Боговы дни

Гуси-лебеди

Поезд тронулся, и городская жизнь, прощально качнув вокзальными фонарями в окне вагона, пропала в темноте… Пока дед с бабушкой устраивались в купе, Пашка, ещё не достававший ногами до пола, сидел у этого окна и с замиранием сердца смотрел в несущуюся навстречу ночь, в которой ничего, кроме отражённой в стекле тусклой вагонной лампы, не было видно. Лишь время от времени из неё чертями выскакивали какие-то огни и, коротко сверкнув, вновь пропадали в темноте. Где, по какому тридевятому царству шел поезд — кто знает? Но Пашка знал, что за этим ночным царством, в конце пути, есть другое царство — с лесом, речкой и чудесной деревней Спасское, где их ждала другая его бабушка — Катерина Ивановна. Он почти не помнил, как его возили к ней позапрошлым летом, но тогда он был еще маленьким. А сейчас ему уже скоро пять. Он сидел и мечтал, как будет купаться в речке и ездить с бабушками по ягоды…

— Ложись спать, а завтра проснёшься — мы будем уже далё-ёко-далёко, — сказал дед.

Пашку уложили на нижнюю полку одного, как взрослого, и в зыбком полусне всё вокруг наполнилось видениями. Он смутно слышал, как поезд останавливаетсяна большойстанции. Наминутку открыл глаза: по стенам сумеречного купе скользили призрачные блики, за окном светилось множество огней. Стук колёс затихал, его сменяла тишина, наполненная дыханием и храпом спящего вагона. Пашка знал, что это станция, которую дед и бабушка называли забавным именем «Тайга». Вдруг раздался страшный грохот и лязг, и он стукнулся лбом в стенку.

— Язьви тебя-то! — охнула бабушка.

Пашка хотел заплакать, но, вспомнив, что он уже взрослый, только потер ушибленный лоб. Маневровый локомотив отцеплял их от старого состава и тащил куда-то на запасной путь, чтобы оставить там на несколько часов, а потом прицепить к другому поезду.

Раньше Пашка думал, что Тайга — это что-то вроде одинокой платформы в лесу, по которой ходят волки и медведи, а кругом — синие таёжные дали. Но Тайга оказалась кучей огней, и по перрону ходили не медведи, а суровые дядьки, постукивая молоточками под брюхом вагонов и жутковато попыхивая огоньками цигарок. Пашку, как магнитом, тянуло к окну, но бабушка прогоняла его:

— Паша, лежи спи, завтра насмотришься!

Он засыпал, вновь просыпался, до него доносились гудки локомотивов, плавающий женский голос, время от времени вдруг появлявшийся в этой удивительной ночи, говоривший что-то неразборчивое. Другие радиоголоса резко переругивались, метались и наскакивали друг на друга где-то в отдалении. Все они переплетались в сонной пашкиной голове, превращались в трёхлитровую банку, набитую белыми мельтешащими бабочками-капустницами.

Потом в загадочном мире, из которого доносились звуки и голоса, кто-то неподалёку начал насвистывать песенку про чёрного кота… Пашке страшно хотелось выйти из вагона, посмотреть, что происходит. Но в конце-концов сон одолел и бабочек, и чёрных котов. Пашка заснул так крепко, что не слышал, как вагон прицепили к новому поезду, и таинственная Тайга уплыла в ночь.

Когда он открыл глаза, в купе уже играло яркое солнце, колёса поезда бодро стучали. Дед с бабушкой пили чай, золотились кольца пара над их дымящимися стаканами, за окном бежали сверкающие от росы поля и перелески. От призрачной ночи с чудными голосами не осталось и следа. И Пашка сразу забыл и о ней, и обо всей прошлой жизни, которую она отсекла.

— А-а, Павлуха проснулся, — сказал дед, лукаво глянув на Пашку. И повторил нараспев: — Павлу-уха проснулся… Вставай, уж пора завтракать.

