Богиня. Тайны жизни и смерти Мэрилин Монро

Глава 39

В разгар всей этой неразберихи Мэрилин предстояли съемки в кино, которым предшествовала беседа в гостиной отеля «Беверли Хиллз». Заказав три бутылки шампанского, Мэрилин вела разговор с Наннели Джонсоном, написавшим сценарии к двум предыдущим фильмам Мэрилин. Теперь они толковали о картине «Так больше нельзя». Киностудия «XX век — Фокс» настаивала на участии актрисы в этой картине, и доктор Гринсон надеялся, что она поможет его пациентке отвлечься.

Мэрилин на фильм, представлявший собою перепев старой комедии 1939 года «Моя любимая жена», больших надежд не возлагала. Это была история женщины, много лет считавшейся умершей, которая возвращается домой в день, когда ее муж решает жениться во второй раз. Студия полагала, что сумеет убедить актрису и что картина получится удачной. Для работы над ней продюсером был приглашен Генри Уэйнстейн — друг доктора Гринсона, — а в качестве сценариста — Джонсон. Хоть Мэрилин и принимала близко к сердцу известие о женитьбе своего бывшего мужа, Артура Миллера, но шампанское делало свое дело.

«За последние пару лет она сильно сдала, — вспоминал Джонсон. — Она была убеждена, что в этот год сможет обрести прежнюю форму». Когда сценарий был закончен и он уезжал из Калифорнии, Мэрилин, нарушив свой распорядок, встала рано утром проводить его. В гостиничный номер Джонсона пробралась, сказав портье, что она проститутка. Потом, «паря от счастья», отвезла сценариста в аэропорт. Но, как только он уехал, всё опять пошло наперекосяк.

Мэрилин с большим уважением относилась к своему режиссеру, великому Джорджу Кьюкору, с которым они сделали фильм «Займемся любовью». Однако, когда начали обсуждать сценарий, от былого пиетета не осталось и следа. Кьюкор считал, что сценарий еще не совсем готов, и в начале апреля, за две недели до съемок, он попросил другого автора переписать его заново. Такое решение режиссера вызвало панику у Мэрилин, а ее друга Наннели Джонсона не было рядом, чтобы протянуть руку помощи.

Картина «Так больше нельзя» была обречена с самого начала. Ее постигла беда, несоизмеримая со страхом и причудами звезды. Киностудия «XX век — Фокс» была в состоянии агонии от финансового убытка, нанесенного ей другой звездой и другой картиной, снимавшейся на другом конце света, в Риме. Речь идет об Элизабет Тейлор и ее «Клеопатре». За год киностудия потеряла 22 миллиона долларов, а новый фильм с участием Монро обещал быть прибыльным. Эта звезда досталась им дешево — по старому контракту от 1955 года, заключенному со студией Милтоном Грином, Монро должна была получить лишь 100000 долларов. На сей раз Мэрилин могла бы окончательно развязаться со своими договорными обязательствами. Но никто не получил то, на что рассчитывал.

Продюсер Уэйнстейн, который недавно вытащил Мэрилин из лекарственной комы, боялся, как бы не случилось худшее. Теперь он воочию убедился в том, что действительно имел дело с «очень больной, одолеваемой параноидальными настроениями дамой». Мэрилин дали отдельные листы сценария и попросили крестом отмечать строчки, вызвавшие у нее сомнения, и двойным крестом те, которые не понравились вовсе. К великому ужасу Уэйнстейна, Мэрилин усмотрела в этом какой-то подвох, и если бы не вмешательство доктора Гринсона, то неизвестно, чем бы все кончилось.

Новый сценарист, Уолтер Бернстейн, нашел Мэрилин «одновременно ищущей, внимательной и непримиримой».

«Помните, что вы располагаете Мэрилин Монро», — как-то сказала она ему, настаивая на том, что в одной из сцен на ней должно быть бикини.

Но эта Монро превзошла даже свою пресловутую неуверенность. Она вбила себе в голову, что участница фильма актриса Сид Чарисс хочет иметь такие же белокурые волосы, как и у нее. Несмотря на уверения, что волосы Чарисс будут светло-каштановыми, Мэрилин с убежденностью прорицательницы возразила: «Ее подсознание хочет, чтобы они были белыми».

