Битва за Иерусалим

1

Командир разведки Иерусалимской бригады Иоси проснулся в понедельник чуть свет: ему нужно было в 8.00 в штабе бригады получить приказы. Утро было тихое и ясное. Ничто не говорило о грядущих испытаниях. Всю ночь Иоси провел на учениях по захвату укрепленной точки, он занимался в Кастеле со своими людьми почти до самого рассвета. Проснувшись, Иоси громко зевнул, адресуя этот зевок очередному новому дню утомительного ожидания. У него было в запасе еще полчаса, чтобы добраться до центра города. Шофер Зерах завел машину, и лагерь разведчиков остался позади.

Неподалеку от лагеря разведчиков, в укрытии, стояла рота танков Иерусалимской бригады. Командир танков Аарон тоже собирался в штаб за распоряжениями. После введения состояния боевой готовности обе части были из Иерусалима переброшены в покинутую арабскую деревню на склоне холма. (Эта деревня четырнадцать лет назад служила базой отборного отряда коммандос «101», героев ответных операций; ветеранам отряда этой ночью предстояло принять участие в атаке на иорданскую часть Иерусалима). Ввод войск в брошенную деревню был продиктован стремлением Цахала строго соблюдать до начала настоящей войны соглашение о перемирии, не допускавшее ввода танков и бронетранспортеров в Иерусалим. «Нам ничего другого не оставалось, — говорит командир Иерусалимской бригады полковник Элиэзер Амитай, — как доиграть до конца свою роль в этой игре ООН. Нас подчинили суровым ограничениям, и мы заботились о том. чтобы у наблюдателей ООН, постоянно находившихся в секторе, не было повода для претензий».

Командир Иерусалимской бригады, дожидавшийся офицеров в штабе, открыл в кабинете окно и вдохнул прохладный чистый воздух летнего утра, ничем, как ему в тот момент казалось, не отличавшегося от любого ясного летнего утра. Он приготовился к обычной деятельности: отдаче приказов, посещению частей, согласованию боевых программ и т. п. «Если в состоянии готовности мы будем пребывать в том же духе и без перемен, — сказал он себе, — придется снова расформировать «старичков», в дополнение к уже расформированным». Так звучал приказ, спущенный ему сверху, — приказ, слегка разрядивший в последние дни ощущение удушья.

Полки «старичков» были разбросаны по Иерусалиму и на подступах к городу. Часть несла службу на пограничной линии, часть была отведена в Иерусалимский коридор — к Мевасерет-Иерусалим на гору Хайрам, в Бет-Меир и в Рамат-Рахель. Полки эти были в состоянии готовности к наступлению на иорданские части у Радарной станции на холме Абдель Азиз, которые угрожали обойти Иерусалим и отрезать его от Израиля.

Полки были укомплектованы в основном иерусалимцами. Среди них можно было встретить профессоров, преподавателей экономики и философии, писателей, журналистов, поэтов, поваров, торговцев, чиновников и людей, занятых на общественных работах.

У нас принято говорить, что солдаты Цахала «идут на войну, чтобы защищать свой дом и своих близких», и эти слова порою воспринимаются лишь как красивая фраза. В Иерусалиме события складывались так, что слова эти точно соответствовали действительности: здесь солдаты защищали именно свой город, свой отчий кров; некоторым из них затем пришлось сражаться в нескольких сотнях метров от своих жен и детей. Это обстоятельство удваивало силы. Даже старые и слабые были готовы выстоять.

Один из ротных командиров Иерусалимской бригады Хаим Гури сказал: «Ожидание боя в Иерусалиме нельзя сравнить ни с чем. Солдаты на синайской границе знают, что воевать они будут на пространстве, далеком от своих домов. Иерусалимским подразделениям, к которым принадлежим и мы, придется воевать здесь. И мы это прекрасно понимаем. Мы знаем свою пере-довую до мельчайших подробностей. Есть места, где до вражеских позиций считанные метры, как например, в Абу-Торе и в Мусраре. На участке нашей роты до противника каких-нибудь сто метров, и каждый знает, что произойдет здесь в момент, когда одной из сторон удастся пересечь зеленую линию».

С введением состояния готовности бойцы Иерусалимской бригады постепенно отмобилизовались, и когда набор кончился, в городе не осталось мужчин. На Иерусалим пала мрачная и суровая тень. Здесь не было «фронта» и «тыла». Тут и тыл был фронтом, к тому же этот тыл не раз уже превращался во фронт. У старожилов до сих пор не изгладился из памяти 48-й год. Они готовились к чему-то похожему, а может быть, даже к худшему. Молодежь за 19 лет научилась жить подле открытой границы, не раз напоминавшей о себе пулеметным огнем.

Теперь граница снова стала неотъемлемой и доминирующей реальностью. Защитные стены, годами перекрывавшие улицы, бетонные противотанковые надолбы и ржавые от времени заграждения — все это приобрело за одну ночь новый смысл. Один из иерусалимцев, прогуливаясь в дни готовности подле защитных стен и наблюдая, как хлопочут хозяйки, а детишки играют буквально на прицеле у врага, невольно сравнил эти стены со шлюзами в Голландии, сдерживающими наступление моря. Помогут ли они остановить арабские орды, рвущиеся на «священную войну»?..

Стратегия Цахала, как мы еще убедимся, никогда не полагалась на проволочные заграждения, окопы и бетонные стены. За день до начала войны один из ротных командиров спросил у начальника оперативного отдела Иерусалимской бригады, почему линия границы в таком запущенном состоянии, и тот ответил: «Сколько, по-твоему, мы будем сидеть на этой линии? Если что-нибудь стрясется, мы двинемся вперед».

А по ту сторону защитных стен, заграждений и выщербленного пулями бетона просматривался другой Иерусалим, такой реальный и фантастический, близкий и чуждый, загадочный, как затененная часть луны… Он пока еще лишь светился огнями и молчал, но похоже было, будто что-то новое, насыщенное ненавистью, зародилось в нем и растет не по дням, а по часам.

Более других ощущали эту перемену иерусалимцы, проживающие рядом с границей, и среди них Гили Якобсон, чей дом был в двух шагах от кордона… В дни состояния готовности она из своего дома частенько заглядывала к «соседом», — как там теперь у них все выглядит, по ту сторону черты, и поначалу ей казалось, что ничего не изменилось. Старый город имел пока тихий и мирный вид, будто не подозревал, что ему уготовано в близком будущем. Был он, как всегда, близок и вместе с тем запретен и недоступен — тоже как всегда. Притягивающе красив, но одновременно более таинственен и скрытен, чем обычно. «Чудесный вид, — рассказывает Гили, — не изменился: слева кусок стены Старого города с золотым куполом мечети Омара и серебряный купол мечети Эль-Акса. Напротив, вниз по склону, стелются белые домики села Шилоах. Мы показывали друзьям кусочек Западной стены, который можно было увидеть только из нашего окна, Яд Авшалом[6], разоренную Масличную гору и гору Ско- пус. Этот вид, принимающий в зависимости от освещения разные оттенки, и по-разному прекрасный в разные часы дня, не изменился. Но теперь он дышал чем-то злым, преступным».

В один из вечеров Гили услыхала молитву, транслировавшуюся из мечети Омара. Это было в 7.00 — за полтора часа до обычного времени. В 8.26 последовала передача второй молитвы. Такое неслыханное отклонение от традиции было последней приметой чего-то чрезвычайного, что должно было вскоре произойти. «Мы были ужасно взволнованы», — говорит Гили.

Иерусалим готовился к войне с большей интенсивностью, нежели остальные города страны. Хозяйки налетели на рынок и нагромоздили на кухнях припасы мыла, муки и сахару. Здесь, однако, закупка впрок имела особый смысл: запасающиеся уже натерпелись в своей жизни от осад и голода. Окна и входы защищали мешками с песком, так как вражеские снаряды вполне могли разорваться возле любого окна и любого входа.

И они начали взрываться.

