Богиня. Тайны жизни и смерти Мэрилин Монро

Глава 23

Союз Мэрилин с Артуром Миллером продлился четыре с половиной года. Бок о бок так долго она не жила ни с кем из других мужчин. Впоследствии Мэрилин горестно заметит: «Я не привыкла ощущать себя счастливой, поэтому никогда не относилась к счастью как к само собой разумеющемуся. Знаете, я думала, что брак способен сделать это». Если Мэрилин когда-то и надеялась на счастье, то именно в эти годы. И она приложила все усилия, чтобы получить его. Что касается Миллера, то он, как никто другой, готов был отдать ей свою жизнь и любовь.

После неудачного медового месяца в Англии супруги отправились в свое настоящее свадебное путешествие, на Ямайку. Неделю или что-то около этого они, наконец-то оставленные прессой в покое, наслаждались отдыхом в «Мут-Пойнт», роскошной вилле британского аристократа. Потом, вернувшись в Нью-Йорк, семья обосновалась в новых апартаментах на Восточной 57-й улице.

Это их жилье получит название «Апартаментов Мэрилин», в то время как дом в Коннектикуте — «Ферма Артура». Как это ни покажется странным, но номер их телефона был в телефонном справочнике, и его могли найти те, кто знал, где следует искать. Он значился под именем «Мэрилин, Монро», а не «Монро, Мэрилин». Здесь, как она привыкла, цветовая гамма оставалась все той же. Все было белым — белые стены, белые гардины, бледная мебель и белое пианино.

Фортепиано, которое последовало за Мэрилин из Калифорнии, было единственным предметом обстановки, доставшимся ей со времен детства. Когда-то оно принадлежало актеру Фредерику Марчу, у которого и приобрела «несколько исковерканный» инструмент мать Мэрилин, когда дочери было восемь лет. Она умела извлекать из него несколько мелодий легкой классической музыки («Дикой розе» (То a Wild Rose), «Крутящееся колесо» (The Spinning Wheel) и «Элизе»).

Квартира была забита книгами, пластинками. Со стены смотрел уже известный нам третий жилец — Авраам Линкольн. В библиотеке на шахматном столике стояли застывшие на середине партии фигуры из слоновой кости. За установленной для Мэрилин «Аляской», то есть местом ее обитания, начиналась строго отмеченная зона ее мужа — его рабочий кабинет.

Интервью в ту пору она давала исключительно редко, но в двух из них она четко обозначала свои приоритеты. Если случится так, сказала она, что ей придется выбирать, она без колебаний оставит кино, чтобы сохранить семью. «Кино — это мой бизнес, — сказала она, — а Артур — моя жизнь. Где находится он, там и я хочу быть. Когда мы в Нью-Йорке, Артур — хозяин». Позже Мэрилин заметила, что в начале их супружеской жизни у нее с Миллером были «отношения учителя и ученицы».

Мэрилин делала и другие заявления о своих намерениях. Как и во время замужества с Ди Маджо, она говорила: «Я должна находиться рядом, чтобы готовить мужу завтрак и в течение дня иногда подавать ему чашечку бодрящего кофе. Писать ведь приходится в одиночестве». Правда, теперь она действительно кое-что из названного делала. «Брак, — откровенничала актриса с одним репортером, — позволяет мне чувствовать себя в большей степени женщиной, дает право гордиться собой. Еще я чувствую себя более спокойной. Впервые в жизни у меня возникло ощущение защищенности, словно после холода очутилась в тепле».

Миллер, которого она называла «Арт», «Поппи» (мак) и «Па», звал ее «Пенни Дредфул» (сенсационный роман-дешевка), «Шугар Финни» (Сахарная Финни) и «Гремерси 5» (Благодарю). В тот год увидел свет сборник его пьес, и он посвятил его Мэрилин. Он говорил, что смирился с тем, что где бы ни появлялся с Мэрилин, их повсюду узнавали. Он с жаром защищал ее любовь к излишне откровенным нарядам. Эта пылкая влюбленность Миллера к Мэрилин была обоюдною.

«Мэрилин — взыскательный человек, — говорил он, — она предъявляет к себе невозможные требования. Я тоже такой. Никогда нельзя достичь того, к чему стремишься. Я пытаюсь помочь Мэрилин смириться с этой истиной, а она помогает мне».