Во избежание конфликтов сделали более темными волосы даже пятидесятилетней актрисы, ис-поднявшей роль домработницы. Сценаристу Бернстейну велели убрать из сценария все строчки, в которых можно было усмотреть хоть малейший намек на то, что киномужа Мэрилин, которого играл Дин Мартин, могла заинтересовать какая-то другая женщина.

Киностудия готова была вывернуться наизнанку, чтобы выполнить все прихоти Мэрилин, но она не знала, как бороться с отсутствием кинозвезды. За тридцать пять дней работы над фильмом Мэрилин лишь двенадцать раз почтила своим присутствием съемочную площадку. Когда она появлялась, охранник у студийных ворот, чтобы собрать всех, кто нужен, оглашал окрестности криком: «Она вернулась! Она вернулась!»

Причиной отсутствия было недомогание. Со дня возвращения из Мексики Мэрилин страдала от вирусной инфекции, вызывавшей вспышки синусита и эпизодическое повышение температуры. Отныне на студии следить за температурой звезды стало ежедневным занятием всех и каждого. Было решено, что актриса участвует в съемках лишь в том случае, если ее температура не превысит отметки 37,1 градусов. Пока студийные врачи занимались контрольными измерениями, начальство, чуть дыша, толпилось в коридоре.

Теперь Мэрилин проявляла сговорчивость только тогда, когда ей этого хотелось. Приходивший к ней на дом парикмахер Джордж Мастерс вспоминает о тактике задержек, которые сводили его с ума. «Она старалась задержать меня «как будто невзначай», запачкав, например, волосы кремом, чтобы я опоздал на самолет. Когда я готовил ее для выхода, на это уходило девять часов. Но не думайте, что все это время я трудился над ней, — она просто хотела, чтобы я оставался рядом».

На студии Мэрилин была просто невыносима. Однажды, узнав, что у Дина Мартина насморк, она упорхнула в мгновение ока, не слушая заверения медиков, что это не заразно. Есть ли вирус, нет ли его она предпочитала тянуть время. Однажды после обеда Билли Травилла, ее друг и художник по костюмам, шел к воротам студии, когда возле него остановился лимузин. Стекло опустилось и дама в темных очках восторженно воскликнула: «Билли! Билли!» Беззаботно поболтав с ним минуту, Мэрилин вдруг хлопнула себя ладонью по губам: «О, Билли, я совсем забыла, у меня же сегодня нет голоса».

Когда же Мэрилин по утрам появлялась на студии, ее часто видели у входных ворот, где она стояла, борясь с позывами на рвоту. Продюсер Уэйнстейн, добрый по натуре человек, приписывал это ее страху перед съемочной площадкой. Сегодня он говорит: «Всем нам знакомо волнение, чувство неудовлетворенности, сердечная боль, но тут был обыкновенный, примитивный ужас, который испытывают немногие люди».

Сдерживающим началом для Мэрилин, если вообще можно о нем говорить, являлся доктор Гринсон. Она встречалась с ним каждый день. Поскольку один кризис сменялся другим и Мэрилин в любой день могла снова скатиться к наркотикам, доктор удлинил свои сеансы до четырех-пяти часов. «Я стал своего рода пленником той формы лечения, которая, по моему мнению, была приемлемой для нее, но почти невозможна для меня, — писал Гринсон. — Временами мне приходила мысль, что продолжаться так больше не может».

Жене Гринсона нездоровилось, но доктору постоянно приходилось откладывать отпуск, чтобы Мэрилин могла принимать участие в съемках фильма. 10 мая, перепоручив ее своим коллегам, он с женой отправился в Европу. В тот день из-за «вирусной инфекции» Мэрилин работа остановилась. Неделю спустя актриса вылетела на Восточное побережье, чтобы в последний раз предстать перед публикой. Это памятное выступление было в честь президента Кеннеди.

