Битва за Иерусалим

1

В тот день поначалу никто из бойцов Парашютной бригады не вспоминал о Иерусалиме, лежащем за кордоном. Только некоторые из них на рассвете затянули песню, полную тоски по иссякшим колодцам, обезлюдевшей Рыночной площади, недоступной Храмовой горе. Но пели как-то машинально…

И о чем бы ни пели — лица всех были обращены не на восток, позолоченный восходящим солнцем, которому предстояло ознаменовать начало новой эпохи, а на запад, еще затененно-синий, оставшийся и в это утро тревожной загадкой. Там, в мрачном безмолвии друг против друга стояли войска, наши и вражеские. И не было ни малейших признаков начинающейся войны.

То было утро пятого июня 1967 года.

Еще прошлой ночью всем полкам Парашютной бригады был отдан приказ срочно перебазироваться с полей, где они проходили подготовку, на новое место сосредоточения. Последовал марш-бросок, и к рассвету полки уже окапывались на плантациях старого хозяйства, неподалеку от центрального военного аэродрома. Здесь была точка, откуда их должны были перебросить в Синай на десантную операцию в глубоком тылу врага.

Шел час за часом. Солнце разгоралось, набирало силу и скоро превратилось в слепящий фон для проносившихся самолетов. Звено за звеном они взмывали с аэродрома и уходили к югу, в туман неизвестности перед боем.

Напряжение последних десяти дней достигло апогея. Лихорадочное ожидание так обнажило нервы, что прий- ди кто-нибудь к бойцам и расскажи, что и двух суток не пройдет, как их командир будет стоять на Масличной горе и объявит: «Мы идем в Старый город. Мы идем к Западной Стене. Израиль ждет этой исторической минуты!» — такого прорицателя отправили бы ко всем чертям.

Было не до ассоциаций исторического характера.

Тем временем ничего другого не оставалось, как продолжать зарываться в неподатливый краснозем, который копали ночью и на рассвете, уже не противясь необъяснимому возбуждению. Было ясно, что вот-вот заполыхает…

Комбриг, полковник Моти (Мордехай Гур) приказал трем командирам своих полков — Носику П., Узи А. и Иосефу И. привести полки в полную боевую готовность. Последние несколько суток он почти не спал и теперь, решив наверстать упущенное, отправился прикорнуть в одну из комнат. Но не тут-то было — мешал и тревожил гул близкого аэродрома. Верещали транзисторные приемники, сыпали, как ни в чем не бывало, песенками, рекламными объявлениями, мажорными скрипичными концертами и не относящимися к событиям новостями: «Высокопоставленная египетская делегация во главе с Захарией Мухи-ад-Дином направляется в Вашингтон для бесед с президентом Джонсоном и господином Раском». «Успех неонацистов в Нижней Саксонии». «Рост цен на горючее в стране».

Моти досконально знал, в чем будет заключаться задача его бригады, если война все-таки разразится, и был к этому готов и морально, и в тактическом отношении. Молодой, в сущности, человек, еще не достигший сорока, он имел за плечами почти 20-летний боевой опыт, был участником трех кампаний против египтян.

Думал ли он теперь об этих годах?

Если верить результатам психологического анализа, перед мысленным взором человека в предсмертные часы проходит вся его жизнь в мельчайших подробностях. Можно ли утверждать, что и солдат-ветеран в часы изнурительного ожидания перед боем мысленно оглядывается на свое прошлое? Так или иначе мы воспользуемся этим приемом, чтобы извлечь из памяти Моти несколько эпизодов из его командирской жизни.

С египтянами он впервые встретился в Зойну за Независимость. Тогда он воевал в Негеве и был в рядах сражавшихся за Беер-Шеву. Вторая встреча пала на ночь 31 августа 1955 года. Ему было поручено во главе прославленной 4-й роты Парашютного полка проникнуть в глубь территории врага и атаковать охранявшийся египетскими подразделениями укрепленный полицейский участок в Хан-Юнисе.

4-я рота залегла у заграждений участка, и Моти надеялся прорваться к воротам крепости одним ударом, прежде чем дежурный, ошеломленный внезапным огнем, сообразит затворить вход, нажав на кнопку. Но дело не обернулось так гладко. Рота была обнаружена, и подрыв заграждений пришлось вести под беглым огнем.

Вдруг Моти рванул вперед и, оставив позади изумленных солдат, устремился — грудью на огонь — к воротам участка. Все пространство было озарено светом полной луны, над головой в полумраке свистели пули. Моти знал, что в любой момент ворота могут затвориться, и хотел успеть прорваться до этого. Когда в конце концов он в одиночку миновал град свинца, ворота все-таки оказались на запоре. Оставалось отойти назад и залечь, выжидая, чем закончится вылазка подрывника, который подобрался к воротам и пристраивал к ним заряд.

Секунды тянулись, тянулись, а взрыва не было. Что-то там не сработало, пакеты с взрывчаткой мирно лежали на своем месте. Не сводя глаз с заряда, Моти думал, что делать дальше. Внезапно сверху вниз прочертило воздух… Граната!.. Она ударилась о землю и брызнула веером горящих осколков. У Моти помутилось в глазах, голова пошла кругом. Острые осколки вонзились в обе ноги раскаленными спицами.

Довершил начатое им командир одного из отделений, ныне его заместитель Мойше. Оба были отмечены приказом начальника генштаба Моше Даяном.

Месяцев пятнадцать спустя Моти встретился с египтянами в третий раз, теперь уже в ущелье Митле. Полк парашютистов, которым он командовал, проник вглубь горного прохода. Там головные бронемашины оказались под огнем, обрушившимся на них с обеих сторон ущелья. Их рации забили тревогу.

Полк успел уже понести чувствительные потери, когда в ответ на призыв о помощи в ущелье прорвался бронетранспортер командира полка и тоже угодил в огненный смерч. Моти снова и снова радировал: «Раненым требуется немедленная эвакуация. Вывезти своими силами нет возможности». Бой длился уже несколько часов. Положение парашютистов было отчаянным. Стоны людей тонули в вое моторов, в грохоте пулеметных очередей. Потери. все увеличивались, а одиночные попытки прийти на выручку только приводили к новым потерям.

Остатки полка удалось эвакуировать лишь с наступлением темноты. Спасатели нашли на поле боя обезображенные трупы в кабинах броневиков, раненых, истекавших кровью, четырех умирающих в изрешеченном, как сито, санитарном автомобиле и парашютистов — живых, уцелевших, но донельзя подавленных всем, что довелось пережить им за день в этом адском котле.

С той поры миновало более десяти лет. Теперь Моти предстояло вернуться на вражескую землю в четвертый раз, уже в качестве командира Парашютной бригады резервистов. Некоторые из ее ветеранов сражались вместе с ним в Митле и в операциях возмездия. Он с нетерпением ждал приказа выступить, вместе с тем сознавая, что эта война не будет простым повторением прошлого, по крайней мере лично для него. Теперь, пока он в бою, дома его будут дожидаться жена и трое маленьких ребятишек. Он прекрасно понимал, что отныне обязан себя беречь, если не хочет, чтобы они осиротели.

