Боговы дни

На другом берегу

Июньское утро, пахнущее влажным после ночного дождя асфальтом и мокрыми тополиными серёжками, только разгоралось, когда жена выкатила Андрея Павловича в инвалидной коляске во двор. После душных комнат запахи городского лета нахлынули, как водопад свежести. Жена подвезла Андрея Павловича к стоящему в углу двора рядом с врытым в землю деревянным столиком ветхому креслу с полинявшей обивкой, сняла прикрывавший его кусок целлофана, из складок которого выплеснулась дождевая вода, и помогла пересесть. Подтаскивая руками парализованные ноги, он с трудом перевалился в нахолодавшее с ночи кресло, слегка поёжился.

— Прохладно ведь, Андрюша, давай принесу куртку, — предложила жена.

— Не надо, скоро солнце пригреет. Иди, иди, у тебя там чайник кипит…

Всё же она прикрыла ему недвижимые, вечно мёрзнущие ноги старенькой накидкой и ушла в дом. Андрей Павлович остался один на один с утром. Он любил этот ранний час, когда солнце только выглядывало из-за дальних пятиэтажек, и дворик, и весь мир, словно чаша вином, полнился золотым светом. Золотились, точно отлитые из драгоценного металла, разлапистые лопухи и трава у забора, и покосившийся сарай с торчащим в небо скворечником на шесте, и старый тополь возле столика, и развесистые кусты пионов на клумбе. Золотился и сам дом — с тремя низенькими, выглядывавшими из-за пионовых кустов окошками и маленьким мезонином над поросшей лишайником шиферной крышей, на которой день-деньской прыгали и дрались воробьи. Его тёмные бревенчатые стены в этот час казались бронзовыми.

Из соседнего двора донёсся кашель, приглушённый голос кому-то что-то выговаривавшей старухи-соседки. «Ивановна тоже встала, — весело подумал Андрей Павлович. — Похоже, кошку ругает. Ну всё, день начался…»

А за забором, перекрывая все ближние звуки, шумел, дышал невидимый Андрею Павловичу, но, несмотря на ранний час, уже проснувшийся город. Он шумел, словно море, величественно и ровно: тысячи разных звуков сливались в единый голос. Андрей Павлович слушал, «расплетал» его назад, на составляющие. Вот явственно выделился кукарекающий сигнал автомобиля, вот простучал колёсами далёкий трамвай, где-то на железнодорожной станции чуть слышно пискнул локомотив… Город дышал по-летнему, полной грудью — из-за забора веяло энергией жизни, свежестью утра и запахом цветущей сирени.

Оттуда, из большого мира, к Андрею Павловичу изредка приходили в гости знакомые и близкие. Для него это был праздник. В такие дни, если стояла хорошая погода, он вставал пораньше, с помощью жены устраивался во дворе в своём стареньком кресле и, наблюдая, как разгорается утро, начинал ждать.

Праздником был и этот день: обещал зайти старый заводской друг, Василий Фёдорович. Попросту — Васька.

Пленником старого кресла Андрей Павлович стал четыре года назад. В июльскую жару менял шиферные листы на крыше дома и, спускаясь с лестницы, вдруг почувствовал, что вместе с землёй она уплывает из-под ног. Перестал ощущать своё тело… «Скорая», больница… Ему сказали, что происшедшее с ним «чудо» называется «инсульт». С последующим параличом.

Через месяц его выписали, ещё через месяц паралич частично отступил: восстановились руки, на ноги Андрей Павлович пытался привставать. Но сделать хотя бы шаг эти одеревеневшие ноги не могли. Он понял, что последний в его жизни шаг уже сделан.

Из ещё не старого, крепкого сорокавосьмилетнего мужика он в одночасье превратился в придаток старого кресла, в существо, похожее на росший в углу двора старый тополь — так ему казалось. Стоит ли жить тополем, которому привили человеческую душу? Он не находил ответа.

Он стал часто мёрзнуть, быстро утомляться, но ничто не угнетало его так, как невозможность самостоятельно передвигаться. Временами происходящее казалось кошмарным сном: однажды он проснётся ясным солнечным утром, и вернётся прежняя реальность, в которой он прочно стоит на земле на своих прежних здоровых ногах… Но сон не кончался. Приходило новое утро, и вновь жена выкатывала его во двор в инвалидной коляске.