За завтраком, прихлёбывая из стакана в массивном железнодорожном подстаканнике горячий чай, дед говорил Пашке:

— Приедем в Спасскую — пойдём в березник, нарвем душицы, будем пить чай с душицей. Помнишь, как позапрошлый год ходили? Какой у нас там бе-ре-е-езник!

Единственное, что Пашка смутно помнил с позапрошлого лета — это березник: нечто огромное, зелёное, полное зыблющегося света и теней, и больших чёрных муравьев, которые падали за шиворот, больно кусались. Помнил, как огнём обжигал запах ладошки, когда похлопаешь по муравьиной куче, помнил красивый, как из сказки, алый цветок — Марьин корень. Быстрей бы приехать!..

Пашка немного погулял по вагону, таращась на незнакомых дяденек и тётенек, стариков и детей, которые завтракали и беседовали, играли в карты или просто лежали. Потом он поиграл, попереглядывался с маленьким мальчиком, который тоже гулял по вагону, доходил до их купе, выглядывал из-за перегородки, встречался с Пашкой глазами и тут же убегал. А потом в большом мире за окном вновь появились и начали переругиваться сердитые радиоголоса — поезд подходил к крупной станции.

— Вот уже Мариинск, — сказал дед.

Пашка поглядел в окно: словно чудовища, наплывали огромные товарные платформы с углём, длинные, как поезда, серые пакгаузы с голубями на просторных крышах…

Объявили стоянку, дед с Пашкой пошли поглядеть на станцию, а бабушка осталась. Она побаивалась выходить — вдруг поезд уйдет без неё!

— Далёко не ходите, отстанете — я сразу умру, — серьёзно предупредила их она.

Они вышли на солнечный, наполненный бодрой вокзальной суетой перрон. У Пашки, ещё плохо понимавшего разницу между промежуточными остановками и конечной станцией, в голове началась лёгкая путаница.

— А мы… ещё не приехали? — спросил он, уставившись на проходящего мимо дядьку в замасленной робе, который толкал перед собой пустую тележку для чемоданов и попыхивал цыгаркой. — А когда мы приедем?

— Ещё далёко, — дед потрепал его по круглой стриженой голове. — Вечером приедем в Ужур, к бабе Марусе, а в Спасскую поедем завтра на автобусе…

Пашка заворожённо смотрел на огромные зелёные вагоны, на стоявшие на рельсах чудовищные железные колёса, налитые нечеловеческой мощью… Тело поезда, казалось, уходило к самому горизонту, где сверкающая на солнце паутина рельсов и проводов почти касалась края голубого неба. Где-то там, за лежащим на этом краю одиноким белым облачком, ждали Пашку березник с алым цветком и бабушка Катерина Ивановна…

Дед взял размечтавшегося Пашку под мышки, поднял в воздух и поставил на высоченные железные ступеньки назад в вагон:

— Беги к бабе, а я пойду куплю газету.

Пашка вернулся в купе.

— Уедет поезд — будет ему газета! — недовольно сказала бабушка, когда он доложил про деда.

Пашка тоже начал побаиваться. В его и бабушкином представлении отстать от поезда было таким ужасом, что лучше уж сразу умереть. Пашка представил сцену: поезд уходит, дед остается один среди чужих людей, понимает, что они с бабушкой уехали, и прямо на перроне умирает от отчаяния. Потом в поезде умирает бабушка. Потом — он, Пашка…

Вместе с бабушкой он тревожно поглядывал в окно на снующий по перрону народ. Деда не видать.

Вот что-то пробубнил женский голос из вокзального репродуктора. Пашка с бабушкой ничего не разобрали, волновались всё больше. Вдруг от головы до хвоста состава судорогой пробежала дрожь. Они тоже вздрогнули и, словно в замедленном кино, увидели, как тронулись с места, неторопливо поплыли перрон и здание вокзала. Разом померкли солнце, летнее утро, в прах рассыпалось сказочное царство с лесом и речкой.

— Это уж чё, поехали? — бабушка глядела на плывущий вокзал, на испуганного Пашку выпученными глазами, словно не веря в происходящее. — Дак это он где?!.

