Битва за Иерусалим

1

Перед полуночью 6-й полк Парашютной бригады получил приказ выехать на автобусах в сторону Сан- хедрии, к высоким каменным зданиям квартала Паги.

Автобусы с парашютистами катили по спускам Санхедрии, когда внезапно тут также начали разрываться снаряды. Мрак исполосовали молнии, воздух наполнился дымом и пороховой гарью. Непрекращающийся свист, а за ним мощные разрывы. Восточная сторона границы была вся в пламени. Снаряды без пощады били по улицам. По бокам дороги можно было различить входы в убежища, оттуда доносились детские голоса. «Когда я услыхал эти голоса, — говорит один из бригадных фельдшеров, — я до конца осознал, что мы вступаем в бой. В жестокий бой. Первый бой в моей жизни».

Под градом снарядов, в грохоте разрывов, среди летящих осколков парашютисты гуськом вышли из автобусов, чтобы занять укрытия в домах Паги, откуда позднее им предстояло пойти на прорыв. «Ты за мной, а ты пойдешь за ним, — выстраивал своих людей один из взводных, мысленно добавляя к своей команде: — И да поможет нам Бог».

Парашютисты разместились в домах, погребах и на лестничных клетках квартала Паги, с утра, как мы помним, находившегося под артиллерийским обстрелом. Для всех места не хватило, и те, кому не повезло, оставшись на улице, прижимались к фасадам, что не защищало их от опасности. «Я еще до этого подумал, что у нас будет много раненых, и закинул на плечо еще одну сумку с перевязочным материалом», — рассказывает фельдшер Игал Арад.

Тем временем командир полка Иосеф в последний раз пригласил своих ротных на наблюдательный пункт и точно указал им место прорыва. Командирами были опознаны все цели и четко распределены роли:

1. Головной отряд иод командованием Гиоры Ашкенази проделывает проходы в заграждениях напротив Полицейской школы и подготавливает продвижение других рот.

2. Рота командира Додика вступает в действие вслед за подразделениями прорыва, овладевает ходами сообщения, ведущими из Полицейской школы к подступам Гив’ат-Хатахмошет, и останавливается там.

3. Отряд, возглавляемый командиром Габи, штурмует здание полиции и захватывает его.

4. Еще одна рота под командованием Дади атакует холм Гив’ат-Хатахмошет и овладевает им.

Штурмовая и остальные роты продвигаются на втором этапе к Шейх-Джараху. Вспомогательные силы захватывают холм Хаматлит-Хацехуба, что к югу от Полицейской школы.

Одновременно с выдвижением рот в дома Паги на улицах Санхедрии загремели танки. Они присоединились к безоткатным пушкам и тяжелым минометам вспомогательной роты, которым через считанные минуты предстояло обрушить огонь на тылы Полицейской школы.

В два часа ночи командир полка Иосеф обратился к Моти за разрешением начать обстрел Полицейской школы и Гив’ат-Хатахмошет. Его танки продвинулись до самого спуска улицы и заняли позиции рядом с траншеями, в которых с самого утра сидели «старички» Хаима Гури. Гури вдруг увидал молодого парня, стоящего под огнем во весь рост. Регулируя движение, он кричал водителю приближающегося танка: «Мойше, ты рехнулся, куда прешь? Бери влево! Не видишь, там падают снаряды». Парень продолжал стоять так и дирижировать танками, словно это был обыкновенный мирный уличный перекресток, а не огненный водоворот.

Парашютисты штурмовых рот 6-го полка тем временем сидели съежившись позади домов и были возбуждены всем происходящим. Самые любопытные, не вытерпев сидения за стенами домов, прячущими от них молнии и громы, забрались в квадратную бетонную пристройку для мусора, стоявшую впереди дома, и превратили ее в импровизированный наблюдательный пункт. Оттуда можно было бы понаблюдать за вторым актом этого огненного спектакля. Но вдруг откуда-то вынырнул снаряд и взорвался в нескольких метрах от пристройки, разнеся на своем пути все в клочья и выбросив фонтан осколков. Давя без пощады, накатилась взрывная волна.

Затем взорвался еще один снаряд, и еще, и еще — и «при каждом разрыве, — говорит Авраам, — мы шептали: «Слушай, Израиль». Мы были боевыми парашютистами, это верно, но ведь тогда мы лишь впервые нюхнули пороху, настоящей войны. Мы зарылись один под другим, и у каждого в горле стоял ком. Внезапно до меня дошло, что достаточно какому-то одному, более нахальному осколку найти тебя — и ты мертв. Мы проторчали там минут двадцать. Это было очень неприятно».

В то же время фельдшер Игал сидел позади одного из домов и размышлял. Он не боялся смерти, но страшился тяжелого ранения.

В другом темном углу, около лестничной клетки, сидел Бени Шифер, взводный командир. Снаряды завывали и рвались со всех сторон, и он с тяжелым сердцем ждал команды подниматься в атаку. После боя он признался, что эти двадцать тягучих минут перед боем и под снарядами были труднейшими в его жизни.

«То, что я верующий, поддерживало меня и ограждало, — поясняет Цуриэль, рыжий богатырь с простодушными глазами. — У меня была опора. Было упование на Вездесущего. Я знал, что вернусь, если сумею постоять за себя. Ибо сказано: «Сумейте постоять за ваши души».

Когда Моше Меворах, находившийся на верхнем этаже дома, в котором залегли парашютисты, выстрелил из левого угла окна по позициям Полицейской школы, дуло пулемета засветилось в темноте пульсирующими вспышками, тотчас засеченными иорданской безоткатной пушкой, которая выпустила снарядв сторону квартала Паги и прямым попаданием накрыла цель. Огонь, пороховая гарь и дым наполнили комнату. Послышались стоны и хрип, но гарь и дым мешали разобраться с ранеными. Двое из них сами выбрались из-под груды обломков и помогли найти остальных. Моше Мевораху сделали первую перевязку и понесли его на носилках на сборный пункт раненых, обнаружить который в потемках иерусалимской ночи было весьма и весьма сложно.

«Мы понесли потери, — говорит Моти, — еще не вступив по существу в соприкосновение с противником. Иорданцы превосходно знали местность и пристрелялись к целям, так что первые же залпы вывели из строя десятки наших людей. Раненые сетовали: «Если б хоть успели вскинуть «узи» или швырнуть гранату; но просто так выйти из строя… Прежде чем ты успел что-либо сделать, тебя уже увозят в тыл — это не называется участвовать в бою». Увы, это случилось с десятками парней. Уже на пунктах сбора они очутились под артиллерийским огнем — из 25-фунтовых пушек, из орудий 81-миллиметрового калибра, а местами, возможно, и 120-миллиметрового. Наши первые действия заключались в эвакуации части раненых в тыл».

На каждом углу и на каждой лестничной клетке десятки солдат возбужденно и в напряжении ждали, «чтобы дело уже началось». Никто из них не подозревал, что «дело» уже на ходу — штурмовые группы двинулись вперед по отлогому подъему, отделявшему стену квартала Паги от пограничных заграждений.

Командир полка Иосеф повел штурмовую роту, и с первых же шагов наткнулся на сюрпризы. Прежде всего неожиданно обнаружился израильский пограничный забор. Иосеф приказал резать заграждения, чтобы не выдать себя подрывами. «Мы резали заграждения ^[^^рными ножницами под беглым огнем, — рассказывает один из штурмовавших, Дан Арази. — Первым в на шей роте ранило Ариэля, стрелка из базуки. Он пытался подавить боль сдавленными стонами. Тогда по мне пробежала неведомая ранее дрожь первого знакомства с войной. Взыграл инстинкт самосохранения, все во мне словно закричало: «Хочу жить!» Но мозг продолжал работать только в одном направлении: выполнить задачу как можно лучше и быстрей».

Во время подрыва заграждений в роту Додика поступил приказ продолжать продвижение. Взводы пошли вперед один за другим, и каждый шел при этом вперед с чувством, что вот, наконец, та минута — пугающая и вместе с тем долгожданная, — к которой готовились годами; минута, когда начнется кровопролитная борьба и определится, под силу ли с достоинством жить в своей стране; минута, которая положит начало великой битве.

Между ними и Полицейской школой лежало минное поле, до него оставались считанные секунды. «Нир! — крикнул Додик своему заместителю. — Ты ни в коем случае не побежишь ни первым, ни вторым, ни третьим: ты еще потребуешься людям на этой войне».

Было 2.30 ночи.

Парашютисты роты Додика устремились по подъему, ведущему к Полицейской школе, под подбадривающие восклицания своего командира: «Вперед, ребята, вперед!» («Делай шаг пошире, — уговаривал себя Нир, — нет, еще шире, еще; иначе для тебя все кончится прежде, чем все начнется, — на одной из этих проклятых мин, приготовленных для тебя этими гнидами»).

Авраам Катан тащил тяжелую базуку, «узи» и наспинный ранец с боеприпасами и пытался догнать бегущих впереди. Он упал и поднялся, снова упал и встал, а командир продолжал орать до хрипа в голосе: «Вперед, вперед!» У всех засела в мозгу одна-единственная мысль: «Не отстать». Только бы не оторваться'.»(«Поверь мне, не знаю, откуда взялись у меня силы падать и вставать, падать и вставать, — говорит Катан, — казалось, меня подгоняет высшая сила»). Вдруг он ощутил жжение в груди. Вот оно, Катан, вот тебе и конец, промелькнуло в его сознании. Он видел пробегающих мимо, они уходили вперед, словно охваченные безумным порывом.

«Что же, валяться мне здесь и закончить войну, не истратив ни одной пули? — спросил себя Катан. — О нет! Не бывать этому… Не бывать!»

Он потрогал кровоточащую ссадину, оставленную пулей, и побежал, пытаясь догнать товарищей по взводу. Они бы достигли уже стены Полицейской школы, если б буквально в нескольких шагах от нее не напоролись на четвертое по счету заграждение, самое мощное из всех (это заграждение не было подорвано штурмовой ротой, потому что не фигурировало в раз-ведывательных данных). Послышался крик: «Опять заграждение. Саперы, вперед!» Солдаты укрылись.

Пока они отбегали, минометные батареи и пулеметы Полицейской школы успели прополоть огнем их ряды. «Вдруг чувствуешь в темноте тяжелые пулеметы или что-то в этом роде, — вспоминает один из бойцов. Рубает в тебя, ребят косит справа и слева, и они кричат: «Ранен, ранен!» Понимаешь, что ты в самом компоте. Мы отбежали сколько-то метров назад. Помню, что пока бежал и падал, успел подумать: «Отсюда — не выйду живым». Однако вышел».

«Опять заграждение. Саперы, вперед!» — крикнул План Энджел, которому через несколько минут предстояло удостоиться величайшей чести — стать первым парашютистом, ворвавшимся в иорданский Иерусалим.

Дожидаясь подрыва заграждения, он заметил две группы иорданцев, продвигавшиеся из Полицейской школы в его сторону. Подрыв задерживался, и иорданцы добрались до гамого устья траншеи, начинавшейся за колючей проволокой. «Будет резня», — пробормотал кто-то над ухом Энджела. Он подумал о товарищах по роте, как они бежали вперед, с каким воодушевлением, а теперь томятся позади по милости вот этого забора, о котором никто не подозревал. Задержка с подрывом заграждений заставила их сосредоточиться и стать удобной целью для иорданцев, уже наводивших свои пулеметы.

Взрывчатка тем временем все еще отказывалась сработать.

«Я понял, — вспоминает Энджел, — что надо немедленно что-то предпринять, если я не хочу, чтобы скосило всех ребят». Он поднялся и побежал вперед. Заряд взорвался, и Энджел первым проник в образовавшийся проход и пропал в облаке, поднятом взрывом. Он взлетел на откос перед траншеей и увидал, что иорданцы не только установили и навели пулемет, но и подтащили полный ящик боеприпасов. «Через считанные секунды они открыли бы огонь по ребятам, — говорит Энджел. — Эта мысль стала моим первым сильным потрясением. Я начал стрелять и одной очередью уложил их. Я на момент застыл, замер на месте, обалдел. Из неподвижности меня вывел, оказавшийся позади меня солдат нашего взвода — он толкнул меня в спину. Я словно проснулся и побежал влево. Там были еще двое иорданцев с пулеметом. Их я тоже ухлопал».

На некотором расстоянии позади Энджела залегли парашютисты, остановленные задержкой с подрывом заграждения. Нир смотрел на своих бойцов, ярко высвеченных вспышками снарядов, бьющих в здание Полицейской школы. Все они внезапно показались ему приниженными и подавленными. «Вперед, ребята! — закричал он. — Это не минометы… Это наши рвут заграждения. Вперед!» Никто не поднялся. Он снова крикнул, найдя слова, отогнавшие страх, и парашютисты устремились вперед, как бурный поток, грозящий затопить траншею и все ее разветвления, ведущие круг за кругом к Гив’ат-Хатахмошет. Минута — другая, и они начнут преследовать в ходах сообщения противника, обмениваясь с ним в ночных потемках выстрелами в упор.

Но прежде чем соскочить с бойцами в траншеи, прежде чем вместе с ними продвинуться в сторону грозных укреплений Гив’ат-Хатахмошет, остановим ненадолго бег событий и времени и поразмыслим над характером места, к которому они приблизились, и над принципами борьбы, исповедуемыми двумя сторонами — перед тем, как они столкнутся в безоглядном стремлении уничтожить друг друга.

В статье, опубликованной в журнале Цахала «Бама- хане» сразу после окончания боев, но написанной незадолго до начала войны, министр обороны Моше Даян дал анализ тактического и символического значения того, чему еще предстояло произойти на Гив’ат-Хатах- мошет.

«В чем источник мощи Израиля? — спрашивал Даян в своей статье. — Техническое превосходство? Лучшая организация? Моральная высота? Что позволяет Израилю брать верх над его врагами, подобно тому, как Давид взял верх над Голиафом?»

Ответ на свои вопросы Даян находит в анализе поединка Давида с Голиафом. По-новому оценивая этот поединок, он придает ему смысл, существенный для нашего рассказа.

Давид, по мнению Даяна, отнюдь не принадлежал к простодушно-эмоциональному человеческому типу, бросающемуся в бой очертя голову, движимому лишь верой и готовностью к самопожертвованию. Это был осмотрительный и рассудительный воин:

«Он, прежде всего, выяснил и установил, какова награда, обещанная тому, кто осилит Голиафа. Затем он опробовал имеющееся снаряжение — медный шлем, кольчугу и меч — и отверг их, убедившись, что не слишком хорошо владеет ими. Лишь затем он вышел на поединок, вооруженный палкой, пятью камнями и пращей.

Кто знает, как закончился бы поединок, если б Давид вздумал соревноваться с Голиафом в искусстве владеть мечом? Отдав предпочтение праще, Давид не только не поставил себя в невыгодное положение, но более того — он фактически добился преимущества. У Голиафа не было лука, стало быть, он не мог поразить Давида с расстояния, и Давид, воспользовавшись этим, послал из пращи в лоб Голиафу камень. Иначе говоря, Давид сразился с Голиафом оружием, которое не только не уступало оружию врага, но было сильней. Величие его не в том, что он готов был выйти на бой слабым против могучего, а в том, что нашел средство, дающее преимущество слабому и превращающее его в сильного».

Танах[14] дает нам описание душевных качеств Давида. Он верил в себя. Знал, что нельзя отступать перед грубой силой. Он боролся с медведем и львом и одолел их. Давид обладал опытом, который свидетельствовал, что нет «проигранных войн». Бывают малодушные бойцы, бывают ошибочные военные планы, однако тот, кто готов к самоотверженной борьбе, изыщет средства одолеть и льва, и медведя, и Голиафа.

