Боговы дни

Пыль родных дорог

Запах бензина привычен мне с ранних лет: у отца был мотоцикл. Повозится он с ним во дворе, придёт домой — руки пахнут бензином… С тех пор для меня это запах детства, что-то доброе, хозяйственно-надёжное.　

Благодаря нашему «Иж-Юпитеру-2» с коляской горизонты моих знаний об окружающем мире постоянно расширялись. Лет в шесть-семь я уже знал, что на свете есть не только наш старенький дворик с почерневшими от времени сараями, не только пыльные тополя городских улиц, но и могучая Томь с громыхающим под колёсами машин понтонным мостом, и синеющий за ней Тимирязевский бор с белыми грибами, и весёлые, покрытые берёзовым лесом горы — Потаповы лужки… Мы с отцом исколесили все томские окрестности. Но, куда бы мы ни ездили, рано или поздно, через двадцать, тридцать, сорок километров, к моему великому сожалению, приходилось возвращаться домой. А дороги уходили дальше, за горизонт. Он манил, соблазнял за него заглянуть. Что за ним? Взрослые говорили: «Си- бирь-матушка, нет ей конца-краю…»　

Тогда, в конце шестидесятых — начале семидесятых, асфальт заканчивался недалеко от города, а дальше начиналось царство гравийных дорог и просёлков с пыльными травами на обочинах, шатких деревянных мостов через речки, живописных паромных переправ. Было это царство привольным и диким: изредка, разбрызгивая мелкие камушки, пропылит по гравийке «москвич» или бортовой «ЗиЛ», скроется за поворотом, и вновь надолго сомкнутся над пустынной дорогой тишина и безмятежный стрёкот кузнечиков. АЗС были редкостью, заправиться на них считалось удачей, таких слов, как «автосервис» и «шиномонтаж», слыхом не слыхивали. И вообще в дальние поездки на своём транспорте отправлялись редко, по большой нужде.　

Впервые в такое путешествие отец взял меня, когда мне было одиннадцать лет. Сам, в одиночку, он уже не раз ездил на свою малую родину в деревню Спасское на юге Красноярского края, с ночёвками в открытом поле и многочисленными приключениями. Он рассказывал, как переправлялся на паромах и лодках через реки, буксовал в непролазных грязях, упоминал диковинные, будоражившие моё воображение названия: Китат, Яя, Арга…　

Пришло время и мне узнать, что такое Арга. Дед с бабушкой беспокоились, говорили, что рано ещё брать меня в такую тяжёлую дорогу — ну что случится! Но отец взял, очень уж я просился.　

Мы отправились в путь ранним утром в начале июля налегке, без коляски — на плохих дорогах мотоцикл-одиночка увёртливее. Когда выехали за город, в лицо ударил вольный ветер, запахи цветущего лета, и понеслась навстречу огромная земля — кудрявые перелески, поляны с розовеющим иван-чаем, курящиеся туманцем лога, над которыми всходило солнце.　

Быстро промелькнули пригородные деревни, и вот наконец кончился асфальт. Застучали в крылья камушки гравийки, заклубилась пыль, пошла земля мне не знакомая — та, что лежала за загадочным горизонтом. Оказалось, на ней, как и везде, растут ромашки, шелестят развесистые берёзы, а на обочинах дороги с хозяйским видом сидят всё те же наглые вороны. При нашем приближении они тяжело поднимались в воздух, нехотя отлетали в сторону.　

Долго ли, коротко ли, вдруг выросла из этой незнакомой земли деревенька — Мазалово. Помню, у околицы в высоком чертополохе, как остов выброшенного на берег корабля, стоял полуразобранный комбайн, а посреди деревни в низинке текла небольшая речка, через которую, как ни странно, не было моста. Наша дорога уходила прямо в воду и выныривала на изрытом колеями противоположном берегу. Это был тот самый Китат.　

Мы остановились у воды, заглушили мотор. Над речкой, над заросшими крапивой задами огородов благодушно стрекотали кузнечики, неподалёку щипал травку телёнок, и больше в окружающем мире не было ни души. Казалось, всё спит заколдованным сном. Отец посмотрел на высокую ещё воду, сказал, что вброд нам не переехать, и отправился в деревню искать трактор.　

