно, потому что серо-голубые глаза у него были такие добрые, насмешливые, хоть и с немного уставшим взглядом. Ему оставалось только шевельнуть худыми вытянутыми щеками.

— Эй, тут не штука и заблудиться. Но это неприятная вещь.

Незнакомец показал направо худощавой рукой.

— Вон тамочки, возле пригорка, видишь… Недалеко. Где стоит дерево, согнутое, как тот пьяница, который притулился к забору.

Незнакомец снова приветливо улыбнулся, потом согнулся, вошел в хижину и за какую-то минутку вернулся с биноклем в руках. Одной рукой он поднес бинокль к глазам, а другой показал на пригорок, где, сказал он, было «Красивое». Вон там, даже дым видно.

Но я даже и в бинокль ничегошеньки не увидел. Там, где он показывал, была обыкновенная гора, немного больше затуманенная. Деревья на ней как будто слегка пританцовывали и играли разными красками радуги. Был дымок над этой горой, но этот дымок никуда не относило, а стоял он над горой неподвижно.

— Ох ты, баба. Пехота, — высокий добродушно засмеялся, — пехотинец из тебя, а не антилерист. Вот оно, «Красивое». Отсюда видно его. Даже и без бинокля. О!

Я сомневался, заверял незнакомца, что плохо вижу. Прошу его проводить меня. Пусть проведет меня до того места, откуда будет видно дома.

— Нет, этого я не могу. Не могу.

— Что же мне делать? — спросил я, как будто он был виноват в моей беспомощности.

— Я показываю тебе, иди туда, куда я показываю.

— Так я же ничего не вижу.

— Так что же я могу сделать. Ну, подожди.

Он согнулся и подошел к хижине.

— Паша, можно мне пойти провести человека до «Красивого»?

— Нет, нет, — услышал я поспешный ответ.

Высокий убрал голову из дверей, в проеме показалась женщина, растрепанная, круглолицая и босая. Она нахмурила брови и покачала головой:

— Идти? Ни в коем случае. Слышишь Филипп, ни за что.

— И чего ты боишься, Пашенька? Ведь недалеко. Только показать дорогу и все.

Паша и слушать не хотела. Она повернулась и ушла. Юбку она не подвязала и придерживала ее рукой. Прядь русых волос удерживала на макушке шпилька, а остальные волосы потоком сбегали по плечам.

— Видишь? Не могу, — развел своими длинными руками Филипп.

Я упрашивал его. Предложил ему деньги. Обещал дать на бутылку водки. Потом — на две.

— Жаль, что ты не антилерист. Баба ты. Пехота несчастная.

Филипп снова согнулся и заглянул в хижину.

— Пашка, ну, так я пойду провести человека? Недалеко.

Я тоже подошел к дверцам, заглянул внутрь. Там было мало света. Паша молча лежала выпрямившись.

— И почему бы мне не пойти, глупенькая? Только показать дорогу и сразу назад…

— Но я же боюсь, понимаешь! — Паша очень рассердилась. — Боюсь тут в одиночестве.

— Не надо бояться. Кого тут бояться? Я же только немножко дорогу покажу, да и назад.

— Я уже свое сказала. Не говори мне больше ничего.

Филипп качнул головой и хмыкнул. Я понял, что он сомневается. И тайком сказал ему, что он проведет меня только до того места, откуда я увижу дома. Я дам ему две бутылки. Если он хочет, то и три, и даже пять мне тоже не жаль ему дать.

— Ну, если так, то я иду. Хорошо, Паша?

Паша молчала. Филипп вытащил голову из хижины, взял бинокль и пошел прочь. Я пошел следом.

Внезапно в двери появилась Паша. Она была ужасно взволнована. На лице было выражение гнева и возмущения. Она была растрепана, и сквозь блузку было видно белое тело.

— Я боюсь оставаться тут одна, — возмущенно выкрикнула она. Глаза ее налились кровью. Она едва могла говорить, потому что ей сдавило горло. Голова дергалась, и губы дрожали. Придушенным голосом она добавила еще несколько слов: одна в т-а-а-йге. В такой большой и. и о-одна-одинешенька.

