Битва за Иерусалим

1

Поздним вечером танковая колонна тронулась в путь от музея Рокфеллера на Августу Викторию.

Вокруг все было погружено в кромешную тьму. Капитан Рафи, который вел за собой танки, чувствовал себя так, как будто он движется в черной пустоте. Его танк слепо шарил во мраке и не раз оказывался на тротуарах по обочинам дороги. «Что за кошмар!», — адресовал Рафи свое ворчание непроницаемой завесе.

Колонна пошла дорогой, ведущей к Львиным Воротам, оставив четыре танка из бригады Бен-Ари, которые развернулись к гряде и приготовились к обстрелу позиций на Августе Виктории. Рафи повел колонну дальше, помня, что где-то, не доезжая Львиных Ворот, должен находиться тот левый поворот, куда он должен завернуть, чтобы выехать на шоссе к Августе Виктории. То, что во время скоропалительного инструктажа Моти снайперы не уточнили места поворота при свете дня, тревожило его, хотя пока он даже приблизительно не мог себе представить, во что это обойдется.

Танк Рафи продолжал шарить в темноте, то въезжая на тротуар, то натыкаясь на растущие по обочинам деревья. Рафи напрягал свое зрение, стремясь уловить хотя бы малейшие признаки поворота — ничего. Но вдруг он почувствовал, как танк словно сам собою ложится в легкий левый вира:». «Вот!» — подумал он и вздохнул с облегчением. Ему казалось, что в конце концов танк сам нащупал дорогу, поднимавшуюся к Августе Виктории. Он продолжал идти вперед, даже не подозревая, что упустил правильный поворот на Августу (через несколько метров после легкого отклонения дороги, где ошибочно свернул танк, был нужный поворот). Однако Рафи свою ошибку не обнаружил. Он по-прежнему двигался по шоссе, которое ведет к мосту через ручей Кидрон и к востоку от магистрали на Иерихон связывает стену Старого города с запада с Гефсиманским садом.

Чем южней, тем определеннее дорога сворачивала влево, и это еще прочнее утверждало Рафи в правильности его пути. Он привел танки к месту, где шоссе уже видно со Стены, и, двигаясь вперед, к большому мосту через ручей Кидрон, очутился на расстоянии ста пятидесяти — двухсот метров от многочисленных позиций на Стене, сооруженных между Львиными Воротами и Воротами Милосердия и господствующих над мостом и шоссе.

Первая же позиция, которая обнаружила колонну, немедленно открыла по ней огонь. Тотчас подали голос гранатометы, ружья, пулеметы, базуки. Одна осветительная ракета сменяла другую, в их ярком свете сыпались удары мин, противотанковых гранат, пулеметных очередей — вспышки, молнии, огненные хвосты, — и все это со свистом, воем, взрывами прокатывалось по колонне, как сумасшедший вихрь. При свете очередной ракеты танкисты увидели стволы, изрыгавшие на них смерть. Они сразу поняли, что все эти стволы нацелены на мост загодя, и дистанция давно замерена, так что спасения не будет.

Рафи, которому осколком уже рассекло надбровье, конечно, понял, что с дорогой неладно. Он доложил Моти об обстреле и о том, что, вероятно, сбился с пути. Моти приказал включить фары и осмотреться. Приказ был передан по колонне. Но оказалось, что после тяжелого боя на улице Шхем ни одна фара не зажигается.

Тем временем кровь из поврежденного надбровья залила Рафи лицо. Он совсем ничего не видел. Повернув пушку в сторону Стены и ответив на огонь, он приказал шедшей позади машине объехать его и повести колонну. Оба танка достигли моста через Кидрон, и когда Рафи убедился, что шоссе на пути к Гефсиманскому саду вдруг стало двухполосным, он уже не сомневался в своей ошибке. Он хорошо помнил указание инструктажа: на Августу ведет узкая дорога.

Рафи снова связался с Моти и доложил, что находится на неправильном направлении. Теперь это установлено точно. Затем он приказал остальным танкам, приближавшимся к мосту, как можно быстрей разворачиваться и ехать назад к трассе на Августу.

Огонь со Стены усилился. К вспышкам, молниям и огненным стрелам прибавились еще и залпы с другой стороны — с невидимых позиций, укрытых в районе церкви Марии.

Посреди этого гибельного вихря танки принялись маневрировать в попытке сделать полный разворот и выбраться из ловушки, в которую они угодили. Многие танкисты вообще не понимали, что происходит и почему в самом начале марша надо поворачивать назад. «Мы ничего не знали, — рассказывает Сассон. — Никто себе представить не мог, что правильный поворот на Августу Викторию находится в нескольких десятках метров от исходной точки марша. Мы ехали без карт и аэрофотоснимков, а спереди неслись крики: «Поворачивайте назад! Поворачивайте назад!» И кругом адский огонь».

Вдруг от Стены отделилась осветительная ракета и залила все ярчайшим светом. За ней последовала еще одна и еще. «Нас словно догола раздели посреди улицы, — рассказывает один из танкистов. — Мы оказались совершенно беспомощными».

Несмотря на осветительные ракеты и обстрел, танкистам удалось сманеврировать и, отвечая на огонь, по одному выбраться из-под него. Командир одного танка был ранен гранатой базуки; вспыхнула маскировочная сетка, огонь перекинулся на него, но экипаж успел вовремя вывести танк из-под обстрела.

Очень скоро выяснилось, что танковая колонна спасена — целиком, кроме одной машины: танка Рафи. Рафи маневрировал, глядя, как удаляются остальные. В это время еще одна осветительная ракета превратила ночь в день. Иорданцы увидали одинокий танк, застрявший посреди моста, и он стал их единственной мишенью.