К общим усилиям подключилась и мэрия, приступив к распределению песка, чтобы помочь завершить оборудование укрытий. Поскольку в самом Иерусалиме песка нет, его доставляли с равнины и бесплатно сгружали перед входами в дома. Торговцы и компании позаботились об обеспечении жителей мешками из-под сахара и риса, так как запас обычных джутовых мешков очень быстро иссяк.

Начальник генштаба, обследовавший город вместе с генералом Наркисом за два дня до начала военных действий, мог убедиться в том, что его жители безостановочно трудятся над укреплением жилищ. То был субботний день, и верующие иерусалимцы получили у своих раввинов особое разрешение не прекращать работы.

«Здесь все знали, — рассказывает Гури, — что война на пороге. В последние дни, поддерживая состояние готовности, я усиленно курсировал вдоль нашего ротного участка. Встречные говорили нам: «Да хранит вас Бог!» — и старались что-нибудь сделать для нас. Я вдруг ощутил, как меня прошибают слезы, охватывает молитвенная дрожь. Это было так сильно, что начинало казаться, будто еще немного и некто могучий подаст свой трубный глас».

В эти дни ожидания особо остро ощущалось, что за солдатами весь Иерусалим, готовый оказать им любую поддержку. Техники мобилизовали буры и бульдозеры, чтобы помочь в сооружении окопов. Хозяйки чуть ли не силой врывались в расположение частей, забирали для стирки солдатское белье и возвращали чистое, выглаженное, да еще добавив к нему домашние пироги и печенье.

«Мы чувствовали, — говорит полковник Амитай, — что за нами все население Иерусалима. Мы видели, что за нами город и народ, который своих солдат носит на руках».

В понедельник утром полковник Амитай приготовился к напряженному рабочему дню. Городская черта границы, запутанная, извилистая, была укреплена пока неудовлетворительно. Заброшенные оборонительные сооружения на окраине города — позиции, траншеи, доты — все это требовало основательного ремонта. И все это были дела первостепенной важности — поскольку в это утро Амитай, как и все граждане Иерусалима, полагал, что если на юге вспыхнет война, то здесь, на иорданском участке, ему придется проводить тактику исключительно оборонительного характера. Он соблюдал строжайшие указания не поддаваться на иорданские провокации огнем, на попытки время от времени «подогреть» границу с помощью стрельбы1, и помнил сказанное Наркису Даяном: «Не утруждай генштаб просьбами о подкреплении. Стисни зубы и ничего не проси».

Он еще не знал, что всего через несколько минут, когда вой сирены, возвещая тревогу, пронзит все дома и улицы Иерусалима, эти слова Даяна приобретут самый реальный смысл.

А в оставленном арабами селе в минуты, предшествовавшие тревоге, царили тишина и покой.

Сильный свет утреннего летнего солнца не мешал никому из разведчиков, свернувшихся в своих спальных мешках в глубоком сне-вознаграждении за долгие часы бодрствования и усилий. Двадцать часов, предшествовавших этому утру, они провели, как уже говорилось, в учениях, отрабатывая атаку на Кастель. («Представить себе не можешь, какие мы там разыгрывали войны»). Только в четыре утра легли. Каждый растянулся в своем углу в полном изнеможении от усталости и бессоницы. Командир — Иоси — решил, что такие труды заслуживают ответного жеста, и обещал: «Сегодня будете спать, пока не проснетесь — в понедельна нет утренней поверки».

Пока разведчики спят и не слышат нас; пока еще не загудели сирены войны и не бросили их в самый водоворот битвы, воздадим им должное.

Иерусалимская разведка, взращенная и выпестованная майором Иоси, наверняка отличается от всех разведотрядов, существовавших когда-либо в какой- либо армии (при этом мы вовсе не имеем в виду дико- винность их пестрых и кокетливых головных уборов, превратившихся в дни готовности в своеобразный «фирменный знак» на всех улицах Иерусалима. Не в этом дело). Командир разведчиков — по специальности геолог, работающий над диссертацией. Его заместитель Иорам, в свою очередь, пишет диссертацию по биохимии. Взводные имеют университетские дипломы: кто по литературе, кто по архитектуре, а кто по Священному Писанию и философии. Дело дошло до того, что по Иерусалиму пошла гулять дежурная шутка: мол, ежели ты без высшего образования, то в разведку и не пытайся — никаких шансов.

Иоси старался создать среди разведчиков так называемую семейную атмосферу. Тем более, что все они не только товарищи по оружию, но и по школьной парте и университетской скамье (а некоторые вместе со своим командиром работают в Институте геологии). Большинство родились в Иерусалиме; остальные навсегда влюбились в город во время учебы в университете.

Говорит разведчик Ури Кац: «Я не иерусалимец, но в тот день, когда я сюда попал, я понял, что только по ошибке родился в другом месте. Какая-то совершенно безграничная красота присуща этому городу. В него влюбляешься просто физически. Помните, у поэта У.Ц. Гринберга: «Я знаю не две правды — лишь одну: возможны ли одно солнце и два Иерусалима?» Может быть, я неточно цитирую, но мысль верна. Словами не выразишь чувство, которое испытываешь к Иерусалиму, как вообще не объяснишь любовь. Ты любишь в этом городе каждый дом, болеешь за каждый разру-шающийся уголок. Несколько дней назад мы с моим взводным Мони отправились погулять по улицам. Была потрясающая лунная ночь. Мы смотрели на уцелевшие, спасенные камни: какая красота, какая игра светотени, что за краски! У нас не было слов, чтобы выразить чувство, овладевшее нами при виде всего этого божественного великолепия, и прохожие оглядывались на нас, как на лунатиков».

Мони, командир Ури, в разведку пришел из парашютистов. Отслужив, попросил записать его в резервисты Парашютной бригады, но очень быстро раскаялся и постарался перейти в иерусалимскую разведку. «Я родился на горе Скопус, — рассказывает он, — и дал обет, что если однажды что-нибудь случится в Иерусалиме, я должен быть на месте. Не знал я, что доведется увидеть день взятия Иерусалима, но надежды я не терял… А тем временем на кафедре Священного Писания и истории изучал все, что связано с этим городом. Вместе с другими, также влюбленными в него студентами, мы исходили весь Иерусалим вдоль и поперек, обнаруживая все новые укромные уголки, все новые виды и панорамы. На моем письменном столе — Блюма: вид с горы Скопус. Я знаю там каждый уголок».

В эту дружную семью иерусалимцев, пылко влюбленных в свой город, попал молодой писатель Шая — командир разведвзвода. Он возвратился в Израиль за пять дней до начала войны, после долгого пребывания в Париже, где он заканчивал свой первый роман. Его история — это типичная история тысяч и тысяч резервистов, вернувшихся на родину со всех концов света, потому что поступить иначе они просто не могли.

Первое представление о том, какой оборот принимают события в стране, Шая получил незадолго до Дня Независимости — даты, которая является также годовщиной «Фронта освобождения Палестины». Прослышав о напряженности в Израиле, вызванной продвижениями египетских войск в Синае, Шая решил отправиться на сходку «Фронта» на бульваре Сен-Жермен- Дюпре. Там его глазам представились буйствующие палестинцы, которые под бешеные аплодисменты вопили: «Вперед на Тель-Авив! Вперед к победе!» Он попытался запротестовать; его вывели, едва не избив. С ним был приятель израильтянин. Когда, вырвавшись из толпы арабов, опьяненных националистическими лозунгами, оба очутились на улице, приятель спросил:

— Итак, что делать?

— Может, захватим полосу Газы и подарим беженцам государство, — усмехнулся Шая, рассердив приятеля.

— Ты с ума сошел!

— Это верно. С чего бы нам брать Газу?

Через несколько дней на вечеринке по случаю Дня Независимости Шая встретил еврейскую девуппсу-пари- жанку. «Ты читаешь газеты?» — сказала она ему с вызовом, адресованным его благодушному настроению.

— А что случилось?

— Не знаешь, что в Израиле война?!