Я остался у мотоцикла, прилёг на мягкую мураву, на которой пошевеливался в волнах тёплого воздуха гусиный пух. Спину пригревало. Я лежал, смотрел, как над сиреневыми зонтиками тысячелистника перед моим носом толкутся мошки, и не сразу заметил, что уже не один. По бережку, словно вдруг сотворившись из воздуха, неторопливо шли два пожилых мужика. Не глядя в мою сторону, будто меня не существовало, они тоже прилегли неподалёку, закурили. До меня доносился запах дымка.　

Мужики лежали ко мне спиной, негромко переговаривались. Вдруг один оглянулся:　

— Чё, на тот берег надо?　

— Ага, — честно ответил я.　

На этом разговор закончился, мужики опять словно забыли о моём существовании.　

В тишине возник посторонний звук — где-то в деревне рыкнул, загудел трактор. Мужики встрепенулись, я тоже. Гудение приближалось. Из-за крайней избы на пригорке выскочил «Белорус» с мотавшейся из стороны в сторону тележкой-прицепом, в которой, ухватившись за бортик, стоял отец. Трактор остановился возле нас, мужики вскочили, сразу стали деловыми и сосредоточенными. Без лишних слов, будто у нас заранее была договорённость, роняя искры с зажатых в зубах сигарет, они быстро открыли бортик тележки, спустили одним концом на землю лежавшую в ней плаху, помогли закатить мотоцикл. Тракторист в промасленном комбинезоне стоял рядом, молча наблюдал за погрузкой. Я изумлённо смотрел на эту пантомиму, отец усмехался… Мы все влезли в тележку, трактор ринулся в реку и, поднимая волну, как торпедный катер, одним махом вынес нас на тот берег.　

Отец рассчитался с мужиками бутылкой водки. Оставив трактор прямо на берегу, все втроём они неторопливо пошли куда-то за кусты тальника.　

— Как они тут живут без моста — не знаю, но заработок у них есть, — глядя им вслед, улыбнулся отец…　

В успокоившейся речке вновь неподвижно повисли отражения берегов, а телёнок, ошеломлённо наблюдавший наши перемещения, наконец вышел из оцепенения, мотнул головой, словно отгоняя кошмарное видение, и вернулся к своей травке. Над переправой опять сомкнулась тишина. Мы поехали дальше.　

Это был удивительный день. Я увидел наконец большую землю, лежавшую за горизонтом моего маленького мира, почувствовал её необъятность.

Мелькали зеркальцами воды придорожные болотца, проплывали, сказочно струясь в мареве уже жаркого воздуха, поля, пашни, перелески… В лицо бил упругий ветер, в котором мешались мошки, бабочки, тысячи запахов: то возле деревни напахнёт дымком, то у речки — сыростью и осокой… А поднимавшиеся с обочин вороны летели прочь, в поля, и земля от этого казалась ещё необъятнее.

Я знакомился с реками, горами, деревнями, названия которых так давно бередили моё воображение. Вскоре после Китата показалась Яя. Я увидел величественно выкатывающую из-за поворота ленту реки в полосах сверкающей ряби и таинственный, похожий на толпу колдунов в длинных одеждах, тёмный ельник на другом берегу. Здесь мы должны были переправляться на пароме: на той стороне у подножия елей виднелась какая-то хибара, через реку тянулся трос. Но самого парома нигде не было. Ни людей, ни машин, над речным простором стояла тишина, лишь невдалеке в приткнувшейся к берегу длинной лодке горбилась одинокая человеческая фигурка. Я тогда подумал, что переправы, наверное, все такие — тишина и стрёкот кузнечиков…

Отец пошёл к фигурке узнать, где паром, говорили они недолго. Фигурка махала руками, указывала то на другой берег, то куда-то в сторону от реки. Оказалось, опять проблема — паром на ремонте, лодочник перевозит только пеших, нас с мотоциклом взять не может, потому что не выдержит лодка. Но есть другая дорога, через посёлок Яя, где имеется мост. Это дополнительный крюк километров пятьдесят, но ничего не поделаешь.

Мне же всё было в радость, лишь бы ехать. Куда махнул рукой лодочник, туда и ехать… Земля пошла ничейная, пограничная: томская закончилась, кемеровская только начиналась. Самые непроезжие и красивые места — могучие березняки, глухие, заросшие травой в рост человека лога.

В одном болотистом ложке оказалась грязь, точнее, грязи, с поблёскивающими в колеях полосками воды.