Вчера в одиннадцатом часу ночи он ненадолго заглянул домой, чтобы попрощаться с семьей. Его жена Рита, у которой от тревоги последних дней совсем опустились руки, поняла наконец, что спасения от войны не будет, и взялась заклеивать окна коричневыми бумажными полосками. Покончив с окнами, она с книжкой в руках забилась в угол, безуспешно пытаясь чтением отвлечься от тоски. Ничего не помогало. Страх и растущее напряжение причиняли ей физические страдания. Вся она была как сплошной комок нервов. Она ждала Моти, зная, что, даже если он задержится, то все-таки придет.

Когда послышались наконец его шаги, у нее вырвался вздох облегчения. «Раз он еще здесь, — сказала она подруге, которая пришла разделить с ней ее тре вогу, — волноваться не стоит». Моти прямиком наира- вился в свою комнату и начал укладывать вещи. Тотчас появилась Рита, пытаясь совладать с вновь нахлынувшим на нее страхом. Воцарилось молчание.

— Опять на войну? — спросила она.

Моти не отвечал. Вся кровь бросилась Рите в лице и отхлынула. Силы покинули ее, она словно онемела Оба понимали, что это, возможно, последняя их встреча, и оба долго не могли проронить ни слова. «Одень детей, — произнес наконец Моти деловым тоном, — и не пускай их в сад». Затем он сказал, что боится, как бы война не кончилась, прежде чем в ней успеет принять участие его бригада.

Рита слушала, молясь про себя, чтобы эти слова сбылись. «Пускай вернется без лавров, — твердила она, — но только вернется. Хватит с него геройства. Пусть вернется, не побывав в бою. Только бы вернулся!».

Мнение старшей дочки Рут, пяти лет от роду, было совсем иным.

— Война будет? — спросила она.

— Надеюсь, что нет, — ответила Рита.

— Если будет война, — радостно заявила малышка, — мой папа опять будет героем.

Затем повернулась к отцу: — Замечательно! Ты, папа, только не забудь надеть железную шапку и пальто потолще. Без шапки можно получить пулю в голову и умереть.

Насилу оторвавшись от детей и жены, Моти пообещал им завтра позвонить.

Теперь, когда он ждал объявления боевой тревоги, ему вспомнились слова дочурки. На ближнем аэродроме по-прежнему брали старт тяжело груженные самолеты. Чтобы уяснить себе обстановку, Моти решил связаться с оперативным отделом генштаба. Набрав номер, он односложно уронил в трубку: «Что, началось?» И услышал: «Да, началось. Война началась».

Парашютисты окапывались и по-прежнему ждали. В напряжении ждали войны и не знали, что она уже идет, и не представляли себе ясно, какова же будет задача их бригады. Сам Моти и его полковые командиры были ознакомлены с их боевой задачей незадолго до начала военных действий. В тот день командование бригады побывало у старшего командира парашютистов полковника Давида. Он объявил, что на бригаду возложен захват с воздуха одного из вражеских городов, после чего она должна будет соединиться с атакующей город наземной войсковой частью.

Моти сидел в оперативном отделе генштаба, когда неожиданно ему был отдан приказ привести бригаду в состояние полной готовности. Впоследствии в короткой истории Шестидневной войны этот день будет отмечен как самый решающий из всех предшествовавших ей дней — самый безысходный и самый мрачный, день, когда бесповоротно выяснилось, что нет другой альтернативы, кроме войны.

Парашютистам, созванным со всех концов страны с предписанием прибыть до полуночи в штаб бригады, не пришлось теряться в догадках, насколько серьезно положение. В этот день огромные черные буквы всех газетных заголовков, все передовицы словно кричали с полос: «НАСЕР БЛОКИРОВАЛ ТИРАНСКИЙ ПРОЛИВ».

«Каир: любое израильское судно, которое предпримет попытку войти в Тиранский пролив, будет задержано египетскими постами в Шарм-аш-Шейхе. Египет начал мобилизацию резервистов. Сирия концентрирует свои силы на границе с Израилем».

Среди газетных сообщений бросался в глаза фотоснимок: Насер и его заместитель Амер в окружении молодых пилотов. Вид у всех торжествующий, на лицах победные улыбки. Под фотографией слова Насера из его выступления перед египетскими солдатами во время посещения Синайского фронта:

«Ни один уважающий себя арабский государственный деятель не уступит' ни одной пяди нашей земли и не может себе позволить предоставить Израилю свободу судоходства… Ныне мы стоим лицом к лицу с Израилем. Если генералу Рабину угодно испытать силу своих войск без поддержки со стороны Великобритании и Франции, как это имело место в 1956 году, пускай попытается. Мы ждем его. Война может дать возможность евреям и государству Израиль помериться с нами силами. Флаг Израиля не будет более реять над Акабским заливом».

Другие заголовки из газет, вышедших в тот день:

• «Египет приступил ко второй фазе мобилизации и концентрации своих сил на границе с Израилем. В итоге, численность египетских войск в Синае достигла 80 тысяч человек».

• «Британия и Франция сегодня дали ясно понять, что Декларация трех держав 1950 года относительно обеспечения мира и безопасности на Ближнем Востоке отныне не является для них обязательной».

• «Посол СССР просил правителя Египта срочно принять его для передачи послания главы Советского правительства Алексея Косыгина».

• «Отряды морской пехоты в районе Эйлатского залива готовы предупредить любые попытки нарушения свободы судоходства в Тиранском проливе. Бронетанковые соединения приведены в состояние готовности и могут приступить к действиям немедленно».

Час от часу развитие событий все более напоминало водопад, который нельзя ни отклонить, ни остановить. Ничего другого не оставалось, как вовлечь в водоворот массовой мобилизации и парашютистов. Их призвали на последней стадии состояния общей боевой готовности.

К местам сбора парашютисты прибывали целыми группами. Некоторые из них не были уже военнообязанными: «Мы отмобилизовались на 120 %. — рассказывает замкомбрига. Была молодежь, лишь недавно вернувшаяся со службы, необстрелянная; были ветераны — участники Войны за Независимость, ответных операций в Газе, Кунтилле, Джарнделе и в Бал-Раве, в Калькилии и Синайской кампании. «Часть их, невзирая на многочисленные ранения, снова и снова возвращалась в строй, — рассказывает Моти. — Когда же им объявили, что по возрасту они не могут более быть парашютистами, они просто взбунтовались. И подписали особый документ, которым узаконили свое право на дальнейшее несение службы».

Человек, в свое время перенесший тяжелейшее ранение в брюшную полость, пришел в бригаду и заявил:

«С этого места я не сдвинусь».

Другой купил на свои деньги билет из Копенгагена и прилетел в Израиль, хотя его и не звали. Третий изучал в Италии медицину. Не сообщив о своем прилете домой, он с аэродрома прямиком помчался в часть (он погиб в бою: родителям так и не было суждено проститься с сыном, прежде чем ют отправился в свой последний путь).

Иные, по возрасту или состоянию здоровья включенные в оборонные формирования и службу гражданской обороны, бросили свои части и вернулись к парашютистам. Их глаза выражали мольбу: «Возьмите нас!»