Она встала, чтобы бежать к проводнику, но в купе живой-здоровый, с газетой «Известия» в руках, вошел дед. Снова вспыхнуло в небе солнце, вернулись на свои места утро и сказочное царство.

Не вернулось лишь порушенное бабушкино здоровье.

— Вот что ты делашь! — ругала она деда, держась за сердце. — Парнишка напугал и меня!

— Да я в тамбуре с проводником разговаривал, — оправдывался дед. — Всё, всё, больше никуда не пойду…

Бабушка пила капли, в купе стоял больничный запах корвалола и валерьянки, путешествие, на радость Пашке, продолжалось.

Огромный мир, по которому ехал Пашка, был полон чудес. Грозный, красивый поезд мчался через леса и реки, мимо Пашки проплывали раскинувшиеся, как скатерть-самобранка, разноцветные поля в дрожащем жарком мареве, уходящие к небу горы-великаны, разбросанные по ним кудрявые берёзовые колки. У самых колёс поезда земля вдруг обрывалась, катилась пропастью вниз, и у Пашки замирало сердце: на дне пропасти он видел тонкий шнурок змеистой речушки, тёмные пятнышки кустов. Казалось, поезд летит над ними по воздуху… А когда окно с воем и грохотом задергивали железные арки проносящегося ажурного моста, сквозь которые тусклым серебром сверкала широкая лента большой реки, Пашка испуганно отшатывался.

— Испугался? — озорно улыбался дед.

Объяснял:

— Это Кия…

Или:

— Это Чулым…

А в бескрайних далях, куда уходил поезд, на горизонте вставали, то сходясь, то расходясь, как морские волны, сказочные голубые горы.

— Это хребет Арга… Это Солгонский кряж… — говорил незнакомые слова дед.

— А Спасское — там? — спрашивал Пашка, указывая на горы.

— Там.

— А баба Катя нас уже ждёт?

— Ждёт. Напекла тебе шаньги — вку-усные! Завтра будет нас встречать.

Пашке чудилось: где-то там, на голубых горах, стоит его бабушка Катерина Ивановна, глядит из-под руки вниз — не едет ли внук Паша? А другой рукой держит жёлтую, облитую маслом шаньгу…

«Далеко живёт баба Катя, вон сколько до нее лесов и гор», — думал Пашка. Он и не знал, что на земле их так много, что в мире столько станций и вокзалов, и что железная дорога — такая длинная. Она бежала и бежала, и нигде не кончалась, и на всех станциях жила одинаково невозмутимой, размеренной жизнью: посвистывала гудками, ворчала непонятной скороговоркой диспетчеров. И от неё веяло силой, спокойствием и бессонной бодростью.

Долго ли, коротко ли, но вот длинный день, вместе с рельсами убегавший из-под колёс поезда, наконец, склонился к вечеру, горячее летнее солнце ушло за горизонт, и могучая железная дорога, ободряюще подмигнув в сумерках красными огоньками, в последний раз рассыпалась диспетчерскими голосами над Пашкиной головой. Поезд прибыл на станцию «Ужур».

С чемоданами и сумками, на которые не хватало рук, они кое-как выгрузились на ещё хранивший дневное тепло ужурский перрон с проросшей в трещины пыльной травой, вдохнули вечерний, пахнущий дымком, воздух.

Последней, крепко ухватившись за тамбурный поручень, тяжело сошла бабушка.

— Слау бох, думала — жива не доеду, — сказала она, почувствовав, наконец, под ногами твёрдую землю, и перекрестилась. — До сродной сестрички доехали, теперь уж дома.

— Завтра приедем — тогда перекрестимся, — поправил дед…

Они оставили чемоданы в камере хранения маленького полупустого вокзала, где на подоконнике спала толстая кошка, и налегке, с одной сумкой, пошли по притихшим, уже подёрнутым сумерками, пахнущим теплой пылью и коровами ужурским улицам.