— Ага!.. Вот она, родная… — отец остановился, внимательно оглядел возникшее препятствие, потом осторожно, включив первую скорость и балансируя расставленными в стороны ногами, поехал вперёд. С трудом, где юзом, где с пробуксовкой мы преодолели тяжёлый участок, следом ещё две-три таких же не просыхающих даже в жару низины. Затем дорога стала лучше.

Снова пошла земля обетованная, на ней опять появились машины, люди, коровы, собаки и дорожные указатели. Я дивился деревенькам с забавными названиями — Марьевка, Ольговка, Сергеевка…, как будто там жили одни Марьи, Ольги и Сергеи. На самом же деле деревни выглядели обыкновенно. Вот кидается наперерез, долго бежит следом и яростно облаивает нас лохматая, в репьях, собака. Вот по затравеневшей обочине идёт баба, гонит прутиком телёнка, уставилась на нас…

А когда мы проехали Яю, большой старинный посёлок всё на той же одноимённой реке, и преодолели наконец её по железобетонному мосту, дорога пошла совсем хорошая — ровная накатанная гравийка. Легко бежал по ней мотоцикл, бойко постукивали в крылья и щитки камушки, а сзади весело вихрилась пыль. Она набивалась под брезент, покрывавший поклажу на багажнике, оседала на нашу одежду, лица, и от этой пыли, солнца и ветра мы уже начинали походить на негров.

На встречных машинах вместо привычных «ТОБ» и «ТОС» стали появляться номера «КЕБ» и «КЕС». И вообще кемеровская земля казалась мне уже не такой, как томская — она была «кемеровской».

Но земля и в самом деле менялась, постепенно освобождалась от тяжёлого таёжного одеяла. Стало больше берёзовых перелесков, полевого простора, земля распахивалась всё вольней. Когда, съехав на обочину, мы остановились передохнуть и смолк рёв мотора, во внезапно наступившей тишине стало слышно, как в сухой горячей траве яростно звенят кузнечики, а где-то в полях, вплетая негромкий голос в горячее их дыхание, гудит невидимый труженик-трактор… И не было конца-краю этим полям, кузнечикам и огромному лету.

На полпути между Яей и Мариинском начались забавные, как близнецы похожие друг на друга деревеньки — Постниково, Большая Песчанка, Берикуль… Они шли одна за другой, словно ожерелье нанизанные на уходящую вдаль жёлто-серую ленту Иркутского тракта, и каждую делила пополам тихая в осоковых берегах речка. Посреди селения дорога ныряла в низинку к старенькому бетонному или деревянному мостику, под которым плавали гуси, на другой стороне вновь поднималась на взгорок и, выбежав за деревню, шла к следующей, с точно такой же речкой, мостиком и гусями. Позже я узнал, что эта местность называется Мартайга (Мариинская тайга), что пересекавшие наш путь сонные речки берут начало на близлежащих отрогах Кузнецкого Алатау, где они очень даже бодры, и что в прошлом веке на них бушевала «золотая лихорадка», как на Аляске…

Доехать до «столицы Мартайги», Мариинска, в первый день было нашей задачей-минимум. На исходе этого долгого дня, когда уже начал спадать зной и бегущая сбоку тень мотоцикла стала заметно длиннее, измотанные, но с приятным сознанием, что цель достигнута, мы въехали в город. Он больше походил на деревню: одноэтажные домишки, пыльные тополя, болотистые, заросшие осокой пустыри, над морем которых поднималось несколько пятиэтажек да элеватор. Поплутав немного по ухабистым улочкам, мы вырвались на восточную окраину, к широкой Кие, над которой красиво раскинулись автомобильный и железнодорожный мосты, и вскоре были уже на другой стороне. Решили ехать дальше, сколько хватит сил.

Мы ехали по медленно отходящей от дневного зноя земле, по которой уже плеснуло золото предзакатного солнца, протянулись длинные тени колков. Она дышала нежным вечерним теплом, а когда дорога сбегала в низинки, окатывало прохладой, сыростью, крепким настоем белоголовника.

Наконец, когда солнце начало путаться в придорожных кустах, мы остановились на ночлег. Прямо посреди полей — отец просто отъехал метров сто от дороги за берёзовый колок. Пока ставили палатку и разводили костёр, солнце ушло за соседний перелесок, сразу ставший тёмным и таинственным.