Они были единственными дезертирами Цахала[1] в этой войне», — говорит командир 6-го полка Иосеф.

Через несколько дней после укомплектования бригады Моти обратился к личному составу на страницах бригадной многотиражки:

«Первая фаза мобилизации коснулась многих под разделений Цахала. Но ветры пока еще умеренные. Нас не позвали — а пока мы дома, можно жить спокойно.

Конечно, не очень приятно торчать в тылу, когда других призывают под знамена. Ведь кто остался? Женщины, да дети, да старики, да мы…

Но есть в этом повод и для определенной гордости: нас не зовут, пока не пробил час похода. Наконечник копья не для рытья оборонительных окопов…»

Когда за неделю после сбора бригады выяснилось, что неопределенность положения не рассеивается и «наконечнику копья» придется все-таки рыть землю, наступило разочарование. Смесь скуки и нервного напряжения всегда разрастается в предпоходные дни, как микроб на питательном бульоне.

Правда, пока никто этому разъедающему яду не поддавался: все с головой окунулись в поспешные приготовления, благодаря которым сотни штатских людей со всех концов страны постепенно превращались в спаянную боевую бригаду. Сначала была сброшена разномастная одежда и легкие башмаки. Их место заняли пятнистое маскировочное обмундирование и тяжелые «ботинки героев», завершающие наряд парашютиста. Далее, как во всяком аристократическом об-ществе, на сцену явился плащ — верный признак избранности.

Позднее началась бесконечная беготня за снаряжением. И тут бойцы впервые столкнулись с приметами, проливающими свет на характер предстоящей боевой задачи. Детали, вплоть до самого начала военных действий, так и остались тайной, но после того, как были розданы парашютные ранцы, дополнительные подсумки для боезапаса, гранаты, а также взрывчатка, ше-потком поползли слухи об атаке с воздуха в глубоком тылу врага.

Накапливаясь, приметы, хотя и не давали ключа к полной разгадке, воспламеняли воображение и страсть к приключениям. Вся бездна вопросов, задававшихся изо дня в день, оставалась по-прежнему без определенного ответа, и тем не менее все росла и росла уверенность, что «еще немножко — и нас сбросят на парашютах, а там уж перехватим инициативу…» Еще более разжигалось любопытство от разглядывания топографических карт, дававших обильную пищу для гипотез, догадок и всевозможных комментариев. На карте вражеская территория превратилась во что-то вроде шахматной доски для предварительного розыгрыша партий с незримым противником. В то же время продолжали терзать многочисленные вопросы. («Говорят, в эту войну будет 20 тысяч убитых. Как ты думаешь?»).

Прошло еще несколько дней. Напряженность попеременно росла и спадала — в зависимости от каждого нового сообщения.

Генштаб продолжал требовать выдержки и терпеливого выполнения всех инструкций и соблюдения мер готовности, пока не прояснится судьба политических усилий, предпринимаемых в западных столицах Министерством иностранных дел. «Боевая готовность, — сказал начальник генштаба, обращаясь к солдатам, — подкрепляет дипломатическую активность и увеличивает шансы на успех. Переход от одного положения к другому может оказаться резким и внезапным. Такая реальность обязывает нас быть постоянно начеку, в готовности к немедленным действиям. В наших силах не только остановить агрессию, но и разбить врага на его собственной территории. Все это, однако, при том условии, что мы не станем тешить себя иллюзиями, будто угроза миновала или уменьшилась, при условии, что сумеем проявить выдержку и терпение в осуществлении всех наставлений и состояния полной боевой готовности».

Ничего другого не оставалось, как заново окунуться в рутину лагерной жизни да. вспомнить свой дом в тылу. Тоска по близким прежде всего изливалась в многочисленных письмах, быстро перекочевавших из солдатских подсумков в полевой почтовый ящик. Потом начали приоткрывать душу друг перед другом, делиться своими заботами и тревогами. Кто, боясь бомбежки городов, был полон беспокойства за семью. Кто говорил о хозяйстве своего мошава, где все тяготы лежат теперь на плечах подростков. Кто со счастливой улыбкой оповещал всех и вся о том, что у него ро-дился сын…

К 31 мая настроение «пало до нуля». Санитарное состояние временного лагеря парашютистов неуклонно ухудшалось, началась дизентерия. Моти решил рассредоточить людей по тренировочным полям и снять напряженность ожидания с помощью изнурительных занятий и трудных маршей. Нагрузка дала парашютистам разрядку и закалку. Они возвращались на базы в приподнятом настроении. (Впоследствии, в письмах домой, некоторые из них признавались, что, если бы не эти броски и марши, не сдобровать бы им в тяжелых боях за Иерусалим).

В свободные от учений и походов вечера открылся «второй фронт холодной войны» — появился совершенно неожиданный враг: москиты. Их полчища, как «казнь египетская»[2], нападали на все места дислокации парашютистов и, вдобавок к нервному раздражению, ввергали солдат в «чесотку». Весьма вероятно, что именно из-за москитов с такой силой разгорелся политический спор, разделивший лагерь парашютистов (как, впрочем, и все остальное население страны) на «ястребов», убежденных, что только война способна разрешить все проблемы, и «голубей», населяющих, в основном, кибуцы и придерживающихся той точки зрения, что надо все-таки дать «последний шанс» и дипломатам, которые продолжают свой сизифов труд в поисках мирного урегулирования.

Однако новости, доходившие до учебных полей парашютистов из газет и по радио, не были на руку «голубям». Новости кричали о том, что петля затягивается:

• «Во время внезапного посещения Каира Хусейн подписал соглашение между Иорданией и Египтом о совместной обороне».

• «Обе армии — под началом египетского командующего».

• Эвен: «Если пройдет неделя и еще неделя, станет очевидным, что у великих держав не хватает решимости открыть пролив».

• «Израиль знает, что, даже если он одержит победу, арабы не будут истреблены, в то время как всему миру известно, что грозит Израилю в случае поражения».

Все более жирными и черными становились газетные шапки, а под ними верстались статьи, сравнивавшие Насера с Гитлером и предупреждавшие о близящейся катастрофе:

«Перед нами теперь не вопрос о проливах, — писал в гвзете «Хаарец» Элиэзер Ливне, — а вопрос о жизни и смерти народа Израиля. Мы должны раздавить дело рук новоявленного Гитлера в самом зародыше, пока это еще возможно и не поздно.

Было бы безответственной глупостью не принимать всерьез то, что вот уже двенадцать лет говорит и пишет Абдель Насер. Мир не верил, и евреи не верили в серьезность декларации Гитлера. Заумные глупцы — среди них и евреи, уверяли, что эти декларации предназначены исключительно для «внутреннего употребления». Расплата за глупость оказалась страшной. Еврейский народ не может допустить повторения катастрофы. Мы не можем принять успокоительных советов. Ибо нам придется платить сполна. Остальные выразят по поводу нашей гибели соболезнование. Для нас Абдель Насер — это Гитлер. Сконцентрированная в его руках крупная политическая и военная сила — смертельная угроза для Израиля. Разгром ее — долг во имя жизни.