Шая немедленно выскочил на Шанз-Элизе и купил в киоске газету. Заголовки «Монд» и «Франс-суар» кричали: «Войска Израиля и Египта — лицом к лицу; мобилизация резервистов; любой инцидент приведет к войне».

— Ерунда, — сказал Шая, — такие вещи у нас бывают каждый месяц.

В следующие дни напряженность усилилась невыносимо. По телевидению каждый день показывали Насера, призывающего к войне. Политические обозреватели передавали: арабы заявляют, что они уничтожат Израиль. Никто не может предсказать, случится ли это, но все знают, что это возможно.

По ночам уже нельзя было уснуть. Шая отправлялся на улицу и пытался успокоить себя диспутами с пьяницами и проститутками, которые заодно с прессой и телевидением занялись анализом возможного хода войны и строили догадки по поводу величины потерь, в сравнении с количеством живой силы, танков и авиации двух соперников.

Как-то в очень поздний час в дверь к Шае постучались. Оказалось — приятель-израильтянин, возвращающийся из Норвегии в Израиль — в этот час он решил быть со своим народом.

В один из следующих дней Шая наткнулся на присланный из Израиля репортаж парижского журналиста. Там говорилось: «На улицах местных городов уже не увидишь мужчин. Старики и дети разносят почту. Кафе пустуют. Дети в Бней-Браке вынуждены были уничтожить в своем саду газон, его место заняли окопы».

Шая, прочитав это, сказал себе: «Я возвращаюсь в Израиль. Здесь сидеть невозможно». Билет он купил немедленно, но при этом позабыл о визе. На аэродроме ему заявили однозначно: «Нет визы — не полетите». Не помогли никакие уговоры («Взгляните в газеты — у нас война! Я должен попасть в Израиль как можно быстрей!»). В конечном счете пришлось поставить подпись под распоряжением о выезде из Франции навсегда.

Шая успел на самолет буквально в последнюю минуту; уже ревели моторы. В самолете он застал 28 израильтян, а в Афинах к ним присоединились еще несколько молодых людей, возвращающихся со всех концов Европы. «Я еду назад, потому что в случае войны должен быть на месте, — сказал себе Шая, — но молюсь, чтобы войны не было».

Аэропорт Лод, принявший возвращающихся, был пуст. Вокруг все было погружено в темноту. Шая отправился к телефону, чтобы позвонить своему командиру и выяснить, куда ему ехать. На другом конце провода, в доме Иоси, зазвучали монотонные гудки. Никто не брал трубку. Тем временем ушел автобус, доставляющий пассажиров из Лода в Тель-Авив. Ни души, все будто покинуто и брошено. Внезапно Шая услышал: «Не беспокойся, я довезу тебя до Петах — Тиквы». «Это было первое свидетельство взаимопомощи, о которой я столько слышал», — рассказывает Шая.

Петах-Тиква была погружена в гнетущую тишину. На улицах кромешный мрак. Ни души… Спор-тивный автомобиль, проезжавший мимо, подобрал Шаю и довез его до Кфар-Сабы. «Из Франции прилетел? Зачем? — спросил у него водитель. — Войны не будет. Все это чепуха. Я еду из Ницаны, там отпустили массу ребят. Америка не допустит. Полный порядок…»

Шая добрался до дому в час ночи, и, хотя отсутствовал много месяцев, мать узнала его шаги. Она растроганно его обняла. Его появление вселяло и радость, и тревогу, потому что означало, что он уйдет на войну.

— Почему ты вернулся? — спросила мать.

— Прилетел разносить почту, — успокоил он ее шуткой — я служу в Иерусалиме. Не будет там никакой войны.

Назавтра он присоединился уже к разведчикам в арабском селе. Там он встретил командира отделения по имени Ашури, который в этот утренний час спал бок о бок с другими разведчиками и которому суждено было погибнуть вечером.

— Ты знаешь, когда я тебя запомнил? — сказал ему Ашури. — На учениях по выносу раненых в Бет-Гуври- не ты был моим напарником по носилкам, и мы около десяти километров тащили на них раненого. Приятно, что ты здесь. Подымается настроение, когда знаешь, что ты примчался из Франции специально, чтобы быть с нами».

Шая, Ашури, Ури и другие еще спали, в то время как их командир уже подъезжал к штабу Иерусалимской бригады, где должен был получить очередные приказы. На улицах дети направлялись в школы, служащие торопились в конторы, рабочие — на фабрики и в мастерские, хозяйки — в магазины. Ясное, жаркое утро начала июня.

Вдруг резкий, истошный вой сирены потряс весь Иерусалим.

2

Полковник Амитай, ожидавший у себя в кабинете, когда соберутся все его офицеры, изумленно выпрямился и тотчас позвонил по вертушке начальнику гражданской обороны Иерусалима, ответственному за приведение в действие сигнала тревоги. «Что такое, — сказал Амитай в трубку, — с чего ты орешь по всему городу в такое приятное утро?» Начальник ГО ответил, что получил по условному коду распоряжение военновоздушных сил привести в действие сирены.

Полковник Элиэзер Амитай продолжал недоумевать. «Я не понимал, что происходит, — рассказывает он. — Никто мне этим утром не сообщил о чем-то из ряда вон выходящем».

Через четверть часа ему позвонил командующий Центральным сектором: «Лейзер, давай раскупорим шампанское и поднимем бокалы. Война началась! Авиация атакует египетские аэродромы».

Тем временем Иоси прибыл в штаб бригады. Как и остальным, ему предложили тотчас же возвратиться и привести свою часть в состояние боевой готовности. Иоси помчался назад в деревню. По дороге он решил связаться со своим заместителем Иорамом и сообщить ему по телефону о ситуации.

Телефонный звонок разбудил разведчиков. Иорам, спавший в мобилизованном фургоне «Тнувы»[7] поднял трубку. «Черт подери, не дают спать», — пробормотал он хриплым сонным голосом.

На другом конце заговорил Иоси. «Выгони бронетранспортеры и джипы из ангаров и рассредоточь их на местности. Разверни зенитное оружие. Началась война».

Безостановочный вой сирен долетел и сюда.

— Я слышал их сквозь сон, — говорит Ури, — подсознательно встревожился, но попытался отбрыкаться. Повернулся на другой бок и продолжал спать.

Иорам подошел к Шае, спавшему с ним вместе в фургоне «Тнува», и пнул его спальный мешок. «Шая, подъем, началась война!»

Шая завернулся потуже: его не поднимут с помощью таких дешевых номеров. «Иди ты к такой-то матери, — пробормотал он, — дай спать».

«Без шуток, Шая, началась война!»

Когда Шая наконец высунул из мешка голову, вся разведка уже была на ногах. «Я со сна не очень понял, что война началась, — говорил Мони, — взволновался и немного опешил. Не знал, радоваться или не стоит. Подумал, что в любую секунду нас- могут накрыть снарядом. Не соображал, что происходит вокруг. Помню, что когда я очухался, то сказал себе: «На сей раз — будь что будет — деремся до конца. Или мир, или все загремим на тот свет».

Пока вставали, собирались и рассредоточивали технику, новости радио подтвердили прогноз многих ребят насчет того, что и на этот раз война будет идти на юге.

Разведчики заряжали орудия и рассредоточивали боевую технику на случай воздушного налета, когда в 9.45 в арабское село возвратился Иоси. Он привез с собой приказ двинуться на место сбора возле школы трудотерапии.

Была подана команда прекратить вывод техники и ее подготовку: «Идем сейчас же в Иерусалим».

Колонна бронетранспортеров и джипов разведки движется в сторону квартала Эйн-Карем, а за ней ползет часть танков Аарона. Колонна медленно минует улицу за улицей Иерусалима, по-особому озаренного солнцем прекрасного летнего утра. На тротуарах тысячи женщин, детей и стариков — у каждого на устах своя молитва и свое благословение. Вот старушка простерла ладони к небу («Бог благословит вас»); вот подросток поднял большой палец («держитесь»); водитель такси высунул плотную мускулистую руку и ткнул в воздух («уделайте их»). Женщины забрасывают колонну цветами, сливами, конфетами, абрикосами.