Наступили тяжёлые дни, Андрею Павловичу не хотелось жить. Часами сидел он в старом кресле под тополем, смотрел на мощные корни, бугрившиеся возле его одеревеневших ног, качавшие из земли жизненные силы для большого дерева. Если бы ноги могли напитаться этой силой, оторваться от земли, понести его в большой мир! Но ноги в старых ботинках неподвижно стояли на земле…

Андрей Павлович перебирал в памяти прошлое, не покидало навязчивое ощущение, что его жестоко обманули. Кто? Тот, кто когда-то обещал большую счастливую жизнь?

В молодости, когда он только закончил институт и с новеньким дипломом инженера пришёл на завод, она действительно была полна радостью, людьми, событиями. Летели годы, радости становилось меньше, забот — больше. Он женился, первый ребёнок оказался выкидышем. Второй — тоже. После третьего выкидыша врачи запретили жене рожать — опасно для жизни. Они остались бездетными. А потом началась перестройка, завод лихорадило, месяцами ждали зарплату… Потом долго болел и тяжело умирал его отец, за которым приходилось ухаживать, как за малым ребёнком…

Но, вопреки всему, у Андрея Павловича продолжала жить надежда, что однажды всё в жизни поправится, встанет на место. Она жила где-то в подсознании, десятилетиями, жила даже после инсульта — до тех пор, пока он не понял, что не сможет больше ходить. Но и тогда всё его существо продолжало не соглашаться, не желало признавать очевидное. Его паралич был недоразумением! С ним не могло такого случиться! Но… случилось.

От жизни не осталось практически ничего. Вокруг была пустота, настоящая пустыня, в которой маячили лишь несколько человеческих фигур — жена, двоюродный брат, двое-трое знакомых да старый заводской друг Васька. Они поддерживали, как могли, но вернуть жизнь одеревеневшим ногам были не в силах…

Глядя куда-то в одну точку на клумбу с убитыми заморозком цветами, Андрей Павлович целыми днями сидел в промозглом осеннем дворе. На него падали, прилипали на фуражку мокрые листья с облетающего тополя, но он этого не замечал.

Однажды он почувствовал, что что-то беспокоит, пытается достучаться из окружающего мира. Поднял голову: из окна дома на него украдкой смотрела жена. Всё это время не позволявшая себе при нём ни слезинки, она не успела спрятаться, отвести глаза. Он увидел — плачет… Андрея Павловича вдруг пронзила острая, как игла, жалость, рядом с которой побледнела даже его собственная боль. Боль, в которой он сидел, как в скорлупе, не замечая, каково приходится ей, жене…

Так он мучился всю долгую, морозную зиму, которая приковала его, уже прикованного к креслу-каталке, ещё и к дому — тесным комнаткам с замёрзшими окнами. Он думал, что зиме не будет конца.

Но всё когда-нибудь кончается. Стихли метели, заиграли на февральском солнышке ледяные узоры на окнах, и то, что в нём металось и страдало, клокотало и не желало смириться, вдруг успокоилось, словно внезапно утихнувший шторм. Это было так неожиданно, что он не узнавал себя. Он понял — жизнь продолжается. Даже когда остаёшься без ног.

Утро набирало силу, день обещал быть жарким. Солнце уже нагревало подлокотники кресла Андрея Павловича, огромные лопухи у забора, ещё недавно сверкавшие остатками дождя, почти высохли, по двору, как гигантские снежинки, начинал летать тополиный пух. Из большого мира за забором до Андрея Павловича доносился запах невидимой ему цветущей сирени, шум утреннего города. Города, наполненного нежностью молодого лета.

…С тех пор, как Андрей Павлович смирился, что ему придётся жить без ног, он стал другим человеком. Теперь жизнь текла медленно, как сонная река, и в этом медленном течении он научился различать то, чего не видел раньше, в жизни полноценной и динамичной. Новый Андрей Павлович был вынужден довольствоваться тем кусочком мира, который ему остался, — домиком, двориком, висящим над ними клочком голубого неба. И произошло чудо: этот кусочек вдруг начал расти и постепенно стал таким же огромным, как прежний мир. Сидя в кресле под старым тополем, Андрей Павлович недоумевал: где всё это пряталось раньше?

Где прятались эти одуванчики, эта сирень, каждый июнь расцветавшая на газоне за забором? Десятки лет он ходил мимо, не обращал на неё внимания… Теперь, недвижимый, словно вросший корнями в свой дворик, он чувствовал и в ней, и в старом тополе у столика родственную душу — такое же существо, как он сам. Сидя в кресле, он не мог видеть сирень, но вдыхал её аромат, чувствовал, что она здесь, рядом. Временами казалось, сирень тоже чувствует его, понимает, что с ним случилось, беседует с ним на своём сиреневом языке. Сейчас она цвела, радовалась жизни и рассказывала ему о своей радости.