Перед нами священная война. Я не вправе преуменьшать ее тяготы. В Израиле нет семьи, которой не придется тревожиться о своих сыновьях. Вся страна — фронт, весь народ — войско, каждый дом — крепость. Наше сердце сжимается, но духом мы обязаны быть крепки, от этого зависит все. Народ наш знает, какое перед ним испытание. Он уже показал беспримерную духовную мощь, добросердечие и любовь к стране. Мы выполним свой долг, глядя правде в глаза, с уважением к народам мира, в смирении перед Богом. У нас нет выбора».

Помнишь ли ты теперь, читатель, как звучали эти слова тогда — в часы ожидания?!.

За три дня до войны иностранный журналист спросил будущего министра обороны, Моше Даяна, как действует фактор времени на стадии готовности перед почти несомненной войной. «Не верю, — ответил Даян, — будто народы могут жить с хронометром в руках».

Народы, возможно, и не могут. Другое дело военные — на передовой, когда неминуемый час все откладывается и откладывается. В лагере парашютистов дни жизни «с хронометром в руках» тянулись невыносимо до ночи на четвертое июня. Как упоминалось, в эту ночь бригада была поднята по тревоге и переброшена с тренировочных полей ближе к аэродрому. Назавтра ее разбудил рев самолетов, стартовавших звено за звеном.

Парашютисты находились теперь в полной готовности в своих земляных укрытиях. Каждому было приказано иметь наготове личное оружие и боеприпасы, хотя еще не поступило никакого распоряжения о практических действиях. Никто не имел понятия, куда их пошлют — если пошлют вообще. Пилоты и парашю- тисты-вдструкторы отрабатывали посадку на транспортные самолеты, в то время как на аэродроме продолжали взлетать боевые машины — четверка за четверкой — и вызывать споры.

«Просто тренировочные полеты», — ставил диагноз один из парашютистов, провожая глазами «фантомы» и «супермастеры», ринувшиеся на юг, как коршуны.

«А я тебе говорю, началась война», — уверенно возражал другой, тем не менее не догадываясь, что в это самое время самолеты Цахала ведут атаку на египетские аэродромы.

Снова и снова строились на поверки готовности. «Напряжение, кажется, было уже выше всяких человеческих сил, — рассказывает один из солдат. — Нам ничего не говорили, это злило и раздражало. Мы хотели, наконец, знать, что же, черт возьми, происходит».

В пять минут восьмого — тотчас после того, как генштаб подтвердил начало военных действий, Моти отправил своему заместителю депешу:

«Война началась! Дай команду спустить в подразделения приказ».

Сирена разорвала воздух резким сигналом тревоги. Люди сновали между деревьями пардеса[3], проверяли снаряжение, разгружали бомбы, гранаты и боеприпасы.

По тропинкам пардеса, оседая под тяжестью взрывчатки, двигались грузовики отдела боепитания. Командиры рот, занятые по горло приготовлениями, одновременно торопили солдат позаботиться об укрытиях под деревьями на случай бомбежки. Время от времени усиливающийся вой сирен сотрясал воздух.

Тем временем появились представители парашютной школы и взялись за последние приготовления к погрузке полков на самолеты. Парашютное снаряжение было уложено по нагрудным ранцам, и парашютисты-инструкторы обходили полк за полком, роту за ротой, удостоверяясь в полной готовности. «В эти минуты нервная нагрузка каждого, — по словам замком- брига, — достигла предела».

Но вот сирена смолкла. Тишина. Сотни возбужденных бойцов залегли по своим окопчикам. Кто-то прильнул к транзистору. «Говорит «Кол-Исраэль», вторая программа. Восемь часов десять минут по израильскому времени. Слушайте сообщение представителя Цахала. Сегодня, с ранних утренних часов завязались упорные бои между воздушными и бронетанковыми силами Египта, двинувшимися на Израиль, и нашими вооруженными силами, дающими противнику отпор».

Командиры рот все еще склонялись над картами и производили последние расчеты. Никто из них пока не посвятил своих солдат в тайны предстоящей операции.

Напоследок ко всем трем командирам полков поступила депеша Моти. Наконец-то им предлагалось довести содержание боевого приказа до личного состава. Один из них, Узи, собрал людей и расстелил перед ними карту. Воцарившееся напряженное молчание подчеркнуло энергичный голос командира: «Неделями готовились мы к этому дню, и вот он наступил. Этой ночью вас сбросят далеко над вражеской территорией, чтобы атаковать противника с тыла. С наступлением темноты вы спуститесь на дюны, развернетесь в боевом порядке, преодолеете пески поротно и выйдете к вражескому городу, чтобы его штурмовать, захватить и остановить отступление танков. Теперь остается проявить терпение и дождаться старта наших «нордов». В вас я уверен на все сто процентов. С заданием вы справитесь, как положено».

«Как объяснить, что значило для нас это задание? — говорит Моти. — Надо понимать, что для парашютистов боевой десант — это верх мечты. Мы оставили полки рассредоточенными в поле, а сами со штабными офицерами засели перед телефоном — ждать, когда поступит приказ начинать операцию. Трудные были часы. Когда наступает время действий десанта, тогда дело за нами. Но пока этого дождешься, проходишь все семь кругов ада. Сидели, ждали и поминутно пере-спрашивали себя: «Состоится или не состоится?»

В то время, как Моти и офицеры ждали приказа, парашютисты, разместившись под низкими деревьями пардеса, считали минуты до старта. Каждый — уйдя в себя, отдавшись своим мыслям. Один из молодых командиров, оглядев однополчан и увидев, что все они сейчас где-то далеко со своими мыслями, впервые со дня своего призыва вдруг подумал о смерти. Он знал, что солдат, который рядом с ним заканчивает письмо к жене, или тот другой, что рассматривает фотографию своего ребенка, выйдут сегодня на тяжелейший бой — бой противотанковых ружей и базук с танками в глубине вражеской территории. Подумал он и о том, что многие сегодня падут и никогда уже не возвратятся домой. Незадолго до этого он пытался убе-дить своих солдат, что идти с базуками на танки не так уж страшно. Теперь же, помимо его воли, в памяти вспыхнула картина учебника истории — польская кавалерия идет в атаку на танки. Это воспоминание вернуло его к людям. Представилось ему, как он и его товарищи, погасив посреди пустыни свои парашюты, увязая в сыпучих песках, тащат на себе тяжелые базуки. «Осилят ли?» — спросил он себя. Но он верил в них и потом увидел, как они продвигаются вперед, порой на четвереньках, ползком, прилагая невероятные усилия, чтобы вовремя успеть к исходному рубежу и не задержать наступление. И снова зашевелилась, мысль: «А хватит ли у них сил для боя после такого |г^^^ша?..»

Он попытался отогнать от себя видение шеренги Парашютистов, идущих на танки и падающих под накатывающуюся броню. Возможность смерти теперь казалась ему вполне вероятной. «Не обманывай себя, парень, подумал он, что и ты вернешься с этой войны живым». Впрочем, нет, это его уже не трогало. За себя он не боялся. Он уже поладил со смертью. Но он переживал за своих людей. Его беспокоило, сумеют ли они выстоять при первом боевом крещении. «Как было бы хорошо, подумал он, если б всем нам хватило сил выстоять с честью в этом бою». Неожиданно он встретился взглядом с заместителем командира полка. Усталые глаза. Ночью явно не спал.