Заблаговременно, под покровом большой секретности Мэрилин пригласила к себе модельера Жан-Луи и попросила создать платье, которое выглядело бы экстравагантным даже для нее. Он говорит: «Это была прозрачная, очень тонкая ткань, украшенная искусственными бриллиантами, чтобы в свете прожекторов она могла сверкать. Под платье она ничего не надела, совершенно ничего. Стоило оно 5000 долларов. Со спины она выглядела не слишком красиво, но…»

Пока Жан-Луи сражался с булавками и «молниями», горничная сообщила Мэрилин: «Вам звонят из Гайанниспорта». Жан-Луи знал, что это был дом Кеннеди в Массачусетсе, и по волнению Мэрилин он понял, с какой целью шилось платье. «Она начала напевать: «С днем рождения, мистер прези… — а потом со смешком добавила: — Ох, я не должна говорить это».

Чествование президента 19 мая в Мэдисон-Сквер-Гарден в связи с днем рождения имело привкус Британских королевских именин — день не совпадал с настоящей датой рождения Джона Кеннеди. Чтобы поздравить своего лидера и пополнить партийную казну миллионами долларов, собралось пятнадцать тысяч демократов. В представлении должны были участвовать такие звезды как: Джек Бенни, Генри Фонда, Элла Фицджеральд, Пегги Ли и Мария Каллас. Питер Лоуфорд заметил: «Будет здорово, если Мэрилин Монро пропоет президенту: «С днем рождения»».

Продюсеров картины «Так больше нельзя» посвятили в эту идею еще до того, как работа над фильмом зашла в гибельный тупик. Они яростно протестовали против участия Мэрилин в празднике, но та пошла на обман. Она сослалась на болезненные месячные и сказала, что из-за этого пропустит еще больше рабочих дней. Уэйнстейн вопрошал: «Но почему у нее не было месячных в предыдущем месяце?» Продюсер вяло махнул рукой, когда Питер Лоуфорд, забрав Мэрилин со студии, помогал ей сесть в личный вертолет Фрэнка Синатры.

Мэрилин снова овладел страх. Сидя в ванне, возле которой в роли слушательницы стояла Джоан Гринсон, она репетировала, превращая поздравительную песенку в серенаду соблазняющую. Запинаясь, Мэрилин бормотала, что никогда не сможет вытянуть этого. Тогда Джоан Гринсон дала ей детскую книжицу «Паровозик, который мог». В ней говорилось о разбитом паровозике, который снова и снова пытался преодолеть горный перевал и наконец сумел сделать это. Мэрилин, чтобы чувствовать себя увереннее, взяла книжку с собой в Нью-Йорк.

В своей квартире в Манхэттене Мэрилин часами репетировала, напевая под пластинку поздравительные куплеты. Организаторы гала-концерта попросили ее вставить пару собственных строчек. Вместе с Дэнни Гринсон сочинили они несколько озорных колкостей с политической окраской. Она все еще нетвердо усвоила даже хорошо известный припев. Когда президента по телефону известили о ее выступлении, он от всего сердца рассмеялся. По мере того как решающий миг приближался, к книжке о паровозике она для успокоения добавила несколько порций ликера. К моменту, когда Мэрилин ждали за кулисами «Гардена», она была уже изрядно пьяна. Буквально зашитая в платье, она едва могла шевелить ногами.

По другую сторону рампы в огромном зале сидели братья Кеннеди. Роберт был с женой, но президент прибыл один. Несмотря на торжественное событие, Первая леди страны осталась в Вирджинии, где занималась верховой ездой.

Джон Кеннеди сидел в президентской ложе, закинув ноги на перила и с наслаждением курил сигару. Шоу было в полном разгаре, когда микрофон взял Питер Лоуфорд и начал нести отсебятину.

«Мистер президент, — сказал он, — по случаю вашего дня рождения эта прелестная леди поражает не только красотой, но и пунктуальностью. Мистер президент, — Мэрилин Монро!» В зале раздались аплодисменты, но Мэрилин не появилась.

Позже, когда выступили другие звезды, зять президента, кашлянув, оглянулся через плечо и снова объявил: «Женщина, о которой действительно можно сказать, что она не нуждается в представлении». Раздался барабанный бой, но актриса опять не вышла.