Мы сидели у костра, ужинали разогретой на огне тушёнкой и смотрели, как медленно гаснет день. Никогда в жизни не ел я такой вкусной тушёнки, не пил такого вкусного, с белоголовником и смородиновым листом, чая, не сидел вот так, за сотни вёрст от дома, посреди бескрайней земли. А она, земля, укладывалась на ночлег. Солнце скрылось, мир из тёпло-золотого превращался в прохладно-сиреневый. Всё затихало, только из-за колка со стороны дороги изредка доносился шум проезжающих машин. А потом где-то рядом задёргал коростель. А потом меж тёмными кустами начало ткаться слоистое полотно туманца…

Этот вечер я запомнил на всю жизнь. Отец рассказывал, как в прошлую свою поездку ночевал где-то недалеко от этого места, и как к нему тогда пытался залезть в рюкзак и стащить хлеб вороватый бурундук… А когда совсем стемнело и только небо осталось светлым, он достал из рюкзака наш маленький походный транзистор «Алмаз», в свете костра покрутил настройку, нашёл «Маяк». Над тёмными кустами, такая необычная в этом ночном мире, поплыла музыка. Оказалось, что другой, большой, мир с радио, кино, телевидением никуда не делся, что земля — общая, и что огромные города с симфоническими оркестрами и эти тёмные кусты — единое целое. Я лежал у потрескивающего костра, и мне казалось, что я слышу и вижу всю вселенную…

Когда я проснулся, отца в палатке уже не было, а стенки её, освещённые снаружи утренним солнцем, горели ровным золотистым светом, и снизу на них, словно спроецированные фильмоскопом, стояли чёткие тени травы. В их диковинном узоре я без труда узнал лохматую шапку белоголовника, резные шишечки кровохлёбки… Я лежал, наблюдал за тенями и слушал звуки за стенками палатки. Вот прогудел паут, вот неподалёку о чём-то торопливо и стеснительно спросила иволга… А вот звякнуло железо — это уже отец, наверное, копается в мотоцикле.

Я вылез из палатки: утро было ясное, на траве, на сиденье мотоцикла, в котором что-то подтягивал отец, на всей отдохнувшей земле блестела роса. Вдруг над этой утренней землёй, отдавшись в берёзовых перелесках, разнёсся до боли знакомый звук. Гудок локомотива! Я опешил: откуда здесь поезда? Вчера, когда в затихших полях кричал коростель, казалось, мы так далеко от цивилизации.

— В Спасское к бабе Кате на поезде ездили, помнишь? Это и есть Транссибирская магистраль, — объяснил отец. — Тут рядом…

Позавтракав и уложив назад на багажник свой маленький лагерь, мы поехали дальше. Скоро я увидел, чей голос разносился над перелесками — недалеко от шоссе за лесополосой, то исчезая, то появляясь в просветах между деревьями, бежала железная дорога. Сквозь шум мотора долетел протяжный гудок — нас догонял поезд. Вот замелькала за кустами тёмно-зелёная полоса вагонов. Локомотив озорно свистнул, машинист в открытом окне, улыбаясь, махнул нам рукой… Я был в восторге. Мы мчались по радостной утренней земле среди светлых берёзовых перелесков наперегонки с весёлым поездом, и казалось, что мы и поезд стоим на месте, а на нас несётся огромный мир… Но вот железная дорога и наша гравийка начали расходиться, и вскоре поезд исчез в полях так же неожиданно, как и появился.

Новый день тоже обещал быть жарким. Когда подъезжали к Тяжину, вороны на обочинах уже сидели с раскрытыми клювами и при нашем приближении ленились даже взлетать.

«Тяжин» — в своих рассказах отец часто упоминал это название, и мне представлялось нечто железно-чугунное, которое с натугой тащат в гору. Он и в самом деле оказался раскинувшимся среди лесистых холмов большим посёлком с железнодорожной станцией и горластыми петухами. Здесь мы планировали заправиться и тревожились, работает ли АЗС.