Иерусалим, не знавший в ту пору парадов, достойных столицы Израиля, стал в этот день свидетелем самого замечательного из когда-либо происходивших в нем парадов.

Один из командиров смотрел на взволнованные толпы на обочинах, и глаза у него блестели. «Мне было ясно, что этот народ выиграет войну, — сказал он спустя несколько дней. — Потому что он вынужден побеждать. Мне вспомнились осада в 48-м и то братство, доброта и щедрость, что царили между людьми. Сейчас все это вернулось с прибавлением стихийного темперамента — яркой новой краски, которую внесли представители восточных общин. Я был уверен: «Такой народ не может проиграть».

Командир танкистов, двигавшихся за разведчиками, приказал водителям убавить скорость. «Это было полезно обеим сторонам, — говорит он, — люди, глядя на танки, обретали надежду и уверенность в своих войсках, идущих на защиту. Солдат же подбадривал тот факт, что за ними стоит такой тыл, для которого они — вся его надежда и что их провожают с радостью и слезами».

Колонна вышла на улицу Яффо. Сигареты, фрукты, плитки шоколада и цветы продолжали сыпаться со всех сторон под благословения и подбадривающие возгласы. Представитель гражданской обороны уже наклеил объявление на одном из уличных щитов. Тяже- пые черные буквы заголовка оповещали о приказе, согласно которому в городе вводится затемнение.

«Волнение было огромное, — говорил Ури. — Все жители понимали, что в Иерусалим вступают не просто солдаты, а иерусалимцы. Это имело особый смысл».

Примерно за час до того, как разведка прибыла в школу трудотерапии, караульные роты («старики») начали движение на север Иерусалима, чтобы занять позиции в черте города. Одной из этих рот командовал Хаим Гури.

В это утро его рота поднялась на заре в сосновой роще, где она находилась в дни боевой готовности, и еще прежде, чем разлетелась весть о войне, была уже готова занять свою позицию у городской черты, сорганизоваться на месте и принять ответственность за северный сектор Иерусалима. Сектор этот простирался вдоль границы от гробниц Санхедрии и до квартала Паги, расположенных, как мы помним, в самом северном конце города. На некотором расстоянии от конца квартала Паги стоит маленький одинокий дом, превращенный в нашу позицию против вражеских укреплений на Гив’ат-Хатахмошет — самого грозного и опасного опорного пункта на всей иорданской границе — о нем еще придется много говорить. Смена подразделений в секторе была назначена на 6 вечера, и Гури полагал, что у его людей останется время на укрепление позиций.

В 8 часов утра рота построилась на шоссе возле своих транспортных средств, когда внезапно появился парень, сказавший: «Ну, вот. Началась война». Однако на улицах Иерусалима война пока не ощущалась. Гури озирался вокруг и видел, что ни одна машина не останавливалась, чтобы повернуть назад. Запаздывавшие на работу служащие торопились в свои учреждения, рабочие — на строительные леса и к станкам. Все вокруг продолжало оставаться спокойным и безмятежным в полном соответствии с настроением этого летнего утра.

Гури собрал своих людей на шоссе, взвод за взводом и объявил: «Война началась».

«Люди не тронулись с места, — рассказывает он. — Вид у них был самый спокойный и деловитый: наконец, произошло то, что не могло не произойти. Ведь все израильтяне встретили в то утро войну как нечто неизбежное, без особых внешних проявлений тревоги. Только у немногих вздрагивал подбородок, и кое-кто изменился в лице».

Через некоторое время появился командир полка и объявил, что надо немедленно отправиться на пограничные позиции сменить пехоту. Гури построил колонну, и вот она уже покатила по улицам Иерусалима, и ее тоже встречали поднятые в благословении руки, восторженные мальчишки и развевающиеся платки.

В квартале Паги он осмотрел старые огневые рубежи. Везде заросли колючек да старые маслины… Эти, если б и захотели, не тронутся с места, подумал Гури. Как и я, не могут не быть здесь. И все последние восемнадцать лет его жизни представились Гури как путь, где важны лишь огненные вехи, каждый раз вынуждавшие его надевать каску, красться по траншеям и ждать.

Все было тихо. Город стоял на самом пороге битвы, но пока не ведал своей судьбы. Странно, подумал Гури, уже десять часов утра, а на иорданской стороне никаких признаков войны. Но ведь в Аммане египетский главнокомандующий. Туда прибыли полки «коммандос», и иракская дивизия направляется на запад. Похоже, что и на сей раз легион решил выждать и посмотреть, как развернутся события. Они не двинутся вперед, прежде чем не убедятся, что на юге мы терпим поражение.

Рота пыталась устроиться на месте. Рядом с траншеями из грузовиков выгружали доставленные в последнюю минуту листы жести для облицовки окон и шанцевый инструмент, чтобы до наступления темноты привести позиции в относительный порядок. Кто-то даже раздобыл в компании «Солел Боне» бульдозер для углубления траншей.

Гури успел расположить и развернуть противотанковые пушки, пулеметы и минометы, как вдруг, без всякой видимой причины, послышался дробный стук пуль («словно кто-то швырнул горсть орехов на деревянный пол», — заметил один из присутствовавши). Сначала — разрозненные выстрелы; затем начали раздаваться отдаленные слабые залпы, быстро приближаясь и усиливаясь; к ним присоединились мощные очереди из тяжелого автоматического оружия.

Все надеялись, что это лишь случайные, единичные выстрелы и что они скоро прекратятся — тогда можно будет заняться работой вплотную. Одна из очередей прошла прямо над головой Г ури и засыпала его листьями, сбитыми с дерева. «Короткое затишье, оборвавшее последний залп, дало мне повод все-таки предположить, — говорит Гури, — что речь идет о местном ограниченном инциденте».

Того же мнения был командир бригады, полковник Амитай, следивший за стрельбой из своего кабинета в штабе. «Я полагал, — рассказывает он, — что это обычная, так сказать, стрельба. Ничего неожиданного в ней не было. Вот уже двое суток, как то с одной, то с другой позиции иорданцев по любой причине открывали огонь. К нему присоединялись еще одна-другая иорданские огневые точки, спеша принять участие в «развлечении». Мы реагировали на эту стрельбу с большой сдержанностью. Я предполагал, что в конечном счете дело закончится после каких-нибудь тридцати минут этой пальбы «по наитию».

Между тем по радио передали предостережение главы правительства: «Мы снова повторяем и заявляем, что не нападем ни на одно государство, пока оно не пойдет на нас войной. Однако каждый, кто предпримет нападение на юге, столкнется с нашей полной решимостью защищаться и разгромить его силы». Несмотря на это предостережение (адресованное в первую очередь правительству Иордании), оказалось, что огонь не только не убавляется и не ослабевает, а, напротив, становится все более интенсивным, превращаясь в общую огневую атаку.

Не прошло много времени, и вся пограничная линия превратилась в гремящий ад. Велся безостановочный огонь из автоматических винтовок и всех видов автоматического оружия. Бесы пустились в пляс, и пляска эта обещала очень скоро превратиться в сплошной водоворот огня.

«Ух, — воскликнул кто-то, — пошла пылать городская черта!» Град огня словно выпотрошил улицу. «Скорей в убежища! В убежища!» — выкрикивали бойцы гражданской обороны, заставляя прохожих сворачивать и спускаться в подвалы общественных зданий. Туда прибывало все больше и больше людей, застигнутых по дороге на работу и за покупками. Разговоры в переполненных убежищах велись об одном и том же: «Он (Хусейн) не посмеет. Я тебе повторяю, он не дурак. Он не полезет в войну просто так».

— Решится или не решится?.. А между тем в иерусалимских больницах выписывали домой не очень тяжелых больных, а других выносили в коридоры, освобождая койки для тех тысяч раненых, о которых говорили мрачные прогнозы. Пока их поток не начал поступать, шла подготовка, и наряду с ней продолжалась обычная работа.