«Они начинили пулями каждый квадратный метр, — говорит Рафи. — Чем дольше я торчал на мосту, тем плотней становился огонь. Чтобы уйти от прямого попадания, мне не оставалось ничего другого, как болтаться, как маятник, — взад и вперед. К тому времени я был уже совсем выведен из строя — я говорю о зрении. Я просто ничего не видел. Оба глаза были залиты кровью».

Рафи попросил заряжающего, чтобы тот направлял водителя, и отдал ему свой командирский мегафон. В это время ствол пушки не был устремлен вперед, как обычно, а повернут н а б о к. Заряжающий, высунув голову наружу, ошибочно решил, что пушка находится во фронтальном положении. Он скомандовал водителю: «Вперед!», имея при этом в виду движение в сторону, куда направлена пушка. Водитель же выполнил команду «вперед» так, как он ее понял, — вперед по ходу танка.

В результате из-за этого разнобоя, вызванного кромешным мраком, танк понесся в сторону мостового ограждения. Рафи услыхал, как гусеницы скрежещут по перилам и в последнюю секунду, сообразив, что их всех ожидает, завопил изо всех сил: «Стой!», — но танк уже успел пробить ограждение, въехал в пролом и рухнул с десятиметровой высоты на землю, перевер-нувшись в воздухе башней вниз, гусеницами вверх. «На меня словно упал весь земной шар, — говорит Рафи, — заживо меня похоронив под своей страшной тяжестью».

При падении Рафи получил удар в голову и сразу потерял сознание. Экипажу удалось открыть люки и выбраться. Пострадали все: у одного была сломана рука, другого контузило в голову, третьему повредило позвоночник.

Через некоторое время Рафи пришел в себя и обнаружил, что лежит в двадцати метрах от разбитого танка. Очки исчезли. Он был один и лежал на дне вади. Вскоре он различил какие-то черные приближающиеся тени. Послышались оклики на арабском: «Кто это?». Рафи, съежившись в комок, задержал дыхание. После того как тени удалились, Рафи пополз к танку и наткнулся на остальных раненых, которые до этого не знали, что с ним и куда он делся. После случившегося все они были в тяжелом состоянии.

Рафи собрал экипаж и, так как ему мерещилось, что вади кишит легионерами, приказал всем спрятаться под мостом, в трубе для стока воды. Залезли в трубу и пытались друг друга подбадривать, чтобы не умереть с тоски, пока не отыщется какой-нибудь способ вернуться к музею Рокфеллера. Водитель и стрелок забрали из танка карты и свое оружие. Теперь оставалось только ждать.

Прошло немного времени, и они заметили, что наверху происходит что-то неладное. Там творилось что- то очень серьезное: с моста доносились крики, тарахтенье двигателей, шум машин и раскаты взрывов. Рафи представлялось, что весь этот переполох возник из-за группы, посланной на спасение его экипажа. Эта мысль не давала ему покоя. «Вся каша заварилась из-за моей ошибки», — терзал он себя. Перед глазами у него все время стояло лицо Ишая — паренька, с которым он вместе служил в танковых частях и который находился сейчас в разведке Капусты, той самой, что должна была следом за ними идти на Августу Викторию. Рафи терялся в догадках насчет судьбы, постигшей теперь разведчиков, и знал, что если спасется и выйдет живым из этой распроклятой трубы, то не сможет смотреть Ишаю в глаза.

Он не мог знать, что перст судьбы или случая, так часто этой ночью водивший за нос участников битвы за Иерусалим, повел того самого Ишая — а за ним и весь отряд разведчиков — следом за танковой колонной по ее неправильному пути.

Дело было так.

2

Как только Рафи доложил комбригу о своей ошибке, Моти вызвал командира разведки Капусту. Рафи никак не удавалось объяснить, куда он попал и где находится, а вскоре связь с ним окончательно прервалась. Моти оставалось только строить догадки, где Рафи допустил ошибку. Он предположил, что танковая колонна завернула на север по дороге, расположенной рядом с правильным поворотом на Масличную гору, и движется в направлении Шейх-Джарах. Той траги-ческой ночью это было уже второе недоразумение.

«Капуста, — приказал комбриг вытянувшемуся перед ним командиру разведки. — Догонишь танки, повернешь их назад к правильному повороту, и вместе с ними пойдешь на Августу!». Страхуясь от дальнейших ошибок, Моти взял аэрофотоснимок, расстелил его на капоте джипа разведан и показал Капусте оба поворота — правильный и тот, куда, по его догадкам, свернул Рафи. Рядом с Капустой стоял командир его головного взвода — Ишай. Он также следил за пальцем Моти, двигающимся по аэрофотоснимку. Усвоив все разъяснения, разведчики сели в джипы и покатили от музея Рокфеллера на восток. Моти проводил их, посмотрел, как они минуют танки подкрепления, все еще стоявшие у площади перед музеем, и вернулся на свой КП в полной уверенности, что случившееся недоразумение теперь безболезненно рассосется.

События, увы, развернулись но-иному.

Убедившись в своей ошибке, Рафи, как мы помним, скомандовал бронетанковой колонне остановиться и повернуть назад. Отступающая колонна закупорила дорогу. Связь с танками как следует не действовала, и разведчики не имели представления о том, что в это время творится на мосту. Они медленно пробивались вперед, нервничая из-за задержки, растянувшей танковый взвод из бригады Ури Бен-Ари.

Еще на выезде Капуста отдал приказ обогнуть заблудившиеся танки, вернуть их на правильный маршрут и повести за собой на Масличную гору. Но танковая колонна занимала почти всю ширину шоссе и не давала протиснуться вперед. То и дело разведчики останавливали свои джипы и отправляли к танкистам делегатов. Делегаты, взобравшись на гусеницы, просили сидевших в башнях командиров податься чуть в сторону и дать проезд. Их просьбы тонули в оглушительном грохоте танковых двигателей, отзвуках стрельбы и взрывов, в плывущих в темноте клубах дыма и пыли.