Увы, опасения оправдались. В окошечке, где положено торчать отпускающей горючее сердитой тётке, белел тетрадный листок, на котором было нацарапано от руки, как приговор: «Бензина нет!» Что делать? До Итата, где находилась следующая заправка, и где тоже свободно могло не оказаться бензина, ещё километров шестьдесят, а у нас уже почти пустой бак. Перспектива застрять в Тяжине или ехать дальше и потом голосовать в открытом поле радовала мало. Решили поискать какой-нибудь гараж или автобазу — может, дадут Христа ради или продадут исполу.

Лелея слабую эту надежду, мы медленно ехали по разомлевшим от жары тяжинским улицам, поглядывали по сторонам. У ворот одного дома стоял большой грузовик. Отец свернул к дому, остановился.

— Ну-ка зайду, вдруг выручат…

Он толкнул вольно болтавшуюся на скрипучих петлях калитку и вошёл во двор, а я в ожидании присел на лавочку у заросшего крапивой палисадника.

Прошло пять минут, десять — отец не появлялся… Наконец, когда я уже начал беспокоиться, послышались оживлённые голоса, вышли отец и высокий мужик в майке и домашних тапочках на босу ногу. Лицо у него было осоловелое и довольное, отец тоже выглядел как-то необычно. С видом хитро-многозначительным мужик подошёл к грузовику, отвинтил пробку огромного, в грязных масляных разводах, бензобака и небрежно сказал:

— Наливай!

При этом он покосился на меня и подмигнул осоловелым глазом.

— Ну, спасибо… — отец быстро сцедил шлангом полведра бензина, залил в наш бак, вернул ведро хозяину. — Теперь порядок. Возьми хоть рупь, выручил же!

— Нужен мне твой рупь… Сказал, угощаю — значит, угощаю! — мужик сел на лавочку, по-прежнему глядя на нас с покровительственным благодушием и одновременно пытаясь придать лицу глубокомысленно-хитрое выражение. — Всё путём, езжайте… Ничего, не остановят, я всех мильтонов знаю… У них по выходным охота, а сёдни — четверик… Доброй дороги!

Уже за Тяжином, когда мы остановились перекусить, отец рассказал, как всё было. Он зашёл в избу, а там за столом компания, у хозяина день рождения. Отец извинился, объяснил, в чём дело, попросил продать литров пять бензина. Хозяин, уже «хороший», и заявил: «Выпьешь с нами — тогда дам!» Отец начал говорить, что он за рулём, что надо ехать и так далее. «Тогда не дам!»

— Отнекивался, отнекивался — ни в какую, «не выпьешь — не дам», — рассказывал отец. — Пришлось стопку выпить. Теперь запах, надо Бога молить, чтоб гаишников не встретить… А деньги он взять отказался, наотрез.

Бог нас помиловал, от ГАИ уберёг. Мужика же того тяжинского и то, как ловко он нас тогда обхитрил, помню до сих пор. Отца угостил, бензин дал, а денег не взял!

В посёлке Итат мы заправили полный бак и дальше уже до самого Спасского проблем с горючим не имели. А вскоре после Итата начался Красноярский край.

Красноярская земля для меня такая же родная, как и томская — там корни по отцовской линии, родня, там я каждое лето гостил в Спасском у сродной бабушки Катерины Ивановны… Когда у обочины выросла стела с большими стальными, в облупившейся краске, буквами «Красноярский край», мне показалось, что трава стала зеленее, а небо — выше. На горизонте тонкой полоской, как видение, легли голубые горы. Мы ехали, а они бежали там, по краю земли. Отец сказал, что это хребет Арга, у подножия которого течёт Чулым.

Голубые горы встали на горизонте и больше нас не покидали. Земля снова изменилась. В южном Красноярье с его Саянами и отрогами Кузнецкого Алатау, где бы ты ни был, вдали обязательно маячат, замыкают круг мироздания горы. Здесь они всегда с тобой, как немая песня — родная и далёкая.

Съехав с шоссе в поле, мы остановились на короткий отдых, вошли в высокую, мне по грудь, траву, вдохнули её медовый запах. Бескрайним морем убегали вдаль, к голубым горам, пышные шапки белоголовника, зонтики морковника, розовые разливы иван-чая…

— Дыши! Наш красноярский… — отец сорвал душистый белоголовник, сунул мне к носу.

— Пап, а хребет Арга — Саяны?

— Саяны. Отроги.