В Хадассе врачи принимали роды у трех рожениц. В подвале-убежище больницы кантор пел на церемонии оОрезания младенцев, чьи отцы в тот день ушли на войну. В операционной «чрезвычайке» работало пять врачей, заканчивая сложную операцию мозга.

Вестибюли больницы «Бикур холим», которая должна была принять первых раненых в городе, осаждали толпы добровольцев, явившихся, чтобы предложить любую помощь. Часть получила поручения, другие собрались в боковых флигелях, — их нечем было занять. Палаты были уже пусты. Больных перевели в здание больницы «3ив» на противоположной стороне улицы. Там их рассредоточили по этажам и корпусам, причем из-за нехватки коек многим пришлось ограничиться матрацем на полу.

В одном из отделений находилась группа детей. Некоторые ребята наблюдали за тем, что творилось вокруг с застывшим в глазах испугом. Другие баловались, выкрикивая: «Бух, бух — стреляют в нас!» Девушки-добровольцы пытались успокоить и утихомирить своих подопечных рассказами и играми. Окна больницы были еще не защищены, но уже появилась группа учащихся иешив, взявшихся исправить этот недостаток: они сняли пальто, засучили рукава и принялись насыпать в мешки песок. Из-под рубашек у них выбились нательные талиты[8].

У подъездов больницы собрались десятки владельцев машин, приехавших, чтобы участвовать в перевозке раненых. Они сами установили очередь и, бледные от волнения, ждал.; минуты, когда им прикажут завести автомобиль. Около ворот и в приемном покое толпились сестры и девушки-добровольцы. Все было готово к приему раненых.

Примерно в 11.15 начался плотный концентрированный артиллерийский обстрел всей территории еврейского Иерусалима. Надежды, что и теперь король Хусейн, как во время Синайской кампании, воздержится, разом испарились. Было уже несомненно, что король бессмысленно ведет свои войска к настоящему военному столкновению.

Не успел упасть и разорваться первый снаряд, как на всех улицах Иерусалима заклубился дым. Удар следовал за ударом. Мгновенно весь город как бы съежился и замер. Вдалеке слышался постепенно усиливающийся гул орудий. Снаряды, со свистом распарывая воздух, ложились один за другим, рвались, высекая яркие молнии, и забрасывали все вокруг градом огня и кипящей стали.

Командир танкистов Аарон с частью своей колонны успел добраться до Русского подворья. Еще пять танков его роты задержались в Бет-Заит и были уже на пути к центру Иерусалима, когда вокруг начали падать тяжелые снаряды, налетая сверху, как стервятники. То тут, то там вспыхивали снопы огня, исторгавшие затем черные клубы дыма. Улицы наискось прочерчивались молниями, вой набегал и раскатывался огромными громовыми ударами. Весь Иерусалим словно кипел в огненном котле.

В другом конце лагеря, где находился штаб бригады, командир полковник Амитай продолжал разработку ответных военных действий в Иерусалиме, чтобы быть готовым, когда он получит приказ о наступлении. Обстрел штаба не прекращался ни на минуту. Иорданцы в точности знали его расположение и успели пристреляться. Огонь велся педантично и размеренно. Оперативное помещение, где шла разработка планов, наполнилось копотью и дымом. «Я должен отметить, — говорит командир Иерусалимской бригады, — что было довольно сложно просидеть там два часа, принимая в огне и дыму быстрые, точные и выверенные решения».

Гремели все новые и новые разрывы. Полковник и его помощники старались не обращать на них внимания, пока один из снарядов не разорвался под стеной штаба, напротив окон оперативного помещения. Амитай распорядился перевести главные отделы командования бригадой в дом Эвелин де Ротшильд, а сам со своими офицерами выехал на бронетранспортерах к наблюдательному пункту на границе.

На юге Иерусалима несколько рот иерусалимского пехотного полка, которым командовал Ашер Драйзин, вот уж полчаса пытались выйти на подкрепление огневых рубежей южного фланга городской пограничной линии (северный заняли, как мы помним, бойцы из полка Хаима Гури), — фланга, удерживаемого в дни готовности малыми силами, чтобы не привлекать иорданские войска. Рота и еще полроты этого полка должны были достичь позиций в Абу-Торе и на горе Сион. Второй роте надо было добраться до учебной фермы, что рядом с Резиденцией Верховного комиссара, где дорога на юг Иерусалима оставалась без всякого заслона. Третья часть полка должна была занять позиции на Рамат-Рахель, напротив иорданского опорного пункта Колокол и арабского села Цур-Бахр. Четвертой было поручено выйти в район Минхат.

Все дороги к позициям находились под сильнейшим обстрелом, который велся легионом со стены Старого города и из точек в южном квартале Иерусалима — Абу- Тор. «Чтобы добраться до позиций, — рассказывает командир полка Ашер Драйзин, — солдатам пришлось не раз проявлять недюжинное мужество и бегом продвигаться под огнем». Особенно серьезным было положение у позиций на горе Сион и в Рамат-Рахель. Чтобы туда попасть, надо было пройти по открытому шоссе прямо против позиций легиона. К горе Сион нашелся другой путь, через туннель. В Рамат-Рахель было послано на машинах отделение с минометом. Его задачей было прорваться к позициям по открытому шоссе. Отделение продвигалось под сильным обстрелом, вынуждавшим к периодическим остановкам. Остаток пути пришлось преодолевать перебежками под прицельным огнем. Когда отделению удалось наконец выйти из-под огня и присоединиться к бойцам, уже находившимся на позиции, начался сильный артобстрел. Один из пострадавших от обстрела, находившийся в больнице «Бикур холим», рассказал: «Не успели мы выйти из машин и построиться, чтобы двинуться на позиции, как рядом разорвался снаряд». Нога и обе руки его были забинтованы.

В это время командир полка Ашер Драйзин спешил с маленькой группой штабистов в направлении ключевых позиций квартала Абу-Тор, отстоявших от иорданских укреплений всего на 20–50 метров; но к этому вернемся в главе о бое за Абу-Тор.

В Абу-Торе в тот час находился писатель Иехуда Эзрахи — иерусалимский военный корреспондент. «Я был, — рассказывает он, — на склоне Абу-Тора, на наблюдательном пункте одной из наших пограничных позиций, откуда возможен обзор Нового и Старого города. Весь Иерусалим, от вершины до вершины, от горизонта до горизонта, лежал в дыму и грохоте артилле-рийских разрывов. Дым в местах попаданий вздымался столбом и валил клубами над пожарищами. Мне никак не удавалось сориентироваться в происходящем. С пулеметных и минометных позиций по обе стороны границы, со всех мест, куда падали снаряды, — отовсюду полз дым».

Огонь пылал на горе Сион.

В нескольких шагах, на улице, обстреливаемой со стены Старого города, стоял автомобиль. Подле лег снаряд и разнес машину вдребезги. Из ближнего дома выскочил парень в белой рубашке.

— Дают нам прикурить, — сказал ему Иехуда.

— Прячься! — крикнул в ответ парень.

Оба укрылись и перевели дух.

— Что ты тут делаешь? — спросил Иехуда.

— Понимаешь, — начал объяснять парень, — я по ночам сторожу на «Тнуве». Вернулся на рассвете и завалился спать. Не слыхал ни известий, ни объявлений о явке в часть. Хочу явиться на сборный пункт, а куда, не знаю. Может, сначала стоит разыскать штаб?

Обстрел ненадолго прекратился. Воцарилась тишина. Клубился дым пожарищ. Все население города уже попряталось в убежищах. Из ближнего дома до слуха Иехуды донесся детский плач. В этом доме, выход из которого был обращен в сторону вражеских позиций, находилась мать с двумя детыми. Она не могла выйти и укрыться в безопасном месте. К дому подбежал боец гражданской обороны.

— Уходите в убежище, — крикнул он, пробегая мимо Иехуды.

Иехуда повернулся к парню в белой рубашке:

— У меня тут рядом машина. Могу отвезти в район штаба.

— Давай, — обрадовался тот.

