Боговы дни

Квартирный вопрос

Жена, ходившая в управляющую компанию разбираться с платёжками, принесла новость: старый родительский дом Валерия Петровича, относившийся к ветхому муниципальному жилью, теперь, оказывается, можно приватизировать.

— Вышел какой-то новый закон — ветхое тоже разрешили, — взволнованно рассказывала жена. — Мне так и сказали: «Если хотите — подавайте заявление в районную администрацию, готовьте документы».

Это было важное известие. Родители давно умерли, дом обветшал и был в тягость — и сделать ничего нельзя, и бросить жалко. Валерий Петрович из него не выписывался, чтобы не потерять, а сами они жили в двухкомнатной «хрущёвке», числившейся на жене. Этот дом, точнее, половину старого деревянного двухквартирника на окраине города они при случае втихую сдавали, чтобы хоть как-то оправдывать коммунальные. Но желающих квартировать в таком жилье находилось немного, а использовать его самим, хотя бы в качестве летней дачи, было не с руки — и огородик маленький, и окружающий пейзаж городской… И вдруг такой шанс!

Решение созрело быстро: приватизировать и продать, ведь думали об этом давно. Конечно, дорого не получится, но, если прибавить их «хрущёвку» в центре, то на всё вместе можно попробовать наскрести на приличное жильё в новостройке.

— Может, хоть под старость лет поживём, как люди, — с надеждой в голосе говорила жена.

Это действительно был шанс, быть может, единственный. Вот только что они спокойно жили в своей скромной панельной, с проходными комнатами, «хрущёвке», уже не надеялись и не строили планов на смену жилья. И вдруг эта устоявшаяся жизнь полетела в тартарары. Задуманная комбинация была трудной, даже авантюрной, но они решились. Спланировали так. Они переезжают в старый дом, продают «хрущёвку», дозанимают денег и вступают в долевое строительство на ранней стадии, чтобы подешевле. Купленную в черновой отделке квартиру доделывают своими руками, по самому экономному варианту. Потом продают старый дом и рассчитываются с долгами.

Главный риск состоял в том, что они не знали, где и сколько придётся занимать. Решили — там будет видно. А, кроме того, прежде чем переезжать в старый дом, надо было привести его в жилой вид.

Как все заброшенные дома, он стоял безмолвный и безучастный, словно погружённый в обморочный сон, и пустые, кое-где закрытые изнутри пожелтевшими газетами окна слепо глядели на мир. Валерий Петрович толкнул подавшую знакомый голос калитку, вошёл в маленький, отгороженный штакетником дворик перед покосившимся крыльцом. У крыльца разрослась старая рябина, на ступеньки стеной напирали крапива и лопухи, видно было, что давно уже никто на них не ступал.

Что-то дрогнуло в душе Валерия Петровича, когда, отомкнув входную дверь, он вошёл в полутёмные сени, почувствовал с детства знакомый застоялый запах пыли и старого дерева, нисколько не изменившийся за все эти годы. Старый дом, как скряга, хранил свои запахи и звуки… Валерий Петрович прошёл по почти пустым, с остатками старой мебели, комнаткам, где с потолков, как сталактиты, свисали чёрные нити пыльной паутины, и с басовитым гудением билась об оконное стекло одинокая муха. Прикинул, какой нужен ремонт, чтобы можно было прожить до новой квартиры, а потом продать. «Всё обдирать, штукатурить, клеить новые обои, белить потолки, — думал он. — Оконные рамы совсем сгнили… Работы до хрена».

Он присел на колченогую табуретку, невольно прислушался к тишине заброшенного дома. Она была такой глубокой, что отчётливо слышались гудение мухи в соседней комнате, негромкое потрескивание старой половицы, какие-то непонятные шорохи. Казалось, дом хотел что-то сказать. И Валерий Петрович подумал, что в последние годы, в спешке забегая сюда проверить квартирантов или забрать платёжки за коммунальные, почти не замечал сам дом — дом, где родился и вырос. Он был заботой, обузой. И вот всё изменилось, обуза превращалась в ликвидность, на которую уже можно было строить планы.