— Уверен — погибну, — тихо сказал тот.

— О чем ты говоришь?!

— Видишь ли, я убежден, что не вернусь с этой войны. Твердо уверен и не питаю никаких сомнений. Я даже попытался себе представить, как домашние встретят известие о моей смерти. Убежден, все будет в порядке. Продержатся без меня с достоинством. И знаешь, с той минуты, как я сам себя убедил, что так оно должно быть, смерть перестала меня интересовать. Я готов к ней. Теперь мне легко и просто. Голова освободилась для работы.

Заместитель командира полка знал, что делает и навстречу чему идет. Он сумел примириться с смертью, потому что знал, ради чего готов ее принять. Как все его товарищи по братству парашютистов, он был чужд патетике, и никогда бы в голову ему не пришла, скажем, такая фраза: «Ради свободы своей страны я готов на самопожертвование». И тем не менее — он готов был пасть в бою за свое право, за право своей семьи жить там, где они живут. Его дом был охвачен пожаром, и он собирался собственным телом сбить огонь. Как и его солдаты, он ощущал себя человеком, посланным на боевое задание, успешное выполнение которого поможет в конечном счете всему народу. Он еще не знал, что, к собственному удивлению, останется жив и невредим. Но память сражавшихся с ним бок о бок в ущельях Иерусалима стойко хранила восхищение от того, с каким трезвым, ясным, почти нечеловеческим хладнокровием он держался в бою. Ему предстояло стать одним из тех, о ком командующий Цахала впоследствии сказал:

«Мы заглянули смерти прямо в глаза. И смерть потупила взор».

Но прежде чем будет дано взглянуть смерти в глаза и доказать перед ее лицом, кто ты и чего стоишь, вновь возникла одна из тех бесконечных проволочек, из-за которых многие солдаты замкнулись в глухой раковине молчания наедине со своим тяжким страхом и тревогой.

О тяжелом душевном состоянии свидетельствовало тихое нервное пение, иногда обрывистый диалог с товарищем. «Тот, в ком больше страху, узнается по молчанию, — говорит один из солдат, — но у всех было нелегко на сердце».

Один не успел с чем-то справиться по хозяйству, и ему думалось, что теперь никогда уже не успеть («иди знай, где она тебя подстерегает, гадина»); другой думал о девушке, с которой ему никогда не везло («интересно, что почувствует она, когда получит извещение за подписью городского коменданта»); третий размышлял о делах, которые обычно откладывал на завтра, и кто знает — не будет ли завтра слишком поздно.

Нет, нельзя так рассуждать, — говорил он себе, — иначе я свихнусь. Он достал картонную коробку с пайком, пожевал нехотя консервированных фруктов. Показались приторными до ужаса.

В полдень нашлось новое занятие, на минуты смягчившее нервную напряженность ожидания: известия «Кол Исраэль». Разделившись на группки, бойцы собирались вокруг приемников и молча слушали новости. Все казалось неясным, туманным — и начинало жалить змеиным жалом тревоги. Сообщения о подвергнутых обстрелу поселениях все повторялись. Возникло ощущение, что не успели вступить в бой, а тыл горит и семьи гибнут.

С волнением вслушивались в голос министра обороны Моше Даяна, обратившегося ко всем воинам Цахала:

«В данную минуту мы еще не располагаем подробными отчетами о ситуации в сражениях, которые развернулись. на Южном фронте. Наши самолеты ведут ожесточенные воздушные бои с самолетами противника, а наземные силы приступили к подавлению египетской артиллерии, подвергающей теперь тяжелому обстрелу наши поселения, расположенные напротив полосы Газы. Мы должны также остановить египетские бронетанковые войска, которые на первом этапе операций стремятся отрезать южную часть Негева. Генерал Мортеджи, командующий арабскими войсками в Синае, обратился по радио к своим солдатам, заявив, что в ожидании результатов священной войны к ним обращены взоры всего мира, и призвал их силой оружия и сплоченности освободить отнятую палестинскую землю.

Солдаты Цахала! У нас с вами нет захватнических устремлений. Наша единственная цель — разорвать и уничтожить кольцо блокады и агрессии, созданное против нас, сорвать попытку арабских войск завоевать нашу страну. Их больше, но мы выстоим. Мы маленький, но мужественный народ, стремящийся к миру, но готовый сражаться за свое существование и свою страну. Населению в тылу, безусловно, придется переносить тяготы, но наивысшие усилия потребуются от вас, солдаты.

Воины Цахала, вы сегодня наша надежда и уверенность».

Передача закончилась, и бойцы разошлись по своим углам. Некоторые воспользовались последними минутами, чтобы написать письмо домой. «У всех нас было такое чувство, — свидетельствует один из солдат, — будто это письмо — последнее. Вместе с тем каждый ощущал, что тревога перед боем не разъединяет, а наоборот — соединяет и связывает друг с другом. Мы были как одно целое. Никогда я не испытывал с такой силой это чувство, как в тот час».

Солдаты делились последними оставшимися у них открытками. Когда они кончились, пошли в ход коробки из-под сигарет. Все надеялись, что почта примет эти исписанные куски картона. Ведь могло случиться, что слова на этих клочках — последние, которые им довелось написать.

Тем временем стали просачиваться первые известия о бомбежке вражеских аэродромов. Оказавшегося в 20 части майора авиации, который рассказал о разбомбленных самолетах, чуть не начали качать. С этой минуты полковые командиры стали ежечасно оповещать личный состав о потерях египтян, что, разумеется, сильно поднимало настроение. Увидели, как вдали летят домой с боевых заданий «миражи» и «супермастеры», отмечая заходами на бреющий полет число сбитых вражеских машин. Рассеялись все утренние тревоги, воображение уже не рисовало страшных картин разбомбленных в тылу домов. Солдаты живо обменивались новостями о количестве уничтоженных самолетов. «Можно было воочию увидеть, — рассказывает один из парашютистов, — как глаза у всех сразу посветлели. Стало ясно, что в сражении наступил перелом и возврата к прошлому больше не будет». В один момент спало напряжение, так долго терзавшее нервы, даже страх перед близким боем как-то улегся. Возникло чувство, что впереди дело верное.

«Мы с радостью следили, как растет количество вражеских самолетов, горящих на земле, — добавляет Моти, — так как с каждым уничтоженным самолетом повышались шансы на успех воздушного десанта».

Все было готово к старту. Полковые командиры вернулись в полки и давали последние указания, как вести в песках бой с танками и как от них защищаться. «Уверен, еще немножко — и мы приступим к делу», — заявил Узи парашютистам своего полка.

Однако Моти и находившиеся вместе с ним в штабе бригады офицеры уже не были в этом уверены. К ним поступали сообщения о стремительном продвижении наземных сил в Синае. А чем быстрей идут вперед наземные части, тем меньше необходимости в воздушном десанте.

В два часа дня Моти получил неожиданный приказ от командующего Центральным сектором генерала Узи Наркиса перебросить один из парашютных полков в Иерусалим. «В тот момент мы не слишком обрадовались, — рассказывает Моти, — понимая, что, раз уж у нас забирают полк, шансы на десант сокращаются уже не на один процент, а на все пятьдесят».

