Биро-Биджан

ИЗ ДОМА

… Итак, не с Тихонькой и даже не со станции «Бира» начинается Биро-Биджан. Начинается Биро-Биджан значительно раньше. Для кого в Иркутске, для кого в Новосибирске, Пензе, а для многих и вовсе с первой станции от их местечка.

Хаим Пустыльник из Теплика хотел начать путешествие по Биро-Биджану еще из самого Теплика. Однако все по ветру пошло. Лавочку, — если бы он ее распродал по частям на ярмарках, то она ему дала бы прибыли двадцать и шесть рублей, а может, и больше, — он теперь спустил на круг за двадцать четыре «шмарбованца». Потому, когда уже из тебя не «нэпман», а «рабоче-крестьянский класс» — то уже хватит спекулировать.

Вот так Хаим положил конец и «бумаге» (патенту — примеч. авт.) и квартире, и баста. Второй раз стать Пустельником он не может. Так что теперь, сидя на подводе, мог бы он двинуться к Биро-Биджану, вот где бы он «стал бы хозяином, и все». Но ему другие пассажиры на подводе мешают. Повторяют Хаиму «еще тысячу миллионов раз»: Теплик. Наказывают и приказывают, чтобы про Теплик не забыл; чтобы сразу же обо всем написал в Теплик и чтобы позаботился как можно быстрей их из Теплика вытащить. В аккурат, как будто Хаим с кривым глазом, на которого до сих пор никто в местечке и внимания не обращал, теперь за старшего.

Да и так не слава богу: всю дорогу кажется, что Лея, его ж таки Лея, зовет и хочет ему что-то сказать. Он не понимает, или она велит ему быстрее ехать, или вернуться. Но отчего-то так грызет возле сердца. И мысли отчего-то разбегаются. Вот уже Файвеша Рыжего кузница. Уже последний дом. Там не хватает нескольких черепиц на крыше, и стропила выгибаются. А он, Файвеш Рыжий, стоит, как болван, подняв молот, и цепенеет, как болван, стоит он и цепенеет.

А потом дорога до станции. Вокруг станции свои крестьяне. Как всегда, пашут они и сеют! А на дороге встречаются знакомые дядьки, буднично приветствуют «здравствуйте» да и проходят себе мимо. Грубые головы у этих дядек, набиты мамалыгой. Они, наверное, гадают, что это Хаим Пустыльник едет на ярмарку? Но ни слова, ни единого словечка они не знают про Биро-Биджан.

А позднее, сквозь вагонные окна — тоже свои места: знакомые поля, деревья, села. Они не дают покоя. Не дают как следует помечтать про Биро-Биджан.

И всю дорогу аж до Харькова болтаются мысли, как пересохшие подошвы в неполном сундуке. Везде встречают и везде кричат: «пионеры!». И не стыдно вот из взрослых людей, из родителей — делать пионеров.

Везде кричат, что им, переселенцам, как будто «завидуют», и дают есть. Да, завидуют. Но когда завидуют, то и кусок не лезет в рот, даже в первоклассном буфете в Знаменке…

Чуть легче голове становится только за Харьковом. Сам вагон с новыми людьми в нем заставляет попрощаться со всем старым, требует удобней разложиться, устроиться на долгое путешествие и поразмыслить, куда и зачем едется. Конечно, эти шесть полок занял Хаим для тепличан. А как же? Такое время — надо смотреть, чтобы все было на подхвате.

А ну, ребята, поднимайте полку; постелимся по-царски, породнимся. Эге, сапоги снять. Сколько, например, ночей не разувались? Еще на них пыль украинская. Эх, Украина!.. Еще пыль тамошняя на сапогах. Да. ну.

— Да и хорошо же как. Можно освободить пальцы, почесаться. А портянки врезались как.

— Надо позаботиться, чтобы у нас в Биро-Биджане, — моргает одним глазом Хаим, — чтобы все ходили босиком — это там надо обязательно завести.

