Битва за Иерусалим

1

В разгар дня, в послеобеденные часы, по еврейскому Иерусалиму и во все концы страны разнеслась весть о взятии Старого города, хотя официального подтверждения по радио еще не было. К тому времени толпы иерусалимцев, перемахнув через минные поля ничейной полосы, потоками потекли по улицам иорданского города. На пути к ним присоединялись все новые и но-вые солдаты, которым не посчастливилось быть в числе освободителей Храмовой горы. Подойдя к Стене, они падали на колени, и обнимали, и гладили нагретые камни, и клали записки со своими молениями. Иные читали псалом «Песнь восхождения Давида: «Возрадовался я, когда сказали мне: «Пойдем в дом Господень». Вот стоят ноги наши во вратах твоих, Иерусалим, — Иерусалим, устроенный как город, слитый в одно».

Бесконечно много молитв, любви, тоски и страсти излилось в тот торжественный день у подножья Стены. Но картина будет неполной, если не упомянуть о тех, кто как бы со стороны созерцал опьянение своих товарищей, оставаясь холодным и одиноким.

Говорит парашютист по имени Ариэль:

«До 6-го июня Стена была для меня расплывчатым понятием, ассоциирующимся с иллюстрациями в книгах или медными сувенирами — каменная стена, в расщелинах которой растет трава и возле которой евреи молятся и плачут. Я вообще считал, что у меня не может быть каких-то сантиментов по отношению к Стене. И мне кажется, что я даже знаю, почему этих сантиментов не было — просто потому, что я в них не нуждался. Ведь я родился в еврейском государстве. Национальная гордость у меня была, а все, что Стена — обломок былого великолепия — символизирует для евреев галута, для меня было само собой разумеющимся. Не было у меня нужды тосковать по прошлому. Страна как Страна! А той прекрасной реальностью, которой следует гордиться, была для меня предшествовавшая ей Война за Независимость». Этот парашютист и некоторые другие остались равнодушными и холодными у тысячелетних стен. Они оказались духовно бедными. Нам бесконечно жаль их!

В послеобеденные часы наступила очередь больших торжеств с участием министра обороны Моше Даяна и начальника генштаба Ицхака Рабина.

Моше Даян подошел к Стене и поместил в одной из трещин сложенный листок. Он, некогда провозгласивший, что народ Израиля осужден вечно опираться на свой меч, написал на записке: «Да будет мир Израилю». Затем он обратился к солдатам:

«Сегодня утром Армия Обороны Израиля освободила Иерусалим. Мы заново воссоединили разделенный город, рассеченную столицу Израиля, возвратились к нашим святыням вернулись, чтобы уже никогда с ними не расставаться.

Нашим соседям арабам в этот час — с особой настоятельностью именно в этот час — мы предлагаем мир. Исповедующим другие религии — мусульманам и христианам — мы даем клятвенное обещание, что будем стоять на страже всех свобод и религиозных прав. Мы не явились в Иерусалим захватчиками чужих святынь и притеснителями других религий — мы пришли, чтобы обеспечить неделимость Иерусалима и жить в братстве с другими».

Затем выступил начальник генштаба Рабин. В дополнение к политической декларации министра обороны, его речь содержала несколько нот личного характера.

«В эту минуту у меня нет намерения касаться событий, свершившихся за последние пятьдесят пять часов. Мною сейчас владеют переживания, которые я вряд ли способен выразить словами.

Я родился в Иерусалиме, воевал здесь в Войну за Независимость, и час, когда я вместе с министром обороны вошел через Львиные Ворота в Старый город, является для меня, пожалуй, наивысшей наградой…

Под вечер к Западной стене прибыл глава правительства Леви Эшкол в сопровождении двух верховных раввинов. Масса людей в военном и штатском, которая стекалась к Храмовой горе, встретила их бурными овациями и приветствиями.

«Мне выпала великая честь стоять здесь, возле Западной стены, фрагмента нашего Храма, связывающего нас с нашим историческим прошлым, — сказал глава правительства. — Я считаю себя посланцем всего нашего народа, посланцем всех его поколений, прикипевших душой и сердцем к священному Иерусалиму».