На стене кабинета Миллера висела фотография блондинки. Лицо ее почти полностью скрывает тень, что делает его почти неузнаваемым. «Это Мэрилин, — пояснял он. — В этом портрете мне нравится нежность, мечтательность. Мне нравится она, потому что Мэрилин здесь беззащитна. Не многим приходилось видеть ее в таком состоянии». В тот год Миллер провозгласит себя «новым человеком в сорок один. У нее я учился жизни».

Вот что сказал о той весне и о том лете Джим Проктор, близкий друг Миллера: «Я думаю, что не видел двух других людей, которые так, до умопомрачения, были бы влюблены друг в друга…» Дурное начало в Англии, не сулившее ничего хорошего, казалось вычеркнутым из жизни навсегда. Вне съемочной площадки Мэрилин, похоже, научилась владеть собой.

Мэрилин и Миллер ходили в Центральный парк, где катались на лодке по озеру. Мэрилин, надев для маскировки очки Миллера в роговой оправе, прогуливала Хьюго, свою таксу. На семейных встречах, когда собирались родственники Миллера, она исполняла песню «Лучший дружок девушки — бриллиант», ставшую ее коронным номером. Она сидела у ног отца Миллера, Айзадора, и старик притворялся, что сердится, когда она ластилась к нему.

Мэрилин с легкостью и желанием приняла на себя роль мачехи Джейн, дочери-подростка Миллера от первого брака, и его девятилетнего сына Роберта. Вскоре Мэрилин удивляла гостей из Голливуда, приехавших навестить ее в Манхэттене, внезапно исчезая во время важной встречи. По возвращении она спокойно объясняла, что «должна была подбросить деток в школу».

Годы спустя она сказала о детях Миллера и сыне Ди Маджо: «Я очень пекусь о них, потому что они из разбитых семей. Я думаю, что понимаю их. Думаю, что люблю их больше всего на свете. Мне хотелось бы быть им другом. Но для этого требуется время, и это время они должны дать мне». Даже после того, как ее брак с Миллером распался, она еще долго поддерживала отношения «со своими детьми». После смерти в ее комнате найдут их фотографии.

В первый год замужества с Миллером Мэрилин с помощью горничной и повара освоит начальный курс домашних наук, хотя по-прежнему на устраиваемый дома званый обед могла опоздать на два с лишним часа. А Миллер, скривив лицо, оправдывался: «Она все еще в ванне».

О том, какой была Мэрилин у себя дома на Восточной 57-ой улице, вспоминает актер Кевин Маккарти: «На высоких каблуках, без чулок, в коротком черном платье, прохаживается она, покачиваясь. На ногах порезы, потому что в спешке брила их. У нее странные манеры — приятные, пикантные, несколько рассеянные».

Норман Ростен вспоминает веселые приемы с шампанским: «Мэрилин любила танцевать, и Миллер тоже, — если выпьет — и был способен показать жуткий, с вывертами фокстрот, опасно шатаясь во все стороны». Сам Ростен, танцуя с Мэрилин, пропустив не один и даже не два стаканчика, пообещал ей написать поэму, воспевающую ее груди.

Миллер говорил: «Жизнь текла по тому единственному руслу, куда я мог ее направить, — было много работы, пара веселых ситуаций и много забот». Весна 1957 года принесла новые тревоги.

Было не до шуток, когда первое слушание дела о неуважении к конгрессу закончилась признанием Миллера виновным. Немало драматических минут пришлось им пережить и тогда, когда началось судебное дознание по другому делу и «налет по ложному адресу» получил широкую огласку. Реальной стала угроза, что Мэрилин тоже вызовут для дачи свидетельских показаний. Она притворилась, что подхватила «вирусную инфекцию», благодаря чему избежала тяжелого испытания.

Разрыв партнерских отношений с Милтоном Грином принес ей сердечную боль. А к ней добавилась и утрата доверия. Один журнал, жадный до сенсаций, поместил скандальную статью о супружеской неверности Мэрилин в 1952 году, когда она жила с Ди Маджо, рассказав всему свету о ее романе с Бобом Слэтцером и подкрепив написанное фотографией, украденной бывшей горничной Мэрилин, на которой актриса была снята рядом со Слэтцером. Мэрилин в панике позвонила Слэтцеру и сказала, что ее новый муж страшно раздосадован.

Но все это были мелкие проблемы. «Нет ничего радостного в браке с электрическим светом, — сказал как-то Ди Маджо. — Мистеру Миллеру как будто живется лучше. Значит, он знает, как выключать».