Пашка таращился вокруг: вот он, Ужур, про который бабушка говорит «Теперь уж дома!» Пустынная улица поднималась в гору, справа в промежутки между домами Пашка видел огромную яму, где дома и огороды сливались в сплошное, мерцавшее редкими огоньками одеяло сумерек. Оттуда доносились то приглушенный лай собак, то отдалённый треск мотоцикла, то чуть слышные девичьи голоса и обрывки песни. Пашке чудилось, что там, на дне синей ямы, затаилось гигантское живое существо, которое дразнило его и старалось напугать. Темнело, вспыхивали окна одноэтажных домишек, казавшихся Пашке сказочными разбойничьими избушками, а над их чёрными крышами стояло огромное, ещё светлое небо, и в глубине его висел тонкий серебряный месяц.

Дед с бабушкой, тяжело шагавшие впереди, остановились передохнуть.

— Дай-то бог, чтобы Маруся была дома, — сказала бабушка, тяжело переводя дыхание. — Ночевать на вокзале… парнишка и так ночь не спал. у меня голова из ума выбиват…

Пашка вдруг почувствовал тоскливое беспокойство, он устал и хотел есть.

Наконец они остановились возле одного из безмолвных домишек. Его окна за тёмным, заросшим крапивой и черёмухой палисадником тоже были темны, а над силуэтом чёрной крыши Пашка увидел одинокую, мерцающую из холодной бесконечности звезду.

— Неуж нету?! — запаленно выдохнула бабушка.

Пашке стало совсем тоскливо, он приготовился плакать. Дед толкнул калитку в покосившейся воротине — закрыто. Побрякал кольцом щеколды. Тишина, только в соседнем дворе взлаяла собака, да ветерок чуть слышно прошелестел в черёмуховых листьях.

— Марусё-о-о-оу! — закричала бабушка.

И вдруг откуда-то из-за дома донеслось:

— О-оу!.. Иду-у!..

В ночи просиял свет! Через щели воротины он упал полосками на траву, потом хлынул в открывшуюся калитку. Окружённая им, как нимбом, в ней стояла тёмная фигура, вокруг её головы летали светящиеся точки ночных мотыльков.

— Ах вон это каки полуно-ошники… мои-то родныя… — радостно сказала фигура, и Пашка почувствовал, как от её распевного голоса сразу стало тепло и хорошо.

Он услышал громкое чмоканье — фигура целовалась с бабушкой, потом с дедом.

— Слау бох, а мы уж думали — никого нет, окна тёмны, — говорила бабушка.

— Да я только с дежурства, в огороде огурцы поливала, ничё не слышу. А вороты уж заложила… Ну-ка, а де тут у вас… мой-то хороший.

Пашка почувствовал, как его целуют в макушку,

теплые, загрубелые, пахнущие чем-то знакомым ладони гладят по голове. Бабы Марусины руки пахли огурцами…

Через заросший травой дворик прямо по широкой полосе света, падавшего из открытых сенных дверей, они пошли в избу, точно по спасительной, раздвигавшей ночь дороге, и вокруг них танцевали огненные искры мотыльков.

В бабы Марусиной избе пахло чем-то старым и терпким: «Как у бабушки в сундуке», — вспомнил Пашка. Под низеньким потолком уютно горела яркая лампочка на забелённом извёсткой проводе, освещала кособокую русскую печь, стол, лавку с вёдрами. Пашка увидел, что у бабы Маруси — еще молодые чёрные глаза, которые озорно поблёскивали из-под низко повязанного белого платка. Она собирала на стол, дед с бабушкой сидели на лавке и вели обстоятельный разговор о домашних новостях, огурцах и погоде. Пашка сидел рядом, вертелся, таращился на громадную белёную печь с тёмным, как пещера, устьем, прислоненную к ней забавную деревянную лопату, корзину с яйцами под лавкой… А со стены с немного расплывчатой старой фотографии в крашеной рамке на него печально глядели какой-то дяденька с закрученными усами и тетенька с черной косой.

— Баба, а это кто?

— Что? — повернулась к нему бабушка. — Это бабы Марусины родители. Маруся, это же как дядя Алексей с войны пришел снималися? У тети Нюры ишшо коса кака.