Парашютисты 6-го полка под командованием Иосе- фа сидели под деревьями пардеса и провожали взглядом самолеты, которые теперь брали курс уже на восток (транзисторы успели сообщить о тяжелом артобстреле Иерусалима), когда по лагерю пронесся слух, что отправка полка в десант отменена и он будет немедленно переброшен в Иерусалим. На тех, кому не терпелось попасть в десант, это известие подействовало, как холодный душ. Они, как и их командир, приняли новость с разочарованием и холодной недоверчивостью. «Итак, остаемся в тылу, — ворчал один из солдат, выражая общее мнение, — превратили нас в войска караульной службы». Он расстегнул и снял с себя парашют и подсумки, а затем неподвижно уставился на солдат двух других полков, которым вскоре предстояло спуститься на песчаные барханы Синая. «Оставляют нас гнить в этом городе вместе с старичками и гражданской обороной», — заключил он.

Разочарованные бойцы 6-го полка начали посадку в транспортные автобусы, в го время как Моти сидел, как прикованный, у телефона. Настроение у него было неважное. Надо было дожидаться дальнейшего развития событий. Через некоторое время от командующего Центральным сектором Наркиса поступило дополнительное распоряжение, обязавшее Моти перебросить в Иерусалим еще один полк.

Ему самому предлагалось немедленно явиться к генералу за получением инструкций. В 2.30 пополудни он уже сидел в канцелярии генерала Наркиса.

2

В понедельник утром, за полчаса до объявления по радио о начале боев в Синае, командующий Центральным сектором Узи Наркис приехал в свою канцелярию, расположившуюся на втором этаже старых британских казарм. Прошлой ночью в генштабе он получил определенные сведения, но постарался вести себя так, чтобы никто из его подчиненных ничего необычного не почувствовал. Чтобы предупредить даже тень подозрений, он не изменил привычке уезжать на ночь домой в Цахалу. С той же целью он приказал начальнику своего штаба устраивать ночные поверки именно подразделениям гражданской обороны. Сегодня же, направляясь утром в штаб, он видел взлетающие самолеты и уже знал, что началась война.

За несколько минут до восьми ему позвонил заместитель начальника генштаба и официально известил о начале войны. Генерал Наркис тотчас пригласил к себе всех офицеров командования, объявил, что на границе с Египтом и на египетских аэродромах идут воздушные и танковые бои, и отдал немедленный приказ о введении постоянной и полной боевой готовности на всей территории Центрального сектора.

В 8.00 генерал распорядился привести в действие все сирены сигнала тревоги, и в 8.10 их натужный вой оборвал сон тех, кто в это утро замешкался в постели, и остановил движение на улицах.

Наркис и его штаб ждали развития событий. Тем временем администрация израильских железных дорог получила приказ продолжать движение поездов на линии Тель-Авив — Иерусалим, которая на протяжении пятнадцати километров тянется вдоль самой границы. Этой мерой подчеркивалась обычность положения на Иорданском фронте.

По прошествии тридцати минут после поступивших из генштаба сообщений об убийственном ударе, обрушенном на египетские военно-воздушные силы, Наркис связался с мэром Иерусалима Тедди Колеком и сказал ему: «Тедди, началась война. Все идет как положено. У тебя имеются перспективы стать мэром воссоединенного Иерусалима».

Вот уже двадцать дней, как Иерусалим был в центре мыслей, планов и забот Наркиса. Он понимал, что в случае войны все внимание генштаба будет сосредоточено на событиях на синайской границе. Но он также понимал, что национальная и политическая значимость для государства боев за Синай и Иерусалим не тождественны. Для расположенных на юге войск возможна временная неудача — отход с какой- либо из передовых линий на вражеской территории, где идет столкновение. Другое дело Иерусалим: если один из его кварталов падет, это нанесет серьезный ущерб престижу Израиля и подорвет боевой дух на всех фронтах.

Во всех рассматриваемых вариантах Наркис прежде всего учитывал две уязвимые точки Иерусалима: Резиденцию Верховного комиссара на юге Иерусалима и гору Скопус на севере. «Обе точки, — говорит он, — были у меня постоянно на уме и не давали покоя».

Резиденция Верховного комиссара, возвышающаяся на горе Злого Совета, находящейся в демилитаризованной зоне между Израилем и Иорданией, была с иорданской стороны защищена линиями траншей и позициями на холме «Накник»[4]. Что касается израильской стороны, то она была беззащитна и открыта всем ветрам, так как здесь проходила демилитаризованная полоса, где строительство позиций и оборонительных сооружений было запрещено. В таком же положении практически находились все южные подступы к Иерусалиму, и Наркис прекрасно понимал, что если иорданские бронетанковые соединения сумеют захватить Резиденцию, они получат свободный доступ в квартал Талпиот и в Абу-Тор. Хотя в воображении ему приходилось ра-зыгрывать и самые мрачные варианты, он просто не осмеливался себе представить, какое смятение поднимется в стране и во всем мире, если иорданские танки предпримут попытку пересечь демилитаризованную зону возле Резиденции и проникнут в еврейскую часть Иерусалима.

На севере города положение было не менее серьезным. Там высилась гора Скопус, на которой находились сто двадцать полицейских, охранявших нашу территорию. «Я знал, — говорит Наркис, — что в случае войны борьба в Иерусалиме сосредоточится на этом участке. Я предполагал, что любой успех противника в районе горы, точно так же, как и в районе Резиденции, вызовет реакцию в мире. Было ясно, что наше поражение в одной из этих двух слабых точек сразу же лишит значимости самую блестящую победу в Синае. Со счетов нельзя было сбрасывать и опасность осложнений на египетском фронте. В таком случае, пока бы мы перестраивались для контрудара, мир бы де-факто признал завоевания арабов. Я обязан был сделать все, чтобы это предотвратить».

В четверг первого июня 1967 года Наркис и будущий министр обороны Моше Даян посетили Иерусалим. Город был целиком погружен в приготовления к войне. Они миновали Меа Шеарим и направились в квартал переселенцев Паги[5], расположенный напротив склона горы Скопус. «Послушай, — вдруг сказал Даян, — в случае войны постарайся удержаться здесь, пока Цахал не остановит египтян. Не утруждай генштаб просьбами прислать подкрепление. Стисни зубы и дер-жись. После победы в Синае к тебе придут на помощь».

— Что же произойдет на Скопусе?! — полувопросительно сказал Наркис. Даян задумался: «Пункт чрезвычайно важен, но ты все-таки должен ждать. Освободятся руки для помощи Иерусалиму только после разгрома египтян».

За день до войны Наркис собрал всех подчиненных ему комбригов. «Никто из них еще понятия не имел о том, что вскоре должно случиться, — рассказывает он, — но обсуждение проходило так, как будто война неизбежна».

Перед тем, как отпустить командиров, Наркис обратился к командиру бронетанковой бригады, полковнику Ури Бен-Ари: «Иерусалим не слишком удобный плацдарм для танков, однако учти, что, возможно, придется там действовать. Так что хорошенько изучи местность».