О Голиафе в Танахе говорится скупо. Дано лишь описание его физического сложения: высок ростом и силен. Некоторые указания на его характер можно, однако, извлечь из перечня доспехов, которыми он пользовался. Он весь был закован в броню: медные шлем и наколенники, кольчуга и щит, который нес перед ним его оруженосец. Без сомнения, Голиаф боялся за свое тело и делал все возможное, чтобы защитить его.

Такая защитная концепция (подвижная линия Мажино) привела к соответствующим последствиям. Вес доспехов Голиафа превышал семьдесят килограммов. Крепость, безусловно, внушительная. И в оборонительном бою закованный с головы до пят Голиаф, возможно, мог победить, но маневрировать, быстро передвигаться — к этому он был не приспособлен. Быть может, он и не стремился к этому? Быть может, не доспехи оберегали Голиафа, а Голиаф прятялся за доспехами, перепоручив ведение войны мертвому металлу?

Итак, Давид не полагался на силу и на бога военных ратей, который будет воевать за него. Он искал и изыскал средства, обеспечившие ему военное преимущество. «Таков путь дерзких, не знающих страха», — писал Даян.

Теперь от символа перейдем к идее. Каковы принципы стратегии Цахала? «ЦалаЛ — говорит Даян — невзирая на свое название, с самого основания государства не был армией обороны — это наступательная армия».

Так было, и в ответных операциях в Синае, и так будет в Шестидневной войне. Оборонительное сражение можно вести и при отсутствии высокого морального духа, из-за того лишь, что нет выбора и что ты прижат к стене — под прикрытием укреплений, путем автоматического и заранее распланированного приведения в действие различного оружия. Другое дело атака. Рукопашная в траншеях врага, захват его опорных пунктов, наступательные действия против его частей — все это невозможно без высокого боевого духа. Более того, при наступательных действиях — особенно малыми силами, взводами и ротами — командир обязан быть также и вождем, и вдохновителем, увлекающим за собой воинов.

Само военное мышление в армии — наступательное. Границы Израиля и большинство примыкающих территорий лишены естественных преград (больших рек, высоких гор и г.д.), нет там и искусственных укреплений. Даже в военное время арабские войска не в состоянии создать герметические линии фронта, как это делается в Европе. Такая ситуация — характер местности, благоприятствующий маневру, разреженность (относительная) военных сил и укреплений — предполагает наступательную тактику, дает простор для дерзких замыслов и прорывов на вражескую территорию, действий по окружению и глубокому проникновению в тылы. Новый подход (наступательный вместо оборонительного) наиболее ярко выразился в отсутствии укрепления на границах страны. Невзирая на то, что политика Израиля (это распространяется, безусловно, и на армию) в своей основе оборонительная, руководители израильских войск все эти годы воздерживались от оборонных мероприятий. Их реакция на арабские провокации была — контрудар, атака баз противника, перенос войны на его территорию, а не попытки отсидеться в укрытии. Понятие «война с арабами» в глазах израильского солдата рисуется как атака на ста-тические позиции арабского военного подразделения.

Стоящие перед ним проблемы заключаются в том, как переправиться через Иордан, пересечь Синайскую пустыню, как обезвредить мины, защищающие подступы к арабским опорным пунктам, преодолеть заграждения, укрепления, ходы сообщения и заградительный огонь — это, как правило, обязательные атрибуты арабской тактики. Израильский солдат осмысливает себя в таких понятиях как атака, прыжок с парашютом, движение в танке и ночная разведка. Вера в свои силы и невероятная решимость атаковать и овладевать — эти душевные качества воинов куда в большей степени определяют течение войны, чем иные многочисленные и весьма почтенные факторы».

Слова Даяна о сущности и принципах ведения борьбы Цахалом и о символике, кроющейся в поединке Давида с Голиафом, как нельзя лучше подходят к бою 6-го полка за опорный пункт Гив’ат-Хатахмошет — бою атакующему, маневренному, ударному, построенному на дерзости и наступательном духе его участников — против войск, окопавшихся на позициях статической обороны, позади заграждений, укреплений и траншей.

Это не был бой малочисленных против многих. Силы были более или менее равные, однако сам опорный пункт — Гив’ат-Хатахмошет — был своего рода Голиафом, притом чрезвычайно опасным. Настолько опасным, насколько это можно себе представить. Если Голиаф предпочел заковать себя в тяжелый панцирь, медные наколенники и выставить перед собой увесистый стальной щит, то легионеры окружили две свои казармы и два штабных строения в центре очень узкими и очень глубокими траншеями (глубина около двух метров). Эти траншеи, облицованные иерусалимским камнем, наглухо опоясывают холм и связаны с дополнительным ходом сообщения, ведущим в Полицейскую школу. В определенных местах траншеи образовывали такие запутанные переплетения, которые скорее смахивали на дьявольскую головоломку, созданную, чтобы доказать, что есть вещи еще более запутанные, чем русло Иордана.

От опоясывающей холм кольцевой траншеи через каждые три — десять метров отходят короткие отростки, которые ведут в блиндажи, укрепленные камнем и бетоном. По западной стороне кольцевой траншеи через каждые три метра — блиндаж. Впереди — густые заросли колючей проволоки.

В центре холма — вокруг обеих казарм — рассыпано более десяти блиндажей с бетонными стенами толщиной в десятки сантиметров. Между ними — наблюдательные пункты, батареи безоткатных орудий, огневые позиции тяжелых минометов и артиллерии. Позиции контролируют любую точку на холме, связаны друг с другом и с кольцевой траншеей извилистой сетью внут-ренних ходов.

По самому грубому подсчету на холме около 40 блиндажей, вздымающихся друг на друге этаж за этажом и держащих под полным контролем местность со всех сторон. Внутри некоторых блиндажей имеется еще блиндаж. А подо всем этим, глубоко внутри холма, упрятан громадный штабной подвал, вырубленный в скале, как склеп. «Этот штабной подвал, — говорит Моти, — где, между прочим сидеть очень приятно (прохладно, с вентиляцией), — представляет собой солидный, длинный туннель с многочисленными входами, наподобие пещер в Санхедрии».

Мало этого — по южному откосу холма тянутся террасы и каменные парапеты с позициями, доминирующими над всеми южными подступами и над открытой местностью впереди (об этом еще пойдет речь).

«Был у нас план, — говорит Моти, — прорыва в месте, скрытом ог Гив’ат-Хатахмошет и Гив’ат-Хамив- тар, что напротив. Это давало возможность атаки на узком участке. Но и тут были десятки огневых рубежей с огромным запасом боеприпасов. Количество гранат, обнаруженных после боя на каждой позиции, свидетельствует, что они были основательно оснащены».

Одним словом: опорный пункт Гив’ат-Хатахмошет в ночь на пятое июня представлял собой настолько совершенную адскую машину, что архитектор ада смог бы воспользоваться ее чертежами для постройки до полнительных кругов своего царства. В отделении пыток не помешало бы иметь такие траншеи и укрепления.

Но вернемся в одну из этих траншей, где мы покинули ударную группу именно в тот момент, когда она проникла в окоп. Траншея была отрыта напротив стены Полицейской школы и, как было упомянуто, вела под углом в 90 градусов к подступам Гив’ат-Хатахмошет.

Штурмовой отряд Энджела свернул направо и оторвался от остальных, в то время как Нир, командир штурмовой роты, вместе с бойцами спрыгнул в траншею и устремился налево, в сторону поворота.

Этот первый прыжок в траншею для многих оказался самым тяжелым переживанием за войну: первые ряды наступающих, взбежав по крутому бетонному откосу, соскакивали с него прямиком на дно — на лежавших там двух убитых иорданцев. Необходимость с первого же шага ступать по трупам стала тяжким шоком. «Если б я не увидел в темноте, что это иорданцы, — говорит Авраам Катан, — я оказался бы настолько деморализованным, что не захотел бы и не сумел бы больше драться. Не такой уж я великий герой, и уверен, что будь я вынужден с первого же шага ступить на труп нашего солдата, не было бы от меня на этой войне никакого проку».

Движение в траншее, медленно уползавшей вперед, при постоянной давке и задержках, приводило к пробкам, когда парашютисты вообще лишались возможности шевельнуть рукой и ногой. Тем временем их товарищи, оставшиеся под пулеметным огнем наверху, у устья траншеи, напирали на них, чтобы они двигались поживее и освобождали место. Послышались крики: «Поживее прыгайте в траншеи!» и крики-возражения: «Невозможно — слишком тесно!» Напор усиливался и снова приводил к пробкам. Десятки солдат, лишенных пока возможности укрыться в битком набитом ходе сообщения, находились на расстоянии нескольких десятков метров от стены Полицейской школы, окна которой были превращены в бойницы. Оттуда их беспощадно косило пулеметным огнем. Со всех сторон начали доноситься стоны: «Фельдшера, фельдшера!» — «С этого момента, — говорит Авраам Эдут, — этот зов стал о^мым популярным на войне».

Каждая секунда промедления под дулами пулеметов увеличивала количество жертв и, как следствие, — сумятицу и неразбериху. Кто знает, к каким убийственным последствиям привели бы эти секунды, если бы тут не вмешался один из взводных, скомандовавший бежать вдоль траншей вперед и прыгать в них на более отдаленном расстоянии, чтобы предотвратить полную закупорку.

«Тут не занятия, где сразу вам подавай простор, — заорал он. — Быстро вперед!» Парашютисты, нагруженные пулеметами, базуками и мешками со взрывчаткой, которые ползли в арьергарде, прилагали отчаянные усилия, чтобы нагнать свои отделения. Одним из них был пулеметчик Цуриэль. Так как он отстал во время бега к траншеям (несмотря на его богатырское сложение, вес пулемета сделал, то, стиснув зубы, изо всех сил волочил себя вперед. Вместе со взводным Эдутом они вскарабкались со своей тяжелой амуницией на крутой подъем, цепляясь за бетон ногтями. Во время прыжка в траншею они тоже рухнули на трупы. «Это были первые убитые, которых я в своей жизни увидел, — вспоминает Эдут, — и меня полоснуло, как ножом». С этого мгновения у Эдута, как и у многих других, резко изменилось восприятие действительности.

Произошел полный переворот в ощущениях, без чего в бою, по-видимому, невозможно: чувствительность уступила место безразличию, жалость сменилась нечеловеческим хладнокровием. Люди сами себя толкали в страшное колесо боя — и превратились в его частицу.

«Когда ты попадаешь в этот переплет, — говорит один из бойцов, — ты перестаешь думать о себе, о семье и друзьях. Справа и слева от тебя падают твои лучшие товарищи, а ты в отупении проходишь мимо. Ты не способен воспринять их смерть и осознать ее. Только после боя рассеется этот наркоз, и к тебе вернутся человеческие чувства. И тогда заново воскреснет перед тобой картина смерти твоих товарищей».

Продвижение в траншее шло в следующем порядке: автоматчики-«узисты» бежали вперед, расчищая автоматными очередями и гранатами дорогу в каменном проходе. Как только разряжался магазин, раздавался крик: «Магазин» в полном соответствии с боевым уставом («как записано в книжке»); тогда из-за спины вырывался вперед следующий автоматчик, поддерживая темп огня. «Мы продвигались по петлям траншеи постепенно, шаг за шагом, — рассказывает Нир. — Казалось, ей нет конца. Потом мы узнали, что прочесали триста погонных метров. На всем этом отрезке я был командиром головного отряда, и взводным, и автоматчиком, и просто рядовым».

Перед этим стало ясно, что ширина траншеи не позволит парашютистам обгонять друг друга. Поэтому последовал приказ: солдат, израсходовавший весь магазин или застрявший по любой причине в проходе, ложится на дно траншеи и служит живым мостиком для товарищей, пробегающих по нему вперед.

Через пять — десять метров от центральной траншеи ответвлялись боковые коридоры с бетонированными бункерами, расположенными попарно по сторонам'. В рукопашных схватках, завязавшихся возле входов в бункеры и внутри них, появились первые раненые. По траншее пронеслись их крики: «Фельдшера!» Пересохшие глотки ел пороховой дым.

Одним из раненых был Авраам Катан. Он громил из базуки бетонированные позиции, и тут в него выстрелили из-за спины. Оказалось, что пулю послал в него его собственный второй номер, который в потемках принял своего напарника за одного из легионеров, перебегавших между блиндажами. Катан закричал: «Перестань» — это оказалось для его товарища по орудию, по-видимому, слишком сложно, так как он смысла этого «перестань» не понял и продолжал жарить пулями.

Катан изо всех сил прижался спиной к стене траншеи и, когда огонь прекратился, начал себя ощупывать. Что-то тревожило его, но пока он не знал, ранен или нет («когда тебя ранят, — говорит Катан, — ты получаешь нечто вроде удара, но не знаешь, что с тобой, собственно говоря, случилось»). Ощупывая себя, он вымазал всю ладонь в крови, и подумал: «Один раз я спасся, но теперь мне конец». Однако, успокоившись, он понял, что и на этот раз ранение не из безнадежных. Он улегся в траншее, чтобы освободить проход, а парашютисты поневоле пробегали по нему.

Послышалось перешептывание: «Катан ранен, Катан ранен». Катан обиделся: будут по нему тут расхаживать, прежде чем он успел опорожнить хотя бы один магазин? Не выйдет! Он поднимется и будет продолжать драться. Пока он пытался встать на ноги, позади него появился новый взвод — на сей раз Иоава Цри Передние тоже приняли Катана за легионера и вскинули автоматы. Палец Иоава уже лежал на гашетке, когда Катан сообразил, что его опять по ошибке собираются расстрелять. Он снова прилип к стене траншеи и завопил: «Не стреляйте. Это Катан, я Катан, не стреляйте». На счастье Катана, несколько месяцев тому назад Цри спас его от гнева командира, и по такому случаю они свели знакомство: теперь Иоав узнал Катана по голосу и в момент, когда палец нажал на гашетку, успел мотнуть стволом, так что очередь ушла в сторону. В последнюю секунду он спас Катану жизнь.

Увы, после боя они не смогли поделиться пережитым в те мгновения. Иоаву суждено было погибнуть в считанных метрах от того места, где спасся Катан.

Взвод Иоава устремился вперед, шагая по Катану. «В чем дело? Почему я валяюсь здесь, как кретин? — спросил себя Катан. — Вставай, подъем! Ты на этой войне ничегошеньки еще не сделал». Он поднялся и попробовал потащить свою базуку. Локоть у него был раздроблен и болел все сильней. Поняв, что при таком локте, ему с базукой не справиться, он стал предлагать ее солдатам, прошедшим по нему. Желающих не нашлось, никто не хотел брать на себя обузу, которая еще больше осложнит и без того нелегкое продвижение. Тогда Катан сказал себе: «Быть кому-нибудь в тягость я и вовсе не собираюсь. Если они не возьмут базуку, уж я-то никак не брошу ее просто так. Оружие — это последнее, что я брошу». Он взвалил ее на свою израненную руку и потащился вперед, чтобы как-нибудь добраться до тех, кто штурмует впереди («раз мы уже здесь — сказал он себе, — постараемся быть, по крайней мере, в числе первых»). По дороге ему повстречался один из взводных, который увидел его пропитанный кровью рукав. «Немедленно перевяжи себя или пусть кто-нибудь это сделает», — приказал он Катану. «Есть», — отозвался тот, подумав при этом: «Как бы не так, устрою я тут перевязочную и остановлю все движение, как бы не так!»