«Выключение» для Артура Миллера всегда означало бегство в деревню. Летом 1957 года они с Мэрилин почти не бывали в Манхэттене. Норман Ростен, которому хозяева в их отсутствие разрешили пользоваться их апартаментами, нашел нацарапанную Мэрилин приветственную записку. В ней говорилось:

В июне 1957 года Миллеры, усевшись в белый «Линкольн» с откидывающимся верхом, выехали из Нью-Йорка, направляясь к восточной оконечности Лонг-Айленда. Здесь в Амагансете ждала их летняя идиллия. Они присмотрели видавший виды деревянный дом, «Стоуни-Хилл-Фарм» (ферма «Каменистый холм»), и на несколько месяцев выпали из поля зрения публики. Местные жители видели Мэрилин в потрепанных шортах и мужниной рубашке. В такой одежке она заходила в деревенский магазин. Потомки могут записать, что чета истребила много тортов «Пища богов» и мороженого, а бифштекс Артур Миллер предпочитал толстый.

В Амагансет Артур Миллер привез пишущую машинку и по утрам работал. Он по-прежнему никак не мог закончить свою очередную пьесу для театра, правда, ему удалось написать несколько коротких рассказов. Один из них назывался «Неприкаянные». Ему было суждено превратиться в киносценарий и лечь в основу последнего завершенного фильма Мэрилин Монро.

В Амагансете работа для Артура была на втором месте, а жена на первом. Супруги ходили каждый день на пляж. Они то прогуливались, то просто сидели на песке. На одном снимке, сделанном кем-то из друзей, Мэрилин восторженно обнимает мужа за талию, в то время как он ловит рыбу. Миллер признался, что, женившись на Мэрилин, он поправился на двадцать пять фунтов, что хорошо видно на фотографии.

Несколько раз они выбирались на экскурсии в город. На премьеру картины «Принц и хористка» в Нью-Йорке Миллер явился в смокинге, а его жена в вечернем туалете. Каким-то образом удалось уговорить Мэрилин открыть суперинтендантский клуб «Сайдуолк» в помещении нового здания «Тайм энд Лайф». Муж ее на этот раз от участия в мероприятии отказался. Мэрилин заявила, что она согласится только при условии, что туда и обратно ее доставят на вертолете. На встречу с Лоренсом Рокфеллером она приехала, опоздав на два часа, и тот, не дождавшись ее, ушел, проворчав, что «никогда так долго никого не ждал».

Тем, кто знал Мэрилин, эти вылазки в город не казались странными. Премьера устраивалась в помощь детским благотворительным организациям, и на открытие суперинтендантского клуба Мэрилин прибыла с «тяжестью в животе».

Мэрилин забеременела. В июньском интервью, которое при ее жизни не было опубликовано, поскольку газетчики решили, что оно как-то не вяжется с привычным образом актрисы, она сказала: «Мужчина и женщина нуждаются в чем-то своем собственном. Ребенок делает брак совершенным». Эту истину она постигла спустя несколько недель после тридцать первого дня рождения, накануне первой годовщины свадьбы.

После всех разговоров о беременности Мэрилин, наконец, пребывала в радости, благоговейном страхе и смятении. Однажды на вечере на Лонг-Айленде Норман Ростен увидел Мэрилин на веранде. Она стояла в полном одиночестве и всхлипывала. У Мэрилин сохранится фотография, сделанная в тот месяц. Как-то, показывая ее другу, она скажет: «Это было самое счастливое время в моей жизни».

Миллер тоже был доволен. «Чтобы лучше понять Мэрилин, — говорил он, — нужно увидеть ее среди детей. Они ее любят. В ее отношении к жизни есть что-то от их простодушия и прямолинейности». Один остряк из их друзей, может быть, не совсем в шутку, потому что Миллер был вполне красивым парнем, перефразировал известный ответ Шоу Айседоре Дункан: «Как было бы замечательно, если бы их первый ребенок имел его внешность и ее ум».

Беременность не продлилась и двух месяцев. В первый день августа, когда Миллер работал в доме в Амагансете, он услышал, как Мэрилин вскрикнула. Она стояла в саду, перегнувшись от боли. «Скорая помощь» отвезла актрису к ее гинекологу в «Докторскую больницу» в Нью-Йорк-Сити. Его усилия были тщетными, поскольку ее беременность оказалась внематочной. Мэрилин, очнувшись после операции, узнала, что эмбрион удален хирургическим путем.

Навестить ее в больнице пришел «старый» друг, Джим Хаспил. Она лежала в темной комнате, рядом сидел Миллер. Из радиоприемника на прикроватной тумбочке звучала классическая музыка. Хаспилу она сказала, что, по словам врача, ребенок, которого она потеряла, был мальчик.