Закончив речь, Эшкол вошел в праздничную толпу, пожимая протянутые ему сотни рук. Оказавшись возле корреспондента «Санди Таймс», он на минту задержался и спросил журналиста, откуда он. Тот ответил, что приехал издалека, чтобы писать об Иерусалиме.

«Расскажите своим соотечественникам, — сказал Эшкол, — что все они могут приехать сюда, чтобы отдать дань служения своей религии. Этот город будет открыт для всех». Корреспондент ответил, что опишет, как был взят Старый город. В этот момент где-то в районе торгового квартала послышался взрыв. Эшкол не повернул головы. «Расскажите им, — сказал он, — расскажите своим читателям и об этом».

Среди моря людей, затопивших хмельной радостью Храмовую гору, был молодой военный раввин. Он подошел к только что прибывшему на место министру религии и обратился к нему: «Господин министр, к вам просьба… Я был в рядах сражавшейся здесь роты, и перед решающим часом битвы меня просили, чтобы я передал одному из министров: если Стена будет взята, не забывайте о ней потом, после победы… Не забывайте… Многие в этом подразделении погибли. Убит и инициатор этой просьбы… Они мертвы… И это их последнее желание. Доведите его, пожалуйста, до сведения правительства…».

В выпуске новостей в 17.00 «Кол Исраэль» оповестил всех граждан и солдат Израиля, где бы они ни находились — в Израиле, на западном берегу Иордана, в полосе Газы или Синайской пустыне, — об освобождении Иерусалима. Диктор «Кол Исраэль» Рафаэль Амир находился в передовых подразделениях, пробившихся к Западной стене, и его голос, когда он описывал проис-ходящее, вздрагивал.

Весть об освобождении Иерусалима и взволнованный голос диктора словно на крыльях облетели каждый угол, каждую улицу, каждое село и город, повсюду пробуждая бурное ликование и погасшие было мечты. Люди, за долг ие двадцать лет почти примирившиеся с мыслью о разделении Иерусалима, воспрянули духом, поверив в новую действительность. Тут и гам в больших городах появлялись флаги и воцарялась атмосфера национального праздника.

2

Весть об освобождении Иерусалима донеслась до всех фронтов, где продолжались ожесточенные бои. Она была передана тысячами транзисторных приемников.

Рассказывает боец по имени Шай, сражавшийся в это время в северном Синае: «Мы выступили из взятой нами Газы на прочесывание Рафиаха. Выходя из города, слушали радио. И вот диктор объявил перерыв в передачах и зачитал заявление пресс-атташе Цахала о том, что мы овладели Старым Иерусалимом. Он прочитал заявление дважды, а затем раздалась песня «Золотой Иерусалим». Охватившее нас волнение было настолько сильным, что весь полк подхватил песню и запел. Помню, как люди плакали в автобусах и не стеснялись своих слез. Для меня это была одна из самых волнующих минут войны. В том, как мы пели, была высокая сплоченность. Мы ехали через наши поселения, так как не хотели возвращаться через полосу Газы, и все жители поселений выходили на шоссе и приветствовали нас. Автобусы останавливались, солдаты выходили и по-братски обнимались с местными жителями. Все мы были в радостном настроении. В тот момент мы не думали о тех, кто своей смертью приблизил этот час. То была ничем не омраченная радость. Были и до того моменты энтузиазма, подъема, вызванного нашими победами, но это, по-моему, была величайшая минута — вершина всей войны».

Рассказывает майор У ри:

«Мы стояли на окраине большого города в Галилее и дожидались, когда же, наконец, мы приступим к боевым действиям на Голане. Был отдан приказ собраться на планерку, и все сошлись возле командного пункта. Время было, если не ошибаюсь, около пяти вечера. Кто-то включил транзистор, чтобы послушать новости, и тут впервые мы услыхали сообщение об освобождении Иерусалима. Все мы были люди зрелого возраста, и большинство бывало в Старом городе до того, как он был захвачен Арабским легионом. Когда мы услыхали по радио эту весть и описание прихода наших войск к Западной стене, с нами что-то произошло. Руки невольно потянулись к правому карману за темными очками, чтобы спрятать глаза… Вдруг появился молодой солдат. Моше, наш ротный, посмотрев на наши лица в черных очках, остановил какого-то паренька, стоящего рядом с солдатами, отвел его в сторону и сказал ему на ухо: «Слушай, мальчик, оставь нас сейчас — здесь не место юнцам».