Янкель Ливерантов подхватывается с верхней полки, спускает босые ноги и показывает веселое лицо:

— Ему уже не терпится. Уже это его Бибеджан. Подожди еще. А что как муха с килограмм весом прилетит, откусит кусок ноги да и полетит себе. Ай, как схватитесь же вы и как запричитаете: «ой, мама, нет мне счастья».

У Янкеля длинная шея, и поэтому, когда Янкель говорит, кажется, что он дуется. Его лицо, что смотрит сейчас вниз с полки, — красное, набрякшее. Он радуется и кричит на весь вагон.

Но никто не смеется с его шуток. Тогда, не переставая улыбаться своим молодым плоским лицом, он подбирает ноги и снова ложится. И только там вспоминает и добавляет:

— Сам Пустыльник, а сам заставляет ходить босиком…

Теперь вспомнил что-то Борех, Шкраб.

С самого начала он сердитый на всю эту толчею. Он едет только потому, что все в Теплике кричали, что он, Борех, не бросит свой завод зельтерской воды и не пустится в такие далекие края, — вот он им и доказал, что Борех Шкраб это Борех Шкраб и его слово это таки слово.

— И что, смех — смехом, а из Умани приехал один какой-то и рассказал, что в газетах было написано, будто в Бербеджане есть такой гнус, который каждый весит семьдесят пять кило, и если несколько таких прицепятся к коню, то он и пустой плуг не сдвинет.

Борех Шкраб не мальчик. Он бабьих небылиц не будет пересказывать. Это его не остановит. Раз он уже дал слово, то уже едет. Однако у него своя мысль про Биро-Биджан.

Янкель Ливерантов еще раз поднялся, спустил босые ноги и снова начал улыбаться. Ша, у него есть своя мысль. И он начал сам задавать вопросы и сам себе отвечать: «там кони нужны? — Ого, много коней нужно». Ну, то Янкель велит дать ему полный карман денег, и он пойдет закупать. Лучших коней закупит.

Да на черта вся эта болтовня, если ничего не известно наверняка. Только запутаться можно. Лучше молчать и ждать.

А там видно будет.

— Эх-хе-хе, дорогие мои! У вас только глупости в голове. Все равно там здешние мысли ничем не помогут. Там что-то совсем другое. Там.

Хаим Пустыльник хотел было обрисовать, «как оно там». Но вспомнил, что сам он тоже ничего толком не знает.

Что же говорить о таких вещах, которые плохо знаешь. Он уже раз так попал в переплет. Это было в субботу утром. Хаим рассказывал в компании, как он что-то видел на ярмарке. Посредине рассказа он запутался. И тут какой-то гуляка выкрикнул:

— Глухой слышал, как слепой видел, как безногий бежал к бездетной на родины.

Все тогда взорвались смехом. А Хаим покраснел как рак, а слепой глаз его начал ужасно свербить и слезиться.

Так зачем ему теперь снова то же самое? Про себя он хорошо знает, что Биро-Биджан — это что-то другое. Тут сквозь окна видны совсем другой пейзаж, другие земли, другие домики и другие люди. А там, в Биро-Биджане, посмотрим…

— Симха, что ты скажешь?

Симха ничего не говорит. Голова у него вставлена в круглую спину, а теперь она еще немного наклонена, голова, как будто он мечтает. Но он ничего не говорит.

Симха только говорит, что ничего. Он уже был в переделках. Был и на коне, и под конем. — Поэтому у него и нос приплюснутый и синий. Больших тумаков довелось ему поймать в своей жизни. И даже в последнее время, когда он уже работал на мельнице, был уже даже членом ячейки, то это тоже было не ахти какое великое счастье. Все равно его Бейля горюет, как восемнадцать наемниц сразу. А своих шестерых парней также тяжело до ума довести. Да и так, вообще.

Что «так вообще…», Симха не додумал. Он только кивнул короткошеею головой, поднялся и начал искать котомку с продуктами.