Наш Катан уже миновал несколько позиций, когда одному из бойцов удалось его все-таки остановить и перевязать. Катан пошел дальше, прилагая нечеловеческие усилия, чтобы не выронить базуку. Не раз приходилось ему ползти на четвереньках — иначе было не пробраться вперед. Когда приходил конец его терпению, он скрипел зубами и бормотал: «Будь что будет. А базуку не брошу». Так он шел и шел…

Позднее он встретил своего командира Додика. Додик кинулся обнимать Катана, хотя это совсем не было в его характере, а скорее наоборот. Додик терпеть не мог нежностей. «Слушай, Катан, — сказал он, — я слыхал от твоих парней, как ты тащил базуку. Тебе причитаются поцелуи. Тебе причитаются поцелуи, слышишь, парень».

В нескольких шагах от места сентиментальной встречи с Додиком Катан увидел мелкую траншею, откуда можно было выстрелить из базуки. Это как раз место для выстрела, подумал он. — Если не здесь, то где же? Силы оставляли его, рука болела нестерпимо. Как стрелять? Он сделал невозможное, и когда в конце концов ему удалось вынуть снаряд и зарядить базуку, оказалось, что алюминиевый ствол продырявлен пулями и стрелять из него нельзя.

«Напрасно столько сил угробил, тащил базуку, — проговорил он в отчаянии. — Напрасно…»

Рота Додика, продвигаясь в траншее, достигла подножия Гив’ат-Хатахмошет и залегла там в ходах сообщения западной стороны. Здесь установилась связь между командиром полка Иосефом и Додиком. Додик доложил, что рота выполнила задачу и овладела траншеями, ведущими к холму, и его западными подступами. «Ты готов продолжать и подняться на самый холм?» — спросил Иосеф. Додик ответил, что такая возможность есть. «Пока все шло легко, — сказал он. — Сумеем захватить холм сами».

Пока он вел переговоры с командиром роты, из траншей стали появляться раненые, и очень скоро картина окончательно переменилась: поле напоминало живодерню. Один из ротных фельдшеров бегал по траншеям под пулями и рвущимися гранатами. То и дело он спотыкался о согнутые приклады, разорванное и обуглившееся оружие. Рядом раздавались жуткие вопли и стоны. Фельдшер бежал на крики. К пересохшему от пыли и дыма горлу подкатывал ком, сердце бешено колотилось от всех этих несущихся со всех сторон воплей о помощи.

При первой нашей с ним встрече еще в начале пути он не тревожился за себя, — его беспокоила ответственность, возложенная на него. Он знал, что в этом бою многие падут, но что еще больше людей будет нуждаться в нем в самые трудные часы своей жизни — от него будет зависеть их судьба. Он считал, что у него слишком мало боевого опыта, и огромная, тяжкая ответственность угнетала его. Теперь он пытался доказать самому себе, что достоин оказанного ему доверия.

Он подбежал к солдату, безостановочно кричавшему «фельдшер, фельдшер». Оказалось, парня охватил припадок истерии, хотя ничего ему не угрожало. Фельдшер отвесил ему оплеуху и остановил нервный срыв. Перед тем как бежать дальше, он не забыл сказать ему несколько добрых слов. Через несколько шагов он наткнулся на тяжело раненного, исходившего страшным плачем: «Умираю… умираю…»

«Еще немного, и начнет светать, — сказал фельдшер. — За тобой придут и вынесут. Не бойся!» Он приласкал раненого, утешил его и побежал дальше, исполненный злобы, под пулями, продолжавшими полосовать по траншее. Упал на колени возле другого раненого, лежавшего в одиночестве, и ползком перетащил его в более безопасное место. Воздух снова завибрировал от пуль. Фельдшер помог раненому улечься поудобней. Тот захрипел, когда он попробовал его обследовать. Он расстегнул пропитанную кровью рубашку и отпрянул в ужасе. Под ней все было разворочено («Жуть! Жуть’»). Он принялся накладывать повязку за повязкой, усилившие боли раненого. Проклятые пули не переставали свистеть над головой.

«Я выберусь из этого живым? — спросил раненый. — Ты мне скажи, выберусь я из этого живым?»

Фельдшер кивнул в ответ и пополз на стоны третьего, лежащего в красной луже со смешанным выражением боли и удивления на сером лице. Казалось, все, чего он в жизни желал и не получил, — отныне не получит никогда, — запечатлелось в этом выражении. Фельдшер перевернул его и увидел обнаженные внутренности. Он ввел морфий, чтобы приглушить муки, а затем попытался как-то затомпонировать и перевязать брюшную полость.

Перед тем, как покинуть его, он посмотрел ему в лицо. Широко раскрытые, совершенно трезвые глаза. При полном сознании и явном понимании того, что его ожидает.

В течение всех этих часов боя фельдшер держался так, как он сам от себя никогда не ожидал, но теперь, когда рота собралась, чтобы идти на холм, его вдруг сломило. «Это случилось, — рассказывает он, — когда мне сообщили, что второй ротный фельдшер, Дидье Гутель, ранен в руку. Я отправился перевязать его. Держался он — честь и уважение. Затем хлынул поток других раненых. Их масса, а я один. Зрелище жуткое: истерзанные тела, один в сознании, другие нет, куда ни глянь — кровь. Я начал работать, как бешеный. Вводил морфий, глушил боли, отпаивал тех, кто без сознания, останавливал кровь — а были изрешеченные, как сито. Делал что мог, пока у самого вдруг не потемнело в глазах. Слабость страшная. Прислонился к стене траншеи, чувствую, накатывается на меня обморок, сейчас упаду. Чувствую, не в силах я больше видеть раненых и убитых (я не хирург, нет у меня привычки к такому — я всего лишь обыкновенный человек, да еще чувствительный). Кто-то закричал мне: «Ты тоже подцепил пулю?» Это вывело меня из транса. Я был совершенно сломлен и не думал, что оправлюсь. Но я знал, что я должен — должен во что бы то ни стало действовать, хотя и нс спасу этих людей и никто их не спасет».

Через некоторое время, когда ему полегчало, фельдшер по просьбе раненого чиркнул спичкой, и тот прикурил сигарету. При свете спички фельдшер увидел свои руки. «Я был как мясник, — говорит он, — весь в крови, но меня это больше не волновало. Я пришел в себя, внутри все словно заморозило. Теперь я работал как часы. Четко и хладнокровно обдумывал каждое движение».

Спустя несколько минут после того, как Додик согласился продолжать атаку и подняться с ротой на холм, он снова связался с командиром полка Иосе- фом: сообщил, что у него много раненых и не хватает боеприпасов. Поэтому он бы предпочел, чтобы атаковала рота Дади, как и было запланировано, и чтобы она завладела холмом Гив’ат-Хатахмошет.

Дади находился в то время в полосе прорыва и двинулся со своей ротой в сторону Полицейской школы. Незадолго до этого, поглядев на здание полиции, он сказал своему заместителю Эшколу, которому вскоре суждено было погибнуть: «У меня такое впечатление, что когда мы туда доберемся, мы не найдем там ни души. Все легионеры смотаются на Гив'ат-Хатахмо- шет». Теперь, когда он направлялся к зданию полиции по пути к Гив’ат-Хатахмошет, он не мог себе представить, насколько прозорлива его догадка. Здание полиции, которое считалось одним из самых крепких орешков в битве за Иерусалим, оказалось, благодаря превратностям войны, самой легкой добычей.

Здание полиции было атаковано людьми Габи сразу после того, как рота Додика ворвалась в траншеи и пошла вперед, в сторону холма. Танки, бившие в тот момент по тылу школы, разрушая стены, перенесли огонь на позиции холма. Солдаты Габи остановились у заграждений и бились с самыми упрямыми из оставшихся («ножницы, ножницы, скорей сюда ножницы, здесь тоже проволока, надо резать»).

Когда с последним заграждением было покончено, одно из отделений устремилось вперед к подъезду полиции и занялось взрывчаткой, чтобы взорвать вход. Пока готовили заряд, выяснилось, что в нем нет нужды: двери не на запоре. Тотчас ринулись в пустые коридоры и по комнатам, где после обстрела все было перевернуто вверх дном и в горах обломков нельзя было найти ни рук, ни ног, ни легионеров, которые выскакивали из своих нор и во все лопатки улепетывали по коридорам, израненные и деморализованные пережитым во время артобстрела. Первые из прорвавшихся и обративших в бегство легионеров гнались за ними с остервенением и энтузиазмом.

«Фонарь сюда!» — вскричал кто-то из задержавшихся на лестнице, которая вела на второй этаж. Поднявшись наверх, он различил снаружи последних легионеров, спасающихся через большую дверь в северном фасаде. Они бежали в сторону траншей и позиций Гив’ат-Хатахмошет.

Через несколько минут после захвата нашими войсками здания полиции оно вполне могло сойти за овеществленный лик самой войны. По коридорам пробегали солдаты, свистели пули, горели подожженные обстрелом боеприпасы и, взрываясь, разносили все на куски. Груды конторского оборудования высились вперемешку с брошенным вооружением. Тонны канцелярских бланков валялись среди обломков и снарядных гильз, придавая погруженному в сумрак помеще-нию сходство не то с кафкианским дворцом бюрократии, не то с кладбищем брошенного оружия.

Вскоре после вторжения Габи доложил командиру полка: «Полиция в наших руках».

Во время схватки в здании полиции Дади со своей ротой шагал в сторону опорного пункта Гив'ат-Хатах- мошет. Издали он видел легионеров, бегущих в панике из полиции к укреплениям холма. Не получив достаточно данных от разведки, он не знал, навстречу чему идет. Он принимал во внимание, что район холма будет самым трудным на всем его полковом участке, однако допускал возможность, что легионеры отступят и дальше, оставив его полку пустой укрепленный холм. Тем не менее, приготовился и к самому неблагоприятному варианту.

Короткое шоссе, связывающее здание полиции с Гив’ат-Хатахмошет, привело роту Дади к трем коричневым домам мандатного времени — очевидно, военным учреждениям и офицерским квартирам, — которые отделяли диагональной линией шоссе, ведущее дальше в квартал Шейх-Джарах, от склона Гив’ат-Хатахмошет. Дома эти были пусты, а находившиеся в них легионеры, обращенные в бегство одной из штурмовых групп, отступили в тыл, на Гив’ат-Хатахмошет. Они оставили позади себя хаос и разрушение.

Дади построил три своих взвода для прорыва на холм. Одному было поручено закрепиться в уже знакомых нам трех домах и выжидать. Второй взвод (к которому Дади присоединился сам) получил приказ атаковать холм с восточного направления и продвигаться к его центру по восточной кольцевой траншее. Третий должен был штурмовать холм с запада и овладеть им, двигаясь по западной кольцевой траншее. (Позднее выяснилось, что пути продвижения диктуются самим ходом упорного боя, и от предварительных наметок не осталось и следа).

Иорам шел впереди взвода. Весь вид его говорил о том, что он идет на выполнение боевой задачи спокойно и хладнокровно. По дороге он крикнул солдатам, чтоб захватили базуку раненого и двигались в сторону траншеи, ведущей к холму напрямик. Атака на эту траншею тотчас наткнулась на стену огня. Дробно и безостановочно застучали пулеметы, укрытые в амбразурах фасада холма, посылая плети пуль, которые стегали воздух, взрыхляли землю и поражали каждого, кто попадался на пути.

Прежде чем достичь холма, Иорам очутился на развилке, откуда поворачивала налево, к западному склону холма, мелкая траншея.

Солдаты бежали вперед по траншее, когда вдруг послышалось завывание приближающейся мины, с исполинской силой сверлящей воздух над головами. Ударило. Грохот разрыва, стена пыли и дыма. Связного командира взвода швырнуло на дно траншеи, очухавшись, он побежал назад с криком: «Фельдшер, фельдшер, меня ранило, фельдшер!»

До взрыва перед связным стоял какой-то солдат. Мина накрыла его прямым попаданием и стерла, будто его и не было. «Своей гибелью он спас всех ребят вокруг, — говорит один из бойцов. — Это был самый большой здоровяк во всей бригаде — наши мешки- мундиры ему одному только и были впору. Мина попала в него, и его большое, могучее туловище самортизировало и поглотило разрыв. Удар был настолько сокрушительным, что никто не заметил его исчезновения. Только одного из стоящих за ним ребят залепило кровью и клочками мяса. Позже мы нашли его отор-ванную ногу и обгоревший опозновательный брелок».

Взвод Иорама продолжал движение, пока не оказался в непосредственной близости от центра холма. Командир полка Дади связался с ним и запросил: «Где ты находишься?» Иорам даже в эти трудные часы не утратил чувства юмора: «Я нахожусь уже внутри цели. Иа одной линии с… луной».

Дади продолжал допытываться: «Что ты делаешь на…цели?»

Иорам: «Что значит, что я делаю на цели?! (взрыв хохота). — Я беру ее!»

Взвод Иорама пошел в атаку на обе казармы в центре холма и забросал их гранатами и реактивными гранатами из базук.

Напрасный труд, поскольку в казармах никого не было (легионеры тем временем закрепились в десятках окружающих блиндажей). Интересно, что койки внутри помещения были заправлены, по словам одного из солдат, «ну точно для утренней поверки».

К этому времени во взводе Иорама осталось лишь восемь человек, к тому же по ним велся огонь из бетонированных блиндажей, опоясывавших кольцом плоскую вершину холма. Один из восьми оставшихся, Яки, стрелял из ручного пулемета, когда внезапно ремень на оружии развязался. «Я попал в один из тех маленьких цейтнотов на войне, — рассказывает он, — когда под огнем ты должен привести в порядок снаряжение, потому что не сделай ты этого, ты пропал. Я опустился на колено посредине холма, где я был как на ладони у иорданцев, и стал продевать ремень в пряжку. Мелочь, для которой надо иметь терпение и не годятся дрожащие руки в момент, когда вокруг шипят пули, превратилась для меня в экзамен на самообладание». Ему удалось продеть и закрепить ремень, затем пробежать за казармы. На него в полный рост несся солдат в плоской, как тарелка, каске (этой приметой отличается легионер от израильского со^^д^^^^а Яки молниеносно выстрелил. За врагом повыскакивали новые «тарелки», и всех их, одного за другим, скосили выстрелы находившихся в этом районе парашютистов.

Тем временем Иорам от казарм в центре продвинулся в траншею, которая проходит поверх подземного блиндажа-склада боеприпасов и соединяется с кольцевым ходом сообщения, огибающим в этом месте холм с его северной стороны. Иорам стоял в полный рост без каски напротив позиции безоткатной пушки на северо-восточном конце холма. На позиции было четыре легионера. Они открыли по Иораму огонь. Ему раздробило всю руку. Еще одна пуля попала в грудь. Находившийся позади Яки, увидев, как он, раненный, падает, сжался от волнения. Сам Иорам, как обычно, не волновался. Он давал указания, как усадить его и перевязать, как остановить кровь и закрыть оба отверстия на груди и спине, оставленные пробившей его навылет нулей. Однако все попытки сделать перевязку закончились неудачей: невозможно было остановить кровь, вытекающую из длинной, слишком длинной раны. Кровь плыла и плыла, пока тело Иорама не обмякло безжизненно…

Яки перебежал вперед и спустился в кольцевую траншею. Он побежал по ней и, на миг оглянувшись, вдруг обнаружил, что он совершенно один. Это внезапное одиночество в траншее его напугало, но он овладел собой и решил продвигаться дальше — будь что будет. Он прошел вперед по извилинам траншеи и благополучно миновал их. Позади появился солдат из роты бо-евой подготовки — Цвика — и с ним пулеметчики. Спереди маячила подозрительная каска. Никому не хотелось открывать по ней огонь — опасались, что это, быть может, кто-нибудь из другой группы, поднявшейся к кольцевой траншее с запада и двигающейся навстречу («мы все время боялись, что из-за недоразумения перестреляем друг друга»). Край каски пошевелился. Яки повернулся к Цвике — не стреляй, мол. Как вдруг — трах! — свирепая очередь, а за ней граната, — разрыв, осколки, огонь. Яки оглох. Тупой звон наполнил уши. Точно железной перчаткой мазнула по лицу взрывная волна. Вот оно, я ранен, подумал Яки. Лицо залило кровью, его самого отбросило назад. Он успел вовремя подняться, выстрелить в бросившего гранату и мимо него уйти вперед. Он вышел к траншейной развилке, досматривавшейся с трех направлений, — на каждом из трех в любую секунду мог кто-нибудь появиться и прикончить его. Он пошел дальше один, пока еще не зная, что приближается к Большому блиндажу, разгрому которого через непродолжительное время предстояло стать венцом боя за овладение Гив'ат-Хагахмошет.