Вдруг из тишины пришёл новый звук, кто-то топтался на крыльце. Скрипнула входная дверь, на пороге, осторожно щупая дорогу палочкой, появилась Мария Андреевна — старушка-соседка из второй половины дома.

— А я гляжу в окошко… вроде кто прошёл в калитку… думаю, пойду посмотрю… гляжу — дверь открыта… — медленно и одышливо, обращаясь куда-то в пространство, проговорила она, словно сама с собой, подслеповато вгляделась в Валерия Петровича.

— Знать-то ты, Валера?.. Здравствуй…

— Здравствуйте, тётя Маруся, — поднявшись навстречу, громко, чтобы полуглухая старушка услышала, поздоровался Валерий Петрович. — Это я, я хожу… всё в порядке…

— А, ну ладно, разты… а я думаю… кто там ходит… — тётя Маруся так же медленно и невозмутимо, как пароход на реке, развернулась и, продолжая щупать впереди себя палочкой, пошла назад. — Тогда ладно…

Немного опешивший, Валерий Петрович хотел было остановить соседку, спросить о здоровье, о делах, но, вспомнив, как трудно с ней разговаривать из-за глухоты, передумал. Тёте Марусе было уже за восемьдесят, и она так давно жила в этом доме, что, кажется, стала его неотъемлемой частью, как крыша или фундамент.

Стихли шаги соседки, снова сомкнулась тишина, но опять, разбив её, донёсся из большого мира новый, неожиданно радостно отозвавшийся в сердце Валерия Петровича звук. Да, здесь по-прежнему, как в детстве, гудели поезда.

Валерий Петрович любил гудки поездов. Рядом с домом проходила железная дорога, и весь район назывался Железнодорожный, в народе — «Железка». «Железка» здесь чувствовалась во всём: в воздухе с привкусом креозота, в плавающих по тихим улочкам голосах бессонных поездов, в названиях улочек — Вокзальная, Деповская, Паровозная… В районе жили в основном железнодорожники, и, хоть родители Валерия Петровича работали не на железной дороге, но вырос он здесь, на улице Вокзальной.

От прозвучавшего гудка словно осыпался груз прожитых лет, обожгло детством, юностью. В гудке локомотива звучала надежда. От поездов, уходящих в дальние края, всегда веет надеждой… Валерий Петрович вспомнил, как в юности, слушая эти гудки, был уверен, что там, куда идут поезда — большая, красивая жизнь. Он не сомневался, что однажды тоже сядет в поезд и уедет в своё большое будущее. Но это будущее, ставшее теперь уже прошлым, оказалось совсем не таким, о каком мечтал. И вот сейчас в свои пятьдесят он всё ещё пытается вскочить на подножку. Удастся ли?

«Ладно, попробуем, — слушая, как раскатился над «Железкой» новый гудок, сказал он себе. — Вдруг получится?»

Всё ещё не веря, что получится, они начали собирать документы на приватизацию. Инстанций было много, и на каждом этапе Валерия Петровича не отпускал страх: вдруг какой-нибудь из этих чиновников найдёт что-то запретное! Ведь он уже пытался приватизировать дом… Но, как ни странно, всё двигалось, многочисленные шестерёнки огромной бюрократической машины проворачивались, куда надо, и она исправно выдавала недоступные раньше справки и разрешения. Собрав весь пакет, они подали документы в районную администрацию, а сами начали ремонт дома.