Рассказывает генерал Ариэль Шарон, находившийся в эту минуту за сотни километров от майора Ури, в глубине Синайского полуострова:

«Помню, это был третий день войны, мы проходили мимо военизированного поселения, а на западе алел красивейший из когда-либо виденных мной закатов. И вдруг слышу сообщение о том, что Старый город взят. Должен признаться, оно вызвало во мне смешанное чувство. С одной стороны, в эту минуту мне было бесконечно радостно — осуществилась заветнейшая мечта всех поколений. Но с другой — я был несколько разочарован: не ты!.. Быть в числе освободителей Иерусалима — ведь к этому были устремлены все мои помыслы с самого 1948 года…».

Некоторые из солдат в Синае испытали не только разочарование, но и «зависть». В течение трех первых решающих дней войны, до освобождения Старого города, они, находясь на египетском фронте, пребывали в уверенности, что именно здесь решится судьба конфронтации с врагом. И гордились тем, что дерутся на самом трудном участке. Но как только дошло известие о начале боя за Старый Иерусалим, их предположения лопнули… «Мы начали дико завидовать тем, кому посчастливилось драться за освобождение Иерусалима, — говорит один из бойцов. — Мы хотели быть там, рядом с ними, несмотря на то, что до нас уже дошли слухи о тяжелых боях и больших потерях там…».

С другой стороны, эти слухи будили беспокойство и тревогу за судьбы друзей, которые воюют в Иерусалиме.

«У нас не было веселья при известии о взятии Иерусалима, — говорит солдат Рафаэль. — Помню, мы очень волновались за тех, кому пришлось там драться. Потому что бой на такой местности — не приведи Господь. Боялся я за ребят… To-есть за моих приятелей. Ведь вся моя бывшая рота и все ребята — в парашютистах… Просто боялся за них всех».

Порой весть об освобождении Иерусалима достигала фронта одновременно с вестью о смертях, и чувство радости тонуло в горе, вызванном утратами. Так случилось на окраине одного из городов в Синае — того, что был целью воздушного десанта Парашютной бригады перед тем, как она была переброшена в Иерусалим.

Незадолго до объявления об освобождении Иерусалима отряд разведчиков отправился в город на спасение двух раненых, оказавшихся отрезанными от своих и вот уже два часа лежавших на виду у вражеских позиций. Отряд повели командир разведки майор Шимон и его заместитель Дани.

Оба дошли до погруженного в темноту переулка и установили, что все попытки спасения, предпринимавшиеся силами целого полка, провалились. В прилегающих к переулку дворах засели, хорошо замаскировавшись, египетские солдаты, и это не оставляло никакой возможности доступа к раненым. Послать разведчиков в переулок означало обречь их на верную смерть.

Разведчики остановились у входа в переулок, не зная, что делать дальше. Помочь отрезанным товарищам невозможно (все предыдущие попытки привели только к потерям), но и бросить их на произвол судьбы нельзя. Командир разведки посмотрел на своего заместителя, который напряженно вглядывался в темноту, и заметил, что взгляд его сосредоточен и тверд.

Дани решил, что он не уйдет отсюда, пока не добьется своего. Он попытался с помощью базуки взорвать одну из стен переулка, а потом с ловкостью профессионального акробата взобрался на соседнюю крышу, чтобы оттуда закидать позиции противника гранатами. Ни то, ни другое не помогло.

— Пошли в переулок, — сказал он стоявшему рядом фельдшеру.

Он взял с собой еще одного офицера и своего связного. Они бросили в переулок дымовые шашки, рассчитывая на прикрытие. Тотчас по ним открыли огонь из автоматического оружия. Двое спасателей упали, обливаясь кровью. Дани выбрался невредимым и от своего не отступился. Он снова пошел в переулок. На этот раз следом за ним двинулся командир разведки Шимон. Им удалось пройти достаточно далеко — до раненых уже было рукой подать.