«Зачем она говорит мне о радости жизни? — думал Андрей Павлович. — Инвалиду она недоступна. Тогда как назвать чувство, которое вызывает её запах? Радость бытия?»

Андрей Павлович глубоко вдохнул наполненный ароматом сирени воздух, откинулся на спинку кресла… С весны до поздней осени все погожие дни он просиживал во дворе: читал газету или книгу, чинил сгоревший чайник, мастерил жене ящичек под помидорную рассаду… Но чаще просто смотрел на небо, траву, тополиную листву и думал. Его большой-маленький мир двора дополняли лишь крыши дальних пятиэтажек, верхушки двух уличных тополей да провода электролинии, видневшиеся над забором, но этого было достаточно. Этот мир постоянно менялся. Медленно перетекал из утра в вечер день, сотканный из бегущих по небу облаков, из шевеления листвы старого тополя, из незаметно ползущей по траве тени забора… Медленно, день за днём, катилось по курчавой мураве дворика жаркое лето, перетекало в золотую осень. Теперь с ними, с весной, летом и осенью, Андрей Павлович жил одной жизнью.

Он постиг великую мудрость довольствоваться малым, ценить то, что есть. «Да и кто сказал, что это мало? — думал он. — Я дышу ароматом сирени, по небу плывёт красивое облако, вон цветут одуванчики, и весь этот день принадлежит мне — разве это мало? Сегодня придёт Васька — разве мало? А если бы я был президентом и сидел в кабинете с государственной символикой — это было бы больше? Кто вообще знает, что есть малое, а что — большое?»

Если бы четыре года назад кто-нибудь сказал ему, что, прикованный к креслу, он будет целыми днями вот так сидеть во дворе и любоваться одуванчиками — он бы не поверил. Но он сидел и любовался. Он научился находить радость в том, что солнце — греет, что выползающее из-за крыши дома облако шевелится и меняет форму, как живое существо, что у забора разрослись ядрёные лопухи, а рядом в траве стрекочет кузнечик… Он словно перебрёл бурную, чуть не унёсшую его реку и теперь смотрел на мир с другого берега, видел то, чего не видно с берега старого. Того, на котором осталась его прежняя жизнь.

Скрипнула дверь маленькой веранды, во двор вышла жена. Чтобы ухаживать за парализованным мужем, она, преподаватель колледжа, теперь брала минимум учебных часов, а летом и вовсе постоянно находилась дома.

— Маленько посижу с тобой, угорела у плиты, — сказала она, садясь на лавочку по другую сторону столика. — Окорочка жарятся. Чего вам ещё? Может, окрошки сделать?

— Сделай, конечно, ты же знаешь — Васька поесть не любит, — улыбнулся Андрей Павлович.

— Ладно, тогда сейчас сварю картошку с яйцами.

Когда он придёт-то?

— Говорил, ближе к трём, у них сейчас смены укороченные.

Обычно Васька приходил к ним после работы, голодный и весёлый. Андрей Павлович узнавал его шаги — быстрые, энергичные, они резко обрывались у калитки. Звякала щеколда, калитка распахивалась, на миг открывая кусочек большого мира с уличным пейзажем, из него появлялась коренастая Васькина фигура. Во дворе сразу исчезали тишина и томность неторопливо текущего дня, всё наполнялось зычным Васькиным голосом. Васька приносил энергию большого мира.

— Привет домохозяевам! — здоровался он, подходил к Андрею Павловичу, крепко пожимал руку и приобнимал за плечи. — Ну, рассказывай, как оно ничего…

Завязывался полушутливый-полусерьёзный, с взаимными подначиваниями, разговор. Васька устраивался за столиком, возле которого сидел Андрей Павлович, таинственно подмигнув, доставал и с пристуком ставил на него бутылку «перцовки». Жена приносила закуску, напоминала Андрею Павловичу, что алкоголь ему можно только в гомеопатических дозах. И «летучка», как называл их встречи Васька, начиналась. Андрей Павлович только пригублял, Васька пил, ел и балагурил от души. Часто он засиживался до самых сумерек, когда за столом под ветками старого тополя уже плохо было видно. Особенно ему…

Жена уже собралась уходить, когда откуда-то донеслась далёкая музыка. Они прислушались.

— А-а, сегодня же День города, — вспомнила жена. — По новостям говорили, будут народные гулянья. Вот заодно и отметите.