Мэрилин должна была появиться последней. Наконец Питер Лоуфорд сказал: «Мистер президент, ввиду того, что в истории шоу-бизнеса не было женщины, которая столько бы значила, и сделала еще больше, — при этих словах в зале послышались смешки, — Мистер президент, — (на этот раз с сильным нажимом) запоздалая Мэрилин Монро!» Стоявший за кулисами агент Лоуфорда буквально вытолкнул Мэрилин на сцену. Долгие тридцать секунд она никак не могла собраться. Потом мягко и нерешительно начала:

После аплодисментов Мэрилин, не допустив ни единой ошибки, пропела стихи, написанные специально по этому поводу Ричардом Адлером на мелодию «Спасибо за память» (Thanks for the Memory):

Мэрилин провозгласила здравицу в честь дня рождения, подхваченную всеми присутствующими, и отступила от микрофона. Тогда слово взял президент. Он сказал: «Спасибо. Теперь, после того как мне так мило и дружно пропели «С днем рождения», мне можно удалиться от политики».

После гала-концерта, за кулисами, Мэрилин представила президенту своего бывшего свекра, Айзадора Миллера, которого она пригласила на вечер. Потом она появилась на приеме для более узкого крута, устроенного Артом Кримом, президентом объединения артистов. Там видел ее Артур Шлезингер, бывший в ту пору в Белом доме помощником по специальным вопросам. Он был «очарован ее манерой держаться и ее умом, одновременно таким неброским, таким непосредственным, таким проницательным. Все же в ней чувствовалось что-то нереальное, как будто разговариваешь с кем-то, кто находится под водой».

Адлай Стивенсон, американский представитель в Организации Объединенных Наций, вспоминал, что сумел пробиться к Мэрилин только после того, как «сокрушил сильную защиту, выставленную Робертом Кеннеди, который вился вокруг нее, как мошка вьется над пламенем».

Шлезингер, причисливший и себя к мошкам, записал в своем журнале: «Бобби и я затеяли между собой шутливое состязание за нее; она была очень мила с ним и любезна со мной — но потом погрузилась в свой блистающий туман».

На работу в Голливуд Мэрилин явилась в понедельник утром. На другой день над павильоном номер 14 на студии «XX век — Фокс» опустилась особая тишина. Мэрилин, вернувшаяся с Восточного побережья, в приподнятом настроении собиралась играть сцену ночного купания. По сценарию ей надо было погрузиться в бассейн обнаженной. Сначала она вошла в воду в бикини телесного цвета. Оператор посетовал, что купальник был виден. Мэрилин, пошептавшись с режиссером Джорджем Кьюкором, удалилась в гримерную.

Несколько минут спустя она вернулась. В этот момент электрик крикнул напарнику, что один из верхних прожекторов недостаточно ярок. «Бобби, — обратился он к оператору по свету, — не мог бы ты сделать 10-К чуточку горячее?»

Стоявшая у бассейна Мэрилин прыснула от смеха. «Надеюсь, Бобби — это девушка», — сказала она. Потом, сбросив с плеч голубой халат, она обнаженная соскользнула в воду.

Всех праздных зевак, не объяснив почему, Кьюкор попросил покинуть съемочную площадку. Три студийных фотографа, обычно присутствовавшие на съемках, защелкали аппаратами, сначала даже не осознав, что через двенадцать лет после появления знаменитых «обнаженных» календарей Мэрилин снимают нагую Мэрилин Монро.

Уильям Вудфилд, один из фотографов, вспоминает: «Мы не имели ни малейшего представления о том, что должно было случиться. Пока она была в воде, мы по-настоящему ничего и не видели. Потом, когда актриса вышла из бассейна, вдруг стало ясно, что на ней ничего нет. Затворы наших «Никонов» работали без передышки, мы сделали столько снимков, сколько было можно. Потом она ушла».

Слух о том, что Мэрилин снималась в обнаженном виде, быстро распространился. Известие, сопровождаемое щедро расточаемыми похвалами о прекрасно сохранившейся физической форме Мэрилин, стало желанной для студии рекламой. Ее фигура, как сообщалось всему миру, по-прежнему восхитительна и выражается в цифрах 37-22-35. В следующем месяце журнал «Лайф» напечатал серию снимков, достаточно откровенных, чтобы увидеть, что Мэрилин обнажена, но в то же время вполне приличных.