Снова загремели выстрелы. Дани согнулся и упал. Пули попали ему в живот. «Шимон, — позвал он, — я ранен, спаси меня».

«Я подполз к нему, — рассказывает Шимон, — он был весь в крови. Ранение в область печени. Я попытался его поднять, и он у меня на руках потерял сознание. С помощью фельдшера его удалось вынести, уложить на носилки и поместить в санитарный автомобиль, стоявший у входа в переулок. Дани скончался в Эль-Арише, по дороге в полевой госпиталь. Он пожертвовал жизнью ради спасения двух раненых».

Увы, когда Дани двинулся в переулок, обоих раненых уже не было в живых!

Незадолго до этого разведчики отряда расположились в финиковой роще на окраине города. С соседнего холма донесся шум приближающихся джипов, и распространилась весть о том, что Дани тяжело ранен. В эту минуту один из разведчиков включил приемник и услышал весть об освобождении Иерусалима. Он про- сто-гаки взвыл от радости («Ребята! Ребята! Иерусалим наш») и заразил своим восторгом всех.

«Наши замороженные от напряжения лица вдруг оттаяли, с души у каждого словно свалился непосильно тяжелый камень. Охмелев от радости, мы смеялись, обнимали друг друга и обменивались жестом победы, показывали друг другу отогнутый большой палец».

А по радио тем временем уже звучала заупокойная молитва раввина Горена по воинам, павшим при освобождении Иерусалима.

Молитва еще продолжалась, когда подъехал вернувшийся из города патрульный джип, и вылезший из джипа солдат, подойдя к разведчикам, сказал: «Дани убит, Дани больше нет». Все разом словно онемели, и в наступившей тишине звучали только слова молитвы и сопровождавшие их рыдания. Лица, только что пылавшие воодушевлением, погасли и словно подернулись пеплом.

Начальник оперативного отдела, тоже услышавший радостную новость, примчался с криком: «Иерусалим взят! Ребята, что вы носы повесили?». — «Дани погиб», — проронили ему в ответ и снова умолкли. В тишине продолжал разноситься голос раввина Горена: «Владыка милосердия укроет их под сенью крыл Своих навеки. И приобщит к союзу бессмертных их души».

«Мы слушали заупокойную молитву, — говорит один из бойцов, — для нас она возносилась и за душу погибшего нашего командира Дани».

Весть об освобождении Старого Иерусалима долетела и до раненых на Гив’ат-Хатахмошет, лежавших в различных иерусалимских госпиталях. Присутствовавшая при этом медсестра рассказывает, что солдаты, лежавшие на своих койках и’ слушавшие радио, в инстинктивном порыве закрывали лица — кто газетным листом, кто платком, кто рубашкой. В их числе был и герой первой части нашего рассказа Авраам Катан.

«Объявили о занятии Старого города, — рассказывает он, — и, по правде говоря, я пытался радоваться… Нет, вернее всего будет сказать, появилось чувство, что сейчас уместно обрадоваться, — ведь все кончилось благополучно. Уместно, а все-таки не могу, потому что в ту самую минуту, когда тебе говорят «Старый город взят», у тебя перед глазами встают все ребята, вся пролитая кровь — все, во что обошелся нам этот город… Не мог радоваться. Другие вроде бы были веселы. Но я сидел в стороне и смотрел то на одного, то на другого из ребят. По щеке у одного поползла слеза. Другой, не совладев с собой, повернулся и быстро вышел из комнаты.

Я подумал: момент в самом деле радостный. Но радоваться невозможно. После привели к там ансамбль песни. Поверь мне, в такой момент распевать веселые песни, при всей самой доброй воле, при всем желании — увольте, пожалуйста. Не в состоянии, не могу».

Катан, почувствовав, что не может больше высидеть среди поющих, удрал на верхний этаж и там уединился, пока его не нашли две медсестры.

— Что с тобой происходит? — спросила одна из них.

— Почему ты не внизу и не поешь вместе со всеми?

— Не хочу, — сказал Катан.

— Будь любезен. Внизу ансамбль. Веселятся, — сказала сестра.