…Позже, когда мы вернулись в Томск, я взял карту и увидел, что Арга и Солгонский кряж — самые западные отроги Восточных Саян, передовые жёлто-коричневые клинья, упёршиеся в зелёное поле Западно-Сибирской низменности, откуда мы ехали. Это форпост, за которым громоздятся главные силы — всё более высокие, жёлтые, коричневые, тёмно-коричневые Саянские хребты. А дальше за ними, на юг, идут новые горы — Западные Саяны, Монгольский Алтай, Гобийский Алтай… А ещё дальше — Тянь-Шань… Густеет к югу коричневый цвет, и вот уже взгляд упирается в изогнутую шеренгу букв «Гималаи». Центральная Азия, высочайшие горы на земле…

Мы подъезжали как бы к подножию самой большой в мире горной страны. Красиво это подножие. Горы подходили всё ближе. Вот справа от дороги стала открываться широкая, раскинувшаяся до самого их основания долина Чулыма — петли и рукава в плотном одеяле кустов. «Наш Чулым! — с радостью думал я. — Тот самый, который в Спасском, в десяти километрах, на который мы ездим на рыбалку!..» Вот показался большой посёлок с гулко-звучным названием Боготол: на привольном месте, на высоких холмах над чулымской поймой рассыпались, блестели на солнце крыши. Казалось, они парили над озёрами и заливными лугами…

Когда под вечер на горизонте столбами встали дымы Ачинского глинозёмного комбината, горы придвинулись совсем близко, из голубых превратились в зелёные, закурчавились лесами. В Ачинске наконец мы переехали Чулым по понтонному мосту, на котором между машинами ходила сердитая тётка с красным от солнца и ветра лицом и кожаной сумкой на груди, собирала с проезжающих плату за проезд. Широк, могуч был Чулым. В его светлом зеркале отражались облака, гигантские золоотвалы глинозёмного комбината и сам город Ачинск, первые домики которого, словно дозор, осторожно выглядывали с крутолобых увалов правого берега.

Ачинск лежит у подножия Арга: мы быстро выбрались на южную окраину, упирающуюся прямо в покрытую мохнатым таёжным одеялом громаду хребта, и дорога сразу нырнула в лес. Начался многокилометровый подъём. Натужно гудя, мотоцикл шёл в гору на второй, а где и на первой передаче, мимо медленно проплывали вековые сосны и кедры, поляны в розовых коврах иван-чая…

Долго, с остановками, чтобы дать отдохнуть перегревшемуся мотору, поднимались мы на Арга на исходе этого жаркого дня. Когда же наконец перевалили на другую сторону и дорога пошла под уклон, в прогалах между деревьями внизу блеснула вода большой реки. Нас снова встречал Чулым, омывавший хребет и с севера, и с юга. Спустившись с Арга, мы увидели золотящиеся в лучах закатного солнца крыши города Назарово, реку, плотину и высокие трубы знаменитой Назаровской ГРЭС.

Тут на берегу Чулыма мы остановились на второй ночлег. Снова были и костёр, и коростель, а ещё могучая река, в которой медленно гаснул розовый закат. Мы с отцом долго смотрели, как под напором высокой воды играли ветки подтопленных прибрежных кустов. От безостановочного движения огромной, с тихими всплесками скользящей мимо массы воды веяло неодолимой мощью.

— Гляди, какая силища, — сказал отец. — И свет в ней, и тепло, и всё, что хочешь.

Так я и запомнил: земля, горы, реки — это сила.

На третий день, когда мы собирались совершить последний бросок, на Ужур и Спасское, земля вновь изменилась. В Ачинске мы свернули с Транссибирской автомагистрали, поехали на юг, и уже за Назарово начались лесостепи. Дохнуло привольем, недалёкой уже Хакасией.

Земля окончательно сбросила таёжный покров, стало просторно, до горизонта легли раздольные поля с пятнышками колков. Появились маленькие, в осоковых извивах, луговые речки, крутолобые увалы с рощицами шелестящих берёзок, в траве засверкали серебристые метёлки ковыля.

На горизонте вновь встали голубые горы, это был уже Солгонский кряж. С каждым километром он подступал всё ближе, становился всё выше. Земля вставала на дыбы, гигантские валы уходили в небо, рассыпанные по ним березнячки, квадраты полей и пашен казались детскими игрушками. А в небе над ними грозно вставали громады белоснежных, с тёмными подбрюшьями, облаков… Какая-то невыплеснутая мощь исходила от этих исполинов, некогда живых и яростных, рвавшихся из недр земли, ворочавшихся с боку на бок, а потом успокоившихся, заснувших вековым сном. Глядя на них, думалось: что, если проснутся, снова начнут бушевать?