Время шло, а дело не двигалось. Командир головного взвода Ишай, возглавлявший отряд разведчиков, пытался, петляя, пробиться вперед. Он миновал несколько танков и из-за темноты не заметил, что эти машины заслонили от него искомый поворот на Августу, мимо которого ранее проехал и Рафи. Таким образом, вместо того, чтобы круто завернуть на дорогу к гряде, он повторил ошибку танковой колонны — двинулся прямиком в ловушку у моста.

Капуста, который как-то понял, что ведущий джип едет не туда, куда надо, связался, по его словам, с Ишаем: «Мне кажется, что ты ошибся. Остановись!». Ишай тотчас затормозил, но было уже слишком поздно. Передние джипы оказались в поле зрения иорданского гарнизона на Стене. Огонь очередной осветительной ракеты вырвал из темноты — на расстоянии считанных метров — танк! Это был танк Рафи (за секунду до его падения с моста). Разведчики открыли по нему огонь, и их первые выстрелы стали прологом к обрушившемуся на них ответному огневому удару. «Когда я говорю «огонь», — вспоминает один из разведчиков, — это вообще не то слово. Просто не верится, что такое бывает и что можно это выдержать. Нас лупили спереди, сзади, с боков и крест-накрест. Казалось, тысяча ружей, пулеметов, базук, гранатометов взрывают воздух, чтобы разорвать нас на куски».

В то время как головной взвод джипов угодил в ловушку и застрял в ней, остальные взводы подались назад и остановились, чтобы осмыслить обстановку. Капуста, ехавший в пятом по счету джипе, тотчас же послал вниз на мост группу разведчиков спасать раненых. Одновременно начали появляться раненые, спасшиеся собственными силами. Они ползли и тащились под огнем, в пыли и дыму, пока не добирались до врача разведди— доктора Хадаса.

Ветеран ответных операций доктор Хадас в СВОД время воевал в прославленной ротд Меира Хар-Циона. После Синайской кампании, демобилизовавшись, он начал изучать медицину и на десять лет утратил связь с парашютистами. За несколько дней до войны был призван в качестве парашютиста резерва и случайно повстречался с разведчиками Михи Капусты. Он стал проситься в эту часть, и его приняли в подразделение. «Это чудесно — вдруг оказаться врачом людей, с ко-торыми довелось воевать в качестве рядового, — говорит доктор Хадас. — Ты знаешь, что это за люди и на что они способны».

В ночь наступления на Августу Викторию доктор Хадас находился в одной из замыкающих колонну штабных машин. Нд будучи полковым врачом, он не располагал перевязочным пунктом, а лишь распределял и сортировал раненых. Он настоял на своем праве «быть с ребятами» и находиться в их боевых частях. Сперва начальство не соглашалось. «Доктор, — говорили ему, — мы не позволим, чтобы ты подвергал себя опасности. Ты нам нужен». Ему, однако, удалось добиться своего.

Штабная машина доктора Хадаса застряла теперь в конце колонны, и с появлением первых раненых раздались крики: «Доктора, доктора!». Один из трех его фельдшеров выбыл сразу. Доктор Хадас тотчас, прямо на месте, вместе с двумя оставшимися соорудил импровизированный перевязочный пункт с тем, чтобы прежде всего оказывать помощь раненым с обильными кровотечениями.

Первыми пункт принял людей из головного джипа. Водитель Бени сумел пробиться через второй заслон огня, отделявший его от штабной машины доктора Хадаса, сделав все, чтобы его раненые товарищи получили немедленную врачебную помощь. По дороге на перевязочный пункт он даже не выжидал коротких пауз между стрельбой.

Кроме доктора, его встретили оба фельдшера — Ноам и Дов. Доктор Хадас не знал их прежде, но по обращению с первыми ранеными понял, что нашел в них настоящих помощников, которые будут делать все, что необходимо, и без его указаний. Они работали на перекрестке, не раз оказывавшемся под огнем. Перевязывали, бинтовали, останавливали кровотечения, вводили морфий. Временами мины рвались буквально рядом. Когда вспыхнула осветительная ракета, выр-вавшая из темноты перевязочный пункт, каждый схватил своего раненого и прижал к обочине, укрывая его собственным телом. И здесь то и дело можно было наблюдать удивительные примеры победы человеческого духа над страданиями, примеры солдатского братства. Иные чуть не продолбили асфальт, колотя ногами от боли, но не закричали и не заплакали.

«Это на самом деле было геройство, — говорит доктор Хадас, — потому что там были раненые, простреленные навылет, с оторванными конечностями, но и они, стиснув зубы, терпели; порой, когда между ними оказывались здоровые солдаты, спасшиеся от огня, почти невозможно было различить, кто цел, а кто ранен».

Рассказывает один из раненых: «Вспыхнула ракета, и пока она горела, я вдруг почувствовал, что мне влепили. Раскаленное что-то. Фосфорную гранату, может? Не знаю — чувствовал только, что пришел конец. Я стал себя спрашивать, такое ли ощущение, когда умирают. Кусал губы и изо всех сил старался не застонать».

Молчание раненых вдруг нарушилось выкриком: «Доктор, доктор!». Из темноты отозвался доктор Ха- дас: «Что случилось?». Тот же голос ответил: «Ранен… ранен…». Кто-то третий, издали слышавший этот диалог не разобравшись, воскликнул: «Доктор ранен! Ранило доктора! Кто может, пусть сам добирается на бригадный перевязочный пункт у музея Рокфеллера!». И когда выяснилось, что доктор жив и здоров и продолжает заниматься беспрерывным потоком раненых, у многих вырвался громкий вздох облегчения.

