Блуждающий разум: Как средневековые монахи учат нас концентрации внимания, сосредоточенности и усидчивости

Заключение

Исчезнут ли когда-нибудь мухи, разбойники и штормы рассеянности? Монахи не были оптимистами в этом вопросе. Отвлекающие факторы подстерегали даже после смерти. По крайней мере, один сирийский поэт[163] так себе это представлял:

Но не только требования демонов и ангелов раздирают душу. Ритмичный гимн продолжается рассуждением о том, что растерянность души произрастает из ее противоречивых чувств. Она грустит о расставании с телом, которое любит ее, и она все еще любит близких, которые остались среди живых. Но она также отказывается от мира, а еще боится наказания за свои грехи. Вот почему «she is distracted… as to her destination». Она не может решить, куда идти.

В когнитивной культуре раннехристианского монашества проблему рассеянного внимания окончательно решает только возвращение к Богу. Внимательность души длится недолго, если душа остается отдельной сущностью во вселенной, пребывающей в вечном движении и колебании, во вселенной, полной избирательности, различий и изменчивости.

Мы предполагаем, что наши трудности с невнимательностью симптоматичны для XXI века с его требованиями и искушениями, но христианские монахи поздней Античности и раннего Средневековья возразили бы, что рассеянность – неотъемлемая часть человеческого опыта, пусть даже сущность отвлекающих факторов разнится от культуры к культуре. Они, вероятно, не слишком удивились бы, узнав, что их коллеги даосы и буддисты боролись с теми же трудностями в те же века: китайские и центральноазиатские монахи тоже отвлекались от молитв и богослужений, время от времени не могли устоять перед алкоголем и сексом и беспокоились о непреднамеренных побочных эффектах их физических и ментальных тренировок. (Множество китайских уставов, комментариев и трудов по медитации свидетельствуют, что эти позднеантичные монастырские культуры также очень увлекались экспериментами с традицией для решения проблем, актуальных в их сообществах.) {2}

Жизнь средневековых монахов, разумеется, существенно отличалась от нашей, и они производили свою рассеянность совсем из других источников, чем мы. Современные исследователи винят в ослаблении концентрации (среди прочего) плохой сон, скуку, скверную культуру рабочего пространства и технологические триггеры, тогда как христианские монахи в конечном итоге винили в этом демонов, собственные недостатки, волю и первородное отщепление человечества от божественного. Но что у нас общего, так это зацикленность на проблеме внимания (спасибо, и немаленькое, тем самым монахам, которые изначально и изобразили проблему как некий моральный кризис), а также убежденность, что наши предшественники справлялись с ней лучше. Говорят, в VII веке настоятель одного из самых престижных монастырей в Иудее как-то сказал, что «во времена наших отцов было очень важно избегать рассредоточенности. А нами правит кастрюля с едой да ручной труд» {3}. Эти вздохи о наступившем упадке по меньшей мере столь же древние, сколь христианское монашеское движение. Мы слышим эти стенания в рассказах, прославляющих Пахомия, который игнорировал бесов, Симеона, который продолжал стоять на инфицированной ноге, Сару, которая не глядела на свою реку, Элпидия, который раздавил скорпиона, не прерывая рецитации. Среднестатистические монахи чувствовали, что недотягивают до планки в сравнении с этими образцами, когда бежали наперегонки к церкви, засыпали во время чтения или зло отзывались друг о друге. Но не только они. Даже эксперты в монашеском деле сетовали друзьям на недостаточную эффективность: так сокрушался о своей нерадивости Иоанн Дальятский и скорбел о скоротечности чистой молитвы Мар Шамли.