Тем временем, проявив свои пленки, Вудфилд и его коллеги поняли, что наткнулись на золотую жилу. «На некоторых фотографиях были видны соски и попка, — вспоминает Вудфилд. — и мы не могли пустить снимки в дело без личного разрешения Мэрилин. По этой причине и поехали к ней. Она сказала нам следующее: «Послушайте, ребята, мне только и нужно-то потеснить Лиз Тейлор с обложек журналов мира. Покажите мне снимки, и я изыму те, которые захочу, а вы позаботитесь, чтобы я появилась на обложках»».

Так началась эта выгодная торговая операция. После того как Мэрилин просмотрела фотографии (изъяла она всего несколько), оригиналы были помещены в сейфы банка. Набор снимков был отправлен Хью Хефнеру, издателю «Плейбоя», который в 1962 Году был единственным надежным покупателем подобной продукции на американском рынке. Сделка с Хефнером была заключена на рекордную сумму в 25000 долларов, а общая прибыль от всех продаж составила более 150000 долларов.

Вудфилд не без самоуважения говорит: «Славно мы потрудились в то утро…» В 1949 году, когда Норма Джин позировала для «обнаженного календаря», ей заплатили 50 долларов, в то время как фотограф получил 200. Ее фотографии, где она плавает в нагом виде, «Плейбой» напечатал через год с лишним после смерти актрисы.

1 июня Мэрилин исполнилось тридцать шесть лет. В тот вечер, водрузив на голову норковый берет, она с затуманенным взором стояла у торта, украшенного горящими свечами. Настал ее черед слушать поздравления с днем рождения. Песенку, соответствующую случаю, нестройным хором пропела ей съемочная группа картины «Так больше нельзя». О торте позаботилась ее дублерша Эвелин Мориарти. Он был украшен двумя изображениями Мэрилин, взятыми из фильма. На одном она была запечатлена в белье, на другом — в бикини. Надпись гласила: «С днем рождения».

Вечером того же дня на стадионе «Доджер» Мэрилин произвела вбрасывание мяча в баскетбольной встрече, проводимой в пользу Ассоциации по борьбе с мышечной дистрофией. Начальство студии, опасаясь, что все может закончиться недомоганием, пыталось уговорить ее не ходить на стадион. Но она все же пошла, поскольку обещала взять с собой маленького сына Дина Мартина. Потом она пообедала с другом и вернулась домой, чтобы в необустроенном доме, сидя на картонных коробках, выпить шампанского в компании Джоан и Дэнни Гринсонов.

Гринсоны подарили ей бокал для шампанского, на котором внутри было выгравировано ее имя. «Теперь, — сказала Мэрилин, — когда пью, я буду знать, кто я».

День ее рождения совпал с пятницей. Не прошло и сорока восьми часов, как Мэрилин снова позвала к себе детей доктора Гринсона. Поскольку голос ее прозвучал глухо и безрадостно, они поспешили к ней.

«Она голая сидела на кровати, прикрывшись только простыней, — вспоминает Дэнни Гринсон, — на ней была черная маска для сна, подобная той, что носил «Одинокий Рэйнджер». Ничего эротического в ее виде не было. Эта женщина достигла предельного отчаяния. Она не могла спать, — это была середина дня, — она говорила о том, как ужасно чувствует себя, какой бесполезной себя считает. Она сказала, что никому не нужна, что безобразна и что люди милы с ней только потому, что это им выгодно. Она сказала, что у нее никого нет и что ее никто не любит. Еще она посетовала, что у нее нет детей. Одним словом, выдала полный набор мрачных мыслей. Она сказала, что жить дальше не имеет смысла».

Все, что говорили ей молодые Гринсоны, не могло переубедить Мэрилин. Поскольку отец находился в отпуске в Европе, они позвонили одному из его коллег-психиатров. Рядом с ее кроватью доктор заметил строй пузырьков с таблетками и без разбора ссыпал их в свой саквояж. А Гринсоны, будучи не в силах чем-то помочь, ушли домой.