Она ушла, а Андрей Павлович сидел и слушал город, в котором шумел далёкий, бесконечно далёкий от него праздник. Ветерок то рвал на части, то вновь соединял воедино музыку, усиленные акустикой голоса. Андрей Павлович вспомнил, как много лет назад в День города вот так же играла музыка, и они с женой гуляли в городском саду…

К музыке присоединился другой звук — близкий, добрый, безмятежный. Где-то рядом застрекотал кузнечик, в его голосе Андрей Павлович услышал тысячелетнюю мудрость природы. Она заглушала волнующую музыку. Вдруг певец материализовался, скакнул прямо на недвижимые колени Андрея Павловича и застыл, пошевеливая усиками лобастой головы.

Став пленником кресла, Андрей Павлович чувствовал себя своим среди летающей, бегающей и скачущей по двору братии.

— Что, друг, заблудился? — спросил он кузнечика. — Пусть они там празднуют. А нам с тобой и здесь хорошо. У них своя свадьба, у нас — своя.

Кузнечик, видимо, одобрил такие мысли. Посидев немного, он скакнул обратно в нагретую солнцем духмяную траву, и вновь, перекрывая далёкую музыку, полилась его волшебная песенка.

День вошёл в зенит, летящие по небу лёгкие облака пятнали город бегучими тенями, и одуванчики у крыльца дома то меркли, то вновь загорались под играющим с облаками солнцем. Андрей Павлович уже невольно прислушивался к шагам за забором.

Он давно и до тонкостей изучил все шумы, которые издавал с утра до вечера катившийся мимо, невидимый ему поток пешеходов. Улица была тихой, но не малолюдной. Звонко постукивали женские каблучки, деловито топали мужские, тяжело шаркали стариковские подошвы… Пробегали ребятишки, поскрипывали колёсами детские коляски, доносились смех и обрывки разговоров — короткие, как вспышки, прикосновения к чьей-то незнакомой жизни. Река этой жизни текла всего в нескольких метрах, и Андрею Павловичу казалось, что, выброшенный с её стрежня, он сидит в глухом прибрежном омуте. Голос этой реки будоражил Андрея Павловича, несмотря на всю его новую философию. И никто из сотен проходивших мимо людей не догадывался, что рядом, за старым, утонувшим в лопухах забором, жадно прислушивается к их шагам прикованный к креслу человек.

Пешеходы вообще не обращали внимания на несколько оставшихся от старой городской застройки одноэтажных домишек, которые город новый окружил многоэтажками и заковал в асфальт. Домишки робко выглядывали из этого асфальта, из пыльных тополей и сиреней, словно извиняясь, что портят современный облик развивающегося N-ска. Пешеходы равнодушно шли мимо.

Андрей Павлович слышал шаги, шаги, шаги…

Он поглядел на часы — полтретьего, Васька должен вот-вот подойти. Сегодня Андрею Павловичу особенно хотелось его видеть, поговорить по душам, вспомнить былое. Васька это умел: посреди шутливого трёпа мог сбросить маску балагура, стать серьёзным. В такие минуты они вспоминали завод, ребят, свою молодость…

Андрей Павлович насторожился, опустил газету — кажется, послышались знакомые шаги. Нет, протопали мимо. Вместо Васьки во двор вновь влетел принесённый порывом ветра обрывок далёкой музыки, и вновь наложилась на него раздавшаяся откуда-то из-под самых ног песня кузнечика. «Эх, друг сердешный, — подумал Андрей Павлович. — Славная у тебя песенка, но ведь по душам с тобой не поговоришь!»

Приоткрыв дверь веранды, из дома выглянула жена:

— Не пришёл? Показалось, калитка хлопнула… — Нет ещё. Сейчас прибежит. У тебя всё готово?

— Да, сейчас покрошу помидоры на салат, и всё…

Радио в доме пропикало три, Васька начинал опаздывать. «Наверное, задержался на заводе, какая-нибудь летучка после смены, — подумал Андрей Павлович. — Разгильдяй, никогда не позвонит, не предупредит. Надо звонить самому». Он вспомнил, что у Васьки вечно проблемы с сотовым: то дома оставит, то забудет положить деньги на счёт, то разрядится аккумулятор. Набрал Васькин номер — так и есть. «Аппарат вызываемого абонента выключен или находится вне зоны действия сети», — сообщил автоответчик. Андрей Павлович чертыхнулся.

Всё так же, словно играя праздничной иллюминацией, летели по небу, чертили город тенями лёгкие облака, так же стрекотал кузнечик, и пахло цветущей сиренью, но в этом большом, с самого утра так хорошо складывавшемся дне-празднике забарахлила какая-то маленькая деталь. Андрей Павлович не любил изменений в программе. Хотя от Васьки, человека несобранного, этого можно было ожидать: вчера он позвонил и сказал неопределённо, что придёт где-нибудь к полтретьему, к трём. Вот и жди его!