В понедельник утром, даже в тот поздний утренний час, когда военно-воздушные силы Израиля уже обрушили свою смертоносную палицу на египетские аэродромы, а бронетанковые войска двигались вглубь Синая, не было еще никакой уверенности, что Иордания вступит в войну. Учитывая эту неопределенность, глава правительства Леви Эшкол отправил на рассвете послание королю Хусейну, где говорилось: «Израиль не планирует никаких действий против Иордании. Однако, если Иордания предпримет против Израиля враждебные акции, Израиль использует все доступные ему средства для отражения удара, и на короля Хусейна ляжет вся ответственность за последствия».

Письмо в адрес короля Хусейна было вручено генералу Од-Булу, подтвердившему получение послания. На иорданской границе воцарилась напряженная тишина. Ничего не происходило. Минутами казалось, что Хусейн извлек урок из событий в Синае и не бросит свой легион в водоворот войны. Силы Центрального сектора получили указание воздержаться от любых действий, которые могут быть расценены как провокация, и ждать развития событий, сосредоточив внимание на обороне.

Чем больше прояснялась картина сокрушительного удара, обрушенного на Египет, тем более вероятным казалось, что иорданцы не двинутся с места или ограничатся демонстративными вылазками, которые представят их в глазах арабского мира участниками войны. Судьба фронта и целого народа находилась в данный момент в руках одного человека — Хусейна.

Что он решит? Выступить или воздержаться?..

Но был ли Хусейн властителем своей судьбы и мог ли свободно принять возложенное на него историческое решение? Не оказался ли он всецело во власти разверзшихся событий, вынудивших его к незавидной роли мнимого вождя?

Толстой, веривший, что сильные мира сего действуют в роковые минуты так, а не иначе, потому что осуждены принимать решения, уже принятые за них Историей, и служить, даже не подозревая этого, общим историческим и человеческим целям, — Толстой, наверное, сказал бы, что случай с королем Хусейном идеален для доказательства его теории. В «маленьком храбром монархе», спонтанно решившем вступить в войну, Толстой увидал бы еще одного правителя, управляемого волей Истории.

Даже тот, кто не разделяет этого воззрения на роль личности в исторических событиях, должен признать, что в понедельник утром Хусейн, независимо от своей воли, оказался во власти сил, которыми ему не дано было управлять. В 8.30 Наркису стало известно, что иракские части в составе одной пехотной дивизии и около 300 танков двинулись в долину Иордана. Через сорок минут иорданские легионеры начали занимать позиции по всей пограничной линии. Радио Аммана поспешило выступить с заявлением, будто Иордания подверглась нападению.

В сторону еврейской части Иерусалима было произведено несколько одиночных выстрелов. Хусейн, только что получивший предостережение Эшкола, вошел в свою роль марионеточного вождя и обратился с воззванием к народу, заявив, что «наступил час возмездия». Как видно, победно-хвастливые реляции, продолжавшие поступать из Египта, до того вскружили ему голову, что он уже не в состоянии был поверить (или узнать), что военно-воздушные силы «египетского брата» уже уничтожены и не существуют.

Так или иначе, командование иорданской армией давно было изъято из его рук и передано под начало египетского генерала Риада. Риад приказал своим отрядам «коммандос», проникшим в Иорданию, подойти к израильской границе. Танковые роты, оснащенные новенькими «паттонами», только что закупленными в Соединенных Штатах, получили приказ двинуться на запад — к «осиной талии» Израиля, чтобы в окрестностях Нетании выйти к морю и разделить страну на две части.

Все позиции, траншеи и доты в пограничной черте Иерусалима заполнились легионерами.

Итак, генералу Наркису, который в утренние часы еще допускал возможность, что его войска проведут войну лишь в качестве заградительных сил, не пришлось завидовать своим коллегам-военоначальникам в Синае: иорданцы уготовили ему в Иерусалиме самую жестокую и самую замечательную из всех битв Шестидневной войны.

Прежде чем мы войдем в собственно Иерусалим — познакомимся с ходом событий, разворачивавшихся в городе и на подступах к нему, как они представлялись командующему Иорданским фронтом генералу Наркису и как он зафиксировал их в своем дневнике:

9.30 Переговорил с командиром Иерусалимской бригады (Элиэзером Амитаем). Спросил, достаточно ли у него танков. Напомнил, чтобы был готов к взятию холма Абдель Азиз, что рядом с Кастелем, а возможно, и Резиденции Верховного комиссара.

9.33 Говорил с Рабином. Сказал ему: мои части готовы к взятию Латруна, Резиденции Верховного комиссара и холма Абдель Азиз, что в коридоре. Дал также указание продолжать движение поездов на линии Тель-Авив — Иерусалим, но без пассажиров.

10.30 Радио Каира объявило о захвате Резиденции Верховного комиссара.

11.30 Огонь вдоль всего фронта. Переговорил с Рабином, просил разрешить штурм вышеупомянутых объектов. Ответ гласил: «Нет». Спустя несколько минут гора Скопус подверглась артиллерийскому обстрелу из 25-фунтовых и других орудий, как и Рамат-Рахель.

11.5 °Cнова связался с Рабином и предложил выступить против Иордании. Снова отрицательный ответ.

12.00 Представитель ООН попросил о прекращении огня. Дал согласие.

12.10 Говорил с заместителем начальника генштаба — Бар-Левом. Я сказал, что, по-моему, мы должны действовать. Похоже, что иорданцы заинтересованы в ситуации, после которой 'они смогут заявить: «Мы тоже воевали». Мне, однако, очень хотелось выступить и занять названные позиции.

Ответ Бар-Лева: «Нет!»

12.30 Разговаривал с командиром Иерусалимской бригады. Сказал ему: если гора Скопус будет атакована, бронетанковая бригада Ури Бен-Ари двинется на север Иерусалима. Отменил движение поездов. Командир Иерусалимской бригады доложил мне о захвате Резиденции Верховного комиссара иорданскими частями. Я сообщил в генштаб, что мною отдан приказ о контратаке.

12.45 Радиостанция Аммана объявила: «Гора Скопус в наших руках».

12.50 Получил «добро» на приказ бронетанковой бригаде, дислоцированной возле Рамлы, перейти со своими танками на позиции неподалеку от Кастеля.

13.00 Приказал командиру Ури Бен-Ари привести бригаду в готовность к маршу. Он получил ука-зание воспользоваться тремя дорогами из Рамлы, чтобы выйти на ближние к Иерусалиму позиции. Бронетанковая дивизия Ури начала марш по шоссе к Иерусалиму. Отдал приказ ко-мандиру Иерусалимской бригады подготовиться к артналету на Полицейскую школу, что на самой границе, разделяющей Иерусалим.

14.00 Из генштаба сообщили, что к нам направляется полк парашютистов из бригады Моти для бо-евых действий в районе Иерусалима.

14.05 Ури Бен-Ари прибыл в штаб командования Центральным сектором. Я сказал ему: «Это возмездие за 1948-й. (Тогда мы оба воевали в Иерусалиме и — проиграыи). Я также сказал Ури, чтобы он с максимальной скоростью двинулся в направлении горы Скопус. (В восемь утра мы еще занимали оборонительные позиции, теперь картина переменилась).