«Я вдруг заметил нечто странное, — рассказывает доктор Хадас. — Рядом со мной все время стоит разведчик и копирует мои движения: опущусь на колено — и он опускается, выпрямлюсь — и он тоже. Сначала не понял, в чем дело. Во время очередного обстрела мы с ним остались под огнем вместе с ранеными. Тут до меня дошло, что парень просто старается прикрыть меня своим телом, чтобы со мной ничего не стряслось и я мог продолжать заниматься своим делом».

Но, кроме пострадавших, которым удавалось самостоятельно выбраться, на мосту под огнем оставались изувеченные, истекающие кровью люди. Их ранило во второй раз и в третий. Корчась в муках, они взывали о помощи.

Для Капусты и его подразделения основной задачей стало спасение товарищей. Сам он побежал в направлении музея Рокфеллера, чтобы оттуда привести два танка. «Я надеялся, — говорит он, — что, если они спустятся на мост, то послужат щитом между огнем со Стены и ранеными и под этим укрытием нам удастся их эвакуировать».

В окрестностях музея Рокфеллера он узнал, что связь с командиром танкистов Рафи потеряна. Капуста метался туда-сюда, пытаясь заполучить два танка, а между тем прошло уже полчаса. Для безнадежно застрявших на мосту раненых это были самые тяжелые минуты их жизни, а для многих из них — последние.

К этому времени до моста добрался дополнительный эвакуационный взвод и, поскольку существовало опасение, что танки, за которыми отправился Капуста, из-за огня не сумеют выехать на мост, была предпринята попытка установить пулеметы напротив Стены и отвечать на огонь. Попытка эта не дала особых результатов. Один из пулеметчиков был ранен в ногу и в бедро. Невзирая на то, он оставался под градом пуль и его пулемет продолжал обстреливать позиции на Стене. Он держался до тех пор, пока мог хоть что-то делать.

Ничего, однако, не помогло.

Но вот в гуще развернувшихся событий появился невысокий полный парашютист с мясистым круглым лицом и с завернутыми за уши короткими пейсами (он был возведен в сан раввина). Звали его Шиндлер. Когда несколько лет назад Исраэль Шиндлер — герой Израиля — попросил, чтобы его приняли в парашютную разведку, Капуста не торопился дать согласие: тот, кто неукоснительно соблюдает предписания религии, в некоторых случаях, при боевом обучении парашютистов, может оказаться не совсем подходящим соратником. В конце концов Капуста все-таки принял положительное решение. И сегодня ночью он убедился, что поступил правильно.

В эту страшную ночь Шиндлер находился в составе группы спасателей, отправившихся за ранеными на мост, когда выяснилось, что все иные способы спасения неосуществимы.

А теперь лучше всего будет выслушать героя дальнейших событий — самого Шиндлера.

«В момент, когда я увидал первых раненых, бредущих к перевязочному пункту, я находился в задней штабной машине, — рассказывает Исраэль Шиндлер. — Издали я различил горящие на мосту джипы. Раненые ложились на асфальт шоссе и корчились от боли. Выведать у них, что происходит внизу, было невозможно. Когда, наконец, ситуация несколько прояснилась, мы, несколько человек, в том числе капитан Бухман (Яаков Илам), двинулись в направлении моста. Нужно было посмотреть, что можно предпринять, чтобы спасти ребят. Около пятидесяти метров прошли вдоль Стены, послужившей нам укрытием. Так подобрались к мосту. Как только ступили на открытое место, взлетела осветительная ракета. Легионеры нас заметили и открыли сильный огонь. Мы вернулись под защиту стенки. Говорю Бухману: «Может, не пойдем туда? Никаких шансов уцелеть». Бухман промолчал, и я вдруг понял, что оставаться на месте нам просто нельзя, и тут никакие доводы логики не помогут; не бросим же мы наших товарищей на мосту, даже если виды на их спасение самые незначительные.

Подождали, пока ракета потухнет, и в промежутке между ней и следующей ракетой прокрались на мост. Рядом со мной был солдат, с которым вместе добежали до середины моста, подобрали быстренько одного из раненых — и назад. Нам посчастливилось вытащить его из зоны огня и сдать на руки другим солдатам для отправки на перевязочный пункт.

Я снова вернулся на мост и увидел среди раненых одного в пылающей одежде — человек заживо горел. Он был ранен в обе руки и не мог себе помочь, не мог потушить огонь. Заметив меня, он взмолился, чтобы я всадил ему пулю в лоб. Он кричал мне: «Убей меня, влепи мне пулю в лоб!». Я пытался его успокоить. «Я потушу огонь, — говорил я ему, — и ты выпутаешься из этого дела». Он рыдал: «Нет. Нет. Всади мне пулю в голову».

Со Стены продолжали палить, но послабее. Я начал срывать с него горящую одежду. Он был еще в полном сознании. Когда я стаскивал с него куртку — всю в огне, он закричал от боли: «Ты вырываешь мне руки!». Я вынул десантный нож и попытался распороть куртку и горящую рубаху, а она брезентовая, попробуй, разрежь. На это ушло время. Руками начал тушить одежду. Тушу — и вдруг со Стены осветительная ракета. По-видимому, они еще раньше засекли меня, заметив огонь. Все время стреляли в нашу сторону. Между тем раненый увидел, что мне удается совладеть с огнем, и немного успокоился. Снова запустили осветительную. И стали крыть по мосту из всех пулеметов. Просто не знаю, что делать. Бросить его не могу — горит. Тащить тоже нельзя — загорюсь сам. Вокруг трассирующие пули. Говорю себе: «Вот так… уж одна из этих пуль твоя». Считал, что мои шансы уцелеть — 5 против 95.