Странное, доселе незнакомое чувство появилось у Валерия Петровича в эти погожие дни ранней осени, когда, взяв у себя на заводе отпуск, утрами он приезжал на трамвае на «Железку» и входил в старый дом. Казалось, он возвращается в прошлое. Только переступал порог, начинал переодеваться в рабочую одежду — из угла, из стены, из двери тихо, как призраки, выплывали видения. Вот мать стоит в кухне у плиты, улыбается, вытирает руки полотенцем… Отец с сосредоточенным лицом что-то делает в кладовке на верстачке, зовёт его: «Иди-ка помоги, поддержи вот тут…» В комнате за столом сидят гости, слышен громкий говор, смех… Это были добрые, ненавязчивые призраки. Валерий Петрович встряхивал головой, и они исчезали, а он шёл работать, с удивлением отмечая, что становится сентиментальным.

Работы действительно было много, вскоре он стали приезжать уже вдвоём с женой, которая тоже пошла в отпуск. За последние годы дом сильно обветшал: прохудилась давно не чищенная, заваленная палой листвой соседнего тополя крыша, в комнатах обваливалась штукатурка, отставали обои, в старые, в лохмотьях развевающейся паутины оконные рамы сквозило, и было страшно уходить с ними в зиму. Дом походил на больного, неухоженного старика, который со всем смирился, живёт ожиданием конца. И всю эту долгую тёплую осень они, как могли, его оздоравливали.

Валерий Петрович залез на поржавевшую крышу, сбросил вниз палую листву прошедших осеней, положил, где надо, заплаты. Потом заменил подгнившую плаху крылечка, оно весело подало голос, упруго забумскало под ногами людей. А потом уже в комнатах они обдирали и штукатурили, шпаклевали и белили, клеили новые обои… Домик словно просыпался от своего обморочного забытья, недоумённо прислушиваясь к стуку и скрёбу — что это с ним делают?

Они работали, пока руки и ноги не наливались тяжестью, а в горле не начинало першить от едкой пыли, поднимавшейся от старинной, пороховой сухости, штукатурки. Тогда они бросали шпатели и выползали на воздух, в маленький огородик за домом, где в солнечной тишине стояла задумчивая, словно заворожённая, осень с высоким небом и летающей паутиной. Они садились на тёплую от нежаркого сентябрьского солнца лавочку, отдыхали, глядели на заброшенный, в щетине подсыхающего бурьяна, огородик, на уходящие дальше вниз по склону такие же огороды икрыши домов, на поблёскивающие невдалеке рельсы железной дороги. Перед ними в золотистой дымке бабьего лета дремала «Железка», доносились певучие гудки поездов. Валерий Петрович вспоминал, как в детстве в такие вот погожие сентябрьские дни он копал с родителями картошку, а мимо так же шли, покрикивали поезда, звали в золотые дали, и от их гудков сладко ныло внутри. И вот, уже наполовину седой, он снова в этих золотых днях, в доме своего детства.

— Ой, что мы тут делаем, зачем ввязались? — устало привалившись головой к его плечу, говорила жена. — А если не срастётся? А приватизируем — за сколько сможем продать?

Что мог ответить Валерий Петрович? Раз уж ввязались — чего теперь рассуждать. Да и что им? Под старость лет они сами себе хозяева: дочь вышла замуж и уехала с мужем в другой город, всем обеспечена, внуков пока нет. Сиди, любуйся осенью, строй жизнь для себя… И всё же, когда невдалеке с гулом и грохотом проходил очередной поезд, и под ногами тяжело вздрагивала земля, он чувствовал, как эта дрожь беспокойно отдаётся в сердце. Думал про себя: «Да уж, ввязались так ввязались…»

Но, на удивление, всё срослось, бюрократическая машина провернулась и выдала свидетельство о собственности. Валерий Петрович держал в руках вожделенный документ и не верил, что в нём написано его имя.

А погожая осень продолжалась. Над старым домом уже шуршал золотой листопад, новые листья старого тополя ложились на отремонтированную крышу. Вечерами, когда они с женой заканчивали работу и спешили домой, Валерий Петрович, стоя на крыльце и замыкая дверь, слышал в темноте их таинственный шорох. Надо было бежать на трамвай, а он вдруг поймал себя на том, что хочет сесть на крыльцо, прислониться уставшей спиной к стене и, как в детстве, слушать эту тёплую, с шуршанием листопада и гудками поездов, темноту.