В то время как взвод Иорама двигался к Гив'ат-Ха- гахмошет, чтобы прорваться лобовым ударом, Дади готовил часть своей роты к движению в сторону кольцевой траншеи в восточной части холма.

Дади отправился в путь, когда бойцы Иорама уже находились в центре холма возле казарм. Во главе строя шагал Миллер. Он шел в сторону большого каменного дома, стоявшего к востоку от холма. Это была вилла достопочтенного иерусалимского судьи, увенчанная внушительной телевизионной антенной (солдаты тотчас прозвали ее Телевизионный дом). Дом этот с самого начала казался подозрительным — в его верхних окнах не переставая поблескивали вспышки стреляющих пулеметов и снайперских винтовок.

Продвижение здесь на первом этаже оказалось легким и быстрым. Сверху понеслись звуки выстрелов и разрывов — свидетельство присутствия там людей Иорама, которые действительно овладели центром холма. Ощущение было такое, что все идет как по маслу, и судьба боя за холм вот-вот будет решена. Миллер с солдатами были настолько уверены в успехе, что не нашли нужным использовать укрытие кольцевой траншеи: они шли поверху, пока не вмешался командир роты Дади, приказав найти траншею и дальше двигаться по ней. Пошли дальше, швыряя гранаты направо и налево. Пока все напоминало боевое учение.

И вдруг подле Телевизионного дома на них обрушился удар убийственной силы.

Кто-то вскричал: «Граната!» — и весь ряд словно пришпилило этим криком к стене траншеи. Время остановилось. Тот, кто успел броситься на дно, ткнул голову в мягкий песок, будто помогая земле проглотить себя. Под аккомпанемент могучего грохота брызнул град осколков. «Вперед!» — подстегнул ошеломленных людей командир. Поверх голов сплошным настилом выстелился пулеметный огонь.

Гранаты рвались одна за другой, превратив траншею в кипящий кратер. «Вот оно, вот оно, — проговорил кто-то. — Они летят на нас и…»

Первым был ранен в руку кто-то из передних. К нему подбежал фельдшер, на бегу был ранен и упал рядом. Другому пуля попала в глаз, оставив кровавую дыру. Солдат издал нечеловеческий вопль и рухнул на труп одного из иорданцев. Кровь, хлеставшая из глазницы, стекала на труп. Вскоре сердце его перестало биться.

Кто-то заорал: «Фельдшера!», и Ури — единственный оставшийся на месте фельдшер — кидался от раненого к раненому. Осколки и пулеметный огонь продолжали косить людей. «У нас были раненые и убитые почти по всей длине траншеи, — говорит командир роты Дади, — и мы понимали, что теперь огонь обрушится на нас со всех сторон. Мы находились над подземным командным блиндажом, вырубленным в скале, глубоко под нами. Легионеры могли собрать в этот гигантский блиндаж сотни людей, подземные ходы связывали его еще с двумя блиндажами, битком набитыми запасами амуниции. Мы же, напротив, были совершенно незащи- щены, и боеприпасы наши быстро таяли».

По мере продвижения вперед по траншее Дади пришлось убедиться, что первый смертоубийственный удар был не более чем увертюра. То, что последовало за ним, было куда более серьезным. Один из солдат побежал вперед и был подстрелен на месте. Кто-то из взводных офицеров поспешил к нему, чтобы перевязать, и в этот момент упала граната. Офицер распла-стался на телах двух убитых иорданцев, но уже при падении был застигнут взрывом. Его ранило в ногу и руки. Он попытался отползти назад, но обнаружил, что конечности парализовало и он не может пошевелиться.

Той же гранатой жестоко ранило еще одного — солдата, находившегося в момент взрыва в нескольких метрах впереди парализованного офицера. Он закри- шл: «Я ранен, фельдшера!» Фельдшер — Ури Лейбович — побежал оказывать ему помощь. Он разорвал на нем запятнанную кровью рубашку и увидел раны. В ту же минуту появилась и начала снижаться новая граната. Теснившиеся позади закричали: «Осторожно, сейчас взорвется», — и отпрянули. Граната влетела в траншею, гулко стукнувшись в нескольких шагах от раненого и фельдшера. Она взорвалась, сотрясая отравленный дымом и пылью воздух. Оба раненых и фельдшер, не прекративший перевязки даже перед лицом смерти, лежали на дне траншеи бездыханными.

Командиры гибли один за другим, а бой продолжался с той же силой. Уцелевшие вели яростную перестрелку и отвечали гранатами на гранаты. Когда кончились боеприпасы, в ход пошло все, что можно было найти возле раненых и убитых, валявшихся по всей длине траншеи. Когда истощился и этот запас, начали собирать карабины мертвых легионеров. Град кипящего свинца сыпался не переставая, под стоны раненых, которых становилось все больше и больше. Они лежали, съежившись, и дожидались, когда их вынесут.

Дади пересчитал 'своих и обнаружил, что большинство лежит на дне траншеи, а с ним осталось всего-навсего четыре парашютиста.

Прервалась связь с другими взводами, атаковавшими вслед за Иорамом центр холма. Боеприпасы почти иссякли. Положение становилось отчаянным.

Дади решил связаться с Додиком, рота которого находилась на западных подступах к холму в качестве его, Дади, резерва. Он попросил Додика немедленно подняться со своими людьми на холм и оказать ему помощь. «У меня почти не осталось людей и нет боеприпасов», — сказал он.

Именно в это время прибыло подразделение, закончившее относительно легкую работу внутри здания полиции. Солдаты этого подкрепления появились в кольцевой траншее, которую перед ними прошел Дади. Они миновали раненых, убитых и уцелевших и ушли вперед. Никто еще не знал, что предстоит остановиться около Большого блиндажа — бетонированного чудовища, преграждавшего путь каждому, кто к нему приближался. лпп

В то время, как Додик, приняв от Дади сигнал СОС, решил разделить свои силы, дабы взять холм Гив’ат- Хатахмошет в клещи, гтакующие оказались перед новой проблемой, сулящей не менее гибельные последствия, чем предыдущие.

Первые признаки зари обозначились на небосводе в 3.32, и бойцы понимали, что как только наступит рассвет они окажутся как на ладони перед глазами легионеров, засевших по блиндажам и контролирующих всю местность. Ситуация, которая удвоит потери.

«Я поглядывал на часы, — говорит фельдшер Игал, — зная, что с каждой минутой приближается восход солнца, а с ним — приближается и беда. Каждый раз, когда я смотрел на часы, у меня екало сердце».

Солнце взошло над горизонтом в 4.34. «Оно взошло очень рано, слишком рано, — говорит один из бойцов. — Я видел, как ранило ребят и как их убивало». Один из них, по имени Магарил, поднял голову, сказал Додику: «Гляди, вон оттуда стреляют». «Вон оттуда» выстрелили ему в голову и убили.

При свете солнца с беспощадной ясностью выявилась высокая степень потерь, понесенных ротами. «Когда я поглядел вокруг, у меня потемнело в глазах: попросту не осталось людей», — говорит Цуриэль.

Бойцам Дади ничего другого не оставалось, как примириться с фактом, что одновременно с рассветом они превратились в удобную мишень не только для десятков блиндажей, дотов и позиций, рассыпанных по всем доминирующим местам холма, но и для снайперов на Гив’ат-Хамивтар. Насколько точен был их огонь, это выяснилось позднее, когда оказалось, что все раненые и убитые после рассвета ранены и убиты выстрелами в голову и грудь, в то время как большинство ночных жертв имело ранения в нижние конечности.

Призыв о помощи, который Дади адресовал Додику, был принят и рацией Нира. «Я старался все время слушать связь, — говорит Нир. — Я боялся, что не буду в курсе дел, если придется в случае гибели Додика взять на себя команду». А Додик в это время как раз обратился к Ниру: «Дади потерял много людей и связь с остальными взводами. Мы тотчас отправляемся к нему на подмогу». Нир ответил, что у него из рук вон плохо с боеприпасами, и Додик поэтому решил впереди поставить взвод Иоава Цори, находившийся до сих пор в арьергарде, а остальных разделить на две части. Одну часть роты Додик собирался повести вперед на восточную сторону холма, где пролили свою кровь солдаты Дади. Второй части, остановившейся, как мы помним, на западных подступах к холму, предстояло под командованием Нира начать продвижение к западной кольцевой траншее с последующим захватом западной стороны холма.

Додик, собрав половину своей роты, присоединил к ней всех оставшихся в ходе боя от своих подразделений. В числе последних был и Авраам Катан. По пути на восточный склон отряд вышел к траншее, которую перед тем миновал Норам — траншее, ведущей на север в самое сердце опорного пункта.

Отряд продвинулся почти до конца траншеи, то есть до самого холма, отвечая на огонь с верха холма. Вдруг оттуда донесся крик: «Не стреляйте, не стреляйте!» Оказалось, возникла опасность перестрелки с людьми Дади. Додик приказал ненадолго прекратить огонь и бросился наверх. Чудом увернувшись от пуль подстерегавшего его с пистолетом легионера, он очутился подле казарм в центре холма. На всем пути лежали раненые и убитые солдаты Дади. Нашелся и сам Дади — мрачный и подавленный разгромом отряда. Додик подошел к нему: «Держись. Будем продолжать вместе». Тем временем парашютисты Додика пересекли половину холма, которая уже вся была нашей, обогнули казармы и устремились в тыл. Там перед ними вырос Большой блиндаж, доминировавший над всем северо-западом холма.

Кто-то рядом с блиндажом прокричал: «Осторожно, осторожно, здесь позиция!»

Катан нырнул в облако пыли, колыхавшееся вокруг блиндажа. Перед ним лежали распластанные тела его трех товарищей по роте. Он зубами выдернул из гранаты предохранительную чеку («раненная рука уже не работалл»), в то время как в голове пронеслось: «Раз трое уже убиты, пришел черед мне, четвертому. Ничего страшного. Кто-то должен это сделать». (Сегодня он удивляется: «Не знаю, откуда у меня хватило дух» что-то сделать после то^о, что я там увидел»).

Внезапно навстречу ему выскочил легионер и метнул ему под ноги гранату. Катан понял, что судьбу его теперь решит доля секунды. Он отпрянул и упал. «Жду, когда же мне придет конец, — говорит он, — а конец не приходит». Обе гранаты взорвались почти одновременно. В дыму, в огне, в пороховой гари, окутавших его, он не понимал, что с ним. Помчался назад, в траншею, где залегли его товарищи, и свалился внутрь. Начал себя ощупывать. Нигде ни одной раны. Только зад весь нашпигован занозами гранатных осколков. «В четвертый раз спасаешься, Катан», — сказал он сам себе.

«Что тут сработало, — размышлял он впоследствии, — так это здоровый инстинкт. Он меня спасал в продолжение всего боя. Это точно. Если бы я долго рассуждал, тогда кто знает, остался бы живым или нет. Там все решили буквально секунды».

Схватка за эту позицию продолжалась, и вокруг нее, кроме Катана, собрались почти все парашютисты Додика. Они забросали ее гранатами, одолели и спустились в кольцевую траншею. Под ними в укромном месте склона и располагался тот самый Большой бункер.

Покончив с трудной позицией, Додик решил, что бой за холм закончен, и ему следует его покинуть и присоединиться к командиру полка Иосефу, который в это время продвигался вглубь иорданского Иерусалима и успешно выполнял конечную боевую задачу своего полка: овладеть кварталом Шейх-Джарах и проложить путь к горе Скопус. Додик не мог знать, что одновременно с его уходом с холма разгорится упорный бой за Большой блиндаж. Он также не знал, что в эту минуту его заместитель Нир находится на расстоянии считанных метров от Большого блиндажа, в ведущей к нему траншее, и участвует в кровопролитной схватке.

Как Нир оказался поблизости от Большого блиндажа — рассказ особый.

В то время, как Додик вместе со взводом своей роты собирался атаковать восточную сторону холма, другой взвод, под командованием Нира, начал штурм с западной стороны холма. Как упоминалось, между двумя отрядами находился взвод Иоава Цори, первым устремившийся вперед и пока еще не достигший конца той мелкой траншеи, что у подножия холма. Напротив высилась каменная насыпь-терраса, замаскированные блиндажи и огневые точки которой не так давно уничтожили отважные солдаты из отделения Малмуди.

Добравшись до мелкой траншеи, Иоав обнаружил, что у него осталось всего семь солдат. Остальных бойцов взвода не оказалось. Позже выяснилось, что они отстали от наступающих уже в самом начале, когда в их рядах разорвалась противотанковая граната, поразившая одного из солдат и ранившая двух командиров отделений. Это привело к остановке.

Иоав поднялся в атаку, и блиндажи, укрытые в насыпи, встретили его бешеным огнем. Атака захлебнулась. «Я наткнулся на сильное сопротивление и не в состоянии продвинуться!» — закричал Иоав Додику, двигавшемуся уже к центру холма. — Левые блиндажи у насыпи не дают пошевелиться». Додик отдал распоряжение продвигаться во что бы то ни стало. Иоав предпринял новую попытку и, после того как снова был встречен неистовым огнем, начавшим косить солдат, решил оставаться со своим взводом на месте, пока огонь не ослабеет и не появится возможность пойти вперед. Он понимал, что продвижение под таким огнем равносильно самоубийству.

Нир оставался позади, целиком сосредоточившись на радиопереговорах. Он слышал обмен мнениями между Иоавом и Додиком и тотчас радировал последнему: «Додик, я бегу на помощь Иоаву».

Он соскочил в мелкую траншею и, двигаясь зигзагами, начал преодолевать простреливаемое пространство. Добравшись до сосен, которые росли между траншеей и каменной насыпью, он увидел Иоава, быстро бегущего назад в нарушение отданного ему приказа атаковать. «Куда ты бежишь?» — возмутился Нир. «Привести людей моего взвода, — отвечал Иоав. — У меня осталось только семь человек». — «Пошлешь за ними связного», — скомандовал Нир и остановил отступление остальных солдат взвода, сбитых с толку и растерянных. «Стрелять по блиндажам! — закричал он. — Никто не отступит!» Пулеметы безостановочно изрыгали огонь из высоко расположенных укрытий, держа вогнутый под ними склон под абсолютным контролем. Люди Иоава прижались к земле, прячась в складках рельефа. Тем временем на западе у подножья холма появились десятки легионеров. Они вышли из западных траншей и блиндажей и предпринимали теперь обходной маневр, намереваясь ударить по взводу Нира с тыла. Нир вернулся к взводу и оказался вынужденным, точь в точь как Иоав, остановить своих солдат и оставаться на месте. «Нафтали, — приказал он одному из бойцов — беги назад и обеспечивай тылы траншеи. Заметишь там подозрительное движение, тотчас же мне доложишь». Одновременно он приказал пулеметчику Цуриэлю открыть огонь по блиндажу, укрытому в каменной насыпи, возвышающейся над приникшими к земле людьми Иоава. «Диалог огня» между Цуриэлем и иорданским пулеметчиком развивался следующим образом: «Он вскакивал, выпускал в меня очередь и прятался, — говорит рыжий Цуриэль. — Тогда вскакивал я, стрелял в него и прятался сам. Он падал и вставал, я падал и вставал. Так это продолжалось несколько минут, пока я не всадил в него пулю, и он исчез».