Возле железнодорожной станции мимо них проехали два джипа с развед>шками. На разведчиках были каски, в руках — ручные пулеметы. Промчался санитарный автомобиль с выключенной сиреной. Вдруг, одним махом, тишину словно стерло грохотом снова посыпавшихся со всех сторон разрывов. «Нас швыряло из стороны в сторону, — рассказывает Иехуда. — Мы по-ехали вслед за машиной скорой помощи по пустым улицам, мимо воронок от снарядов, по обломкам оконного стекла и порванным проводам. Доехали до ворот больницы «Бикур-холим». Я сказал своему спутнику, что дальше он должен будет добраться сам. «А ты куда едешь и чего ты, собственно, ищешь?» — спросил он».

Его голос потонул в оглушительном грохоте.

Разведчики Иоси сидели в погребах школы трудотерапии. Там мы их покинули, чтобы поспешить за другими иерусалимцами — теми, что теперь перебегают улицы под градом снарядов. С улицы долетал гул взрывов, сотрясавших стены убежища. И тут внезапно стало ясно, что все недоступные вопросительные знаки получили один-единственный, совершенно однозначный от-вет, от которого не уйти. «Они посмели, — сказал Мони. — Еще немного, и начнется наступление». — Он выговорил это с легкой дрожью в голосе. Он был ошеломлен обстрелом. Ничто не угрожало ему в данную минуту, и тем не менее что-то угнетало. Что-то, чему нет названия. Он вспомнил предположения, споры и прогнозы, которые они строили с ребятами в дни готовности. Говорили тогда о 20.000 убитых. Теперь эта цифра приобрела реальный смысл — каждый мог оказаться в числе убитых. «Похоже, что эта война никак не будет забавой», — подумал он.

«У меня всегда было чувство, — говорил Мони, — что не вернусь после этой истории. Откуда оно? Потому что я себя знаю. Вечно оказываюсь в самом жарком местечке. Я считал, война будет долгая: не погибну в первый день, убьют на четвертый… или на четвертый месяц… Ребята тогда толковали о войне в 72 часа, а я про себя думал: вашими бы устами да мед нить…».

Снаряды продолжали рваться под аккомпанемент знакомого гула. Ури, о котором его товарищи отзываются, как о странном парне, вслушивался в этот глухой, однотонный гул и продолжал читать книгу, толкующую о преимуществах самосозерцания и нирваны.

На некотором расстоянии от него сидел Узи Бен-Рони. Он присоединился к разведчикам, невзирая на больное сердце и общее недомогание, из-за чего в свое время был признан негодным к службе в армии. Фактически в разведку он попал таким же образом, как и Арик, так как место его было среди «старичков». Как разведчик, он прекрасно понимал, что несмотря на физическое состояние, придется воевать и тяжело воевать. Тем не менее беспокоился он не о себе, а о родителях — в основном, об отце, тоже сердечнике, ветеране нескольких войн. Он боялся, что отец с его сердцем не перенесет еще одной войны. Теперь ему почему-то вспомнился разговор с приятелем Хаимом Гури, который он вел несколько дней назад. Тогда речь зашла о применении газов на войне и о том. что станется с родителями, женщинами и детьми, если арабы не остановятся перед использованием этого ужасного оружия.

Узи решил добраться до телефонного аппарата и позвонить отцу, чтоб хотя бы поговорить с ним.

Отец слушал голос сына, а сам не мог выговорить ни слова. Его душили рыдания.

Узи поспешил позвонить сестре (оба его брата, парашютисты, служили в армши), чтобы она забрала родителей к себе. Сестра, которая еще не успела осознать всей серьезности положения, ответила: «Я работаю и пойти не могу». Узи понимал, что волнение отца может закончиться трагически, и заявил сестре совершенно недвусмысленно, что если она тотчас не пойдет к родителям, он ее больше знать не хочет. «Сестре крепко повезло, — вспоминает Узи. — Она пошла, и это спасло ее от смерти. Пока она сидела у родителей, в ее дом угодил снаряд».

Никакого приказа об атаке не поступало, а посему разведчики, разбившись на группки, занялись дискуссиями и предположениями, мыслимыми и немыслимыми. Предчувствие беды витало в воздухе. «Министр обороны говорил по радио о маленьком, но мужественном народе, — вспоминает Мони. — Минорные слова, они и были восприняты минорно. В воздухе разлилась какая-то гнетущая тяжесть». Узи, услыхавший по радио о самолетах, якобы налетавших на кибуц Гезер, пытался представить себе, что произойдет, если четыре египетских бомбардировщика доберутся до самого Тель-Авива. Он старался отделаться от картины, которую себе нарисовал.

Командир Иоси, не спавший всю предыдущую ночь, решил воспользоваться короткой паузой и вздремнуть. А с улицы продолжал доноситься гул разрывов.

Внезапно на место сбора разведчиков принесли одну из первых жертв обстрела — паренька, которому осколок снаряда распорол живот. Он был почти без сознания, хрипел и стонал.

Когда фельдшер разрезал одежду, пропитанную чернеющей кровью, открылось жуткое зрелище: разорванная брюшная полость, обнаженный кишечник. Вокруг — дыры, оставленные глубоко вонзившимися в тело осколками. Грудь несчастного судорожно вздымалась, ловя воздух. Мальчик, до сих пор переносивший мучения со сдержанными стонами, начал рыдать и дергаться всем телом. Рыдания вылились в протяжный вой, закончившийся воплями: «мамочка, мамочка, мамочка».

Одйн из разведчиков, глядевший на эту борьбу со смертными муками, отвернулся. Было невыносимо видеть растерзанную плоть, слышать хрип и стоны. Они утихли после инъекций морфия, притупивших боль. Надо было немедля звонить в «Маген-Давид Адом», вызывать машину. Тем временем принесли второго раненого, за ним третьего, четвертого. Вестовой коман-дира разведки Зерах смотрел на искалеченные тела и думал, что впервые в жизни он видит воочию, что такое война. «Дело готовится серьезное», — прошептал он. В любую минуту следовало ждать бомбардировки с воздуха.

Вскоре после поступления первых раненых до разведчиков дошло известие, что Резиденция Верховного комиссара захвачена легионом. «Это уж слишком, — сказал Мони. — Хотят обстреливать? Пожалуйста. Но чтобы вошли ко мне в дом — это уж слишком».

Ури, который до сих пор занимался книжкой о зен- будцизме, тоже услыхал это известие. «Это затронуло во мне, — говорит он, — кое-какие струны. Когда я был студентом, то жил на учебной ферме рядом с Резиденцией и работал там. Я хорошо знал местность, был уверен, что тот, кто теперь отправится туда, встретится с огнем, от которого нет спасения. Я страшно испугался и спросил Мони, когда пойдут на Резиденцию в атаку: днем или ночью. Ответа не последовало '.

Разведчики в напряжении ждали приказа выступить. Никто еще не знал, когда будет отдан приказ и откуда силы Цахала начнут наступление — если оно действительно начнется. «Я чувствую, что еще немножко — и мы пойдем в бой», — прошептал кто-то.

3

Гури во время артобстрела находился на обратном пути после обхода позиций своей роты, которая, как мы помним, была застигнута огнем, еще не успев приготовиться к нему. Он попытался теперь связаться со своими отделениями, разбросанными по линии, и, когда ему это не удалось решил немедленно отправиться на свой командный пункт в квартале Паги. «Дорога туда, — рассказывает он, — была под непрерывным огнем, и все-таки надо было продвигаться, превозмогая разлившуюся по телу свинцовую тяжесть.

Начали движение. Каска, автомат «узи», боезапас в магазинах и ручные гранаты отягощали нас сверх обычного, но мы продолжали путь, бегом преодолевая открытые места, переползая из дома в дом. Я видел пострадавшие дома, разрушенные стены и узоры копоти вокруг очагов взрывов. Квартал был пуст, ни одной живой души. Люди сидели в убежищах, даже птицы спасались кто куда и, наверное, еще долго дрожали от испуга».