— Сейчас не могу, — сказал Катан. — Притом Я очень стараюсь и хочу заставить себя, но это невозможно.

— Обо всех ваших подвигах мы уже слышали, — заявила сестра. — Теперь требуется подвиг другого рода. Имей мужество одолеть все, что с тобой случилось.

— Пытаюсь, но это займет еще много времени. Я вышел из этой войны цел телом, но разбит душой. Собирался поехать учиться в Соединенные Штаты. Думал сделать это до того, как разразилась война. Теперь я не могу взять в толк, как я смогу там учиться, забыть весь этот ужас, через который пришлось пройти. Но лучше оставим этот разговор. Знаешь, чего я желал бы сейчас больше всего на свете? Повидать ребят, с которыми дрался рядом на Гив'ат-Хатахмошет. Сейчас они наверняка у Западной стены. Как ты думаешь, они уже в состоянии радоваться?».

Однополчане Катана, потерявшие по дороге к Храмовой горе большинство своих товарищей по оружию, в это время сидели возле Стены. Они. подобно Катану, тоже не могли так скоро после гибели своих товарищей участвовать в общей радости, охватившей Иерусалим. Почти все они были подавлены. Пережитое оставило в их душах неизгладимый след.

«Подле Стены было много радующихся штатских. Они словно и не заметили, какая цена была заплачена за эту радость. Нам казалось, что слишком быстро позабыты те, кто не дошел сюда, идип ил реоит сказал, что все эти восторги не стоят ни одного погибшего друга. Мы стремились быть подальше от веселья. Оно причиняло нам боль», — воспоминает один солдат.

К чувству боли у тех, кто поделикатнее, добавлялось ощущение тяжелой неловкости. Оказавшись лицом к лицу с населением побежденной стороны в занятой части Иерусалима, они не могли играть роль всемогущих завоевателей.

«Мне просто не по душе эта роль завоевателя города», — сказал один из них.

В связи с этим стоит вспомнить одно из самых наигуманнейших высказываний, сделанных когда-либо военачальниками — речь начальника генштаба, произнесенную на горе Скопус после получения им ученой степени доктора философских наук:

«Весь народ встретил весть о взятии Старого города с затаенным дыханием, и у многих даже слезы навернулись на глаза, — сказал начальник генштаба. — Молодые сабры, к тому же солдаты, не расположены к сентиментальности и стыдятся проявлять ее на людях. Однако тяжкий труд войны и предшествовавшая ей тревога, осознание своей миссии освободителей и выпавшее на долю бойцов прямое соприкосновение с трудной историей еврейского народа, очевидно, сломали скорлупу жесткости и стыдливости и высвободили целые потоки чувств. Парашютисты, взявшие Стену, плакали, прислонившись к ней. Это символично. И это редчайшее явление, пожалуй, не имеющее прецедента в истории всех народов…

И еще: хотя победное торжество охватило весь народ, мы тем не менее все определеннее наталкиваемся на неожиданное явление в среде самих бойцов. Они не в состоянии отдаться радости всем сердцем, к их торжеству примешивается немалая толика потрясения и горечи. Есть и такие, кто не испытывает никакого торжества вообще. Дравшиеся на переднем крае воочию увидали не только сияние победы, но и во что эта победа обходится. Рядом в лужах крови погибали друзья. Глубоко ранила многие сердца — я знаю это — и страшная цена, заплаченная врагом. В еврейском народе никогда не существовала привычка наслаждаться военными победами, возможно, поэтому это событие и воспринимается им со смешанным чувством».

Весть об освобождении Иерусалима достигла не одного только фронта: она проникла и в тюрьму Эль- Маза в Египте, в которой находились в заключении люди-амфибии и летчики, взятые в плен в первые дни войны при выполнении заданий в глубине вражеского тыла и во время бомбардировок. Из ограниченной информации, полученной ими до плена, они могли составить себе некоторое представление о победе на египетском фронте. Что касается иорданского и сирийского фронтов, то тут было полное отсутствие сведений, не помогли и полученные позднее письма из дому. Письма эти (в одном из них попытались намекнуть на происшедшее, использовав уменьшительное слово «стенушка») вызвали в «израильской колонии в Каире» лишь споры и недоумение. «Стенушка» так и осталась нерасшифрованной…