Вроде бы дела у Мэрилин пошли на поправку. Она позаботилась о том, чтобы вечер с шампанским, отмененный в день, когда произошел выкидыш, все-таки состоялся. Врачи говорили, что для нее еще не все потеряно и она еще сможет родить ребенка, и Миллер заявил, что «она хочет иметь столько детей, сколько получится, я хочу того же. В ней больше отваги, чем в ком бы то ни было».

Вернувшись в Амагансет, Мэрилин, отдохнув, предприняла новую попытку. Это была горестная попытка, ставшая мукой. Потом она напишет Ростенам:

«Я думаю, что три или две недели была беременной. У меня так болели груди, что я не могла прикоснуться. У меня никогда такого не было, чтобы они болели; еще с понедельника меня мучили спазматические боли и выделения, — теперь выделения стали обильнее, и боль усиливается с каждой минутой. Вчера за весь день я ничего не съела. А ночью приняла 4 таблетки снотворного, а они равны восьми маленьким.

Не могла ли я убить его, приняв столько амьютала на тощий желудок (если не считать нескольких глотков шерри)?

Что мне делать? Если он еще жив, мне хотелось бы сохранить его».

Но беременность Мэрилин тогда не подтвердилась, и она не сможет забеременеть еще много месяцев. В последние дни лета 1957 года супруги вернутся в свою квартиру в Манхэттене.

В ту осень Мэрилин наняла новую горничную Лену Пепитоне. Лена рассказывает, что Мэрилин была в таком подавленном состоянии, что ее измученную душу не могли исцелить месяцы отдыха. Ее хозяйка, по словам Пепитоне, могла пролежать в постели до полудня, после чего она вставала и голая бродила по квартире. Проснувшись, она часто требовала подать ей спиртного, обычно это была водка. Миллер проявлял стоицизм и никак не выдавал своих чувств. К счастью для них обоих, зима принесла им новое занятие: «Ферму Артура».

В конце того года они купили ферму с тремя сотнями акров земли. Большая часть суммы была уплачена за счет средств Мэрилин. Участок находился недалеко от старых владений Миллера и по соседству с городком Роксбери.

По описанию Мэрилин, этот фермерский дом восемнадцатого века «был двухэтажным с фасада и одноэтажным с противоположной стороны, с пристроенной кухней». К совету снести его и построить новое здание супруги не прислушались. Вместо этого они занялись реконструкцией, которая, по мнению Мэрилин, так и не завершилась. Нетронутыми они оставили только балки и потолок. Для Миллера был построен кабинет вроде студии. К дому также было пристроено новое крыло, которое жившая надеждой Мэрилин назвала детской. Миллер сказал: «Это было место, где мы рассчитывали жить до самой смерти».

Район Роксбери штата Коннектикут заселен коренными фермерскими семьями, которые возвели свои загородные дома несколько поколений назад. В их число входили и представители шоу-бизнеса, как, например, Ричард Уидмарк, снявшийся с Мэрилин в картине «Беспокойте, не стесняйтесь». Здесь их никто не беспокоил.

Мэрилин с легкостью вписалась в местное общество, хоть и выглядела экзотической диковинкой в давно сложившемся сельском клане. Их непосредственные соседи, Диболды, прониклись к ней симпатией после первого же званого коктейля. Они относились к Мэрилин не как к кинозвезде, а как к одному из своих детей, и актриса, казалась, была вполне счастлива.

Эти американские сквайры воспринимали Мэрилин, как Марию-Антуанетту, разыгрывавшую из себя деревенскую девчонку. Здесь, как нигде, могла она проявить свою любовь ко всему живому. Своего Хьюго, вымокшего на дожде и грязного, она впускала в только что прибранную гостиную. Под свою опеку Мэрилин взяла умиравшую от голода Синди, полукровку, неизвестно какой породы, приковылявшую на задний двор. На ясене устроила она кормушки для птиц и постоянно сокрушалась о том, как трудно птицам питаться во время сезонных перелетов. Она приобрела двух длиннохвостых говорящих попугаев, которые с тех пор совершали многократные перелеты в Голливуд и обратно. Своего любимца Батча она пронесла тайком на борт самолета, летевшего в Нью-Йорк. В пути птица оживилась и пронзительно закричала: «Я птичка Мэрилин, я птичка Мэрилин».