Кризис длился всю следующую неделю. На студию позвонила Паула Страсберг, ее преподаватель по актерскому мастерству, и сообщила, что Мэрилин больна. На другой день актриса попросила Юнис Меррей позвонить доктору Гринсону в Европу и задать несколько вопросов, которые, на ее взгляд, требовали немедленного ответа. Миссис Меррей сейчас уже не помнит, что это были за вопросы.

На той же неделе, в четверг, натянув на голову черный парик, Мэрилин пошла сделать рентгеновский снимок носа. Кроме того, она показалась доктору Майклу Гурдену, косметическому хирургу, пожаловавшись на травму носа. Гурден припоминает, что она сказала ему, будто бы «поскользнулась в душе». Миссис Меррей утверждает, что не помнит ни о травме, ни о визитах к медикам.

А на «Фоксе» говорили о дальнейшей судьбе одной из самых знаменитых актрис. Продюсеры, просмотрев отснятый материал картины «Так больше нельзя», увидели, что Мэрилин играла, «как в замедленной съемке, что действовало усыпляюще». Режиссер Джордж Кьюкор был потрясен увиденным. Высшее начальство уже подумывало о подыскании замены ей.

Генри Уэйнстейну позвонил доктор Гринсон и сказал, что он уже на пути к дому. Он пообещал, что к понедельнику сумеет вернуть Мэрилин на съемочную площадку. Доктор немедленно вылетел в Лос-Анджелес и поздно вечером уже был на месте. Прямо из аэропорта он поехал к пациентке. Но он опоздал. Еще в пятницу Мэрилин была уволена. Съемки картины прекращены.

«Звездная система вышла из-под контроля, — сказал исполнительный директор «Фокса», вице-президент Питер Леватес. — Управлять дурдомом мы позволили самим обитателям, и они практически разрушили его». Эту фразу он произнес через три дня после увольнения Мэрилин, в то время как заминка с фильмом «Так больше нельзя» вызвала поток взаимных упреков и судебных исков. Студия предъявила Мэрилин иск на сумму в полмиллиона долларов. Когда Дин Мартин отказался работать с какой-либо другой актрисой, иск предъявили и ему.

В свою очередь Мэрилин повсюду рассылала телеграммы самого разнообразного содержания. Киногруппа «Так больше нельзя» поместила в «Варайети» написанное в сардоническом тоне объявление с выражением «благодарности» Мэрилин Монро за то, что оставила их без работы. Она ответила каждому из них отдельным посланием. В них говорилось: «Прошу поверить мне, я здесь ни при чем. Мне так хотелось работать с вами». Она обратилась к Фрэнку Синатре, который в ту пору находился в Монте-Карло. У них был общий адвокат, и теперь она нуждалась в его услугах. Звали его Милтон Рудин. Она хотела, чтобы он попросил киностудию о снисхождении.

После кончины Мэрилин, то есть примерно через два месяца после описываемых событий, будет сказано, что она умерла в состоянии глубочайшей депрессии, вызванной оскорблением ее как профессиональной актрисы. Но, по правде говоря, Мэрилин не долго лила слезы из-за своего увольнения. На студии довольно быстро поняли, что заменить Монро никто не может, и уже затевались переговоры о ее восстановлении. Мэрилин же занималась очередной саморекламой.

Не прошло и двух недель со дня отставки, а актриса уже давала пространные интервью и много фотографировалась. Ее интервьюерами были авторы крупнейших журналов: «Лайфа», «Вога» и «Космополитена».

В одном интервью Мэрилин сказала: «Тридцать шесть — это здорово, когда подростки от двенадцати до семнадцати еще свистят вслед». Сьюзен Страсберг, дочь репетиторши, говорила, что Мэрилин выглядела хорошо. «Знаете, — утверждала Мэрилин, — сейчас я нахожусь в лучшей форме, чем когда бы то ни было, лучше, чем в пору моей юности». И в знак подтверждения она распахнула блузку и показала грудь.