Они закончили черновой ремонт, выгребли из комнат большую грязь и решили, что в доме уже можно иногда ночевать, экономить время на езду. В первый же вечер, когда они остались, Валерий Петрович долго сидел на своём крылечке. Светились, бросали в темноту квадраты света окна родного дома. Валерий Петрович вспоминал, как в детстве в такие погожие вечера любил играть во дворе. Как затаивался в этой чернильной осенней тьме под рябиной, слушал шелест листопада, ждал, когда откроется входная дверь, на крыльцо упадёт полоса света, и раздастся голос матери: «Валера-а!.. Домой! Ужинать!»

А ночью, проснувшись, он не сразу понял, где находится. Лежал и слушал скрипы и вздохи старого дома. Дом вдруг весь ожил, заговорил. Видения, которые несмело появлялись и быстро прятались днём, теперь вставали со всех сторон. В темноте всплывали лица, голоса отца, матери, давно забытых прежних знакомых… Словно та прошлая жизнь на самом деле не прошла, а спряталась в этих старых стенах и теперь хлынула из них, наполнила ночной дом.

Долго не мог заснуть Валерий Петрович. Жена ровно дышала рядом, а он всё беседовал с прошлым, слушал долетавшие в форточку гудки поездов…

После этой ночи он с удивлением понял, что действительно стареет.

А ещё как отголосок прошлого приходила к ним иногда соседка Мария Андреевна. Выйдя на свою половину огорода, она замечала их, отдыхавших на лавочке, долго, подслеповато щурясь, вглядывалась, потом осторожно шла, щупая землю палочкой, обходя поникшие стебли вянущего чертополоха. Присаживалась рядом, но ненадолго. Ей приходилось почти кричать, и она старалась не быть со своей глухотой в тягость.

В агентстве недвижимости, где они выставили на продажу «хрущёвку», девушка-менеджер предупредила, что продать за приличную цену будет непросто. Как повезёт. Они немного приуныли, но не прошло двух недель, как явился покупатель, которому по зарез оказалось нужно жильё в их районе. И сказал: «Беру!»

Валерий Петрович не мог надивиться — удача за удачей! Пришлось делать всё сразу: заканчивать ремонт старого дома, бегать собирать документы на продажу «хрущёвки», а вечерами укладывать вещи к переезду. Поезд счастья набирал ход.

— Всё, мосты взорваны, — сказал жене Валерий Петрович, когда подписали договор купли-продажи. — Пункт второй выполнен. Теперь только вперёд.

— Ой… да… — тяжело вздохнула жена. — Как в омут с головой…

Через несколько дней они переехали в старый дом. Когда, погрузив вещи, зашли проститься в опустевшие, сразу ставшие чужими комнаты «хрущёвки», в одночасье осознали — это уже не их квартира. Теперь они повисли между небом и землёй.

Так снова, словно отмотав четверть века назад,

Валерий Петрович поселился в родном доме на Вокзальной. Подремонтированный, окрепший, всем своим видом он говорил: «Ну вот, дождался!» Они расстелили в комнатах старенькие домотканые дорожки, повесили прежние, покойной матери, занавески, и всё стало, как много лет назад. А в уже подрисованные морозцем окна вставили вторые рамы, между рамами, как в детстве, Валерий Петрович положил вату и красные листья дворовой рябины. В отгородившемся от снегов и морозов домике сразу стало по-зимнему тихо, уютно, Валерий Петрович, точно возвращаясь в детство, радостно слушал эту родную, забытую тишину. Временами ему казалось, что он попал в другую реальность, где замерло время, смешалось прошлое и настоящее, а будущее не торопится наступать. Стало так спокойно и хорошо, как не было уже давно…

Но расслабляться было некогда, будущее предстояло торопить самим. Теперь надо было срочно искать новую квартиру, цены на жильё росли чуть не каждый месяц. Валерий Петрович с женой объездили с десяток новостроек, наконец нашли вариант. Кирпичную семиэтажку с лифтом в центре города, в которой уже шли внутренние работы, обещали сдать весной. Им понравилась квартира на седьмом этаже, окнами в парк.