Во время этой операции «всаживания» Цуриэль стрелял стоя, не скрываясь, на виду у снайперов, которые со всех сторон вели по нему огонь («Творец вселенной — защита наша»).

«Уже когда я дрался в первой траншее, — говорит Цуриэль, — я знал, что здесь, быть может, и укокошат нас всех, но только не остановят. Ничто в мире не могло нас в то утро остановить. Люди переступали через своих лучших товарищей и бежали вперед, вперед, не глядя по сторонам».

В нескольких шагах от Цуриэля поднялся Иоав и стремительными перебежками двинулся к каменной стене, расположенной параллельно центральному шоссе, ведущему на холм. Он надеялся найти по ту сторону стены пропавших солдат своего взвода. На подходе к стене сопровождавшие его пулеметные очереди превратились в ураганный огонь. Иоав застыл на месте, не имея возможности поднять голову и увидеть, что вокруг него происходит.

На западном фланге раздался крик Нира: «Иоав, собери людей и иди ко мне. Иоав, ко мне!» Но Иоав не мог пошевелиться. Сосредоточенный на нем огонь тяжелого пулемета пригвоздил его к месту. Нир продолжал его звать, но эти крики не возымели никакого действия. Тогда он собрал своих солдат в западной траншее, с тем чтобы двинуться дальше. «Еще немного, и у нас кончатся боеприпасы, — размышлял он. — Что же тогда от нас останется? Горсть подавленных людей без гранат и при пустых магазинах. Еще раз надо попытаться установить связь с Додиком. Что с ним стряслось? — уже полчаса от него ни слуху ни духу. И теперь опять никакого ответа. Жив ли он вообще? Может быть, уже убит? А может быть, движется по кольцевой траншее навстречу нам и мы с ним ведем перестрелку?» Нира продолжали грызть сомнения, пока он вдруг не услыхал шум танков, донесшийся с шоссе, которое ведет на холм к Гив’ат-Хатахмошет (это были танки, посланные заместителем командира полка с заданием подавить на холме наиболее упорные очаги сопротивления). «Посмотри, «шерманы» ли это с белой полосой или «паттоны», — крикнул Нир одному из солдат. Он не был уверен, что это за танки — из-раильские или иорданские. «Приготовиться к отражению танковой атаки!» — скомандовал он.

Поблизости от громыхающих танков по-прежнему находился Иоав, как и прежде, под ураганным пулеметным огнем. Он собрал горсточку оставшихся у него людей и готовился рассредоточить их для атаки на насыпь с блиндажами, которые не так давно обратили его в бегство. Впереди маячили окровавленные тела четырех солдат Малмуди, павших около получаса назад от огня тех же блиндажей. Вид этих тел не сулил ничего хорошего.

Иоав поднял людей из траншеи и повел в атаку. И снова их окатило таким огнем, что всякое продвижение вперед стало невозможным. Положение было отчаянным и совершенно безвыходным.

Внезапно Иоав, повернувшись спиной к рокочущему пулемету и не пригибаясь, побежал во все лопатки на юг. Он, по-видимому, считал, что из блиндажей перестреляют всех оставшихся с ним, и в последнюю минуту решил позвать на помощь один из приближающихся танков, который мог бы несколькими снарядами разделаться с врагом. Иоав, разумеется, был немедленно засечен. Застучала очередь, которая его чуть было не уложила. Он мигом нагнулся и так, низко согнувшись, побежал назад. Теперь он окончательно убедился, что уйти от фронтальной атаки не удастся. Он поднялся первым, закричал, увлекая за собой людей: «На штурм! Вперед! За мной! Не бояться!» — и побежал. Солдаты последовали за ним, растянувшись в шеренгу, ловя любую возможность укрыться за стволами сосен — единственное, что на короткие моменты спасало сейчас от убийственного огня. Атака снова захлебнулась. Добежав до следующей траншейки, солдаты попадали в нее.

«Есть у кого-нибудь граната?» — закричал Иоав. Получив гранату, он метнул ее, целя в крайний блиндаж, пулеметы которого простреливали все пространство перед траншейкой и делали невозможным дальнейшее продвижение. Граната попала в цель, взорвалась и вышвырнула наружу несколько стальных касок. В шуме стрельбы потонули зазвучавшие в блиндаже хрип и стоны.

Благодаря мужественной атаке Иоава были подавлены оба блиндажа и покончено, наконец, с укреплением в насыпи, потребовавшем столько жертв. Теперь оставалось двинуться по траншее на запад и достигнуть разветвления, где начиналась западная кольцевая траншея.

Иоаву, однако, не суждено было туда прийти. На пути он наткнулся на мощный, высокий блиндаж и снова попал под сильный и точный огонь. Он обвел глазами своих людей. Одни ранены, другие под градом пуль бегут согнувшись в поисках хоть какого-нибудь укрытия. Иоав понимал, что идти дальше под таким огнем — невозможно. Но он сознавал также, что еще раз повернуться спиной ему никак нельзя — парашютисты не отступают, о чем недавно ему уже пришлось вспомнить, когда он перед угрозой верной смерти отступил на несколько шагов.

Что было с Иоавом в последующие минуты и о чем он думал, не узнает уже никто. Может быть, он хотел своим подвигом стереть воспоминание о недавней слабости; или хотел доказать себе и другим, что достоин неписаных законов мужества, исповедуемых братством парашютистов. Так или иначе, он повел остатки своего взвода в новую атаку. Вперед любой ценой. Остановись он и на этот раз — как жить после этого!..

Он встал, поднялся на борт траншеи, служившей ему укрытием, и впереди остальных пошел на блиндаж. Пуля поймала его на бегу. Смертельная рана в грудь.

Сидевшие в окопах увидели, как он, словно споткнувшись, дернулся всем телом и упал наземь. Он охнул и издал тонкий протяжный крик. В секунды, оставшиеся до смерти, он успел взорвать цветную гранату, сигналя своим товарищам, что ранен. По-видимому, это было уже бессознательное инстинктивное движение.

«Мы смотрели, как он погибает рядом, и не могли даже подойти к нему и помочь, — говорит Авраам Эдут, — Все пространство было по-прежнему накрыто огнем. Нельзя было двинуться с места».

Рядом с местом, где погиб Иоав, находился Нафтали, посланный, как мы помним, Ниром в закуток одной из ближайших траншей, чтобы огнем из пулеметов пресекать попытки легионеров зайти парашютистам в тыл из кольцевой траншеи. Нафтали выбрал себе позицию чуть западнее и вел оттуда перестрелку то с одним, то с другим раненым легионером, которые прикидывались мертвыми и окапывались на низах траншеи. Так он дрался в одиночку, как вдруг увидел, что Иоав падает. «Он был в течение многих лет моим взводным, — говорит Нафтали, — и я его хорошо знал. Когда я увидал, как он падает мертвый, я больше не мог оставаться на месте: свихнусь, если тотчас что-нибудь не предприму. Кинулся с пулеметом наперевес в сторону блиндажа, откуда убили Иоава, и, когда начал стрелять, вижу, кончаются у меня патроны. Успел нырнуть в траншею, согнулся — меняю магазин. Вдруг толчок в спину. Оглядываюсь, думаю, кто-то из ребят по плечу хлопнул. Никого нет. Метрах в пяти от меня наш солдат — як нему: «На спине у меня что-нибудь вид-но?» Говорит: «В ранце дырка, и большая». Снял ранец, пополз к траншее. Понял, стряслось со мной что- то, а что именно, еще не догадываюсь. Забрал свое оружие — и к Ниру».

Нир увидел у Нафтали большую открытую рану и начал звать фельдшера. Но кровь лилась так обильно, что Ниру ничего другого не оставалось, как воспользоваться самым примитивным способом — засунуть в рану палец, пытаясь остановить кровь. Снова раздался крик: «Фельдшера!»

Фельдшер Игал, прошедший вплотную за атакующими всю дорогу по открытому склону, перевязывал людей Иоава, сраженных вражеским пулеметным огнем. Один из парашютистов, глядя, как он перебегает от раненого к раненому, как, лежа под беспрерывным градом пуль, накладывает повязки, восхищенно прошептал товарищу: «Глянь, вот это человек. Какое мужество!» Игал продолжал перевязывать под шквальным огнем, пока не появился ротный старшина и не заставил его лечь на землю: «Игал, права не имеешь подвергать себя такой опасности! — закричал он. — Ты единственный оставшийся у нас фельдшер». («Обошлось, — рассказывал Игал впоследствии, — пули меня не нащупали — я тощий»).

Игал бежал вперед, пока не добрался до траншеи, по которой продвигались солдаты Нира. По дороге ему попался один из взводных сержантов, паренек по имени Илан Арлем, лежавший на дне траншеи с распоротой ногой. «Будь они прокляты! — цедил он сквозь стиснутые зубы. — Они, гады, еще заплатят за мою ногу. Она им дорого обойдется». Игал опустился возле него на колени, чтобы наложить лубок, и обнаружил, что запасы его кончились. В соседнем блиндаже он нашел сломанное ружье. Оторвав от цевья ремень, вернулся к сержанту и с его помощью устроил ногу в импровизированном лубке. Затем, зарядив свой «узи», сказал на прощание Илану: «Жди спокойно еще немножко. Мы придем за тобой и вынесем».

Тем временем голос Нира продолжал звать фельдшера. Игал побежал вперед, пока не очутился перед Ниром, который все так же затыкал пальцем рану Нафтали. «Все в порядке, я беру его, — проговорил Игал. — Беги вперед». Между тем остатки взводов Иоава и Нира соединились. Вдруг траншею потряс сильный взрыв. Камни облицовки поколебались, в воздух взметнулся песок. Нир понял, что если он хочет уберечь людей от следующих разрывов, то должен немедленно уходить с этого места, где уже полегло так много солдат его роты. Он собрал людей и приказал тотчас отправляться на запад по траншее, опоясывающей холм Гив’ат-Хатахмошет.

Парашютисты Нира продвигались по западной траншее, переступая через трупы иорданцев — жертв артиллерийской подготовки и гранат, которыми безостановочно забрасывались блиндажи. Между павшими укрывались и притворившиеся мертвыми, поджидавшие наступающих парашютистов, чтобы заставить противника дорогой ценой заплатить за свою жизнь. Иорданцы встречали медленно продвигающихся солдат Нира гранатами. Путь перекрывался пулеметными очередями огневых точек на подъеме холма. Нир приказал двум пулеметчикам — Эйтану и Цуриэлю — перенести огонь из траншеи на эти цели.

Теперь каждый шаг стоил огромных усилий. Через каждые три метра — очередной, битком набитый легионерами блиндаж, соответственно и плотность огня, и расход гранат. Чем дальше, тем сильней становилось сопротивление, и продвигавшиеся, прокладывая дорогу по трупам, сами были на грани полного физического и нервного истощения.

Кровавый гнет боя и нечеловеческая усталость достигли критической точки. В самую последнюю минуту, казалось, за шаг до успеха все начинает рушиться и разваливаться. Огонь и рвущиеся под ногами гранаты довели это ощущение бессилия до. предела. В это тяжкое мгновение неожиданно сделал рывок Эйтан Наве, рослый, крепкого крестьянского сложения светловолосый красавец.

— Старайся незаметно двигаться поверху, — приказал Нир Эйтану. — Все, что увидишь, уничтожай.

Ни секунды не колеблясь, Эйтан выбрался из траншеи наверх, под огонь, теперь направленный со всех сторон на него, и быстро побежал вперед. Он опередил товарищей, шагавших внизу, в глубокой траншее. В него теперь били все стволы. Они строчили без устали, однако Эйтан, словно это его не касалось, продолжал свой сумасшедший бег.

«У меня было такое впечатление, — говорит Нир, — будто справа от меня стреляет тяжелый пулемет. Просто невероятная плотность огня, и такой же темп замены магазинов. В этот самый момент я вспомнил, что еще в дни состояния готовности Эйтан не давал мне покоя, требуя обеспечить всем необходимым для чистки пулемета снаряжением. «Иначе, — говорил он мне, — пулемет не будет работать». Когда я ему раздобыл все, что надо, я спросил: «Будет работать, Эйтан?» Он поднял большой палец: «И как еще!» Вспомнил я еще, что тогда все отправились в «Шекем»[15], а он не пошел — остался чистить свое оружие. Потом я видел, как он запасается огромным количеством патронов».

Эйтан по-прежнему бежал над траншеей, на ходу стреляя длинными и точными очередями. Они косили и тех, кто находился вне траншеи, и тех, кто засел внутри, на ее поворотах и извилинах, и в десятках блиндажей по ее бокам. «Я добирался до входа в блиндаж и находил там десятки убитых легионеров, рассказывает Нир. — Сначала я не мог сообразить, кто их уложил. Так мы преодолели около тридцати метров. Эйтан прикрывал нас сверху, а мы прочесывали блиндажи изнутри».

Так продолжалось, пока «эскорт» пулеметного огня, сопровождавший его бег вдоль изгибов траншеи, не настиг Эйтана. Он был убит наповал пулей в голову и упал на бровку траншеи, над головами товарищей, которым мужество его самоотверженного сердца проложило путь.

Спустя несколько часов, когда было завершено покорение Гив’ат-Хатахмошет, в блиндажах, на пути, пройденном Эйтаном, насчитали около тридцати мертвых легионеров. «Только тогда мы по-настоящему осознали, — говорит Нир, — от какого количества смертей он нас спас».

Огонь со склонов холма после гибели Эйтана не прекратился, и Нир был вынужден приказать своему второму пулеметчику Цуриэлю выйти вместо Эйтана, чтобы прикрывать продвижение. Цуриэлем овладело чувство человека, которому предстоит поставить на кон собственную жизнь. Еще сильней заныли мышцы, сведенные от необходимости передвигаться все время согнувшись (пулемет и ранец с боеприпасами были слишком тяжелы даже для такого силача, как он). Он вылез на бровку траншеи, растянулся на земле и принялся, по собственному выражению, «играть в покер со смертью». Он был весь на виду, но, поскольку и здесь не забывал о заповеди «Постойте за ваши души», то огонь по противнику старался вести в движении, — чтобы не превратиться в неподвижную цель для блиндажа напротив.

Что он испытывал при этом? Цуриэль не из тех, кто много распространяется. «Я выполнял, что мне было сказано, — говорит он просто, — это все. Не боялся. Все время надеялся, что не получу таких приказов, но когда приказали — повиновался. Эта война не была моим личным делом. Это была борьба целого народа, и я понадобился, чтобы внести мой маленький вклад».

Чем ожесточенней и упорней становился бой, тем острей чувствовал Нир, что силы, которыми он располагает, на исходе. Большинство его солдат лежало в траншее ранеными и небоеспособными. Каждое движение приводило к новым потерям, и не было иного выхода, как приказывать шагать по раненым и топтать их, даже тяжелораненых, — иначе нельзя было продвигаться вперед.