На протяжении тех нескольких недель, что еще оставались у нее, Мэрилин старалась доказать, что за шестнадцать лет тело ее не только не утратило своей привлекательности, но даже выросло в цене, поскольку снимки из недорогих изданий перекочевали на глянцевые страницы журналов шестидесятых. Для журнала «Лайф» она сфотографировалась на стропилах в облегающем свитере и брюках. Для «Космополитена» позировала в мексиканском свитере у пляжного дома Питера Лоуфорда, на фоне океана, обдуваемая ветром и с бокалом шампанского в руках.

Во время ночных фотосъемок для журнала «Вог», в отеле «Бель-Эр», Мэрилин в последний раз удовлетворила свою потребность в эксгибиционизме. Наедине с фотографом и бутылками с шампанским она позировала в мехах, прикрывшись прозрачным газовым шарфиком. А напоследок фотографировалась в совершенно обнаженном виде. Объектив фотоаппарата запечатлел некоторую усталость, шрам на животе — память, оставшуюся после операции на желчном пузыре, — но сам фотограф узрел на ней печать бессмертия.

«Мэрилин обладала силой, — два десятилетия спустя писал фотограф Берт Стерн. — Она была ветром, той кометообразной формой, которую Блейк рисует вокруг священной фигуры. Она была светом, и богиней, и луной. Даль и мечта, тайна и опасность. А также все остальное в придачу, включая Голливуд и девчонку из соседнего дома, на которой мечтает жениться каждый парнишка. Я мог повесить камеру на крючок, чтобы убежать с ней и зажить счастливо…»

Другой обозреватель не испытал столь возвышенных чувств. «Лайф», который начал вести с Мэрилин переговоры вскоре после гала-концерта в честь дня рождения президента, прислал в Лос-Анджелес репортера по имени Ричард Меримен. Ему, как и Мэрилин, было тридцать шесть, в отдел «Нравов и морали» «Лайфа» он перешел с должности редактора религиозного отдела. Журнал готовил материалы о славе, и Пэт Ньюком, помощник Мэрилин по связи с прессой, предложила им рассказать о своей хозяйке. Меримен, одолжив магнитофон, которым еще не умел пользоваться, отправился в Брентвуд. Взятое им интервью Мэрилин увидела отпечатанным за два дня до смерти. Оно стало ее последним обращением к публике.

Меримен сидел в гостиной и возился с магнитофоном, когда раздался голос: «Чем могу помочь?» Взгляд репортера уткнулся в ярко-желтые брюки, он поднял глаза и увидел знакомое лицо.

«Я был поражен, — говорит он сегодня, — насколько пастозной была ее кожа, — пастозной и лишенной жизни. Эта кожа не дышала здоровьем. Ее нельзя было назвать белой, и нельзя было назвать серой. Она просто была немного шероховатой и безжизненной, словно долгое-долгое время была покрыта гримом. Выглядела она ужасно, но, когда я по-настоящему присмотрелся, мне ее кожа напомнила картон. Волосы ее тоже казались безжизненными, в них не было силы, как в волосах, которые тысячу раз укладывали, разогревали и развивали».

Меримен и Мэрилин сразу нашли общий язык. Его попросили прислать вопросы заранее, и во время их первой встречи Мэрилин давала хорошо заученные ответы. Несмотря на большой опыт работы в шоу-бизнесе, ей по-прежнему приходилось готовиться к интервью точно так, как к званому обеду, устроенному как-то Робертом Кеннеди. Постепенно она расслабилась, и Меримен слушал, как она болтала с кем-то по телефону. По пустым комнатам эхо разносило переливы ее звонкого смеха. Но смех этот вызывал неприятное ощущение, слишком он был долгий и не производил впечатление здорового.

Пэт Ньюком присутствовала при беседе. В воспоминаниях Меримена она осталась как «навязчиво верная, преданная до крайности. Она строила из себя единственного друга Мэрилин». Украдкой Мэрилин извинилась за Ньюком, пожав плечами и словно говоря: «Ну, что я могу сделать?» Сегодня Ньюком говорит, что участвовала в разговоре только по настоянию Мэрилин.