— Да, а у тяти вон чуб, — улыбнулась баба Маруся.

Из-за печки, качнув цветастой занавеской, вдруг бесшумно вышел большой чёрный кот. Он глянул жёлтыми глазами на гостей, на бабу Марусю, понюхал воздух, подошел к Пашке и потерся головой о его ногу. Заинтригованный Пашка, ещё не видавший таких красивых и компанейских котов, слез с лавки, погладил кота.

— Что, варнак, знакомиться пришел? Это мой Васька, — представила кота баба Маруся.

Васька немного посидел, встал и неторопливо пошел в дверной проём за голубенькими занавесками, который Пашка заметил только сейчас. Пашка — за ним.

Они с котом оказались в маленькой комнатке. На двух окошках — чистенькие тюлевые занавески и горшки с цветами, на полу — разноцветные половики-дорожки, в углу — старенький, покрытый вышитой салфеткой комод с зеркалом. А на стене громко тикали в тишине часы с гирьками. Но главным предметом, занимавшим чуть не полкомнаты, была высоченная, заправленная узорным покрывалом кровать с пышной периной и горой подушек, уходившей, казалось, к самому потолку. Чёрный кот Васька бесшумно ходил по мягким дорожкам, на которые из кухни падала полоска света, и в полумраке чудесная бабы Марусина горница казалась Пашке настоящей сказкой.

Он встал на цыпочки и выглянул из-за перины, чтобы разглядеть висевший над кроватью старый ворсистый ковёр. В ковре была волшебная страна: по зеркально-стеклянным водам, над которыми нависали кущи диковинных растений, прямо на Пашку плыли большие белые птицы с изогнутыми шеями, одновременно похожие и на гусей, и на лебедей, и на цапель. На берегу среди не то пальм, не то берёз гуляли то ли олени, то ли косули. А над всем этим поднимались и уходили в золотые дали чудесные, покрытые лесами горы, похожие на те, что Пашка видел из окна поезда. В полумраке казалось, что олени ходят, а птицы плавают… В тёмное окно долетел далёкий гудок поезда со станции и разнёсся по горам и лесам волшебной страны…

От восторга Пашка затаил дыхание, потом начал хлопать ладонями по тугому покрывалу кровати и тихонько петь:

— А-а-а… о-о-о… у-у-у!..

Он понял: на бабы Марусином ковре нарисовано то самое царство с лесом и речкой, в которое они едут. И побежал к деду.

— Деда! — потянул он его за руку, косясь на бабу Марусю. — Пойдём… Ну пойдём… Там — гуси-лебеди!

— Что ты?.. Куда?.. — подчиняясь напору Пашки, дед покряхтел, поднялся с лавки и пошёл вслед за ним за голубую занавеску.

— А-а, это он, пади, про ковёр, — засмеялась баба Маруся. — Думаю — какие гуси-лебеди…

Пашка показал деду ковёр:

— Гуси-лебеди… Это они в нашей речке плавают?

— Ох, какие красивые гуси-ле-ебеди! — прицокнул языком дед. — Да, в нашей речке тоже плавают. Завтра приедем — сходим на речку… Ну, айда, баба Маруся есть зовёт.

В кухне на столе уже дымилась чашка с варёной, обсыпанной зелёным лучком картошкой, стояло нарезанное сало, селёдка…

— Маруся, вот куды столь наладила! — говорила бабушка.

— С дороги устали — угощайтеся, — улыбалась баба Маруся.

— Гуси-лебеди, гуси-лебеди, — садясь за стол, усмехался дед. — Сами мы теперь — гуси-лебеди перелётные… Весной-летом — в деревню, осенью — в город на зимовку. Летим через тебя, Маруся, с посадкой.

Все засмеялись.

Баба Маруся поставила на стол пузатенький графинчик.

— Вот тут у меня есть маленько.

— Ишшо и бутылку ставит. Да ты чё, бог с тобой, мы чуть живыя, Маруся! — укоряла ее бабушка.