Спустя несколько недель в тюрьму Эль-Маза на имя одного из пленных прибыла посылка от родителей. Она была завернута в обрывок израильской газеты, на который поначалу никто не обратил внимания. Посылку вскрыли, а газетный обрывок был отправлен в мусорный ящик. Позднее другой пленный, проходя мимо ящика, неожиданно заметил в нем что-то, чего он никак не ожидал увидеть в египетской тюрьме. Он нагнулся, поднял скомканную газету, расправил обрывок и, к своему удивлению, увидел часть столбца из газеты «Давар» от 18.6.67. То была всего-навсего внутренняя полоса без особых новостей, но на полосе имелся снимок Западной стены в сопровождении нескольких деловых строчек по поводу споров, идущих в стране, как следует поступить со Стеной. Остальное заключенным Эль-Маза было уже само собой понятным.

«Мы были от радости хмельными, — рассказал после возвращения один из них, — но, конечно, тюремщикам старались этого не показывать».

Вернемся, однако, ко дню освобождения Старого города и вести об этом, долетевшей и до Эль-Ариша, где в это время находилась создательница «Золотого Иерусалима» Нооми Шемер, участвовавшая в концертах военного ансамбля на передовой.

Время было вечернее, сгущались сумерки. Группа артистов сидела возле памятника, поставленного египтянами на окраине Эль-Ариша в ознаменование синайской «победы». Среди них была и Нооми. На горизонте гулко рвались снаряды. Темнота то и дело разрывалась вспышками огня. Оставалось лишь надеяться, что солдаты выйдут благополучно из боя за город.

В семь часов вечера кто-то включил приемник. Шла передача, описывающая вступление парашютистов на площадку перед Стеной. Все умолкли. «Никто не проронил ни слова, — говорит Нооми, — до того все мы были взволнованы». Неожиданно она услышала, что парашютисты перед Стеной поют ее песню как боевой гимн.

Вокруг еще слышался гул орудий, раздавалась стрельба, пролетали самолеты. Нооми слышала лишь пение солдат. Это было как будто в сновидении. Чувство безграничного счастья затопило ее, — после такого не страшно даже умереть.

Возникла мысль: «Раз облик города изменился, наверное, и песню надо изменить?»

Она засела за работу и сочинила два новых куплета.

Через час, когда вернувшиеся после боя солдаты собрались в пальмовом лесу, перед ними в белом платье стояла Нооми. Она впервые исполнила обновленный вариант песни:

Овация и восторженные аплодисменты не давали исполнительнице перейти к следующему куплету:

Позднее Нооми Шемер пришла к правильному решению: не делать из лирической песни победного марша и исполняла песню так же, как до освобождения Иерусалима («Ведь Старый город мы тоже не переделываем. Наоборот — стараемся сохранить его изначальный облик»).

И все-таки песня зазвучала по-новому. Пролитая кровь, раскаленный свинец и сталь, дым и копоть сражений — все, что довелось увидеть парашютисту Ариэлю, проникли в текст. Песнь тоски превратилась в песнь войны.

«Сидели мы, я и несколько моих товарищей-бойцов, подле Стены, — рассказывает Ариэль, — и наблюдали за устремившейся к Стене массой народа. В нас проснулось какое-то недоброжелательство, может быть, потому, что мы пришли сюда прямо из боя, а они — услышав об освобождении города по радио. Возникло желание как-то одернуть многих, сказать им: «Нет! Это совсем не так, как вам кажется! Здесь была война! Здесь лилась кровь!»

Быть может, это и побудило меня написать песню «Иерусалим смертельного свинца», как бы в дополнение к песне «Золотой Иерусалим», которая нравилась мне, как и всем. Но я участвовал в освобождении Иерусалима и знал, во что оно обошлось. И что мне хотелось, так это сказать: «Одну минуточку, господа! Да, сегодня у нас есть Стена Плача, — но столько-то и столько-то матерей, потерявших сыновей заплатили за это страшную цену. Народ Израиля, ты теперь можешь вступить в Старый Иерусалим, но не забывай, что до тебя здесь в тела моих товарищей проник свинец, сразивший их».