Но он не пришёл ни к трём, ни к четырём, наверное, задержало что-то непредвиденное. Андрей Павлович в одиночку, без аппетита, похлебал окрошку, которую они должны были съесть вместе с Васькой, кинул слетевшим с крыши попрошайкам-воробьям кусочек хлеба. Воробьи отбирали крошку друг у друга, тот, кому она доставалась, пытался утащить её в сторонку, склевать в одиночку. «Каждый за себя, — глядя на них, подумал Андрей Павлович. — Закон природы».

— Да, в этом мире каждый за себя, — сказал он вслух, обращаясь к продолжавшему стрекотать кузнечику. — И ты тоже. Расстрекотался… Вся ваша философия — хапнуть себе крошку и свалить от товарищей.

Он поглядел на небо: облака уже не походили на живых существ, были обычными облаками. И сирень, от которой утром веяло торжеством жизни, теперь пахла чересчур приторно. И весь ещё недавно наполненный красками и звуками день как-то потускнел.

«Каждый за себя, — продолжала стучать в голове назойливая мысль. — Наверное, у Васьки важные дела. Поважнее, чем визит к инвалиду. Кому нужны инвалиды?» На дне души зашевелилась едкая обида. Он старался не поддаваться ей, рассуждать здраво. В самом деле: мало ли что могло у Васьки случиться? Какой-нибудь срочный заказ нарисовался, или вызвал директор…

Пропикало пять часов, стало ясно, что Васька не придёт. Андрей Павлович решил плюнуть на всё, заняться каким-нибудь делом. Попросил жену принести утюг с прогоревшим проводом, взялся ремонтировать, но работа не клеилась. Душевная смута продолжалась.

Жена присела рядом на лавочку, взъерошила ему поредевшие, с проседью, волосы.

— Не пришёл — значит, не смог, что теперь! Завтра прибежит, наговоритесь.

— А-а-а!.. — искоса глянув на неё, Андрей Павлович неопределённо махнул рукой.

Жена ушла в огородик за сараем — полоть грядки, а Андрей Павлович остался сидеть в своём кресле с газетой в руках. Он убеждал себя, что читает, но никак не мог понять, о чём статья. Говорил себе, что ничего особенного не случилось, но машинально продолжал прислушиваться к шагам за забором. Оглядывался вокруг и не находил привычного мира, выстроенного из облаков, одуванчиков и маленьких радостей бытия. Эх, Васька, Васька!

Всё так же бежала за забором река жизни, доносились из большого мира отголоски далёкого праздника, спорил с ними мудрый кузнечик. Но покоя Андрею Павловичу его песенка уже не приносила. Отставив газету, положив руки на недвижимые колени, он одиноко сидел под старым тополем. И, вопреки всему, ждал Ваську…

Вот уже повисли над лопухами косые лучи предзакатного солнца, огненными точками заплясали в них вечерние мошки-толкуны… Вернулась из огорода жена, сообщила, что трава «прёт вовсю» — полоть и полоть. И ушла в дом… Андрей Павлович всё сидел, понуро опустив голову, прислушиваясь к шуму города, шагам прохожих.

Спустились прозрачные июньские сумерки, жена включила свет в доме. Когда его квадраты упали из окон на клумбу с пионами, прямо перед глазами Андрея Павловича, он, наконец, вышел из задумчивости. Поглядел на светлое ещё небо, попросил отвезти его домой.

— Спать хочу, — сказал он.

— Так рано? И ужинать не будешь? — удивилась жена.

— Нет. Стакан чая — и спать.

Жена посмотрела на него, покачала головой, но ничего не сказала.

Поздно вечером, когда Андрей Павлович уже спал, в доме раздался телефонный звонок. Трубку сняла жена.

— Это Валя, — услышала она знакомый голос. — Валя, жена Василия Фёдоровича.

Голос был странный.

— Что случилось, Валечка? Три раза вам звонили — никто не отвечает.

— У Василия Фёдоровича инфаркт… Упал прямо на заводе… Отвезли по «скорой» в больницу, состояние тяжёлое, — всхлипывали на том конце провода.

— О, господи!.. — только и смогла выговорить жена, в смятении глядя на дверь комнаты Андрея Павловича.

Но Андрей Павлович ничего не слышал, он крепко спал. Ему снилось, что они с Васькой сидят под старым тополем, едят окрошку и беседуют о жизни и о радости бытия…