Да, примеры из прошлого обескураживали и пугали, однако монахи решили извлечь из них пользу. Они прикинули, что тщательное изучение достижений предшественников поможет им усовершенствовать себя, и в частности свою способность сохранять сосредоточенность. Это одна из важных причин, почему монахи так увлеченно читали и почему мы обнаруживаем связующие нити одинакового опыта в их разнородном и неоднозначном мире. Монахов объединяла воедино, пусть и не слишком крепко, вселенная общих историй. Отцы-пустынники, населявшие Apophthegmata patrum, и герои других традиционных нарративов стали хорошо знакомыми и любимыми монашескими учителями во всем Средиземноморье, на Ближнем Востоке и в Европе, невзирая на разделявшие их столетия. Многие из монашеских наставлений, неоднократно появлявшиеся в этой книге, также разошлись очень широко. Об этом свидетельствуют более поздние цитаты, аллюзии и даже фрагментарные следы рукописей: к примеру, письма Антония, оказавшиеся на Кавказе, трактат Евагрия в христианском форпосте Испании или остроумные замечания сирийских мистиков, переведенные на согдийский в оазисе Турфан {4}.

В конце концов, монашеский труд по достижению предельной сосредоточенности никогда не рассматривался в каком-то одном ключе. Монахи видели сразу много измерений рассеянности – психологическое, физическое, социальное, культурное, космическое, а их задачи в этой работе отличались разнообразием и широтой. Они верили, что сфокусированный разум лучше приспособлен для связи человека с божественным, и наносили на карту этический путь по мирозданию. Помимо личной пользы для самих монахов, сражения с отвлекающими факторами благотворно влияли на сообщества, которые поддерживали их и верили в них. Неважно, как выражались победы в этих битвах – через работу в городских тюрьмах, исцеление беговых лошадей или заступничество за другие души с помощью молитвы. Хотя самих монахов никогда полностью не удовлетворяли их успехи в концентрации, для прочих они служили примером – пусть им не подражали в точности, но все равно видели в них доказательство, что познание имеет моральную значимость.

Существуют данные, что в первом тысячелетии новой эры монашеский режим размышлений о мыслях вышел за пределы собственно монашеской аудитории. Мы видим это в императорах, которые приехали в монастырь Санкт-Галлен, находящийся под их покровительством, и пришли в восторг от того, что не могут отвлечь монахов от молитвы; видим это в Цие, чей брат Франге искал одиночества в фараоновой гробнице, полагаясь на ее набожность и готовность поддерживать его; мы видим это в александрийской вдове, которая произвела большое впечатление на отцов-пустынников своим самообладанием перед лицом несносной постоялицы. Впрочем, не только благоволящие императоры, родственники и состоятельные вдовы с избытком свободного времени вдохновлялись монашескими когнитивными примерами. Раввины Сасанидской империи составили из разных высказываний о внимательности «Вавилонский Талмуд», где, обращаясь к своим иудейским сообществам в Западной Персии, пересказали то, что узнали из христианских монашеских трудов. Еще один пример: в VII веке один мирянин спросил Анастасия Синаита, как можно молиться безостановочно, если живешь в миру, имеешь дом и детей, о которых нужно заботиться? Когнитивная этика занимала умы не одних только монахов. Анастасий утверждал, что с методами познания так же – их может применять любой. Для постоянной молитвы не обязательно становиться монахом, говорил он: направляй все внимание сердца на повседневные действия, и эффект будет похожий {5}.

Монахи вдавались в мельчайшие подробности когнитивных практик и спорили обо всех практических и этических деталях, начиная от методики благочестивого размышления и заканчивая распорядком дня и видом одеяла. В результате получился поразительный ассортимент стратегий, и одни были стандартными для всех, а другие – подогнанными под индивидуальные мерки: вспомним монаха с двумя корзинками мыслей-камней или как Мар Йонан обратился и сбежал от родителей по пути на медицинскую практику, вспомним комментарии Гислильдис к рукописям и Феофила, превратившего стены кельи в страницы кодекса.