Так родились строки:

Непроглядная тьма опустилась на объединенный Иерусалим. Праздновавшие покинули Храмовую гору, исчезнув так же внезапно, как появились. Весь город опустел и онемел. Но безмолвие время от времени нарушалось одиночными выстрелами, напоминавшими, что, невзирая на церемонии и торжества, пока еще за каждым углом подстерегает смерть. Сотни усталых парашютистов разбрелись по переулкам и каменным домикам, каждый со своим одиночеством и горьким молчанием. Где-то еще полыхал огонь, выбрасывая снопы искр и дым, — горели разрушенные дома.

Стало мрачно и печально.

— Итак, ушли, — сказал один из парашютистов, прислушиваясь к удаляющемуся шуму машин. — Все ушли.

Его собеседник, устало вздохнув, закурил сигарету.

— То-то и оно. Все ушли.

— Все уже кончилось.

— Завтра, наверное, придут сменить нас.

— Все кончилось…

Теперь все будет по-другому, подумалось третьему. Как, не знаю, но по-другому. Лишь бы выбраться отсюда и не остаться гнить в каком-нибудь переулке. В который раз он окинул взглядом прячущийся во тьме город. Сейчас он напоминал подмостки, опустевшие после разыгранного на них кровавого спектакля: пустая, безучастная, равнодушная сцена. Все кончилось, и каждый из нас здесь как вколоченный гвоздь без шляпки; а что они будут знать о нас, те, кто здесь не был? Может, и напишут о нас в каком-нибудь пузатом учебнике истории, который будет пылиться в библиотеке среди груды книг о прошлом. Кого все эти вещи затронут? Как все-таки странно: ведь только несколько дней, как все началось, и это уже прошлое. Сил нет думать обо всем этом. Такая опустошенность и боль, что душу выворачивает наизнанку».

Эти печальные мысли неожиданно нарушил голос, звавший доктора Франда к роженице-арабке. Доктор отправился в боковой переулок и нагнулся над женщиной, метавшейся в родовых схватках, помогая ей произвести на свет новую жизнь. «Ребенок этот явится в новый мир, и, быть может, тем, кто придет после нас, уготована такая счастливая жизнь, какая нам и не снилась». И он вспомнил гех товарищей по оружию, которым ничего этого уже не увидеть, их матерей, чье горе никогда, никогда уже, никогда не иссякнет, подумал и о раненых, борющихся за свою жизнь.

«Чего бы я хотел сейчас более всего на свете, — сказал он вслух, — так это — повидать Эдута Катана и Дидье». И он пообещал себе при первой возможности отправиться в госпиталь и навестить их.

Чтобы избавиться от усталости и гнетущей печали, Моти решил позвонить жене. Рита в это время была дома в окружении своих трех детей. Она сияла от счастья. Утром она еще была полна тревоги и срывала ее на детях. Даже маленькая Рут, в таких случаях становившаяся «громоотводом», не выдержала и заявила: «Ладно, ладно, кричи, кричи. Мы знаем, что ты на нас кричишь, потому что боишься за папу». И тут вдруг раздался звонок приятеля, фоторепортера, который сообщил о том, что бригада ее мужа Моги удостоилась чести поднять государственный флаг Израиля на Западной Стене.

Рита разрыдалась. Стоявшая подле нее Рут испугалась, решив, что с отцом несчастье. Рита прижала ее к себе: «Рути. — нроговорила она сквозь слезы, твой отец взял Иерусалим». Ей необходимо было поделиться с друзьями этой великой новостью.

Но вновь раздался телефонный звонок.

— Рита! — голос Моти был хриплым — пришлось отдавать бесчисленные приказы, — но хрипота не скрывала его печали и подавленности.

— Ты счастлив? — спросила Рита.

— Нет, — сказал он. — Погибло много, очень много хороших ребят. Цена оказалась слишком высокой…

— Моти! — сказала Рита. — Я должна тебя видеть. Я могу завтра поехать в Иерусалим. Буду ждать в любом месте, в любое время. Скажи, где… хотя бы несколько минут.

— Позвоню до двух и скажу. Жди звонка!