Продолжаю тушить огонь. Будь что будет! Просит снять каску — давит. Стащил с него каску — и как раз в этот момент выстрел сверху: прямо ему в голову. Я руками почувствовал отдачу от удара пули в его голову. Он взвыл: «Уу-у — голова! Голова!» — и онемел. Огонь усиливался, я видел, что надо смываться. А куда? Кроме ограды моста (она от меня была в каком- нибудь метре), ничего не видно. Прыгнул на парапет. При этом глянул, высок ли мост, ведь прыгать-то в пропасть. Тут, как нарочно, темно. Перекинул тело через парапет и повис на руках. Жду осветительной ракеты, думаю, как загорится, спрыгну. Только парапет был круглый, и в руках уже силы не было, руки-то в ожогах — не удалось удержаться. В общем, сыграл вниз с семиметровой высоты. Полежал несколько минут, смотрю, вроде бы ничего серьезного, полез наверх и вернулся к своим».

Когда Шиндлер вышел из вади, это был уже иной человек, переживший то мгновение чуда, когда милосердие освобождает человека от страха за его собственную плоть, превращая его в инструмент для свершения подвига во имя любви к ближнему.

«Твой ребенок остался в горящем доме, — пишет об этом в одной из своих книг Сент-Экзюпери, — ты спасешь его! Никто тебя не сможет остановить. Ты уже загорелся сам? Неважно. Ты бросаешь лохмотья своего тела любому желающему. Ты убедился, что не придаешь более никакого значения тому, что в прошлом так много для тебя значило. Если потребуется, ты отдашь свои руки, чтобы протянуть руку помощи. Ты существуешь только в твоих поступках».

Когда Шиндлер голыми руками начал рвать с горевшего на мосту товарища одежду, он стал причастен к этому чуду. Он не подумал, что ему придется пожертвовать собственными руками ради помощи другому, потому что в тот момент вообще не вспоминал о своих горящих руках. Они превратились для него в инструмент, и главным стало дело, а не выполняющий его инструмент. Потому, что в те звездные минуты, когда человек, — по словам Экзюпери, — добровольно пренебрегает собственной плотью, он оказывается приобщенным к великой милости раскрепощения от самого себя и слияния с ближним.

«Я верю в Высшую опеку, — говорит Шиндлер. — И убедился в ней вновь, когда был на мосту. Я верую в Высший приговор, который выносится каждому, — чему быть, того не миновать. Все, кто был в ту ночь на мосту, оказались либо убитыми, либо тяжело раненными… И если эта участь меня миновала, несмотря на страшный огонь, — стало быть, такова была воля Высшей опеки.

Есть правило у Рамбама[19], которое гласит, что в бою все свои физические и духовные силы человек должен сосредоточить только исключительно на бое и целиком ему отдаться, забыв о жене, детях, о всех близких. Когда мы вошли в огонь и вокруг засвистели пули, мне вспомнилось это правило. Вместе с идеей Высшей опеки оно придало мне мужество и заставило сделать максимальное. Я уже не боялся. Иорданские снаряды хлестали, хлестали и хлестали, а я думал: если человеку суждено жить, он останется в живых под любым огнем.

Поэтому я не боялся идти на мост. Ибо сказано: «Ведомый заповедью — огражден». И еще сказано: «Кто спас одну душу во Израиле — как будто спас мир целый». Эти слова давали мне уверенность — ведь и я шел во спасение человека во Израиле.

Было и еще одно обстоятельство, двигавшее мною. Во время регулярной службы я был тяжело ранен. В бою нас поддерживали минометы, и две наши мины накрыли нас самих. Мне в печень угодил осколок. Я потерял массу крови и долго дожидался помощи, а она запаздывала. Я понимал, что если так будет продолжаться, я потеряю слишком много крови — и конец.

Когда я шел на мост, мне вспомнилось, как я тогда ждал и как безнадежно, вечностью тянулась для меня каждая минута. Солдаты, лежавшие на мосту, испытывали теперь то же самое. Хотелось помочь, сократить их страдания, доказать себе и им, что девиз «раненых на поле не бросают» — отнюдь не пустой звук.

Я вовсе не считаю, что, отправляясь под пулеметный огонь ради спасения людей, я тем самым совершил геройский поступок. Я лишь выполнял свой долг. Исполнение долга не делает из тебя героя. Порядочный человек не получает вознаграждения за порядочность. Только вор получает срок за воровство. Если рассуждать таким образом, то в ту ночь я скорее походил на человека, наткнувшегося на богатый клад. Передо мною открылись две возможности: либо вернуть находку владельцам — и доказать, что я человек порядочный и могу устоять перед соблазном; либо присвоить клад, изменив долгу совести. То, что я выбрал первое, не значит, что я заслуживаю вознаграждения. Сделал то, что был обязан сделать. Как бы я мог, в противном случае, любить свою профессию — работу с несовершеннолетними преступниками? Она ведь основана только на убеждении, что человек способен изменить, исправить, улучшить самого себя.

Я благодарю Бога за то, что для меня все закончилось, в общем, благополучно. Ничего серьезного».

У врача, лечившего Шиндлера, несколько иное мнение на этот счет. Шиндлер поступил к нему с обожженными руками и пальцами в ожоговых язвах. Обнаружились также два легких пулевых ранения. Он пришел на перевязочный пункт и спокойно заявил: «Видишь ли, доктор, я немножко обжегся. Как ты считаешь, возможно, стоит что-нибудь положить на руки? Врач посветил фо} арем и увидел, что кожа рук поражена и воспаленные мышцы обнажены. Поскольку раненые все прибывали, врач спросил Шиндлера, в состоянии ли он самостоятельно добраться до бригадного перевязочного пункта в музее Рокфеллера. «Что за вопрос?» — ответил Шиндлер и был таков «Как болезненны ожоги, не стоит объяснять, — говорит доктор Хадас. — У парня руки были обожжены, а он не только сам отправился на бригадный пункт, но даже не заикнулся о морфии, чтобы снять боль».