Отец вдруг тревожно закрутил головой, оглянулся, крикнул сквозь рёв мотора:

— Погляди-ка!

Я глянул назад и обомлел: весь горизонт позади был сизо-чёрным. Откуда ни возьмись, подкралась, накрыла полмира гроза.

— Накроет — отхлещет до нитки! — сказал отец, прибавляя газу.

Началась игра в догоняшки: мы убегали, туча гналась по пятам и, видимо, решив выиграть во что бы то ни стало, медленно нас настигала. Да ещё, как назло, пошла «отремонтированная», недавно подсыпанная крупным щебнем дорога, которую толком не прикатали. Ехать по этим зверским булыжинам нужно было с осторожностью.

Помню, в какой-то момент я вдруг ощутил себя лежащим на дороге, вокруг медленно оседала пыль, ревущий мотоцикл валялся на боку. Первым поднявшийся на ноги отец подскочил ко мне, но я и сам уже встал… Стали осматриваться: упали из-за того, что сыграло на камне колесо. К счастью, всё обошлось парой лёгких ушибов да трещинами в ветровом стекле.

Пока обтряхивались, приходили в себя и приводили в порядок мотоцикл, туча нас почти догнала. Потихоньку поехали дальше, уже не надеясь убежать и поглядывая по сторонам — нет ли где стожка сена-соломы или какого иного укрытия.

Грозы в степи «грознее», чем в лесной местности. Мы ехали, и беспокойно оглядывались на неумолимо надвигающуюся тёмно-фиолетовую стену. Качнул душный воздух прохладный ветерок, закланялась по степи трава, чаще засверкал в ней ковыль. Вокруг потемнело, сверкнула молния, дрогнула от тяжёлого, с долго не смолкающими перекатами громового удара земля. С ней заговорило небо, и от этой беседы гигантов по спине побежал холодок.

Я оглянулся и увидел протянувшуюся от тучи до земли мутно-серую, быстро приближающуюся полосу дождя. И быть бы нам мокрыми с головы до ног, если бы не замаячило вдруг впереди недалеко от дороги какое-то тёмное строение. Рискуя снова упасть на проклятой щебёнке, отец прибавил газу, первые капли тяжело шлёпнули по нашим каскам. Уже под хорошим дождиком мы подскочили к таинственному строению с выломанными окнами и воротами, брошенному то ли складу, то ли коровнику, и нырнули под его местами протекающую, но всё равно спасительную кровлю. Через минуту ливень обрушился стеной, загудела земля.

— Ну вот, видишь, сколько приключений! Будет что вспомнить, — обтирая рукой мокрое лицо, отец весело глянул на меня, потрепал по голове. — Ничего, в дороге всякое бывает. До Ужура недалеко, а там, считай, уже дома. Как-нибудь доедем.

Мы стояли в проёме вырванных ворот, смотрели, как потихоньку слабеет дождь и светлеет мир. И я думал, что горы за что-то на нас сердились, не хотели пускать дальше, но потом всё же пустили. И ещё я думал, как много полей, лесов, рек, гор, деревень, городов, хитрых мужиков вместили в себя эти три дня. Целую жизнь…

Гроза кончилась, вновь выглянуло солнце. По освежённой, сверкающей после дождя земле мы поехали дальше и вскоре благополучно прибыли в Ужур. Сожжённые солнцем, исхлёстанные дождём, почерневшие от пыли и грязи, мы сидели в столовой на железнодорожной станции, ели вкуснейшие, с поджаристой корочкой котлеты и были счастливы.

Оставшиеся до Спасского сто километров доехали уже без приключений, путешествие закончилось благополучно. Так я увидел землю, на которой мы живём. Увидел и полюбил её леса и горы, полевую тишину, пыль дальних дорог.

После много раз ездил по этому маршруту, и дремлющие под стрёкот кузнечиков переправы, голубые горы Арга, серебряные ковыли солгонского подстепья стали частью жизни. Но та первая встреча с ними запомнилась ярче всего. Тогда я заглянул за горизонт, узнал, что мир огромен. И что песни, где поётся про пыль родных дорог, не врут.