— Ничего, с устатку нужно. Со встречей-то, по одной…

Когда бабушку уговорили на полстопочки, дед поднял свою и сказал:

— Ну, со встречей, слава богу — повидались! И чтоб видаться каждый год, сколько бог даст! Как гуси-лебеди!

Все опять засмеялись. Поглядывая на Пашку, баба Маруся ласково поерошила ему чубчик…

Пашка ел горячую картошку со сметаной и не понимал, чему смеются взрослые. Но он уже прочно поселил в своём царстве с лесом и речкой гусей-лебедей и волшебные горы с бабы Марусиного ковра, и твёрдо верил, что всё это увидит завтра наяву.

А взрослые вели свои взрослые разговоры. Баба Маруся, которая рано потеряла мужа и одна воспитывала дочь, говорила, что Клава учится в Красноярске в институте, сейчас сдает экзамены, а на выходные обещала приехать домой. Бабушка говорила, что вот уже три года, как они с дедом продали дом в Спасском и переехали в Томск к сыну, но к городу привыкнуть тяжело, каждое лето ездят на родину. И что прошлый год не заезжали в Ужур потому, что ехали через Красноярск. И что Катерина писала в письме, что корова отелилась в мае, и тёлочку назвали Майкой…

Глаза у Пашки начали слипаться прямо за столом. Он ещё помнил, как его укладывали спать на бабы Марусину кровать, к стенке, прямо в волшебное царство с гусями-лебедями, а потом сразу начал проваливаться то ли в бездонную, мягкую, как пух, перину, то ли в зеркальные воды, в которых отражались чудесные деревья. И, пока проваливался, вокруг летали белоснежные гуси-лебеди, а на высокой горе стояла баба Катя с маленькой тёлочкой и манила его рукой…

Утро было ясным: когда вместе с провожавшей их бабой Марусей они пошли на автобус, лучи раннего солнца, низко протянувшиеся над ужурскими улицами, били Пашке прямо в лицо, горели на развесистой росистой жалице у палисадников, покрывали позолотой весь мир. Невыспавшийся Пашка, поеживаясь от холодка, чувствовал на себе их ласковое прикосновение. Солнце поднималось над далёкой, с темной щеточкой берез, горой на горизонте — прямо из волшебного Пашкиного царства, и уже приветствовало Пашку от его имени.

Дед, ушедший раньше всех, чтобы занять очередь за билетами на семичасовой автобус, уже купил их и ждал на привокзальной площади. Весело поблёскивая на солнце квадратными окошками, маленькие «КАвЗики» один за другим вбегали на площадь. Когда появлялся очередной, дед с бабушкой напряжённо всматривались и гадали: «Наш?.. Не наш?..» Но автобус, дав круг, проносился мимо, исчезал за поворотом, и баба Маруся говорила:

— Это ужурский.

Пашкино сердце обрывалось. У него начала закрадываться ужасная мысль: что, если их автобус не придёт вообще?

Но вот очередной «КАвЗик» выскочил из-за поворота, плавно подкатил к ним и тормознул, обдав набежавшей пылью. Его заднее стекло тоже покрывали густые, похожие на морозные узоры, наслоения пыли — пыли дальних дорог, сквозь которую с трудом пробивалось даже яркое утреннее солнце. Это был самый прекрасный автобус в мире: на нём красовалась заветная табличка «Ужур — Балахта»!..　

Люди, чемоданы, сумки и узлы кое-как разместились в переполненном автобусе, дед с бабушкой успели занять два передних места, а Пашку взяли на колени. Сидя на жёстком дедовом колене, Пашка смотрел в окно на привокзальную площадь с длинными утренними тенями, на бабу Марусю, которая улыбалась и махала им рукой, вместе с дедом и бабушкой махал в ответ. Он вспомнил чудесный ковер, чёрного кота Ваську… Но вот водитель завел мотор, автобус весело загудел, задрожал от нетерпения, и у Пашки сладко заныло сердце. Баба Маруся, до-свидания!　