Одновременно с Шиндлером и после него было сделано несколько попыток вынести с моста раненых.

Каждый раз это вызывало ураганный огонь, и смельчакам приходилось думать о собственном спасении. Одних подстреливали, других ранило осколками мин и гранат. Но все же всем удалось выбраться — всем, кроме одного: капитана Яакова Илама (Бухмана).

Илам, — так рассказывают о нем товарищи, — был очень силен физически. Он занимался вольной борьбой и тяжелой атлетикой, что не помешало ему иметь ученую степень по философии и обожать музыку, которой он посвящал много времени. На войну он пошел, покинув студенческую скамью медицинского факультета.

Это была необычайно богатая натура. Таких гармоничных людей дарила человечеству лишь эпоха Ренессанса. Он умел ощущать и ценить все многообразие жизни. Любил обильно и вкусно поесть, умел наслаждаться дикой природой; и испытывал не меньшее наслаждение от изучения биографий великих музыкантов, от чтения книг Изхара и стихов Амихая.

Он увлеченно философствовал по поводу постулата Канта, насвистывал от начала до конца симфонию Брамса и с не меньшей заинтересованностью давал уроки дзюдо.

Теперь, решив отправиться на мост, Илам снял с себя ремень, оставил оружие и пошел в огонь («как спортсмен на утреннюю зарядку», — говорит Капуста). Он подхватил первого встретившегося ему раненого, поднял на свои широченные плечи и вынес его. Заметившие его иорданцы усилили огонь. Илам, пережидая, все время разговаривал с ранеными. «Держитесь, — кричал он им, — все будет в порядке! Мы придем за вами. Вы спасетесь!». Как только погасла осветительная ракета, он и еще один солдат вернулись на мост. Снова все осветилось, и тотчас же простучала очередь, пригвоздившая обоих к мостовому настилу. Солдату посчастливилось отползти и уйти живым. Илам лежал неподвижно. На одежде выступило большое красное пятно. По-видимому, он был убит на месте.

Между тем огонь не прекращался. Пулеметчика, который оставался под огнем и продолжал стрелять, ранило вновь. Получив третье ранение, он решил бросить пулемет, вползти на ограждение и спастись под мостом. Но силы изменили ему: он повис на парапете и при попытке перебраться на руках на другую сторону сорвался в вади, сломал челюсть и выбил зубы.

В то время как на мосту продолжались отчаянные попытки спасения раненых, Сассон находился в своем танке возле музея Рокфеллера. Неожиданно он услыхал окрик: «Ради Бога, поехали, спустимся вниз. Там на мосту все горит. Ребята наши там пропадают. Помоги спасти их!».

Сассон двинулся в сторону моста и как только миновал Львиные Ворота попал под огонь. Он слышал, как сотни пуль клюют броню машины («тук-тук-тук- тук-тук»). По дороге ему повстречались ожидавшие его, как всемогущего Бога-избавителя, разведчики. «Вам удалось уже кого-нибудь вытащить?»- прокричал он. «Еще нескольких надо спасти», — прозвучал ответ.

Сассон спустился к въезду на мост и начал стрелять из пушки по Стене. После первых же выстрелов стало ясно, что и эта попытка обречена на неудачу. Позиция на Стене, доминировавшая над мостом, была так надежно укреплена, что заставить ее замолчать было невозможно. Выстрелы танка только привели к усиленному ответному огню, к которому присоеди-нились и позиции по другую сторону моста. Хлынул ливень пуль, мин, снарядов. Пушка танка захлебнулась и прекратила огонь, а сам танк теперь разделил участь тех, кто был зажат в огненные тиски на мосту, мосту.

Сассон решил тотчас же вывести танк в мертвое пространство, чтобы через несколько минут повторить попытку, надеясь, что, пока он обстреливал Стену, разведчики сумели кого-нибудь вынести. После второй попытки на гусеницы залез разведчик: «Послушай. дважды ты спускался вниз. а мы не смогли никого вытащить. Въезжай на мост и остановись. Подучится вроде стенки. За нею мы и спасем ребят».

Это было опять одно из вечных недоразумений между танкистами и пехотой, которая почему-то полагает, будто стальная коробка танка заговорена от любого огня.

Сассон вскипел: «Что, мой танк гроб, что ли?!». У него не было времени растолковывать; ни один танкист в здравом уме и твердой памяти, зная, что танк невозможно развернуть, если не иметь по крайней мере десять метров для маневра, не погонит машину и не поставит ее поперек моста, чтобы намертво закупорить самого себя под огнем и уже никогда не тронуться с места.

— Ладно, — сказал он разведчику. — Я снова спущусь к мосту, но не полезу на него, чтобы там и остаться. Пробуйте спасти ребят под моим прикрытием.

Сассон спустился в третий раз и снова повел обстрел Стены, как вдруг послышалось завывание, и, как коршун из поднебесья, сверху спикировал противотанковый снаряд и разорвался рядом с машиной.

Сассон врубил задний ход, пропустив вперед два танка, которые тоже явились помочь в спасении раненых.

Когда он возвратился наверх к товарищам-танкистам, ожидавшим его у музея Рокфеллера, те бросились его обнимать. «Мы думали. — говорили они, — что тебя уже нет в живых».

Никто еще не знал, что же стряслось с их командиром Рафи. (Когда через несколько часов он возник перед ними бредущий со своим экипажем, им показалось, что к ним приближаются призраки, посланцы иного мира).