— Ищешь продукты? Это дело, уже таки легче на сердце.

Переселенцы принялись вынимать из торб — кто крутое яйцо, кто кусок курятины, кто кусок черствого калача.

— Моя Песя надавала мне яиц на всю дорогу.

— А моя наготовила мне толченую рыбу. Я очень люблю толченую рыбу, вот она мне и наготовила.

Минутку еще говорят о делах, и хватит. Молчат и смачно жуют. А когда группа переселенцев молчит, то и гомон в вагоне затихает. Можно и еще кого-нибудь послушать и поговорить.

Вот на лавке за стеной едут татары домой с Донбасса. Один рассказывает, как отрубил себе палец в 15 году, когда работал на оборону. Все осматривают обрубок и говорят татарину, что он молодец.

Немного дальше пожилой татарин ссорится с дамой из-за курения табака в вагоне. Он говорит ей, что не «кунтурно» запрещать мужчине курить. Вот в Европе все «французки» курят наравне с мужчинами. Дама ничего не отвечает. Она пристально рассматривает свои чулки, не порвались ли где, потом поднимает голову и проводит языком по зубам.

А там, в углу вагона, возле последнего окна сидит татарин со старым бабьим сморщенным лицом, смотрит в окно и тихонько поет. Он напевает что-то похожее на цыганско-валахскую мелодию. Меж губами и окном мелодия дребезжит, как через папиросную бумагу.

Потом стало совсем тихо. Все легли на полки. Хаим Теплицкий моргает глазами и что-то высчитывает. В обеих половинах вагона тускло светят две свечки.

Слышалась только непонятная валахская мелодия, как будто пропущенная через папиросную бумагу.

Потом взошла большая круглая луна и побежала за вагоном. Она забегала то с одной, то с другой стороны, заглядывала во все окна и показывала: неизвестные земли, чужие дома, широкие прогалины блестящего снега. Ну, а что может быть ярче, чем блестящий снег под луной? И в то же время все такое смазанное, притаенное. Не видно ничего. Ну, ничегошеньки же не видно.

А как же хочется знать теперь, вот прямо сейчас, что там делается. Ой, ну и хочется же…

А когда кто-то, заспанный, открывает двери в тамбур, тогда врывается перестук колес по крепким рельсам.

— Би-ро-би-джан, Би-ро-би-джан.

Тогда просыпаются тепличане и с трепетом сердца приговаривают:

— Эх, будет там; э-эх, будет там.

В воскресенье в 7 часов 10 минут прибываем в Пензу. Больше нет сегодня поезда. Я гуляю вместе с тепличанами по пензенским улицам… Пенза им не нравится: деревянные домишки, деревянные тротуары, болото по самые уши. Умань — говорят они — куда лучше. Только и того, что каждая частная лавочка тут имеет табличку с надписью «частная торговля». Все лавки сегодня закрыты. На базаре только шерстяные платки.

Янкелю совсем не нравятся пензенские кони. Вон у той, карой, «передние ноги — к черту». Это признак того, что у нее слабая грудь. Эта кобыла слишком тяжелая, а этот жеребец слишком резвый… Лучшие кони — вот теперь он видит — таки нигде, только в теплицком сельсовете, хоть стоят они всего не больше 120 рублей.

Симха расспрашивает, какие мельницы работают в Пензе. Он усмехается, когда кто-то говорит ему, что он легко может «устроиться» на мельнице. Нет, боже упаси! Так он себе говорит. В Пензе он ни за что на свете не останется. Ведь он едет в Биро-Биджан. Зачем ему Пенза?

Хаим Пустыльник — никуда ни на шаг. Его ничего не интересует. Хоть что там будет — ему все равно. Пусть он только приедет в Биро-Биджан, тогда уже он будет знать, что делать. Пусть его только оставят в покое.

— У нас в Биро-Биджане… видно будет, что делать, — говорит всем Хаим Пустыльник.