Паша быстро повернулась и пошла назад в хижину. Филипп доброжелательно улыбнулся ей и двинулся дальше. Я шел следом. Солнце было уже на западе. Был шестой час.

Сначала мы шли быстро. Филипп говорит, что ему эти места знакомы и мы можем пройти без тропинок. И двинулись напрямик к тому месту, которое он мне показывал. Иногда он останавливался, смотрел в бинокль и показывал мне. Тогда ему приходилось останавливаться и поджидать меня. Ведь я не могу так быстро, как он, ходить.

Вот он остановился, посмотрел еще раз в бинокль и повернул направо. Мы немного сбились. Нам надо еще повернуть налево. Вот сейчас мы выйдем немного выше. Оттуда мы наверняка увидим дома. Тогда уже можно будет идти прямо.

Филипп подгоняет, не дает мне отставать. Он хочет рассказать мне про Пашу, про то, какая она глупая, что боится. Чего тут бояться? Эх, с русскими таки тяжело в согласии жить. Все им кажется, что в тайге надо чего-то бояться. Да это же единственное безопасное место на свете, эта тайга. Никто тебя тут не тронет. Никто, потому что тайга… спокойно… Паша…

Филипп бормочет еще что-то, но я уже не слышу. Я уже далеко отстал. И какие же длинные ноги у этого Филиппа. К тому же он еще легкий такой. Он обут в легонькие лапотки, одет в легонькие штаны, рубаху и больше ничего. А на мне, наверное, пудов сто одежды. Она тянет меня вниз. Нет, я никак не смогу его догнать.

Я окликаю Филиппа и прошу его помочь мне нести тяжелый дождевой плащ и кожаный пиджак. Филипп дожидается меня, молча берет мою ношу и шагает дальше. Он перевешивает бинокль на другой бок, чтобы не цеплялся за меня, и рассказывает, что среди казачек нет таких, как Паша. Все казаки в станице завидуют Филиппу. Он отбил ее у атамана Семенова, у того, что грабил этот край. Она была там сестрой милосердия. У Паши грудь была самая высокая и самая лучшая грудь, лучше, чем у других сестер, поэтому Филипп отбил ее для себя.

На улице потемнело. А мы все шли. Филипп шагал длинными своими ногами впереди, а я бежал следом, как уставший теленок. Вокруг тянулись горные кряжи. Перевалы были обвиты туманом. Он блестел, как нефть.

Внезапно Филипп остановился. Издалека он уже кричал мне, что дальше он не может идти. Нет, дальше не пойдет. Паша там его ждет. Да и правда: она будет бояться. А отсюда вон-вон видно «Красивое». Если я и сейчас не вижу, то я таки настоящая баба.

— Да все равно. Вот сейчас мы увидим Пашу, — радостно вздохнул Филипп.

Я тоже радовался. Мы весело шли. Вот уже и наша маленькая четырехугольная хижина. Вот уже видно ее четыре колесика. Сюда к хижине плывет по небу большая желтая луна.

Возле хижины Филипп опередил меня и начал делать шаги шире. Вот он остановился возле двери и весело постучал. Он слегка нежно постучал, как стучат к доброму знакомому, если не хотят, чтобы слышал кто-то другой. Но никто не отвечал. Он постучал сильней. Бесполезно.

— Паша, эй. Паша! Открой! Это я.

Ответа не было. Филипп подошел к окошку, вытащил пучок сена, несколько раз позвал «Паша». Но все напрасно. Никто не отзывался. Луна подплыла ближе и остановилась, как будто прислушиваясь.

— А может, она пошла домой? Нет, не может этого быть. Сама она не пойдет. Она боится. Даже и при луне не пойдет. Она же не из наших казачек. Она же русская. Завтра надо быть в поле. Надо посмотреть. Специально пришли.

— А закрыто изнутри, — заметил я, разбивая все сомнения и колебания Филиппа.

Филипп еще несколько раз стукнул и начал ножичком поднимать внутренний крючок. Крючок легко открылся. Двери раскрылись. Филипп наклонил голову и вошел. Я — за ним. А за нами двумя — луна. Мы сразу услышали храп. На полу нащупали мы две пары ног. Ноги начали шевелиться. Потом тела. Одно тело поднялось, и грубый мужской голос хрипло и заспанно спросил:

— Кто там?..