Мэрилин сказала журналисту, что не хочет, чтобы он снимал в ее доме. «Не желаю, чтобы все видели, где именно я живу», — объяснила она. Актриса обычно много рассказывала, в основном о своем бесправном детстве. Она говорила об актерской игре, о преданности не студии, а простым людям, которые и составляют ее аудиторию. «Актер, — сказала она, — это не машина».

«Я всегда чувствовала, — говорила Мэрилин, — что должны получать те, кто платит деньги, так должно быть. Иногда, когда приходится снимать сцены, где заложен большой смысл и ты ответственна за то, как донесешь его, у меня возникает желание (фу ты) быть какой-нибудь уборщицей. Думаю, все актеры проходят через это. Мы не только хотим быть хорошими; мы должны быть такими…»

«Слава накладывает определенные обязательства, — сказала Мэрилин репортеру «Лайфа». — Я ничего не имею против обязанности быть шикарной и сексуальной. Мы все, благодаря Богу, рождены сексуальными существами, но, к сожалению, многие люди презирают и разрушают этот природный дар. Искусство, подлинное искусство, основывается на этом — и все остальное».

Мэрилин с тоской говорила о приемных детях, которых обрела и потеряла вместе с замужеством за Ди Маджо и браком с Миллером. Снова и снова возвращалась она к теме «детей и стариков, и трудового народа» — людей, которые понимали ее и утешали своим миролюбием. Когда ночью Меримен уходил, после первой встречи он пообещал на другой день принести ей расшифровку записи беседы. Мэрилин обрадовалась. «Я не очень хорошо сплю», — сказала она. «Так будет что почитать ночью».

Вернувшись в «Хилтон», Меримен думал, что взял интервью у женщины, которая ему очень понравилась, у женщины, которая «очень сообразительна». «Я очень хорошо чувствовал, — вспоминает он, — что Мэрилин давала себе отчет в каждом слове и каждом своем движении, пока я был там. Она как бы вылепливала себя для меня, для «Лайфа», для данной ситуации, не знаю точно, для чего именно».

Он приходил к ней еще несколько раз. Мэрилин читала расшифровку текста, пыталась делать кое-какие поправки. Казалось, ее особенно волнует то, что своими словами она может нечаянно обидеть бывших ее приемных детей. Над абзацами, в которых речь шла о них, она работала особенно тщательно. Однажды, когда Меримен пришел на очередную беседу, он долго и напрасно звонил в дверь, хотя было очевидно, что в доме кто-то есть. В другой раз, когда он был у нее в гостях, Мэрилин вышла на кухню, а затем вернулась, держа в руке ампулу. «Без обмана, — сказала она, — они заставляют меня делать уколы в печень».

«Когда я наведался к Ней в последний раз, — вспоминает Меримен, — она провожала меня и говорила о цветах в саду. Я шел по дорожке, ведущей от дома, а она стояла в дверях и наблюдала за мной, потом окликнула: «Эй, спасибо!» Мне стало грустно из-за нее. Это было так трогательно. Эта крошка была очень сильной».

Было и другое чувство. Меримен говорит: «Я был рад, что ухожу. Мне не понравилась атмосфера того дома — в ней было что-то гадливое, нездоровое. Дом чем-то напоминал остров. У меня было ощущение, что я нахожусь в крепости, знаете, бывает такое чувство, когда кажется, что мир ополчился против вас и вы находитесь в боевой готовности».

Мэрилин сказала Меримену слова, совпадающие с замыслом журнала «Лайф». «Слава пройдет, — говорила она в микрофон, — а пока она есть у меня, слава. Конечно, она пройдет, я всегда знала, что слава переменчива. Во всяком случае, это нечто, что я испытала, но живу я не тем».

Строчки эти звучат, как ее завещание, и с тех пор они трактуются именно таким образом, хотя у Меримена, возвращавшегося домой в Нью-Йорк, подобных мыслей не было. Листы с расшифровкой интервью лежали в кейсе, стоявшем у его ног. На пленке было еще кое-что, сказанное Мэрилин. «Теперь я живу в моей работе, — на одном дыхании произнес нервный голос, — и поддерживаю отношения с небольшим числом людей, на которых на самом деле могу рассчитывать».

Работы больше не было, и Мэрилин оставалось только с болью в сердце вспоминать о прежних друзьях.