Люди Гури, продолжавшие лежать в мелких траншеях и на открытых позициях пограничной черты, уже освоились и со снарядами, и с осколками разорвавшихся мин, громыхавших над их прижатыми к земле головами. Летнее солнце, поднимаясь к зениту, жгло немилосердно. Тяжкая усталость придавила лежащих в окопах солдат. Под огнем они казались себе обреченными, оторванными друг от друга. Гури долго смотрел на людей, измятых, усталых, задавленных войной.

Он все смотрел на них и смотрел, и вдруг его захлестнуло жаркой волной сострадания. Среди воинов были уцелевшие от катастрофы Второй мировой войны, с вытатуированными на руках концлагерными номерами, прошедшие уже три войны. Были торговцы, интеллектуалы, повара. Были неграмотные, с трудом объяснявшиеся на иврите, и преподаватели философии и экономики. «Всех словно специально подобрали в мою роту, — рассказывает Гури. — Все население Иерусалима будто направило сюда своих делегатов. Были мы разношерстными до смешного.

Нас прозвали профессорской ротой из-за четырех добровольцев, преподавателей Иерусалимского университета. Прежде они не были приписаны к этой роте, и, когда во время мобилизации их не вызвали в часть, они обратились к командиру полка, прося и требуя, чтобы он зачислил их в качестве рядовых. В итоге командир уступил, и они прибыли к нам».

Среди ожидающих был и Саваг — учитель в очках. В руке он держал маленький томик и, беззвучно шевеля губами, читал псалмы. «Не надо уповать на чудеса, — насмешливо сказал один из солдат. — Лучше будет, если мы почитаем псалмы».

Раздался невеселый смех.

Гури подошел к Савагу и сказал ему: «Помолись и за нас тоже». Рядом он увидел профессора Ч. - преподавателя физики в Иерусалимском университете. Он был бледен, видно было, что его надо поддержать. Гури подошел, чтобы немного его ободрить, и тут впервые заметил на руке у профессора вытатуированный номер концлагеря.

— Командир, что здесь происходит:? — спросил профессор.

— Не знаю. Сам видишь. Они обстреливают Иерусалим и ведут огонь по всей линии.

— Это я уже почувствовал, — профессор попытался улыбнуться.

— По словам начальника генштаба, у нас достаточно сил, чтобы победить на всех фронтах, — сказал Гури.

— Из его уст да в божьи уши…

— Не волнуйся, у нас здесь есть крупные подкрепления.

— А я и не волнуюсь, — сказал профессор Ч.

Гури пошел по окопу дальше и наткнулся на Хаима Баркаи.

— Что слышно?

— Порядок, — отозвался Хаимка. Тот самый Хаим- ка, что был воспитшнптком Гури в 1944 году на курсах Пальмаха в Гвате. «Много воды утекло с тех пор, — подумал Гури. — 23 года». Это навело его на мысль, что и теперь он так и не удостоился служить в отборных частях, как все прочие, тянет лямку во «второсортной» пехоте ротным. В пехоте, которой большего не дано, чем удерживать линию, выстаивать под тяжелым обстрелом и следить за противником в ожидании предполагаемого наступления.

Пехотная рота — «сорт 2-й». Естественно, что от ее людей не требуют дел, для которых предназначены парашютисты. В душе, однако, они были готовы на все, даже отразить атаку иорданцев.

Не будем к ним слишком строги за то, что они притихли под тяжелым многочасовым огнем. Они не родились гренадерами, а многие из них уже успели позабыть, когда они праздновали свое тридцатилетие.

Огонь не ослабевал. На одной из позиций Гури встретил бородача Бен-Иеши: он щупал свой пульс.

— Я на себе ставлю опыты, — усмехнулся он. — Пульс подскочил до 140. В минуты такого стресса кровь выделяет в ткани особое вещество — адреналин. Эта штука и вызывает ощущение страшной усталости.

Гури осмотрелся и увидел людей, засыпающих сидя. Что с ними будет, спросил он себя, если начнется предполагаемое наступление легиона? Он принялся их будить, приказал дополнительно раздать гранаты и быть готовыми ко всему.

Занимаясь другими, он, однако, прислушивался и к собственным ощущениям. Неужели он боится смерти? Нет! Он давно не боится ее. Казалось, он снова отброшен в 1948-й, в состояние той же душевной горечи. Только на сей раз все куда более трудно и запутано. Теперь он уже не юноша и в обстреливаемом Иерусалиме его дожидаются жена и дочки. Он не боялся. Он ненавидел тех, кто навязал ему эти тяжкие испытания.

Он продолжал ждать атаки иорданцев — ее все не было. «Кол Исраэль» по-прежнему сообщал о налетах иорданской и сирийской авиации («Как оно там в действительности-то, что кроется за этими мрачными известиями?»).

После полудня к Гури стали поступать донесения с позиций о раненых, разбросанных по линии границы. Особенно серьезным было положение отделения в уединенно стоящем доме, оказавшемся отрезанным на самой северной оконечности Иерусалима. Пехота застряла там поневоле: дом стоял на совершенно открытой местности и очутился в кольце разрывов, так что всякий доступ и эвакуация стали невозможными. Уже в самом начале обстрела в дом попал снаряд, тяжело ранивший одного из пехотинцев.

Отделением командовал карикатурист-газетчик Майк Ронан. Майк был контужен воздушной волной. Он оглох, в глазах у него двоилось. Все вокруг стало расплывчатым, словно покрылось пеленой. С головы сорвало и унесло каску. Он попытался нащупать ее, и тут снова разорвалась мина. Тогда он махнул рукой на попытки ее найти. Всю войну Майк прошел без каски, каждый посвист близкой пули напоминал ему о его невольном молодечестве.

Воздух по-прежнему спрессовывало и сотрясало огнем. Снаряды ложились так часто, что Майку, некогда воевавшему на Тихом океане, пришлось признать, что такой плотной концентрации огня он еще не видывал.

Говорит Майк: «Многочасовое ожидание под сильнейшим огнем с очень близкой дистанции… Такой опыт не забывается всю жизнь. Чувствовал тогда я себя неважно — неважно чувствую себя и сегодня, когда все это вспоминается. В таком же состоянии были и все остальные. Но паники все-таки не было никакой. Спокойно сидели и спокойно ждали. Очень хотелось что-то предпринять, но понимали, что это невозможно. Многие никогда прежде не служили в армии; другие за три дня до войны первый раз в жизни стреляли из винтовки. В таких условиях нам ничего не оставалось, как выжидать под снарядами и вести учет раненых, которых становилось все больше и больше».

Поначалу раненых упорно старались эвакуировать из огненного кольца, пробовали выносить их по траншеям. Но поскольку в траншеях нельзя было выпрямиться без того, чтобы не подставить голову под осколки, это казалось пустой затеей.

Прокатывающиеся орудийные выстрелы, свист и жужжание разлетающихся осколков не давали покоя. Часть снарядов рвалась на ничейной полосе между позициями иорданцев, траншеями и домом на израильской стороне. Кто-то попытался пустить в ход базуку, но из этого ничего не вышло: загорелись лишь заросли на ничейной полосе. Ничего не было видно, так как перед самым носом рвались снаряды.

Неподалеку, в окопе, сидел преподаватель философии Шмарьяху Ривьер, он был парашютистом запаса. Во время мобилизации было решено, что в парашютисты он уже не годен, требуется что-нибудь полегче. Шмарьяху Ривьер попал в подразделение иерусалимских «старичков».

Раздался очередной свист, грянул дикий взрыв, во все стороны брызнуло кусками стали. Шальной осколок угодил в голову доктора философии и впился в его мозг. Издав стон, преподаватель скорчился и замертво рухнул на землю. Его бывший отряд парашютистов без единого выстрела достиг Шарм-аш-Шейха.

Кроме Ривьера в роте у Гури были и другие университетские преподаватели, в том числе профессора Патенкин и Левитан и доктор Роберт Шерешевский.

Он находился в окопах, отрытых в городе рядом с гробницами, когда был убит наповал: пуля пробила каску и размозжила голову.