Одновременно совершенно иссяк запас гранат и боеприпасов. Выяснилось, что нет ни людей, ни оружия — того «поршня», который давил бы на попавших в ловушку легионеров. Чем дальше, тем гуще становилась сеть боковых блиндажей («Там было понатыкано рядом друг с другом восемь блиндажей», — говорит Нир), а бой за каждый из них был все более и более упорным. Мало того, чуть не стряслась еще одна совершенно неожиданная беда: несколько солдат Дади вызвали танк, провели его на западные склоны холма и оттуда, сверху, направили его пушку на расположенные внизу блиндажи западной кольцевой траншеи. Никто из людей Дади при этом, конечно, не подозревал, что танк ударит как раз по месту, где дерутся парашютисты Нира. Нир, услыхав голоса солдат, корректирующих наводку, своевременно сообразил, что снаряд сейчас накроет его самого. Он поднял свой «узи» над траншеей и начал сигналить танкисту. Опасность была ликвидирована еще прежде, чем начался обстрел блиндажей.

Теперь люди Нира находились на расстоянии считанных метров от Большого блиндажа — того самого, что уже давно превратился в своеобразный «тромб», застопоривший всякое продвижение подразделений, которые направлялись к холму с востока, юга, запада. Эти подразделения, за чьими запутанными маршрутами мы проследили в нашем рассказе, теперь со всех сторон приблизились к холму, подобно сбегающимся к месту слияния в единый поток ручейкам.

4

Большой блиндаж представлял собой огневую позицию тяжелых пулеметов, тщательно укрытую на низах западного спуска, в самых недрах кольцевой траншеи. Поскольку весь он порос травой и его бетонированное перекрытие переходило в козырек над траншеей, заметить его сверху было не просто. Стены его были сооружены из армированного бетона толщиной в 40 сантиметров! Вместе они образовывали грозный, не поддающийся никакому тарану квадрат.

Внутри этого квадрата — рядом с порогом — была встроена вторая крепость из такого же армированного бетона той же толщины. Таким образом, гарнизон этого укрепления находился за двойными стенами сдвоенного блиндажа. Казалось, нет силы, которая могла бы выкурить его из этого укрытия и принудить к сдаче. «Был у них там склад оружия на целый месяц», — рассказывает Давид Шалом. Легионеры решили сражаться до конца: или сломить сопротивление атакующих, или пасть смертью храбрых.

Яки Хаймович, которого по мере развития событий мы оставили позади, где-то возле перекрестка ходов сообщения, соединяющихся с кольцевой траншеей, ведущей к Большому блиндажу, выбрался из пыли после взрыва брошенной в него гранаты. Он побежал вперед в направлении Большого блиндажа и оказался таким образом впереди отряда Дади, продвигавшегося в это же время по кольцевой траншее (отряд Нира шел навстречу с юга на север). Яки был остановлен градом осколков. Он осмотрелся и установил, что находится в траншее в полном одиночестве. Поначалу ему померещилась впереди, за углом, тень какого-то движения. Сердце у него сжалось. Он напрягся, пытаясь опознать, что там такое. Ни звука. Я остался один, подумал он, совершенно один. Ощущение одиночества и заброшенности наполнило его страхом. Он ощупал патронташ и обнаружил, что у него нет ни патронов, ни единой гранаты. Дальше идти нельзя — траншея тянулась вперед на целые 150 метров, а по бокам блиндажи, с засевшими в них легионерами, и укрыться некуда. Яки остался на месте, и когда появился Цвика из «вспомогательных», пропустил его и еще двух солдат вперед. Сам он вернулся в блиндаж, с которым ранее расправился, и там принялся набивать карманы гранатами из валявшихся ящиков. Заодно он промыл рану товарищу, которого нашел в том же блиндаже, а затем пошел по прямому отрезку кольцевой траншеи. По пути он увидел, что его ожидало бы, если б он за несколько минут до того не расстрелял весь свой магазин: солдаты, которых он пропустил вперед, лежали на дне растерзанные выстрелом из базуки в нескольких шагах от места, где он разминулся с ними.

Гранаты сыпались по-прежнему, забивая траншею вихрем огня и дыма.

Яки шел и шел, пока не добрался до выемки стрелковой позиции. Там за углом лежал раненый легионер, не выпускавший из рук базуки (той самой, что скосила парашютистов). Легионер остался один, но, невзирая на тяжелое ранение, по-видимому, решил драться до последнего. Из-за пыли, клубившейся по траншее, нельзя было ничего толком разобрать. Яки удалось вовремя подбежать к иорданцу и молниеносно выстрелить в него. Он побежал дальше в сплошной пыли и дыму. Каждый раз, когда в него летела граната, он отскакивал на несколько шагов и искал укрытия. Он снова был в траншее один, и неожиданно у него мелькнула мысль, которой он страшился больше всего на свете: а что если те, кто засыпает его с таким упорством гранатами, — его товарищи по полку, двигающиеся по траншее?! О своем подозрении он шепнул солдату, который тем временем присоединился к нему: «Может быть, это наши ребята? Эти оборонительные гранаты смахивают на наши».

Яки заорал: «Ребята, кончайте стрелять. Это мы! Ребята, скажите пароль!» Ответ последовал незамедлительно: очередь и еще одна очередь. Ясно: эти «ребята» не наши. Яки крадучись двинулся вперед. Перед ним возникла северная стена Большого блиндажа. Он начал метать в армированный бетон гранаты — гранаты ударялись, отскакивали и рикошетом летели назад, взрываясь неподалеку от него. Яки попробовал послать серию из трех гранат, одну за другой. Никакого эффекта, на бетоне не осталось даже царапины.

Он снова оказался возле блиндажа один и закричал легионерам по-английски: «Сдавайтесь!» Никакого ответа. Он оглянулся назад: никого, если не считать двух убитых, распростертых на дне траншеи. На сидящих в блиндаже легионеров его крики не производили ни малейшего впечатления.

Передо мной много иорданцев, а я один, — подумал Яки, — но теперь я должен идти гуда. Если я этого не сделаю, этого не сделает никто. Кроме меня, здесь нет никого, кто мог бы взять на себя это дело. Спустя некоторое время он рассказывал: «В момент, когда я решил идти вперед, я был убежден, что песенка моя спета, но у меня не было выбора».

«Сдавайтесь!», — крикнул он еще раз. Ответ: пулеметная очередь. «Руки вверх!» — закричал он снова, — и снова очередь. В тот же момент Яки увидел Давида Шалома, собирающегося прыгать сверху в смертельную западню, что между ним и входом в Большой блиндаж. В промежутке между очередями Яки издал вопль: «Ко мне! Скорей ко мне!». В последнюю секунду, как только раздался крик Яки, Давид Шалом отскочил и спасся.

«Меня послали подорвать блиндаж», — сообщил Давид Шалом. — «Его не видно, он спрятан в стороне, — ответил Яки, — и сколько я ни бросал в него гранат, все без толку». Он попросил Шалома бросить еще одну гранату во вход в блиндаж. Она взорвалась точно у порога. Яки, не подозревавший о существовании внутри укреплений блиндажа поменьше, был уверен, что пря-чущихся там легионеров разнесло в клочки. Однако последние поспешили тотчас рассеять его заблуждение.

Не успел отгреметь взрыв, как изнутри простучала очередная очередь. Остались живы, гады, — подумал Яки. Пришлось вновь приступить к до отвращения знакомому диалогу: взрыв гранаты — ответная очередь, взрыв гранаты — ответная очередь.

Позади уже появился первый из солдат подкрепления (которые пришли сюда после того, как в восточной траншее миновали потрепанный отряд Дади). «Что слышно?» — спросил весьма уверенно настроенный боец. Ему объяснили: так мол и так, есть тут трудная позиция, вот и пробуем с ней справиться.

’Швырнуть гранату и точка», — предложил новичок (по имени, кажется, Иехуда) способ, уже раз двадцать доказавший свою полную несостоятельность. «Это не так просто», — объяснил Яки. Солдат заупрямился: «Поползу наверх и оттуда метну гранату». — «Нет смысла без толку рисковать, — сказал Яки. — Это не поможет».

Иехуда поднялся наверх и оттуда на порог блиндажа пустил фосфорную гранату. Ее взрыв наполнил траншею вонью и белым липким дымом. Под прикрытием дымовой завесы Яки и Давид Шалом проскочили мимо блиндажа и притаились с другой его стороны — за входом. Шалом приблизился к входу и выпустил очередь из автомата; затем побежал дальше. Для него, как и для Яки, теперь было несомненно, что Большой блиндаж наконец-то подавлен и можно заняться другими позициями.

Возле одной из позиций Шалом и Яки обнаружили, что у них опять кончились гранаты. Яки отправился назад, на укрепленную позицию позади Большого блиндажа, которая теперь превратилась в главный арсенал боеприпасов. По дороге он миновал вход в Большой блиндаж, уже оказавшийся разгромленным и разоренным. На обратном пути белый дым фосфорной гранаты окончательно рассеялся, и вся окрестность под утренним солнцем засияла. Яки решил заглянуть в Большой блиндаж — авось, и там найдутся гранаты. Кроме того, хотелось посмотреть на «тигров», сражавшихся, вплоть до геройской гибели, за свое последнее укрепление.

Яки зашагал в сторону блиндажа. Было тихо. В последнюю долю секунды, когда он через порог заносил ногу, он увидел второй вход. Рядом стоял легионер — живой, в полный рост, изготовившийся к стрельбе.

«Я сделал шаг в его сторону, — рассказывает Яки, — и он шагнул мне навстречу. Мы оказались почти лицом к лицу. Я быстро нырнул в сторону, и мы одновременно выстрелили друг в друга. На какую-то долю секунды я опередил его. Ствол моего автомата упирался ему в живот. Я его уложил. Его пуля прошла мимо самой моей головы».

Яки отпрянул от блиндажа, успев краем глаза заметить там, внутри, движение других легионеров. Они были во внутреннем блиндаже, и ему удалось спастись, домчавшись до угла траншеи. По нему выпустили очередь, но он уже находился за укрытием. Оттуда он принялся кричать Иехуде, который остался вместе с Давидом Шаломом по другую сторону ог входа в Большой блиндаж без боеприпасов: «Большой блиндаж полон легионеров. Они уцелели». Свои крики он подкреплял тревожными жестами. Услыхав его, Иехуда побежал ему навстречу и успел благополучно проскочить мимо входа в блиндаж. Легионеры открыли по нему огонь, однако не попали. Иехуда пробежал мимо Яки и скрылся где-то позади него, в стороне, откуда приближалось подкрепление.

Яки и Шалом остались одни по обе стороны блиндажа, разделенные входом в него. Яки просигналил Шалому, чтобы тот не покидал своего места, и Шалом простоял там в одиночестве с полчаса, в страшном напряжении, ловя каждый намек на подозрительное движение, каждую тень звука.

Что передумал он за эти полчаса, готовый дать отпор смерти, которая могла на него нагрянуть с обеих сторон? Что перечувствовал? Что сделал, чтобы справиться со страхом и остановившимся временем?

Не стоит рассчитывать, что мы услышим от Давида Шалома обо всем том, что как мы знаем из книг, должен перечувствовать человек в часы страха и напряжения перед смертью.

Потом, когда его спрашивали: «Что ты чувствовал?», «0 чем ты думал?», он мог ответить лишь следующее: «Я ждал. Чувствовать не было времени. Я был вынужден напрячь все силы и сосредоточиться. Я ждал, что легионеры пойдут на меня с двух сторон, из-за спины и из Большого блиндажа. Время текло очень медленно… Я до сих пор еще толком не переварил тот факт, что выкарабкался из этой истории… Ждал, что в любую минуту меня ошеломят и уничтожат. Как псих, вертел головой вперед и назад».

— Ты боялся?.

— Не дрожал от страха. Я думал, что в блиндаже только два легионера, думал, что надо взорвать блиндаж, потому что отступать некуда. Если я не уничтожу их, они уничтожат меня. Потом, когда я вошел на взорванную позицию и увидел, что сделал и сколько там находилось людей, у меня в глазах потемнело. Страшное дело был этот блиндаж. До сих пор, как вспомню, дрожь берет.

В то время, как Давид Шалом в одиночку стерег вход в Большой блиндаж, с вершины холма спустился танк (тот самый, что чуть не выстрелил в Нира).

Увидев, что танк приближается к бровке траншеи над его головой, Яки попросил командира ударить из пушки по большому блиндажу и разнести его. Танкист попробовал навести орудие, но убедился, что блиндаж слишком основательно врыт в землю. Шансы попасть в него равнялись нулю, в то время как пушка вполне могла поразить Давида Шалома, и Яки, командир танка, принял решение подняться на верхушку холма, чтобы оттуда вести огонь по Гив’ат-Хамивтар, откуда беспрерывно обстреливали наших солдат на Гив’ат — Хатахмоше т.

После того, как вмешательство танка оказалось невозможным, в траншее появился стрелок из базуки — солдат из состава подкрепления. На своем пути сюда он видел раненых и убитых парашютистов Дади и, по свидетельству Яки, был бледен, «как будто побывал на том свете». Яки попросил его выстрелить по входу в блиндаж. Перед тем, как приступить к делу, крикнули Давиду Шалом>, чтобы он укрылся от огня («от стрельбы у Давида Шалома уже звенело в ушах, — говорит Яки, — и у меня то же самое. Мы не слышали друг друга»). Стрелок из базуки влепил в стену блин-дажа снаряд, оставивший в бетоне небольшую ямку. «Хоть реви, хоть плачь, — вспоминает Яки. — Мы решили повторить попытку. Все, чего мы добились вторым выстрелом, была маленькая дырка в стене блиндажа. Не располагали мы оружием, которым можно проломить 40-сантиметровую толщу армированного бетона».

Тут возникла сама собой напрашивающаяся идея подорвать укрепление с помощью взрывчатки. Яки побежал назад, чтобы раздобыть кирпичи и взрывчатку, и повстречался с идущими ему навстречу солдатами подкрепления. Оказалось, что у подрывника есть все необ-ходимое. Яки забрал кирпичи и мешки и начал швырять их Давиду Шалому, который по-прежнему одиноко сидел по ту сторону входа в блиндаж.

Между тем показались люди Нира, приближавшиеся с южной стороны кольцевой траншеи. Впереди шагал пулеметчик. Яки подумал, что они по недоразумению могут открыть стрельбу по Давиду Шалому, сидевшему в укромном месте, на небольшом расстоянии от них, и постарался предупредить их криком и жестами. Предупредил он также и находившихся рядом солдат не стрелять в сторону Большого блиндажа, потому что с противоположной стороны на подходе люди из роты Додика. Так в последний момент была предотвращена братоубийственная перестрелка.

Мешок с пятью килограммами тринитротолуола перекочевал по воздуху к Давиду Шалому. Он поднял мешок, подкрался к входу в блиндаж и положил его там. Осажденные легионеры начали стрелять в Шалома, он отбежал и улегся. Возле него упал второй мешок с взрывчаткой, затем третий. Шалом отнес к входу и эти мешки и сложил их штабелем. Затем ему бросили запалы, которые он положил на мешки; так у входа в блиндаж выросла груда из 16 килограммов взрыв-чатки.

Шалом попробовал взорвать заряд, но вначале это ему не удавалось. Яки, приготовивший бикфордов шнур, на расстоянии руководил действиями Шалома.

Шалом запалил шнур и использовал оставшиеся секунды, чтобы отбежать на несколько метров от заряда.

Огонь медленно полз по шнуру к запалам. Миновала секунда, вторая, третья… десять секунд. Сердце у Яки оглушительно колотилось: Взорвется? Не взорвется? — успел он подумать. Прошла еще одна секунда… Пятнадцать… Шестнадцать… Восемнадцать…

Десятки участников боя за холм Гив'ат-Хатахмошет по всей окружности большого блиндажа задавали себе этот вопрос. Все в неистовом напряжении ждали взрыва. До сих пор мы рассказывали об их действиях в бою, но не о них самих. Этого было недостаточно, чтобы в сумбурном шквале одновременных событий читатель познакомился хотя бы с некоторыми из них и запомнил их имена.