В два часа ночи он позвонил и сказал: «Не приезжай.

Завтра я должен быть в генштабе. Оттуда я заскочу к тебе». От этих слов у Риты похолодело на душе. Слишком рано она обрадовалась: муж ее, наверное, снова собирается на войну.

Через три часа, в пять утра, Моти был ' эма. Несмотря на невеселый голос по телефону, Рита готовилась увидеть гордого победителя. Но в своих объятиях она сжимала донельзя утомленного, несчастного мужчину, напоминавшего собственную мрачную тень.

3

Одиннадцатого июня, через четыре дня после окончания боев в Иерусалиме, командир Парашютной бригады полковник Мордехай Гур проведал раненых солдат, разбросанных по всем госпиталям столицы. Он переходил из палаты в палату, от койки к койке, снова и снова выслушивая: «Мы вернемся. Вы должны взять нас отсюда снова в бригаду». Он смотрел на своих парней и думал (позднее он скажет это вслух), что иметь таких людей под командованием — это куда больше, чем причитается военоначэдьнику.

Моти предлагал раненым высказать свои пожелания и несколько раз кряду столкнулся с одной и той же просьбой: тем, кто уже встает с койки, дать возможность присутствовать на торжественном построении в честь победы, назначенном на завтрашний день на Храмовой горе, и встретиться с однополчанами. Эта просьба тронула Моти, и он обещал сделать все возможное, чтобы раненые были доставлены на построение.

Назавтра полки парашютистов вышли на площадь Храмовой горы. Они выстраивались в шеренги напротив красочных арабесок мечети Омара, когда начали прибывать товарищи на носилках, на костылях, опираясь на сестер и фельдшеров.

Встреча эта породила такие эмоции, что иные были не в состоянии находиться на людях. Они отходили в сторону, отворачивались. «Что тебе сказать, — говорит один из них, — в жизни я не испытал такого волнения».

Командиры поняли, что нелегко будет обуздать эти чувства, тем более — выполнить все формальности военного построения. Было решено поэтому позволить солдатам смешаться с ранеными. Как только была подана команда рассыпать строй, начались объятия, восклицания, смех, дружеские шлепки. «Как дела?..» «Как здоровье?..» «Как себя чувствуешь?..» Но кто мог в этот день описать то, что он чувствовал на самом деле?!

Рядовые обнимались с полковниками, капитаны обменивались крепкими мужскими рукопожатиями с рядовыми. У прошедших битву и вышедших из нее живыми было чувство, что они принадлежат к единому братству.

Сражавшиеся за Иерусалим отныне были связаны узами вместе пролитой крови.

Позже выступил Моти. Он сказал:

«Покорители Иерусалима, парашютисты!

Когда греки захватили Храмовую гору, ее освободили Маккавеи. С разрушителями Второго Храма сражались мстители и Бар-Кохба. Доступ на Храмовую гору для евреев был закрыт почти два тысячелетия.

Так продолжалось, пока не пришли вы, парашютисты, и не вернули ее народу. Западная стена, к которой устремлены все сердца, снова в наших руках. В продолжение всей истории нашего народа многие евреи, презрев любые опасности, стремились в Иерусалим, чтобы в нем жить.

В бесчисленных песнях-рыданиях запечатлелось глубочайшее чувство к Иерусалиму, которое живет в душе каждого еврея.

Во время Войны за Независимость были предприняты огромные усилия, чтобы возвратить нации ее сердце — Старый город и Западную стену.

Вам выпала высокая честь вернуть народу вечную его столицу и святыню.

Многие парашютисты, в их числе наши лучшие товарищи, сложили головы в этом бою. В тяжком и ожесточенном сражении вы были едины и сметали на своем пути все преграды, невзирая на собственные раны.

Вы не составляли рапорты и доклады, не жаловались и не роптали. Вы лишь стремились вперед — и победили. Иерусалим отныне и навеки — ваш».

Вечером в амфитеатре на горе Скопус состоялся заключительный слет бригады. И вот со своего места поднялся парашютист Ариэль и надтреснутым, вздрагивающим голосом запел свою песню о Иерусалиме — городе свинца, крови, дыма и мечты: