Боговы дни

Сезон красных флажков

Алексей свернул за угол, и вдруг что-то тяжёлое ухнуло рядом о вздрогнувший тротуар. В глаза бросились красные флажки на шпагате, его и идущих поблизости накрыло, словно конфетти, облаком искристой снежной пыли. Полупрозрачной занавесью она задёрнула проспект в солнечной дымке и обдала лицо такой колючей свежестью, что даже перехватило в груди. Алексей задрал голову. Высоко вверху, там, где крыша пятиэтажки упиралась в синее небо, взметнулось белое облачко и стремительно протянулось до земли сверкающим столбом — с дома сбрасывали снег. Алексей почувствовал, как вместе со снежной пылью, с бодрым шумом утреннего проспекта на душу опускается знакомая беспричинная благодать. Подошёл конец февраля, его любимая пора, которую он называл про себя «сезоном красных флажков».

Она была короткой, почти как бабье лето. Бабье лето наоборот: с крыш начинали сбрасывать снег, и вместе со снегом сбрасывал с себя зимнее оцепенение наполнявшийся весёлой суматохой город. Везде перегораживали тротуары красные флажки, за которыми громоздились кучи списанной зимы, и народ с добродушным чертыханием обходил их по размолотым в кашу тропинкам, наскоро протоптанным в сугробах на обочине. А в запретное пространство за красными лоскутами увесисто бухали глыбы снега и льда, и с каждой ухнувшей глыбой дом, с которого она слетела, казалось, облегчённо вздыхал. Обходя флажки, Алексей представлял, как там, на крыше, высоко над городской суетой ходят мужики с лопатами, перешучиваются и сбрасывают в колодец шумящей внизу улицы прошлогодний и нынешний снег, а над ними висит огромное, ничем не закрытое небо.

Самому в молодости приходилось калымить на весенних крышах. С тех пор он любил эту работу, это чудесное время, когда кругом сверкают под солнцем ещё только начинающие оседать снега, и лежат на них густые голубые тени, и на тополях, задравших головы в бездонное небо, галдят на всю вселенную счастливые, пережившие зиму воробьи. Время, когда, завораживая душу, неторопливо и таинственно занимается утро мира. Ему казалось, что в этом заново сотворяющемся мире и сам он каждый раз рождается заново. И без этой ежегодной реинкарнации разорвётся связь времен, остановится жизнь…

А с представительной «сталинки», нависавшей над трамвайной остановкой, стекали и стекали снежные водопады, отчего весь проспект имел оживлённый, праздничный вид, и, задрав голову, глазел на них ожидавший трамвай народ, и в морозном воздухе пахло весной. Подходил трамвай, люди уезжали, провожая взглядом из вагонных окон летящий с дома снег. Через пять минут остановка вновь наполнялась народом, и вновь все стояли, задрав головы, и вновь уезжали и уносили странное, принесённое запорошившей воротники холодной снежной пылью, тепло в душе.

Алексей уже пропустил один трамвай. Он стоял вместе со всеми и смотрел, как искрился летящий вниз снег, как мелькали на краю крыши и неба головы и лопаты мужиков, а в самом небе высоко над городом танцевали точки вспугнутых голубей. Взвизгивая на повороте стылых рельсов, подошел новый трамвай, надо было ехать, чтоб не опоздать на работу. «На выходные, наверное, тоже полезу, — садясь в вагон, подумал Алексей про крышу своего дома. — Пора».

Однако в ближайшие выходные не получилось. Пришла пасмурная погода со снегопадами, а очистка крыши от снега, которая для Алексея была мероприятием не столько хозяйственным, сколько, что называется, культурным, требовала ясного дня.

Он наступил в самом конце февраля, в субботу. Уже по тому, как на заре налились горячим пламенем сосульки за окном, как весело вместе с пьянящим свежим воздухом влетела в открытую форточку звонкая песня синицы, Алексей понял: начинается день, который ему нужен. И стал собираться.

Крыша их старого трёхэтажного дома на два подъезда была небольшой, вдвоём-втроём с соседями они очищали её за день-полтора. Но в последние годы Алексей старался начать работу первым, никого не предупредив — побыть наверху наедине со снегом, небом и своими мыслями. Наверное, это выглядело несколько странно — начальник цеха немаленького завода, распечатал пятый десяток… Но он только посмеивался в усы. Обычно где-нибудь к обеду на крышу поднимался его сосед по площадке и приятель Женька, ещё кто-нибудь из жильцов. Они уже привыкли к его причуде, добродушно ругали «единоличником» и присоединялись к работе…

— Женьку не зовёшь? — спросила жена Галина, когда Алексей одевался в прихожей.

— Сам придет.

— Смотри… Карлсон… Привязывайся крепче.

Она иронизировала над необычным хобби мужа, но не возражала, потому что хобби было не только безобидным, но и полезным практически. Крыша мало интересовала жилищные службы, её приходилось чистить своими силами, иначе сосульки и талый сползающий снег рушились во двор…

Когда Алексей с лопатой и верёвкой пробрался по тёмному пыльному чердаку и выглянул из слухового окна, в глаза ударило ослепительным светом, белизной снега и синевой неба. На крыше в лёгком утреннем морозце ещё беспечно спала могучая сибирская зима. Во дворе и на улицах она была уже затоптанной, одряхлевшей, покрытой морщинами потемневших тропинок, а тут ее пышное одеяло ещё девственно сверкало под солнцем, зализанную ветрами гладь, на которой лежали голубые тени антенн, не морщили ничьи следы. Алексей первым нарушил таинственное уединение этой затаившейся зимы, бесцеремонно шагнув в глубокий снег. Вокруг во все стороны раскинулось синее небо.

Крыша всегда отсекает остающуюся внизу суетную землю и приближает небо, а такого неба, как в конце февраля — начале марта, не увидишь больше ни в какой другой сезон. Оно висело над Алексеем, огромное, бездонное, с хрустально-прозрачной луной, и казалось, в нём вот-вот откроются иные миры, планеты и звёзды, напоминая людям-землянам, что они часть единой вселенной.

Алексей стоял, утонув в снегу на заметённой крыше, и любовался утром. Внизу прямо под ним горели на солнце оседающие сугробы и заснеженная беседка их маленького дворика, дальше переливались утренним инеем кроны тополей, сверкали снегом соседние крыши. С другой стороны широко раскинулся лежащий в долине город: в золотистой дымке, в восходящем солнце он казался вышедшим из какой-то арабской сказки. Но ломало иллюзию его сильное, ровное дыхание с гудками машин и перезвоном трамваев. На миг Алексею почудилось, что его крыша — палуба корабля, который плывёт по этому сказочному городу, по утру дня и утру года.

Налюбовавшись, он опоясался верёвкой, привязал другой её конец к вбитой в порожек слухового выхода скобе. Проваливаясь, оставляя в уже занастившемся снегу глубокие следы, перебрался на фасадную сторону. Там было спокойнее, чем на стороне двора: внизу лежал широкий, занесённый снегом газон, никто не ходил, можно было пока не вешать флажки и оставаться скрытым от лишних глаз. Алексей осторожно подошёл к краю крыши, глянул вниз на ослепительную снежную целину с торчащими из неё редкими голыми кустами. За ними шла улица, по которой бежали поблескивающие стёклами машины, двигались фигурки людей.

— С Богом! — сказал он сам себе, примерился и срезал лопатой кусок пышного, затейливо зачёсанного ветром козырька.

Он тяжело ухнул вниз. Секунду Алексей смотрел на эту маленькую щербинку, появившуюся в огромной снеговой шапке крыши, потом перехватил лопату и быстро срубил ещё несколько крупных кусков справа и слева. Один за другим они пошли вслед за первым, дом вздрогнул и, как показалось Алексею, испустил облегчённый вздох. Щербина стала шире. Рассекая слежавшийся снег до самой кровли, Алексей вырезал из него увесистый куб, поднатужившись, сковырнул вниз. Из-под остатков снежной каши тускло глянул квадратик тёмного, несколько месяцев не видевшего свет кровельного железа. Алексей сковырнул ещё куб — островок железа увеличился. Вскоре у снежной целины был отвоёван маленький плацдарм.

Алексей перевёл дух. Опершись на лопату, он стоял на пятачке очищенной крыши, и срез сугроба доходил ему почти до пояса. Зима была снежной. Она лежала перед ним вся целиком, и на этом сугробном срезе было видно, как по порядку, слой за слоем, ложились её снега — от первых белых мух до последних февральских метелей.

Он посмотрел на самый нижний слой, в котором замешались несколько осенних листьев с верхушки ближайшего тополя, и вспомнил эти театрально-праздничные снегопады молодой, только ложившейся зимы. Вспомнил, как они с женой ходили на рынок выбирать ему новую шапку, длинные ряды тоже празднично оживлённых, довольных началом сезона продавцов-шапошников, и то, как каждый зазывал к своей палатке и нахваливал свои шапки, и как падали на тёмный песцовый, нутриевый, норковый мех большие, словно звезды, белые снежинки…

А вот, похожая на слой осадочной породы, чуть потемнее — полоска в середине сугроба: на Крещение была сильная оттепель, подтаивал снег. Они пригласили на праздник соседа Женьку с женой, других гостей, и все говорили, что не помнят такого тёплого Крещения, и мальчишки на улицах играли в снежки. А потом ударили морозы, а после опять пошли снегопады — выше тёмной полоски сверкала чисто белая…

Алексей передохнул и начал наступление на снег. Он рубил зиму на куски-кубики и сбрасывал вниз, а ему казалось, что он сбрасывает с крыши куски собственной жизни. В эти февральско-мартовские дни было и радостно, и пронзительно грустно, жалко уходящей зимы. Точно это было близкое существо, ещё недавно красивое, сильное, а теперь ослабевшее, по-стариковски беспомощное. Оно покидало мир навсегда. Алексею казалось, что этот тающий снег, по которому почти полгода катилась человеческая жизнь, эта почерневшая, исчезающая тропинка через пустырь, по которой он всю зиму ходил на автобусную остановку, уносили часть его самого.

Он вспоминал пережитое этой зимой, уходившее вместе с ней. В памяти вставали морозные вечера, когда он возвращался с работы по расцвеченному огнями городу, и дыхание вылетало изо рта светящимся облачком. У дома в полутёмном дворе его встречала снежная баба с деревянной щепкой вместо носа, которую в крещенскую оттепель вылепила с подружками Наталя, его дочь-пятиклассница. Бабу они назвали Мадлен. Когда он заходил домой, Наталя подбегала к нему, обхватывала за нахолодавшее пальто тонкими детскими руками и, сделав испуганные глаза, кричала: «Ну, как там Мадлен, не замерзла?» «Мадлен закалённая, а вот я холодный, простынешь, — урезонивал он ее. — Погоди, разденусь, тогда обнимемся». Такая была у них игра.

Как ни странно, Мадлен дожила до нынешнего дня, но уже утратила голову, подтаяла и грустно торчала возле беседки, похожая на оплывший леденец. А он всё вспоминал полумрак безлюдного январского двора, лежащие на сугробах полосы света из окон дома и одинокую, коротающую долгую зимнюю ночь Мадлен. Дочка уже начинала выходить из того чудесного возраста, когда с мамой и папой ещё есть масса общих секретов. Наверное, это была последняя зима, которую все трое провели с таким прекрасным общим другом — Мадлен. Да, потом будут другие, наверняка, тоже хорошие отношения, но Мадлен, которая растает через пару недель, не будет уже никогда…

«Ничего не поделаешь, зима уходит, но жизнь продолжается», — думал Алексей.

И зима отступала. Плацдарм уже превращался в полноценный фронт — Алексей очистил широкую полосу от края крыши до конька. Взмок. Отдыхал, присев на порожке слухового выхода, курил, смотрел на город. День, ясный, безветренный, вошёл в силу, стало пригревать, и над очищенным железом крыши, на котором начали подтаивать остатки снега, уже слегка подрагивал, плавился воздух. Вместе с ним подрагивал и плавился словно выписанный тонкой кистью город в лёгкой, теперь уже голубоватой дымке, с далёкой, вонзённой в небо телебашней. Стряхнувший скорлупу зимней стужи новорождённый мир был хрустально чистым. Алексею казалось, он распахнулся до последних пределов пространства и времени, и перед ним открывается весь лежащий впереди год: начинающаяся весна, за ней — жаркое лето, золотая осень, а где-то на самом горизонте — новая зима…

Он вспомнил, как таким же солнечным февральским днём прошедший год, еще не прожитый, так же открывался перед ним с этой крыши и волновал неизвестностью. Теперь неизвестность стала прошлым, в котором, как всегда, уместилось много событий. Главное: сын Андрей закончил одиннадцатый класс и уехал в соседний N-ск, поступил в строительный университет на архитектурный. Как и мечтал. Поступил без посторонней помощи, но для них, родителей, лето было полно треволнений. В августе сына зачислили, всей семьёй они съездили на своём «жигуленке» в Хакасию, отдохнули на солёных озерах. А в сентябре, когда Андрей уехал учиться, вдруг разом больно ощутили, что их двухкомнатная квартира стала непривычно просторной. Притихла и пару раз всплакнула обычно шумливая Наталя. Старший «вылетел из гнезда»…

Что ещё? Его родной завод, на который он пришел ещё совсем молодым инженером и с которым пережил окаянные девяностые, впервые за много лет получил большой государственный заказ. У всех, наконец, подросла зарплата. А жену назначили замглавврача родной поликлиники, тоже, конечно, с повышением оклада. Они купили новый холодильник…

Что ещё? А ещё в декабре, когда на заводе начались авралы, и пришлось понервничать по поводу выполнения годового плана, у него впервые в жизни закололо в левой половине груди. Жена авторитетно объяснила — это сердце. Неужели уже подошёл «валидольный» возраст?..

Да, всё быстрее летело время, разрезаемое на куски красными февральскими флажками. Алексею казалось, будто только вчера он стоял на этой полуочищенной от снега крыше и смотрел, как внизу по двору, размахивая портфелем, бежит возвращающийся из школы сынишка: «Пап, тебе помочь?..». И вот уже сынишка — студент университета. И тополь во дворе стал в два раза выше. И только бездонное февральское небо над головой, и сверкающий снег, и эта крыша остались прежними. Они были неизменными, как камни среди потока текущей жизни, и через год снова должны были повториться в тех же цветах, запахах и звуках. И это было правильно.

Алексей глядел на новорождённый мир, новорождённый год, гадал, что за дни и ночи ждут их семью в этом новом куске жизни. Они прятались где-то там, в хрустальном февральском воздухе, и тоже должны были превратиться в прошлое, прежде чем в следующем феврале он снова выйдет на эту крышу и увидит утро следующего года…

День вошёл в зенит. Ликовали солнце и небо, подтаивали и падали несмелой капелью остатки снега с очищенной кровли, за кустами весело бежали по уже слякотной улице автомобили и фигурки пешеходов. Одна из них махнула рукой. Алексей вгляделся: сосед по подъезду спешил куда-то по делам, приветствовал его. Махнул в ответ, подумав при этом, что Женька, чьи окна выходили во двор, похоже, ещё ничего не заметил.

Из большого распахнутого мира вдруг прилетела синичка и села прямо перед Алексеем на очищенный от снега козырёк слухового выхода. Он замер с лопатой в руках: «Когда-то жрецы гадали по птицам. Может, это знак?» Синичка крутила во все стороны головкой с белыми «щёчками», весело поглядывая на Алексея, на непривычную, частично обесснеженную крышу. Вдруг, точно одобрив увиденное, рассыпала такую торжествующую трель, что, казалось, она прозвенела над всем городом. В этой песне было всего одно слово: «Весна!». Синичка улетела, вновь растворилась в огромном мире, а Алексей ещё долго глядел ей в след и улыбался. «Будем считать, это добрый знак», — решил он. И перестал вспоминать прошлое и гадать о будущем.

Скинув куртку и оставшись в свитере, с дымящейся, как после парной, мокрой спиной, он с новой силой навалился на отступающую зиму, рубил её на куски и отправлял в прошлое. Р-р-раз! Мгновение тяжёлый куб снега, как бы в раздумье, балансирует на краю крыши, потом отрывается от неё и летит вниз. Кажется, будто не только с дома, но и с души сброшена частица тяжести… Р-р-раз — ещё одна!.. И ещё!..

Он так увлекся, что даже вздрогнул, когда услышал сзади знакомый голос:

— Опять вперед всех, единоличник! Сходи пообедай, а то мне не достанется.

У слухового выхода с лопатой в руках стоял ухмыляющийся Женька…

Они закончили работу, когда город подёрнули светлые февральские сумерки. Затихла дневная капель, а сам день, отсверкав и отшумев, уходил за дальние городские крыши, превратился в зеленоватую полоску зари. На её фоне темнели «подросшие» над обесснеженной крышей антенны.

Они сбросили в прошлое последние куски зимы и, усталые, присели на порожке слухового выхода, закурили. Глядели, как в синеющем пространстве один за другим вспыхивали жёлтые фонари и окна домов, точно их развешивала чья-то волшебная рука. Тело ломила истома, а на душе было хорошо. В лёгком вечернем морозце, в окутывающей улицы дымке чувствовалась уже вплотную подошедшая, уже входящая в город весна.

— Вот и конец зиме, — сказал Женька. — Пролетела — мы не заметили.

— Да, весна на очереди. И опять всё по кругу, — Алексей задумчиво глядел на догорающую зарю. — Как пойдём — надо не забыть снять флажки…

Реинкарнация состоялась. Можно было жить дальше.