Додик, Дади, Нир, Порам, Катан, Эдут, Иоав, Яки, Шалом, Игал, Энджел, Миллер — люди со всех концов страны. Обыкновенные граждане, волею жестокого боя превратившиеся в героев.

Грянул могучий взрыв. В воздух взлетели глыбы бетона. Шалома отшвырнуло воздушной волной в дальний конец позиции и закидало обломками и пылью. Он был уверен, что ослеп. Яки, который после долгих и упорных трудов все еще сомневался, взорвется ли снаряд, проследил за взрывом, тоже был подброшен в воздух и отлетел назад.

Через несколько — минут, когда дым рассеялся, громадный блиндаж у основания холма предстал раздавленным, развороченным и обугленным. Из находившихся внутри легионеров пятеро все еще были в живых («Я увидел этих пятерых, — говорит Шалом, — и только тогда мною овладел страх»). Парашютисты, собравшиеся сюда со всех сторон, ринулись в блиндаж и утолили свою злобу и отчаянье последними оставшимися у них гранатами.

5

В утренние часы, одновременно с подрывом блиндажа, из забрызганных кровью траншей начали выползать десятки раненых. С иными дело обстояло так страшно, что их невозможно было приподнять. Поскольку носилок не было, пришлось сорганизовать специальные группы для транспортировки раненых на руках. Останки погибших сложили на брезентовые полотнища и отправили на пункт сбора для медицинского осмотра, согласно принципу: «Цахал не знает убитых на поле боя; есть только раненые».

Особенно тяжелым было положение в восточной части кольцевой траншеи, где находились солдаты Дани. Семеро уцелевших собрались в устье траншеи, около бездыханных тел товарищей. «Янкеле погиб», — уронил один из оставшихся в живых. «Ури погиб», — добавил другой. — «Иехуда Эшкол погиб». — «Коко погиб». — Норам погиб»…

Один из парашютистов обвел взглядом ряд мертвых. Он смотрел на восковые лица, остекленевшие, пустые глаза, изуродованные, словно сократившиеся в размерах конечности, на их истерзанные тела, застывшие в смертных судорогах. Острый запах порохового дыма мешался с пугающей вонью паленого мяса.

Внезапно послышалась команда приступить к эвакуации пострадавших также и отсюда.

Измученных, стонущих людей, в пропитанных кровью бинтах, поднимали с земли, невольно причиняя им нечеловеческую боль, и уносили в тыл. Места, где лежали раненые, можно было потом легко узнать по отпечаткам тел — вмятинам с валяющимися вокруг почерневшими осколками, разорванными патронташами и покрытыми копотью клочьями одежды.

Небольшая группа парашютистов сошлась у одного из блиндажей. Перед зияющим входом в блиндаж лежала оторванная нога в ботинке парашютиста. Обгорелый кошель и свежие потоки крови на бетоне стены довершали жуткую картину.

— Наш, — негромко проронил кто-то.

— Это был Менахем, — медленно проговорил другой. — Прямое попадание… Мина.

Раненые, которые могли передвигаться самостоятельно, выползли из траншей и тащились, как призраки, в сторону квартала Паги на перевязочный пункт. С холма Гив’ат-Хамивтар с грозной точностью продолжали вести огонь снайперы. «Я шел зигзагами, — рассказывает один из раненых, — чтобы поменьше маячить на мушке у снайперов Хамив тара. Я знал также, что на дороге есть мины, и старался наступать на следы тех, кто прошел тут до меня. Когда я, наконец, добрался до перевязочного пункта, мне сказали, что лицо у меня в крови. Боли я не чувствовал».

За ним ковыляли другие — из последних сил, группа за группой. У одного в голове дыра, другой весь нашпигован осколками гранаты, у третьего разорваны мышцы руки. Все старались передвигаться без посторонней помощи. Кто мог, и теперь не выпускал оружия. Они шли в сиянии солнца, освещающего их со спины. Тот, кто в то утро видел этих людей, спускавшихся по склону от Полицейской школы к кварталу Паги, — вовеки этого не забудет.

Несколько раненых с провожатыми-однополчанами добравшись до площади перед Полицейской школой, повстречались там со своим командиром До диком. Он насчитал лишь семь бойцов. «Где же вся рота?» — спросил он тревожно. Лицо его было бледно. Он старался поменьше разговаривать, так как ночью во время боя окончательно сорвал голос, и был страшно потрясен тем, что постигло его людей. Не имея пока возможности провести поверку, Додик, однако, полагал, что от всей роты уцелело немногим больше той горсточки раненых, которая ему повстречалась.

«Когда в то утро меня увидел Додик, — рассказывает фельдшер Игал, — я был весь измазан кровью. Он подошел и несколько раз крепко похлопал меня по плечу. Он не сказал ни слова, но этот жест был выразительнее любой речи… У меня было такое чувство, будто в этот момент он вручил мне великую награду…»

Один за другим раненые начали прибывать на перевязочный пункт, принявший с начала прорыва и до утра около 90 пострадавших и 30 убитых. Нужно было немедленно вызвать дополнительные санитарные машины, чтобы как можно скорее доставить людей в больницы, сделать десятки экстренных операций для спасения их жизни. Многие, проявившие себя героями на поле боя, удивительно держались и в этот трудный час, дожидаясь на перевязочном пункте своей очереди. «Нет слов, чтобы описать мужественное поведение раненых, — говорит врач 6-го полка доктор Франд. — Я говорю это как травматолог, который повседневно имеет дело с травмами после автомобильных аварий и других несчастий. Были периоды, когда на перевязочном пункте полка скапливалось одновременно 25–30 человек, в том числе с тяжелейшими ранами: невзирая на это, мы не слышали ни стона, ни звука».

Рядом с перевязочным пунктом 6-го полка всю ночь находились «старички» полка Хаима Гури. При них парашютисты ушли в прорыв, на штурм укреплений, и у «старичков» теперь на глаза навернулись слезы душевного волнения и восхищения («Что тебе сказать, они шли и буквально разбивали себе головы о стену огня»); «старишси» слышали, как парашютисты дерутся в нескольких десятках метров от них, следили за языками пламени, вспышками и взрывами на холме. Они с трепетом ловили звуки рукопашной, крики, обрывки восклицаний на иврите и арабском. Вот зрелище, увиденное ими на рассвете. «Утром пошли мы в Полицейскую школу, — рассказывает Хаим Гури, — и по дороге увидели искромсанные тела, оторванные руки, людей с распоротыми животами. Одежда встречных была залита кровью. Руки красные. Видели мы и трупы иорданцев в траншеях. Вокруг горели машины и постройки. Мы шагали мимо разрушенных стен, по разбитому стеклу и целым россыпям полу- обгорелых канцелярских бумаг и документов. Кое-где еще лежали наши раненые, которым оказывали помощь их товарищи. А дальше, возле холма, были сложены в ряд и накрыты одеялами мертвые, еще не увезенные парашютисты. Рядом грузовик. Вокруг десятками валялись трупы иорданцев: навзничь, с раскинутыми руками и ничком, как упали. Кто не свалился сверху, был застигнут смертью в траншеях и блиндажах.

Даже те из нас, кто не раз бывал в боях и видел смерть, были полностью ошеломлены видом этого зрелища, которое свидетельствовало о том, насколько отбушевавший бой был ожесточенным и беспощадным».

Приостановим на некоторое время бег событий, чтобы рассказать историю одного из воинов — фельдшера Дидье, который, как и многие другие, был ранен на подступах к холму.

«Очень приятно! Меня зовут Дидье Гутель, — сказал Дидье своему гостю в больнице Хадасса через несколько дней после окончания битвы. — Да, конечно, ты угадал: я из Франции. Еще две недели — и будет пять лет, как я в стране. Во Франции закончил среднюю школу, приехал сюда как турист и остался как оле. Спустя шесть месяцев был призван в парашютисты. Есть у меня еще и брат, который тоже воевал в Иерусалиме».

Он лежит с ампутированной рукой на больничной койке, машинально перебирает кистью здоровой руки конфеты и неторопливо рассказывает свою историю, прослушав которую, нетрудно догадаться, почему он пользуется всеобщей любовью у своих товарищей и командиров.

«Перед тем, как мы пошли в бой, я думал о возможности погибнуть. Но что такое погибнуть? Не вернуться оттуда, куда идем. Сначала это выглядит, что там говорить, туманно… Так что настоящий страх меня обуял, только когда я увидел первого убитого. Это был на редкость рослый парень, настоящий силач. Кажется, совершенно цел, не видно даже царапины. Лицо будто залито серой массой — как маска из пластика. Осмотрел его наш второй ротный фельдшер Игал и тоже ничего не нашел. «Может, контузило?» — говорю. Перевернули на живот. (Для этого потребовалось четыре человека, такой вес!). Когда перевернули, увидели, что рука раздроблена и вся спина залита кровью. Тело совершенно холодное.

Вид этого силача-покойника — первое, что заставило меня очнуться и со всей силой ощутить возможность. смерти. До этого все походило на учения, хотя мы все время шагали по вражеским трупам.

Поначалу я больше всего боялся, как бы не выстрелить в кого-нибудь из наших ребят. В одной из траншей открывают огонь, и вижу, что на противнике кас- ки-то — круглые. Решил, что стреляю по своим. И заорал: «Это мы — Пальмах!» Чуть дух в этом крике не испустил. Повторил наш пароль еще и еще. Ни ответа, ни привета. Значит, все-таки не обознался, легионеры.

Я услыхал выстрелы, которыми меня ранило, именно те. Почувствовал, что в меня попали, и еще успел подумать, что это в самом деле не больно — точь в точь как в книжках описывается. Вдруг вижу, льется из меня масса крови. Подумал: что делать — сесть и плакать или встать и действовать?! Подумал и тотчас, как можно быстрей, достал кровеостанавливающий жгут из сумки (я фельдшер). Позвал солдата по имени Хатули. «Иди сюда быстренько, говорю, — иначе вся кровь, сколько есть во мне, выльется. — «Не знаю, как накладывать жгут», — говорит. — Начинаю втолковы-вать: «Возьми резину, дважды закрути выше раны и затяни прочный узел». Хатули изо всей силы перетянул мне руку. Я почувствовал, что жгут тугой, давит сильно. Если б не так, вену не прижало бы к кости и кровь не остановилась бы. Ладно, сделал себе натуральный лубок. Взял здоровой кистью раненую руку и подвел к животу. Когда приподнял, то обратил внимание: рука совершенно черная. Черная и сморщенная. Черная и малюсенькая. Не поверил, что могла стать такой ма-ленькой, ведь внутри кости, они же не сокращаются. Ладно, поместил руку в лубок и улегся на спину. Для меня война на этом, в сущности, закончилась. Вокруг сидели люди с разбитыми головами и распоротыми животами. Раненый в живот завидовал мне, потому что я мог пить воду, а ему не разрешили. Нельзя. Начались боли, и я попросил морфия. Игал, фельдшер, говорит: «Нет. Ты потерял много крови. Нет». — «В таком случае, — говорю, — возьми мой морфий и отдай кому надо». Раз с морфием ничего не вышло, проглотил я две таблетки болеутоляющего: знаю, смешно, просто анекдот — но болело страшно, надо было за что-нибудь ухватиться, хотя бы за таблетки.

Прошло часа два, прежде чем за мной пришли. Все два часа я лежал на спине и ждал. Оружие было при мне. Я сказал себе, что, вероятно, умру. Я подумал, что если все-таки не умру, то руку уж наверняка отрежут. Я хорошенько обдумал эту возможность. Потом, после ампутации, у меня не было никакого душевного кризиса или травмы: как фельдшер я поставил себе диагноз и знал, что, возможно, потребуется ампутация.

В течение тех двух часов, что я ждал, боли стали страшными, просто невыносимыми. Подумал: может, стоит покончить с болью, отдавшись обмороку? Жду обморока, а его нет. Нет так нет, остается просто ждать. Мой сосед не мог справиться с болями, кряхтел не переставая и окончательно взвинтил мне нервы. В башку опять вонзилась мысль: может, умру? Прочитал молитву «Слушай, Израиль!» Когда видишь, что ничто не помогает, принимаешь смерть пассивно. Все, чем я до сих пор мог защитить себя от смерти, я сделал. Теперь смерть осталась как один из возможных вариантов. Опять подумал об ампутированной руке. Все-таки надеялся, что врачам удастся спасти не только меня, но и мою руку.

Все это время я был при полном сознании. Когда пришли забирать нас на перевязочный пункт, поднялся и пошел сам. Увидел других ребят на носилках. Сказал носильщикам: «Ребята, дайте потащить и мне, одно плечо у меня пока еще здоровое». Не дали. По дороге все время стреляли с Гив’ат-Хамивтар. Я расстегнул ранец и достал из-под филактерий каску. «Если уж до сих пор продержался, — сказал я себе, — то просто так сложить голову нет никакого резону».

Добрался до пункта. Посадили меня в стороне. Там я кое-что увидел, от чего меня шок хватил. Ребята взяли носилки и припрятали их подальше… На носилках лежало туловище отдельно от головы. Это было уж слишком. Меня посадили сбоку. Боли такие, что невозможно терпеть. Стал корчиться. Ноги то подтягиваю к животу, то выбрасываю вперед, подтягиваю и выбрасываю. Когда и это не помогло, застучал ногами по полу. Я думал, земля треснет от моего стука. Кто-то подошел, спрашивает: «Рыжий, чего ты сердишься? — «Не сержусь я, болит страшно».

Я сообщил фельдшеру свой диагноз. Когда подошел врач, попросил его, пускай займется сначала другими ранеными. Ввели морфий, но никакой разницы не почувствовал, даже наоборот: боли стали еще сильней. Это было нечто такое, что вообще невозможно описать.

… Когда проснулся после наркоза, смотрю — рука стала короче; отрезали повыше локтя. Говорю себе: «Ну, вот и оно, ты же знал, что это случится»… А я еще надеялся под наркозом, — по великой своей глупости, — что им все-таки удастся склеить то, что там осталось от моей руки.

Потом врачи мне сказали, что рука была потеряна с самого начала, но что спасло мне жизнь — так это жгут. Не будь его — кровь вылилась бы из меня, как из перевернутой бутылки. Я подумал о парне, который наложил мне жгут, — о Хатули. Через несколько минут после моего ранения его убило. Этот поступок — спасение моей жизни — было последнее, что он сделал перед смертью».

Если бы за преодоление последствий ранения ставили отметки, — Дидье стал бы первым кандидатом в отличники. Достойны восхищения ясность мысли, воля и мужество, которые Дидье проявил, чтобы устоять перед страшными последствиями войны и преодолеть их.

Увидев свою отрезанную руку, он отказался воспринять это как несчастье. Он смотрел на товарищей по оружию, лежавших вокруг него в госпитале. Одни подорвались на минах… Другие лежали с осколками в мозгу и целыми днями не приходили в сознание. Он думал, что ему следует благодарить Бога за милость — из войны вышел. И цел: цел духом.

Две руки — это роскошь», — думал он, оглядывая людей, лежавших вокруг нЬго, — и тотчас переходил к мысли, как жить отныне без руки. Он имел наготове всякие утешения для навещавших его, когда их глаза как бы случайно скользили по его культе: «Я хочу заняться социальной работой, — говорил он, — а на социальной работе кому нужны две руки? По твоему лицу вижу, думаешь, как писать буду? Так вот, могу тебе сообщить, что уже начал писать левой рукой. Скажешь, девочки любить не будут:? Через две недели я, к твоему сведению, женюсь. На моей девушке».

Он был весел, и его радость освещала всю сумрачную палату тяжелораненых.

Когда полковой врач доктор Франд пришел навестить его, Дидье шутил, смеялся и просил после выздоровления снова направить его фельдшером в парашютный полк.