Моти, находившегося в это время в музее Рокфеллера, буквально захлестывало сообщениями об осложнениях на злополучном мосту. Го былитруднейшие минуты с начала войны: сначала ему доложили, что'на мосту застряли танки; затем, что их ошибка повторена разведчиками, тоже угодившими в западню. Мало того, стало известно, что командир танкового отряда отбился от своих и исчез.

Моти реагировал на эти известия десятками приказов, чтобы укрепить разваливающиеся подразделения и позаботиться о спасении людей. Необходимо было также продумать и ночную атаку на Августу, пока сорвавшуюся из-за трагических событий на мосту. Это наступление откладывалось с самого утра уже много раз и по разным причинам. Для Моти было несомненно, что ночью он должен атаковать, чего бы это ни стоило.

Через несколько минут Моти получил новое сообщение от командования Центральным сектором о том, что колонна иорданских «паттонов» приближается к расположению легиона на Августе. Моти тотчас взял микрофон и запросит разговор с генералом Наркисом.

— Данные о «паттонах» достоверны? — спросил он.

— Согласно имеющейся у нас информации — да! — ответил генерал.

— В таком случае предлагаю прекратить атаку на гряду и организовать оборону для отражения танков, — сказал Моти. — Нельзя, чтобы полк вышел наверх и оказался вовлеченным в ночной бой с танками на незнакомой местности. Считаю необходимым также эвакуировать крайние дома, обращенные к гряде. Если танки начнут на рассвете обстрел, лучше, чтобы там не было никого из солдат».

Обдумав доводы Моти, Паркис утвердил его предложения. Было решено возобновить атаку только при свете дня, когда поступят подробные сведения о силах противника. Был согласован также вопрос о введении в действие (перед атакой) авиации в том случае, если сообщение о танках подтвердится.

Моти приказал Амосу немедленно остановить продвижение танковой колонны и вернуться в район музея Рокфеллера. Затем он отдал приказ разведчикам после окончания эвакуационной операции собраться в домах напротив музея и готовиться к завтрашнему бою. 7-й полк, развернутый на улице Вади Джоз в ожидании наступления на Августу, также был отведен в дома на шоссе, чтобы занять оборону на случай танковой атаки.

Один из солдат полка включил в это время транзистор, передававший выступление военного комментатора генерала Хаима Герцога. Он услышал:

«Вспышки рвущихся мин и рокот легкого оружия наполняют сейчас воздушное пространство Иерусалима. Стрелки на часах Истории движутся, и мы все, затаив дыхание, следим за ними. Поколения евреев тысячелетиями будут вспоминать нас, маленькую горсточку евреев в государстве Израиль, которые не просто существовали, но создали эти минуты великого истори-ческого значения для народа Израиля».

И думая об этих минутах, которые мы переживаем, и о тех, что — я верю — еще впереди, я вспоминаю стихи поэта И.Д.Камзона:

3

Напротив Золотых Ворот — и бесконечно далеко от простосердечных строф Камзона, согревавших в эти минуты народ Израиля, — на мосту продолжалась тяжкая и кровопролитная борьба за спасение раненых.

Один из двух танков, вызванных спасателями в качестве дополнительного прикрытия, сполз к въезду на мост и попал под плотный, интенсивный пулеметный огонь, не прекращающийся четверть часа. После первого же удара танк вспыхнул и начал гореть. Три человека экипажа успели вовремя выскочить из кабин и спрыгнуть в вади. В тот же момент танк превратился в гигантский факел, а боезапас, взрываясь, стал во все стороны брызгать осколками. В течение двух часов в горящем танке рвались снаряды, и пламя беспощадно высвечивало беспомощно лежавших на мосту. Чего не успели снайперы, — а успели они многое, так как мишени были ярко освещены, — довершили горящие осколки. В такой ситуации от второго танка не могло быть проку. К тому же он был поврежден, еще не добравшись до моста. Командиру танка оставалось лишь повернуть назад и тащиться на захлебывающемся двигателе и полуразбитой ходовой части.

После долгих часов отчаянных усилий спасателей, лишь увеличивших число жертв, на мосту воцарилась тишина. Никто не мог сказать, есть ли там еще раненые и живы ли они. Тогда Капуста решил предпринять последнюю попытку — на сей раз, как он выразился, «по системе «тихо». Он собрал остаток своих людей, построил их в затылок друг другу и повел под мост в надежде установить связь с лежащими наверху. Когда солдаты со всеми предосторожностями приблизились к мосту, тишина стала абсолютной. Ракеты, взлетавшие то тут, то там, освещали мост, покинутый спасателями, поэтому Стена молчала. Моя идея, — говорит Капуста, — заключалась в том, чтобы поддержать у легионеров впечатление, что спасатели окончательно отчаялись и ушли. Поэтому, когда со Стены раздавались отдельные выстрелы, мы не отвечали, а при взлете осветительной ракеты весь наш ряд припадал к земле и не шевелился». Тишина нарушалась только взрывами танка. Он по-прежнему извергал свое горящее нутро.

Капуста достиг русла вади и прочесал его, выясняя, нет ли здесь кого-нибудь из тех, кто спрыгнул с моста и не мог уйти из-за ранения или перелома.

К этим поискам присоединился Меир Хар-Цион — прославленный участник ответных операций. В дни готовности он попросил, чтобы его зачислили в отряд Капусты, — тот самый, который сам он некогда основал и которым командовал. «Я, конечно, дал согласие, — говорит Капуста. — Сначала я даже хотел передать ему командование, но он отказался: «Всегда я командовал тобою, заявил он мне, — теперь покомандуй ты».