Любовь к животным и природе доходила у нее до абсурда, и психиатрам пришлось этим заниматься. Инее Мелсон, служившая импресарио Мэрилин в Калифорнии, однажды ночью была разбужена телефонным звонком из Коннектикута. На Восточном побережье было четыре часа утра. Звонила Мэрилин. Звонила, чтобы сказать, что Батч, ее попугай, испугался грозы.

Артур Миллер вскоре тоже ощутил, каково жить с человеком, так близко воспринимавшим смерть каждого живого существа. У него даже есть короткий рассказ «Никого не убивайте, пожалуйста» (Please Don't Kill Anything), написанный по следам истории, происшедшей однажды вечером, когда он и Мэрилин стали свидетелями того, как рыбаки возвращались с уловом. Бросившаяся к ним Мэрилин принялась выбирать еще живых рыбешек и отпускать их в воду, беспокоясь о их дальнейшей судьбе.

«Она подняла глаза, — писал он, — похожая с этим откровенным вопросом на ее лице на маленькую девочку, несмотря на то, что улыбалась как взрослая женщина, и сказала: «Но некоторые из них, возможно, теперь доживут до старости… и увидят, как подрастут их детки!»»

В Нью-Йорке, направляясь в небольшой парк на Восточной 58-й улице, она наткнулась на мальчишек, ловивших в силки голубей. Когда те объяснили ей, что на рынке за каждую пойманную птицу они получат по пятьдесят центов, она заплатила мальчикам, чтобы они отпустили свою добычу. После этого Мэрилин каждую неделю на протяжении долгого времени приходила в парк и платила выкуп за голубей.

А вот еще один поистине трогательный случай из ее жизни. Однажды, приехав домой в Роксбери, Мэрилин заметила, что, пока она отсутствовала, траву, окаймлявшую границы участка, скосили. Настурции, в изобилии росшие среди травы, лежали теперь мертвыми оранжево-желтыми ворохами. Мэрилин, «плача, словно она была ранена», заставила Миллера остановить машину. Она бросилась к цветам и стала собирать их, лихорадочно втыкая в землю срезанные стебли, надеясь, что они еще могут прижиться.

Артур Миллер с беспокойством наблюдал и слушал. В рассказе «Никого не убивайте, пожалуйста» он написал, что «в то время как половина его души преклонялась перед ее страстной нежностью ко всему живому, вторая половина осознавала, что ей следует понять, что ее жизнь не кончается со смертью мошек, пауков и всяких пташек».

В Амагансете как-то вечером Миллер стал свидетелем того, как его супруга, прерывисто дыша, тяжело опустилась на стул. Он пересчитал ее снотворные пилюли, вернее, то, что от них осталось, и понял, что жена из-за передозировки впала в кому. Жизнь ее в тот раз была спасена только благодаря слаженным действиям местной бригады врачей «скорой помощи», немедленно прибывшей на вызов.

Однажды в три часа ночи в Нью-Йорке телефонный звонок поднял с постелей Нормана и Хедду Ростенов. Их срочно просили приехать на квартиру на Восточной 58-й улице. Снова Мэрилин злоупотребила снотворным, и ей пришлось промывать желудок. Она тихо плакала в кровати. Чувствовалось близкое дыхание смерти; пальцы ее еще оставались синими. В полутьме Ростен, склонившись над ней, спросила: «Как ты, дорогая?»

«Жива. Не повезло, — прозвучал невнятный ответ. — Как все они жестоки, эти ублюдки. О Господи…»

На приеме в Бруклин-Хайтс в 1958 году Норман заметил Мэрилин, сидевшую на подоконнике с бокалом в руке. Она выглядела мрачной, «пребывала в своих грезах, погруженная в мысли, в которых ничего приятного не могло быть». Ростен подошел к ней: «Эй, очнись».

Мэрилин заговорила о своих бессонных ночах, а потом, указав на окно, произнесла: «Отсюда вниз — короткая дорога. Кто заметит, если меня не станет?»

«Я, — сказал Ростен, — и все люди в этой комнате, кто обратит внимание. Они услышат грохот».

Мэрилин рассмеялась.

В шутку или всерьез, но Ростен заставил Мэрилин заключить с ним договор. Если кому-то из них захочется покончить с собой, он или она позвонит другому, чтобы сказать об этом. Тогда Ростен подумал, что такой день наступит и Мэрилин позвонит ему. До сих пор у него хранятся строки ее стихотворения, написанного в 1958 году. Вот они:

В ту пору и началось незаметное для посторонних глаз за привычным образом раздвоение ее личности, ставшее предтечей ее ухода из жизни.