Такова история одного раненого. Одного из девяноста; раненных в бою за Гив'ат-Хатахмошет. Последних из них эвакуировали с холма в утренние часы.

Одновременно с окончанием эвакуации раненых на Гив’ат-Хатахмошет продолжалась борьба с отдельными, оставшимися в блиндажах, легионерами. Они понимали, что исход боя решен, и пытались вырваться из окружения любыми средствами. Их самоубийственные попытки прорваться и пули снайперов с холма Гив’ат- Хамивтар (обстрел оттуда не прекращался, пока к полудню туда не вышли танки Ури Бен-Ари) нанесли новые потери остаткам рот Дади и Додика. Траншеи и блиндажи тем временем прочесывались снова и снова. Вокруг последних очагов сопротивления затягивалась петля.

Во время прочесывания из одной из нор, отрытых по бокам траншеи, внезапно выскочили три легионера в касках-«тарелках». Их встретил огонь. Они повалились наземь. Большая лужа крови растекалась вокруг стрелы, и на одном из умирающих легионеров загорелась одежда. Парашютист подошел к горящему заживо и выстрелом избавил его от мук. Другой парашютист не выдержал: его скрутило и, отойдя в сторону, он вырвал на опавшую хвою.

В это время в просвете между соснами возник еще один легионер. Его руки были покорно подняты над головой, а спотыкающиеся ноги переступали из последних сил. На него тотчас было направлено оружие.

Вдруг кто-то воскликнул: «Не стрелять в него!».

Парашютист Норам Шошани глядел на сдавшегося парня: непокрытая голова, в черных выпуклых глазах поблескивает смертельный страх, бледное лицо совсем детское. «Я почувствовал какое-то странное разочарование, — рассказывает он. — И это наш страшный противник? Перепуганный малец с бегающими, как голодные зверьки, зрачками, в глубоком ужасе следящими за направленными на него автоматами. Из руки капает кровь, закрасившая рукав. Ему приказали лечь на землю. После тщательного обыска фельдшер перевязал его. Кто-то протянул ему флягу с водой. Другой предложил сигарету».

К полудню, когда холм был окончательно прочесан, а Гив’ат-Хамивтар — подавлен, все, кто участвовал в штурме и уцелел, начали собираться, чтобы взглянуть друг на друга. Это была их первая встреча с начала ночного боя. Зрелище оказалось удручающим. Отовсюду смотрели заросшие щетиной лица тех, кто уцелел и отныне, по слову поэта, будут принадлежать к «гражда-нам серого государства смерти»: усталые, безвременно состарившиеся, утратившие краски; в пыли, копоти, запекшейся крови. И на всех — один вопрос. Немой. «Кто из моих товарищей остался, и кто, упав в пылающий костер войны, сгорел?..»

Тут с жестокой наглядностью обнаружились размеры потерь. Пересчитывать людей не было нужды: считать-то, в сущности, было некого. От одного взвода уцелели четверо, от другого — семь человек. «Такое чувство, будто ты один и остался, — рассказывает Давид Шалом. — Избегали глядеть в глаза друг другу, потому что каждый пытался выяснить, что стало с его приятелем. Парни взглядами один у другого спрашивали: «Где он?.. И в ответ молчание или жест руки: «Пал». Один отошел в сторону и плакал. Я пытался утешить его. Тогда мы были не в состоянии радоваться победе. Ты победил; а лучшие твои товарищи погибли. Так что же это за победа?!..»

Хаим Тури, который явился на холм, чтобы подготовить приход своих «старичков» (они должны были занять Гив’ат-Хатахмошет после того, как овладевшие этим опорным пунктом парашютные полки отправятся дальше), стал свидетелем горького молчания парашютистов. «Я не нашел никаких признаков торжества, — рассказывает он. — Победители либо хранили каменное молчание, либо роняли что-то вполголоса. На мои вопросы о тех или иных подробностях мне, как полагается товарищу по оружию, отвечали, но даже тени улыбки я не увидел. То и дело среди имен погибших звучали знакомые имена. У парашютистов был вид контуженных людей, еще полностью не осознавших, что же с ними приключилось. Наряду с гордостью за свершенное, их души угнетал непосильный груз горечи. Словом, война выглядела здесь такой, какой была на самом деле: страшной, жестокой и безумной».

Опять пришло время ожидания, и хотя вокруг еще гремели взрывы, ощущение, что «как-ютбудь, а все же заканчивается», постепенно крепло. Изнуренные солдаты под знойными лучами солнца рассеялись у подножья холма, и все вокруг внезапно опустело. Лишь тут и там слонялись одинокие фигуры. Кто искал по закоулкам куда-то запропастившееся оружие, а кто собирал трофейное — на будущее, на всякий случай. «Скоро мы отсюда уйдем, — заметил один. Другой, услыхав эти слова, посмотрел на холм, и вдруг ощутил, что проведенные здесь страшные часы связали его с этим местом особыми, глубоко личными узами; и лишь смерть может расторгнуть их. Он знал, что отныне всю жизнь будет носить в себе это чувство. И ему стало трудно уйти отсюда. Теперь сюда явятся говоруны и политики. Но только те, кто сложил здесь головы, останутся с этим холмом навеки, навеки одинокие и покинутые. Вспугнутые птицы угомошглись и начали возвращаться на верхушки дальних сосен. Он снова по-смотрел на трупы, накрытые шерстяными одеялами, на разбросанный повсюду искареженный и обугленный холм войны. Вокруг накаленных солнцем траншей уже начала распространяться удушливая вонь от разлагающихся трупов сражавшихся. Любопытно, сколько тут на холме их было, подумал он, и сколько убито. «Еще немножко, и складываем манатки», — снова нарушил кто-то тишину. Вокруг все казалось надежно-спокойным. Как странно вдруг стало выглядеть это место, до чего по-другому — без свиста снарядов и вгоняющих в ужас взрывов, без затаптывания мертвых товарищей в узких расселинах траншей, и грома базук, без удушливого воздуха, пропитанного тяжелыми пластами пороховой гари, и без однополчан, которые жили, а теперь лежат бездыханные и уже никогда не пошевелятся. И без парализующего страха, потому что все кончилось. Все было, и — поскольку было именно так — отныне превратится в тяжкий груз воспоминаний, которому никогда не раствориться, нс рассеяться.

Появление командира Додика слегка разрядило атмосферу подавленности и усталости. Тут, впервые с начала боя, он встретился со своим заместителем Ниром. Оба всю ночь и половину дня воевали на разных участках холма, и все их попытки наладить между собой связь ни к чему не привели. Теперь Додик не мог поверить своим глазам. Нир остался цел и невредим! Командир и его заместитель долго не сводили друг с друга глаз, согретых выражением такого чувства братства, какое связывает только товарищей по оружию, вместе глядевших смерти в лицо — и оставшихся в живых.

После обеда Дади, Нир и Додик начали собирать остатки своих подразделений, чтобы переформировать и распределить их по территории холма на случай контратаки. На вершине холма соорудили мемориальную каменную пирамиду. Складывали камень за камнем в память покорителей Гив’ат-Хатахмошет.

Возобновилось прочесывание всевозможных укрытий — траншей, ниш, пещер, блиндажей. Последние легионеры оставляли свои норы и сдавались в плен. Они шли, как лунатики, переступая через трупы своих, с застывшей на лицах гримасой страха. Они боялись парашютистов, но восхищались тем, как они воевали. «Наши солдаты дрались, как герои, — сказал один, — но ваши бились как смертники».

Те из пленных, что вышли из боя невредимыми, были обмундированы и подтянуты на манер солдат британской выучки. Они, как и мертвые их товарищи, были очень молоды. Среди них не было ни одного офицера или сержанта в звании выше младшего. Они старались и в плену сохранить достоинство.

Один, раненный в горло, не хотел расставаться со своей винтовкой. «Месяц тому назад наш лагерь посетил король Хусейн, — объяснил он, — и наказал до самой смерти не выпускать из рук оружия. Я еще не мертв и в плен хочу уйти со своим ружьем».

Пленных собрали и приказали им заняться уборкой трупов своих однополчан. Тела были преданы земле в одной из траншей на подступах к высоте — той, по которой во время боя парашютисты прорвались в центр холма. Майк Ронан, собственноручно похоронивший семнадцать легионеров, засыпал траншею и укрепил табличку:

«Здесь похоронены 28 иорданских солдат».

Подошел парашютист, прочитал табличку и добавил: «мужественных».

На его сером лице не было и тени насмешки, высокомерия или ненависти.

Вскоре после окончания боев за Иерусалим Моти осмотрел траншеи, блиндажи и позиции Гив’ат-Хатах- мошет и вместе с бойцами и командирами восстановил перипетии боя за высоту. Он не мог поверить тому, что увидел и услышал.

В своей жизни, — рассказывает он, — я видел немало рукопашных схваток, штурмовых действий и боев за овладение укрепленными пунктами. Я дрался в Хусе- не, Митле и Нукеибе: это были тяжелые бои с многочисленными потерями. Должен, однако, признаться: то, что я увидел, переходя вместе с командирами от позиции к позиции, из траншеи в траншею, от скалы к скале, — просто невероятно. Был выполнен объем боевой работы, равного которому я не знаю — ни по общей длине траншей, ни по продолжительности времени.

Я думаю, что бой за Гив’ат-Хатахмошет — один из самых замечательных образцов штурма укреп ленной территории.

6

Во время штурма Гив’ат-Хатахмошет Моти, а вместе с ним и командир 6-го полка Иосеф, не имели даже отдаленного представления о том, сколь тяжкая и ожесточенная борьба развернулась в траншеях холма. Иосеф несколько раз выходил на связь с Дади и Додиком, запрашивая одно и то же: «Что у вас происходит?» Обоим, однако, не хотелось досаждать ему трудностями, с которыми они сталкивались. Ответ каждый раз гласил: «Еще немножко, и все будет в порядке». Они не просили ничего, пока не закончили бой, который подчас приходилось вести вчетвером, с последними, оставшимися от взводов, солдатами.

Прорыв, таким образом, развивался без перебоев и отступлений, и район северного Иерусалима (аристократический квартал Шейх-Джарах, простирающийся у подножья горы Скопу с) оказался к назначенному сроку в руках у Моти.

Шейх-Джарах был атакован оставшейся частью 6-го полка во главе с командиром Иосефом в то самое время, когда бой на холме был в самом разгаре. Несколько поздней к атакующим присоединилась часть людей Габи, овладевших, как мы помним, зданием Полицейской школы и очистивших его от врага без каких-либо особых затруднений.

Подразделения бегом прошли шоссе между Полицейской школой и Гив’ат-Хатахмошет, оставив позади знакомые нам три дома, что напротив холма, затем транспортные склады и гаражи ЮНРРА[16].

Группа солдат достигла испанского консульства в квартале Шейх-Джарах и прочесала дом, не открывая огня и не прикоснувшись к вещам. Другая группа, добравшись до бельгийского консульства, постучалась в дверь. На стук вышел консул с поднятыми вверх руками, в которых он держал грамоту, удостоверявшую его дипломатическую неприкосновенность. За ним вышло около десяти мужчин и две женщины. Консул сказал, что все они дипломатические работники. Солдаты проверили документы и отделили сирийских, египетских и иракских дипломатов. Последних отправили к командиру полка.

На перекрестке, откуда шоссе спускается в центр квартала Шейх-Джарах, парашютисты были вовлечены в перестрелку. Вскоре появились танки полка, и то, что началось как поединок снайперов, превратилось в настоящий уличный бой. Повсюду мелькали фигуры арабов, перебегающих с места на место под пристрельным огнем снайперов. С каждой второй крыши летели гранаты и хлестали пулеметные очереди. Танки стреляли, и после каждого их залпа пейзаж неузнаваемо менялся. Витрины разлетались вдребезги, двери хлопали, глыбы камней, выбитые из стен зданий, громоздились на мостовых.

Часть атакующих достигла госпиталя Сент-Джон в центре Шейх-Джарах и установила на его крыше пулемет. Ствол пулемета нацелился на шоссе Рамаллы, откуда можно было ожидать контратаки легиона, окопавшегося на холме Гив’ат-Хамивтар. Все схватки теперь сосредоточились вокруг госпиталя.

Дан Арази вышел к одному из домов квартала Шейх-Джарах. Несколько его солдат заняли укрытия вокруг, а двое подошли к двери дома и постучались. «Отоприте», — крикнули они по-арабски. Изнутри послышались голоса, но дверь не отворилась. Пришлось под металлическую дверь заложить взрывчатку. Через несколько секунд грянул взрыв, и створка отлетела. «Ворвались мы внутрь, — рассказывает Дан, — а нам навстречу несколько штатских с поднятыми руками. Прочесали дом, солдат не оказалось. Кто-то из наших слетал на крышу, достал из кармана мятый израильский флаг и вывесил его».

Забрезжил рассвет. Дан посмотрел вокруг и увидел дома, улицы, ухоженные сады и усталые лица товарищей, сгибающихся под тяжестью взрывчатки, боеприпасов, автоматов и гранат.

Группа солдат ворвалась в роскошное здание гостиницы «Амбассадор». Разбитые окна, пустые, покинутые, на первый взгляд, номера. Прятавшиеся в каком- то закутке четыре араба пытались бежать и, выйдя из главного подъезда на открытое место, очутились под открытым по ним со всех сторон огнем. Трое полегли на месте. Четвертому удалось добежать до насыпи. Его застрелили, когда он взбирался на откос.

Так продолжался бой за каждый следующий дом, у каждого очередного забора, в каждом следующем дворе. Снайперы не прекращали охоты, и пули подчас настигали парашютистов уже после того, как им удавалось занять позицию внутри домов. Одному из солдат прострелили каску, когда он перебегал из комнаты в комнату. На его счастье, пуля только оцарапала голову, — он спасся. Снайперов пытались засечь, прибегая к старому приему: подымали на ружейных стволах каски, а сами, отодвигаясь в сторону, смотрели, кто стреляет и откуда.

В нескольких стах метрах отсюда — на Гив’ат-Ха- мивтар показались танки с пушками, повернутыми в сторону Шейх-Джарах. Сперва нельзя было разобрать, иорданцы это или израильтяне. Когда посланные танками снаряды начали разрываться около позиций пара-шютистов, штурмующих Шейх-Джарах. находившиеся здесь танкисты и минометчики получили приказ открыть ответный огонь. Во время перестрелки несколько танков на Мивтаре было подожжено.

Танковая дуэль превратила улицы Шейх-Джарах в кромешный ад. Отовсюду неслись оглушительные разрывы, горели дома, рушились заборы, вылетали двери. Снаряды оставляли в стенах проломы и трещины, вокруг чернела копоть и змеились языки огня. Надо всем полз дым.

В послеободенные часы весь квартал Шейх-Джарах с его великолепными гостиницами, госпиталем, зданием полиции и помещениями Арабского легиона перешел в руки одной из рот 6-го полка, которая собралась в гостинице «Амбассадор» («по строжайшему приказу командира, — рассказывает один из солдат, — парашютисты не притрагивались к трофеям»).

Перестрелка продолжалась, пока в квартале Шейх- Джарах не воцарились безмолвие и тишина. Действовал приказ не появляться зря на улицах, чтобы не попасть под случайный выстрел. Было также дано время на краткий отдых.

Позднее в сон погрузились и покорители Гив’ат-Ха- тахмошет, после того как у них приняли высоту люди Хаима Гури. До предела изнеможенные, угнетенные, грязные, истощенные усилием, которого потребовало все пережитое, они провалились в забытье, чтобы хоть немного восстановить силы перед наступлением на гору Скопус этой ночью.

Наступление, однако, оказалось перенесенным на следующий день.