14.15 Второй парашютный полк Моти передан под мое командование. Решил бросить полк на штурм Полицейской школы и Цур-Бахра.

14.25 Получил приказ на контратаку. Тем временем генерал Од-Бул повторно запросил прекраще-ние огня.

14.30 Попросил разведку доложить о местонахождении 60-й иорданской бронетанковой дивизии. Позвонил Даян и сказал, что он на пути в Иерусалим. Посоветовал ему поехать южной дорогой. Тотчас после того как ушел Ури, явился Моти для получения инструкций.

3

Одновременно с прибытием Моти из генштаба в канцелярию генерала поступила новая команда: перебросить все полки Парашютной бригады в Иерусалим. Приказ был немедленно спущен в оба оставшихся полка, еще предполагавших, что они будут участниками воздушного десанта в Синае. И на сей раз это вызвало различную реакцию. «У меня было такое чувство, — рассказывает один из бойцов, — будто нам всем нанесли удар ниже пояса. Для многих это было очень серьезно — настоящий кризис. Казалось, война будет продолжаться без нас. Почему-то все мы были твердо уверены, что в Иерусалиме делать нечего».

Разумеется, были и такие, кто вдруг почувствовал облегчение и свободно вздохнул. «Когда нам сказали, что десант в Синае отменен, — рассказывает один из них, — с души у меня свалился камень. Как здорово, подумал я, что мы избавились от этого. Я готов идти, куда мне прикажут, но я не герой. Я очень и очень опасался этого десанта».

В послеполуденные часы колонна автобусов с парашютными полками вышла в путь на Иерусалим. По дороге навстречу, вспарывая гусеницами асфальт, двигались сотни машин, танки и бронетранспортеры бригады Ури Бен-Ари, направлявшиеся в походном порядке к Радару и Неби-Самуэлю. Могучий поток транспорта, закладывающий уши грохот, вся окружающая обстановка заставили парашютистов моментально забыть обидные предположения о караульной службе. Возле Шаар-Хагай все было в движении, стремилось вперед, как шквал, готовый смести все на своем пути. «Тут мы увидели, что дело обстоит куда серьезней, чем мы предполагали», — рассказывает командир полка Узи.

Вот, что писал Моти в своем отчете о Иерусалимской битве:

«Начиная с района Кирьят-Анавим, части, двигавшиеся на Иерусалим, находились в поле зрения иорданцев, а штабы — даже под артиллерийским обстрелом. Полковые штабы, продвигавшиеся вместе с бронетанковой бригадой, находились под огнем на протяжении многих километров пути, причем в одном месте — под огнем прямой наводкой. Сами же подразделения передвигались по лежащим вне сектора обстрела рокадным дорогам. Во время перехода через гряду Ра- мат-Разиэль было видно, как вражеские снаряды рвутся в Кастеле и вокруг него. Несмотря на почти трехкилометровое расстояние, это вызвало ощущение напряженности. Глаз пытался исподтишка уловить приближение летящего снаряда, ухо впитывало грохот разрывов, прокатывавшихся среди высоких холмов и налетавших со всех сторон…

Представление об артиллерийском обстреле уже основательно изменилось, хотя частям до линии огня оставалось еще порядочно».

Кто-то воскликнул: «Вот и война, братцы!» Этот возглас, множась и разрастаясь, зычно пронесся по рядам. Колонна продолжала катиться вперед, петляя по извивам дороги на Иерусалим, и вот уже зазвучала и полилась та самая песня, которой тогда увлекались все от мала до велика, и которой еще предстояло так счастливо вписаться в будущие события.

Пели о Иерусалиме. О его прозрачном, как вино, горном воздухе. О запахе его сосен, разносимом вечерним ветром вместе со звоном колокольчиков. Пели о глубоком сне, окутавшем камни и деревья Иерусалима. Об одиноком городе, замкнувшем в своем сердце Стену. Пели об иссякших колодцах, обезлюдевшей Рыночной площади — и так, в который раз, дошли до строфы: «Никто не навестит Храмовую гору, что в Старом городе». (Кто мог знать в тот час, что по про-шествии каких-нибудь полутора суток эта песня зазвенит на самой Храмовой горе и Рыночная площадь переполнится еврейскими солдатами, а дорога на Иерихон, спускающаяся к Мертвому морю, примет колонны победителей).

Пели о Иерусалиме золота, меди и солнца — и в души запало что-то от той торжественности, что в полную силу овладеет сердцами только во время штурма Храмовой горы. Во всяком случае, уже теперь всем в бригаде стало ясно, что, если будет бой за Иерусалим, — а силы, подтягивавшиеся к городу, указывали, что будет бой, и немалый, — то речь пойдет о совсем особой битве. «Потому что Иерусалим это не просто еще один город на карте», — заметил кто-то. «Потому что Иерусалим — это Иерусалим», — подхватил другой. «Потому что мы уже чувствовали, что это будет самое великое и замечательное из всех свершений этой войны», — подытожил третий.

Для Моти, уроженца Иерусалима, этот поход ради битвы за город был осуществлением давней мечты. Всю Войну за Независимость он провел в Синае и жалел, что упустил возможность участвовать в боях за Старый город. Не раз мысленно рисовал себе картину освобождения Старого города и втайне надеялся, что поведет солдат на штурм Храмовой горы. «Как-то мне верилось, — говорит он, — что рано или поздно, но попаду в Иерусалим». Однажды он даже сказал полушутя, полусерьезно раввину Горену, что если он хочет быть среди первых, кто вступит в осво-божденную столицу, то он, Моти, рекомендует ему держаться подле него. (Спустя два дня раввин Горен вошел в освобожденный Старый Иерусалим и, когда оба встретились у подножия Западной стены, он напомнил Моти его слова).

Теперь, когда полки поднимались к Иерусалиму, Моти охватило радостное возбуждение. «Мы должны ^были, — говорит он, — проникнуть на гору Скопус, а Также обеспечить себе удобный рубеж для начала атаки на Старый город.

Старый город! Тут, мне кажется, не надо слов. Зажегся зеленый свет. Пусть не в самолете, но он зажегся в наших душах. Мы были готовы выполнить эту задачу с тем же энтузиазмом, с каким были готовы прыгать с парашютом».

В послеобеденные часы на улицах Иерусалима было уже почти невозможно встретить прохожего. Автобусы с парашютистами проникали в город через опустевшие, притихшие въезды, залитые водой из взорванных труб. Льющаяся вода была единственной приметой жизни. Вдалеке проносились санитарные машины, увозившие в больницы пострадавших от артобстрела.

Парашютистам было предложено разместиться в домах квартала Бет-Хакерем, а полковых и ротных командиров Моти по рации вызвал в штаб Иерусалимской бригады. Было шесть часов вечера, времени на долгие разговоры не оставалось. Начальник оперативного отдела бригады, встретивший в штабе офицеров- парашютистов, коротко изложил перед ними события — как они развертывались в Иерусалиме от начала военных действий нынешним утром и до момента, когда их привлекли к операции, в ходе которой им за ночь предстояло стать ее главными героями.