Через несколько недель после окончания боев, в мирные дни, когда в памяти бойцов еще ярче встал ужас этих часов, проведенных в окопах и на позициях, Гури сделал две записи, посвященные людям, так много обещавшим в будущем и погибшим под его командованием в первый день войны.

Роберт

Доктор наук Роберт Шерешевский, юношей спасшийся из Варшавского гетто. Человек, по болезни освобожденный от призыва; близорукий, в очках, с отточенным умом интеллектуала; вечный скептик, «аутсайдер», подчас вызывающий раздражение собеседников резкостью своей критики, холодностью суждений. Роберт, преподаватель экономики, доброволец, умоляющий, чтобы его призвали, личным примером подтвердивший слова из книги Бреннера[9]: «Не могу не идти. Если я не пойду, у меня помрачится разум». Боец, лишь считанные дни обучавшийся стрелять, бросать ручную гранату, переползать и перебегать от укрытия к укрытию. Личность, не знающая страха и сомнений, в абсолютном ладу с собою. Роберт, который пятого июня утром изо всех сил упрашивал меня: «Пожалуйста, не отсылай из роты. Я знаю, — нет у меня солдатского удостоверения, но я хочу быть с этими людьми». Он добровольно пошел в огонь, в жестокий огонь. Пули сыпались на нас весь день, и к вечеру одна из них раскроила ему голову. Один из массы добровольцев тех дней. Кладезь ума, он в тот день свершений обратил свои слова в дела».

Шмарьяху

«После того, как он разбился, выяснилось, что как раз у него есть имя, есть дом, и какая это огромная несправедливость — его гибель». (С. Изхар)[10].

Шмарьяху Ривьера я в основном узнал после его смерти. Он стал одной из первых жертв Иерусалимской битвы — осколок угодил ему в голову через три часа после начала обстрела. До этого я видел перед собой командира отделения, красивого синеглазого человека, улыбчивого молчуна.

Впоследствии я узнал, что он преподаватель философии, молодой талант. Его дипломная работа об Аристотеле удостоилась наивысшей оценки. Все это мне стало известно из уст его матери и отца, его жены, товарищей и коллег, от Иермияху и Менахема, таких же солдат, как он. Позже узнал я и то, как очаровал всех этот человек. В прошлом парашютист, в короткий срок между призывом и войной он был учителем.

Постороннему этого не понять. В тот день профессора и писатели встали в окопы рядом с авторемонтниками, зеленщиками и каменотесами.

О Шмарьяху уивьерь расскасывают, что былон полиглотом, владел древнегреческим, прочитал массу книг, отличался любознательностью и жаждой знаний. Его ждала блестящая будущность.

4

Перед обстрелом и во время него «Кол Исраэль» передавал приказ начальника сектора резер-вистов генерала Эзера Вейцмана о мобилизации. Этим приказом со всех концов страны созывались отряды, расформированные в последние дни состояния готовности. Поскольку приказ генштаба о расформировании оставлял за командирами бригад свободу действий в отношении сроков, командир Иерусалимской бригады, как уже говорилось, не торопился сразу распустить все полки по домам. Он решил делать это постепенно и ко дню войны практически успел расформировать лишь часть своих «старичков» (из полков караульной службы!). Теперь солдаты этих полков перебегали под обстрелом, чтобы как-то добраться до места сосредоточения, к не раз вступали в ожесточенные пререкания с людьми из гражданской обороны, которые силой пытались загнать их в убежища.

Потом, в более поздние часы того же дня, выяснится, что и сами лагеря сбора этих полков находятся под прицелом иорданской артиллерии, обстреливаются, и что в результате попадания снарядов в интендантские склады десятки людей погибнут, так и не дойдя до передовой.

Среди сотен расформированных резервистов, услыхавших по радио приказ о мобилизации вместе с условным шифром своего полка, был Менахем Бринкер — преподаватель эстетики Тель-Авивского университета, вызвавшийся в дни готовности добровольно служить в резервистах. Перед тем, как отправиться к месту сбора, он замешкался дома: в то утро, буквально за несколько минут до начала войны, у отца начался острый приступ ишиаса. В продолжение двух часов Бринкер пытался устроить его в больницу Хадасса. Оказалось, что врач, с которым он разговаривал до сигнала тревоги в 8.00, уже мобилизован и что из Хадассы выписывают или перемещают всех больных.

Менахем оставил отца в постели и направился прямиком в лагерь номер один в южной части Иерусалима, дабы предстать перед полковым адъютантом.

Теперь он ехал в сторону штаба, чтобы вновь примкнуть к своему полку. По дороге ему вспомнилось, что в первые дни готовности он выиграл у своего при ятеля на пари бутылку шампанского. «Точно предсказал, что будет война, даже дату более или менее верно угадал. Одного я себе не могу представить, — признается он, — что Хусейн нападет на Иерусалим».

На сборном пункте Менахем столкнулся с изрядной сутолокой. Были там командиры, спешившие в свои части, солдаты комендантского взвода, торопившиеся перебраться вместе с бригадным штабом в дом Эвелин де Ротшильд, и сотни добровольцев. Кого там только среди добровольцев не встретишь: профессоров, спешивших внести и свой вклад в военные усилия; студентов, которых не призвали; людей, предыдущей ночью прибывших из Европы и не распределенных по войсковым частям; шоферов, готовых везти кого угодно; и, наконец, разодетых в блестящий габардин представителей преступного мира, которых пока еще не призвали, но чьи души внезапно ощутили стыд и укоры совести. Мечущиеся на сборном пункте под обстрелом добровольцы производили гнетущее впечатление. Было ясно, что для всех пока дела нет, однако и отказать добровольцам было нелегко. Некоторым предложили вступить в гражданскую оборону.

В конце концов Менахем добрался до своего полка и затеял дискуссию с адъютантом, который по-прежнему отказывался его принять. Заместитель командира полка, услыхав их перепалку (сам командир полка был ранен), не дослушал весьма невразумительного рассказа Менахема о документах, промежуточных инстанциях и добровольцах и оборвал его: «Не крути мне, солдат, мозги. Дуй в свою роту — и точка». Таким образом, преподаватель эстетики превратился в авто-матика из полка «старичков».

После полудня Менахем вместе с полком пришел в квартал Абу-Тор на юге Иерусалима и очутился возле прилепившегося к склону каменного дома, — опорной точки под названием Лулав. Рядом с домом, находившимся на самой южной оконечности еврейского Иерусалима, был установлен щит с надписью: «Перед тобой граница». Менахем выкроил местечко на позиции Лулав и сквозь амбразуру мог теперь видеть отроги горы Злого Совета с вершиной, увенчанной зеде- ной рощей, в которой пряталась Резиденция Верховного комиссара.

Обстрел не ослабевал, и Менахем следил за снарядами, рвавшимися в широком ущелье, что пролегало между позицией и Резиденцией. Он видел, как снопы огня фонтанами поднимались из травы. Ему казалось, будто кто-то разбрасывает по полю стальные каски и поджигает в них пламя, как на торжественной военной церемонии. Вся долина, покрытая огненными квадратами горящей травы, смахивала на громадную шахматную доску.

Менахем продолжал рассматривать эти квадраты шахмат войны и вдруг почувствовал, что это зрелище само по себе увлекает его. На минуту он увидел себя в роли Пьера Безухова — героя «Войны и мира» Толстого, — с высокого холма, как бы со стороны, наблюдавшего за Бородинской битвой, которая разыгрывалась перед его глазами, за всей панорамой сражения, вы- свечешгого золотисто-ясным утренним солнцем, воодушевленного блеском сабель и палашей, столбами ору-дийного дыма, вздымающегося посреди полей и рощ.

В эту минуту он, подобно Пьеру, был способен забыть об ужасном смысле войны и получал эстетическое наслаждение от созерцания военного пейзажа… Через мгновение он очнулся и снова поглядел на гору Злого Совета, следя со своего «балкона» за окутанной дымом «сценой» — Резиденцией Верховного комиссара. С расстояния он не мог видеть происходящего там, не знал, что именно теперь внутри Резиденции решается судьба первого боя за освобождение Иерусалима.