Мы могли бы опробовать на себе некоторые из этих стратегий. Монахи со временем выясняли, что многие из них сами по себе рискуют отвлечь внимание, но все же для нас, скорее всего, результат окажется лучше, чем если не пробовать совсем ничего. Можно пересмотреть свой день и определить, когда мы больше отвлекаемся, а еще понаблюдать за приходящими в голову мыслями и применить разборчивость – стоят они нашего времени или нет. Можно иногда задумываться о своей смертности, чтобы держать в фокусе внимания самое важное, или хотя бы ставить себе цели и задавать направление. Можно создавать в памяти смысловые образы и присоединять к уже существующим конструкциям новые идеи или внимательно размышлять, связывая разрозненные концепции в нечто более масштабное, и распределять их по слоям. Можно читать что-то значимое для нас и делать это в удерживающем наше внимание формате. Можно формировать новые привычки в отношении технологий. Можно тренировать тело, чтобы оно поддерживало наше сознание (вряд ли ради этого стоит урезать сон и душ, но это не отменяет актуальности монашеского курса на умеренность). Можно установить распорядок дня, где будут сбалансированы разнообразие и постоянство. Можно регулярно рассказывать значимому и уважаемому человеку о том, что нас отвлекает. Можно поменьше думать о себе. Можно даже завести две корзины для мыслей-камней!

Монахи, впрочем, посоветовали бы нам смотреть на вещи более структурно, тогда и толку от всех этих индивидуальных стратегий будет больше, а значит, и контакт выше. Они-то знали, что рассеянное внимание – не проблема отдельной личности; оно обусловлено общей деформацией мира. Бороться с отвлекающими факторами означает бороться с конкурирующими требованиями семьи, работы, правительства и общества – вот почему многие люди, преданные идее концентрации на божественном, в меру возможностей вообще отказывались от мира и создавали альтернативные сообщества и связи.

В конечном итоге, возможно, именно системный взгляд монахов на проблему рассеянности – самое полезное для нас сегодня. Все они более-менее сошлись на некоторых общих принципах. Краеугольный камень в деле борьбы с рассеянностью – определить то самое, что стоит полной сосредоточенности, то есть определить то, ради чего вообще ведется эта война. Если бы в центре всего не стояло стремление постичь божественный порядок, то предельная внимательность и не стала бы моральной необходимостью, не служила бы целью их культуры конфликта и контроля. Монахи понимали этическое познание как отношения личности и системы (в их терминологии – души и Бога), а потому внимательность для них представлялась как парадокс состояния и масштаба: стабильность достигалась через движение, широта обзора – через сужение фокуса.

Внимательность также сплавляла личное и окружающее. Отсюда техничность монашеской познавательной этики: сознание следовало оценивать в контексте окружения, социальных групп, физического воплощения, среды, воспоминаний, эмоций и метапознавательной маневренности. Вот почему для достижения концентрации нужны были множественные пересекающиеся стратегии, а не какое-то одно всеобъемлющее решение. Отречься от мира и уйти в глушь – достойное, но не обязательное начало. «Мир» на самом деле – просто эвфемизм, обозначающий все физические и ментальные феномены, отвлекающие от Бога. Как один инок VII века сказал другому, монаха делает монахом тропос, а не топос – способ бытия, а не место обитания. Важно не то, где монах живет, а как. Совет Анастасия замотанному родителю был как раз в духе таких представлений {6}.

Наконец, монахи полагали, что труд по достижению предельной концентрации не имеет конца, ибо разум всегда пребывает в движении, да и вселенная, к которой он привязан, изменчива и текуча. Вызовы жизни будут возникать опять и опять, найдутся новые поводы расстраиваться. Так что даже профессионалам нужна была моральная поддержка. Что это значило на практике? Радоваться даже небольшим победам, соглашаться с тем, что и святым порой приходится нелегко; признавать неисчерпаемость проблемы. Именно в этом смысл одной истории, записанной в XI веке персидским биографом Абу Нуаймом: аскет-мусульманин однажды попросил христианского монаха преподать ему урок; не такой уж редкостью были подобные встречи, но аскет (и Абу Нуайм) решили, что ответ этого монаха стоит зафиксировать. Монах сказал, что мир и все населяющие его тела постоянно меняются, а потому «всегда остается множество уроков для вас и для нас, даже если мы усвоили все другие уроки» {7}. Как и многие другие уроки монашества, этот – одновременно очень прямой и закольцованный. Монахи знали, как поддержать друг друга в этой борьбе. Они с таким оптимизмом смотрели на способность сознания к преображению, что сами постоянно искали эти «уроки» – даже когда усвоили все остальные, даже когда казалось, что конца отвлекающим факторам нет и не будет никогда.