Так оно и было. Два ветерана, вместе воевавшие в одном взводе и одной роте (в знаменитом 101-м подразделении) и даже одновременно раненые (в операции при Эль-Рава), вместе оказались и в Иерусалиме. Теперь они шарили по дну вади, натыкаясь на разбросанное обмундирование, но не находили ни души. Капуста начал громко выкликать имена пропавших. Ответа не было. Он боялся, что его крики снова вызовут огонь со Стены, но вражеские пулеметы и минометы молчали. Капуста снова закричал: «Бухман, Гросс, мы здесь! Ребята, мы здесь!». Капуста взобрался на водопроводную трубу, поднялся до мостового ограждения и повис на парапете. От горящего, продолжавшего взрываться танка на мосту было светло, как днем.

Капуста обежал взглядом мостовой настил и при свете рвущегося танка увидел зрелище, которое ему никогда не забыть: в левом конце моста лежало тело офицера-спасателя, совершенно истерзанное взрывами танка. На некотором расстоянии от него, на выжженной земле, лежал солдат, которого пытался спасти Шиндлер. Труп весь обуглился. Между ними лежало еще два тела. Одно нельзя было опознать, так сильно оно было изуродовано миной.

А танк все горел. И по-прежнему стояла угнетающая тишина. Внезапно произошло что-то необъяснимое. Со Стены донесся голос иорданского легионера. Очевидно там, на Стене, тоже не могли отвести глаз от этого жуткого зрелища, и вот кто-то из арабов запел. Песня отчетливо разносилась во мраке и тишине, и у разведчиков, лежавших на перевязочном пункте, сжалось сердце. Мелодия звучала (по крайней мере им так казалось), как восточное погребальное песнопение. И не было в ней ни злорадства, ни упоения торжества — тоскливые похоронные переливы.

Разведчики под мостом не могли пошевелиться. Ком подступил к горлу. Кто-то снова начал выкликать имена пропавших, но на эти имена никто не откликал ся… Продолжать поиски не имело смысла.

Разведка возвращалась к музею Рокфеллера. Через громкоговорители передавали обращение к осажденным за древними стенами: «Король Хусейн бежал. Ваши войска потерпели поражение. Старый город окружен израильскими войсками. Складывайте оружие. Вывешивайте белые флаги. Не проливайте напрасно крови».

Когда ехали к музею, один из разведчшков решился обернуться и посмотреть назад. При свете горящего танка издали он увидал обугленные останки своих товарищей. В ночной мгле они одиноко чернели на мосту на фоне стены Старого города, могил у ее подножия и церквей на склоне возвышающейся напротив Масличной горы. Где-то там вдалеке, возле надгробий, смотре- ли в ночь Золотые Ворота, они же — Ворота Милосердия. В легендах сказано, что на эти врата снизошла Божья благодать и через них в неведомый час вступит в Иерусалим Мессия — сын Давидов во главе войска Израилева.

Теперь же войска Израиля расположились в домах в районе музея Рокфеллера на ночлег — готовые завтра чуть свет подняться на историческую битву за освобождение Старого города.

Пока солдаты погружаются в сон, почтим память одного из погибших на мосту — Яакова Илама — изложением его последнего письма, отправленного жене и детям за два дня до начала войны:

«Рути и Алон, дорогие дети, нет такой цены, которую я не заплатил бы за то, чтобы свидеться с вами хотя бы еще раз. Я живу жгучим желанием, чтобы это исполнилось. Так ли будет? А мы тем временем сидим все под теми же апельсиновыми деревьями, в их тени, и ждем каждую минуту начала. Все ушли в себя, в мысли о своем доме и не думают о войне. Война слишком страшна, чтобы воспринимать ее как возможность, однако же нам известно, что даже самое страшное не считается с представлениями о том, что возможно, а что нет. Все во мне возмущается, кипит, протестует. Внутри уже несколько дней идет эта зряшная, напрасная борьба. И снова воз-вращаются хаос, разрушение, утрата наших дорогих. А на великом кладбище растут себе могильные плиты, много плит, и на каждой — как бы вопросительный знак. Если бы только знать, что это будет последняя война человека с человеком, война, где нам не считать себя хорошими, а наших врагов — плохими. Если б так, я бы не задумываясь принес в жертву каждую капельку своей крови и каждую частицу души, чтобы подарить тем, кто за мной придет, мир на земле. Увы, я ухожу на войну, неся в себе разочарование, боль и ужасное отчаяние — от всего, что зовется «мир» и «человек», от всего, что зовется «надежда на лучший завтрашний день», — потому что нет надежды, и нет завтра, и нет добра. И совесть, которую каждый из нас в себе взращивает и лелеет на основе того, что зовется «культура» и «нравственность», остается хромоногим недомерком, лишенным речи перед лицом надчеловеческих сил, попирающих простых людей, чтобы играть ими, ведя свою игру. А нам остается роль бессловесных зрителей в представлении, где мы и актеры, и публика, не имеющие права сочинять текст. Будьте здоровы, мои дорогие, люблю вас всегда, что бы ни случилось.

Будьте добрыми и сильными, что бы ни ожидало вас —

Ваш Хови»

Танк, горевший на мосту в ночь на 6-е июня 1967 года, продолжал полыхать похоронным факелом над брошенными останками. И пока юности было уготовано сгорать, истлевая трупами на мостах и по руслам вади, Золотым Воротам, взирающим на это с высоты, подобало бы стать Воротами Милосердия. Но Ворота Милосердия — на запоре. А рядом — Погребальные Ворота.

«Бог полон милосердия», — так начинается одно из стихотворений Амихая, любимых Лаковом Иламом и найденных после смерти Яакова в его ранце:

Непроглядная ночь укрыла Иерусалим. Наглухо замкнувшись в своих стенах, чернел среди зловещей тишины Старый город. Тянуло запахом паленой серы. Осажденные легионеры дремали на Стене, изнуренные днем разрушения и убийств. Они пока держались, но то была их последняя ночь в Иерусалиме. Пламя победы, разлившееся вокруг Старого города, назавтра вспыхнет с новой силой и перекинется через Стену.