Они ехали навстречу солнцу. Когда «КАвЗик» выбрался из путаницы ужурских улиц и поднялся на гору, во все стороны в утренней дымке раскинулись просторы, и в них уходила прямая, как стрела, гравийная дорога. Пашка увидел страну ещё более удивительную, чем на бабы Марусином ковре. Земля была такая огромная, что, казалось, выйди из автобуса — сразу полетишь. Горы и увалы, волны изумрудных полей и берёзовые колки в лоскутах прошитого солнцем золотого тумана даль за далью уходили к горизонту, становясь все синее и прозрачнее. А на горизонте, как граница между царствами земным и небесным, чуть заметной полоской лежали всё те же далекие таинственные горы. У Пашки захватывало дух.　

— Деда, а мы скоро приедем?.. А где Спасское?.. А это что?.. — от избытка чувств он сыпал вопросами, показывая пальцем в окно…　

Маленький автобус бежал среди зелёных полей и чёрных пашен, натужно гудя, полз на огромные горы — прямо в голубое небо, весело катился в глубокие низины с остатками тумана и серебряными нитками речек. У дороги вырастали деревни, автобус останавливался, в открывшуюся дверь, пока входили и выходили пассажиры, врывались запахи земли и травы. Свежий воздух будоражил Пашку, хотелось быстрее приехать, выйти на волю. Но маленький «КАвЗик» все шёл и шёл, и в духоте невыспавшегося Пашку начал морить сон. Перед глазами вновь поплыли гуси-лебеди.　

Проснулся он от того, что дед легонько тряс его за плечо:　

— Павлуха, Спасскую проспишь.　

Пашка нехотя открыл глаза и увидел приближающиеся крыши какой-то деревни, а за ними — чудесные, покрытые лесом горы, как на ковре у бабы Маруси. Но его тянуло в сон, некоторое время он бессмысленно глядел в окно. Вдруг понял: это же березник!　

— Деда, это березник? Мы приехали? — закричал он охрипшим со сна голосом.　

— Вот теперь приехали, — сказал дед. — Просыпайся, гусь-лебедь!.. Это вон не Михаил нас встречает?　

Бабушка, которая всю дорогу гадала, встретит их кто или нет, пристально глядела в окно. Вдали виднелись выходящие к дороге зады огородов, быстро приближалась беленькая остановочная будка, возле которой маячила чья-то одинокая фигура.　

— Знать-то он…　

Автобус скрипнул тормозами. Дед Миша, смотревший из-под руки, разглядел наконец показавшихся в дверях деда с бабушкой, дёрнулся, заспешил навстречу.　

— Миша, примай! — подавали ему чемоданы.　

Потом подали Пашку:　

— Ишшо примай!　

Дед Миша крякнул, совсем близко Пашка увидел его серую кепку, худой подбородок в седой щетине. Он почувствовал, как сильные руки отрывают его от ступеньки автобуса и опускают на землю.　

Наконец все выгрузились, автобус покатил дальше, а дед с бабушкой начали обниматься с дедом Мишей…　

Ещё чумной после сна и автобусной тряски, Пашка стоял в пыльной траве на обочине и смотрел на свое волшебное царство. В нём было спокойно и просторно. Трещали кузнечики, тихонько покачивали верхушками крапива и лебеда в придорожном кювете, свежий воздух пахнул полынью. Не было ни высоких городских домов, ни шумных машин — только поля, заросшие жалицей огородные изгороди да видневшиеся дальше шиферные крыши. Да покрытые лесом горы над ними. Да голубое небо, по которому задумчиво плыли большие белые облака.　

— Ну, слау бох, вот она, наша Спасская, — бабушка мелко перекрестилась на лес и деревню. — Телеграму-ту когда получили?　

— В среду… в четверик ли… ничё памяти не стало, — немногословный дед Миша обречённо махнул рукой, как бы говоря: «Не спрашивай, нет уже с меня толку». — Ну, айда, то там Катерина ждёт, шаньги напекла.　

Тощий и невеликий ростом, дед Миша взял два тяжёлых чемодана, первым начал спускаться с дорожной насыпи.　

— Миша, оставь один, вон, Коля возьмёт, — беспокоилась бабушка.　

— Ничего-о…　

Пашка шёл сзади всех, смотрел, как покачивавшиеся в руках взрослых чемоданы и сумки скользили днищами по головкам ромашек, метёлкам голубоватой полыни и думал: «Я — в Спасском! Здорово!».　

Они прошли переулок между огородами, где в тёплой пыли купались воробьи, вышли на широкую деревенскую улицу и сразу свернули к небольшому домику. У домика была серая тесовая крыша, голубые ставни и палисадник с белёным штакетником, на который навалились ветки такой же, как и у бабы Маруси, развесистой черёмухи. Дед Миша толкнул весело брякнувшую щеколдой калитку, в глубине дома что-то стукнуло, затопали шаги. Дверь маленькой веранды распахнулась, и Пашка увидел наконец свою долгожданную бабушку Катерину Ивановну. Маленькая, сухонькая, в повязанном по самые брови белом платке и обсыпанном мукой переднике, она выскочила на порог, открыв в улыбке весь сверкающий железными зубами рот, и так же, как баба Маруся в Ужуре, сказала:　

— Мои-то родныя!　

Снова начались поцелуи.　

— Здравствуй, сестричка (чмок!)… здравствуй, моя милинька (чмок!)… Коля, здравствуй (чмок!)…　

Бабушка захлюпала носом…　

Пашка, всю дорогу мечтавший увидеть Спасское и бабу Катю, вдруг оробел, застеснялся и пытался спрятаться за деда.　

— А де мой-то родной… иди, моя… знать-то вырос… — баба Катя притянула его к себе изработанными, в выпирающих жилах руками, и он ткнулся носом в ее пахнущий мукой и топлёным маслом передник…　

Откуда ни возьмись, появились бабы Катина дочь Лена — девушка с длинной тёмной косой, и ещё одна Пашкина бабушка — баба Шура. Все обнимали, целовали и тискали Пашку, и, вконец запутавшийся в своей многочисленной, вдруг свалившейся на голову родне, он почувствовал себя окружённым такой любовью, что в ушах пошёл тихий звон.　

У него пошумливало в голове от счастья, когда баба Катя повела его в полутемные сени, вынула из накрытого полотенцем эмалированного таза золотистую, ещё теплую, облитую маслом шаньгу и протянула ему:　

— Ешь, моя!..　

И когда Лена повела его во двор, и он, с надкусанной шаньгой в руке, увидел чудесные сараюшки, стайки и поднавесы и ходивших везде красивых белых кур. И большого разноцветного петуха с прекрасным, переливающимся на солнце лазоревым пером в хвосте. И собаку Тузика, который не стал на него лаять, а сразу принял за своего…　

И когда они с дедом пошли на речку глядеть долгожданных гусей-лебедей… Они открыли почерневшие от солнца и дождей воротца в огород и вошли в чудесный мир. Он раскатился во все стороны: широкими огородами с молодой зеленой картошкой и воронами на изгородях, заречным лугом со светлой точкой пасущегося телёнка, поднимающимися за лугом, одетыми берёзовым лесом и утренней дымкой пологими горами. Голубея, они убегали вдаль, как на бабы Марусином ковре… А далеко впереди на　конце огорода виднелась заросшая жалицей изгородь и калитка на речку, и к ней прямо от Пашкиных ног убегала тропинка. Оттуда, с невидимой речки, о которой Пашка мечтал с самого Томска, долетали гогот, хлопанье чьих-то крыльев.　

— Слышишь? Это гуси-лебеди! — сказал дед.　

И тогда Пашка, распираемый каким-то ещё не знакомым ему восторгом, побежал в этот мир. Он бежал и чувствовал, как бьют по ногам сырые от росы, уже подрастающие картофельные плети, как увесисто ударил в лоб какой-то огромный жук… Он бежал к своей речке, где плавали живые гуси-лебеди, к голубым берёзовым горам, в лежавшее перед ним огромное лето. Лето, которое по-настоящему только начиналось.