Валерий Петрович сразу почувствовал — это их конечная станция. Даже от недостроенного, от дома веяло чем-то несокрушимо благополучным: аккуратно выложенные стены, которые не пропустят в это безоблачное благополучие бури внешнего мира, просторные подъезды с широкими лестницами, огромные в сравнении с «хрущёвскими» лестничные площадки. Ещё больше поражала размерами квартира, особенно громадная кухня. А за широкими раздвижными окнами большущей лоджии белели заснеженные деревья парка. Для Валерия Петровича с женой эта «двушка» шестьдесят три квадратных метра была безумной роскошью. Они ходили по пустым гулким комнатам и смятенно думал: «Неужели всё это будет наше?..»

Но не хватало около двухсот тысяч, не считая дальнейшей отделки. Валерий Петрович пытался оформить беспроцентную ссуду через свой заводской профсоюз, но не получилось. Осторожно поспрашивали знакомых — никто не мог занять такую сумму. А счастье висело на волоске, каждый день его могли перекупить другие… Отчаявшись, Валерий Петрович совсем было собрался идти в ипотечную кабалу, но судьба снова, в который уже раз, улыбнулась. Деньги заняла старенькая бережливая тётушка жены, годами складывавшая на книжку свою ветеранскую пенсию.

Сумеречным декабрьским днём они подписали договор долевого участия и, когда вышли из офиса строительной компании, Валерию Петровичу показалось, что в сером небе, с которого летели колючие снежинки, стоит и светит, и греет, как летом, большое золотое солнце… Мечта стала реальностью — из кирпича, железа и бетона. И не исчезнет уже никуда.

Эта новая квартира окнами в парк действительно шла к ним, как солнце нового дня. Она должна была стать оправданием всей жизни Валерия Петровича, поквитаться за всё, что он не смог и не успел.

Не в силах дождаться сдачи, они ездили смотреть, как идут работы. Поднимались в квартиру, долго ходили по стылым комнатам с заляпанными раствором полами и холодными, в блёстках инея, батареям, обсуждали, какие лучше сделать потолки, какую плитку положить в ванной… У себя на заводе, где все всё уже знали, отвечая на расспросы любопытствующих, Валерий Петрович нарочито скромно, сдерживая внутреннее торжество, говорил: «Так, «двушка», шестьдесят три квадрата. Тянут со сдачей…» И чувствовал — многие завидуют.

Уже пахло весной, и настоящее солнце светило всё ярче. Морозными утрами Валерий Петрович просыпался от озорного тюканья в стену. Он помнил эти звуки с детства: в предвесенние дни на рассвете в стену дома начинали долбить синички. Валерий Петрович лежал в постели и представлял, как там, в холодно-звонком пробуждающемся мире по позолоченным восходом брёвнам прыгают живые, как ртуть, синички, ищут зазимовавших в щелях жучков-паучков, попискивают от радости, что дожили до весны. И поспешно вставал, собирался на работу, чтобы поскорее выйти из дома в это одетое морозно-золотой дымкой, пахнущее новой жизнью утро. Шёл по залитым яростным светом улочкам «Железки», смотрел, как поднимается над ними молодое солнце, и ему казалось, он тоже молодой, и всё в жизни впереди.

К сроку, в марте, сдать дом, конечно, не успели, долгожданные ключи получили только в мае. Осталось самое трудное — достроить квартиру, в которой не было ни полов, ни потолков, ни сантехники.

В безденежные девяностые, когда половину завода Валерия Петровича отправляли в вынужденные отпуска, он, дипломированный инженер-технолог, ходил по калымам с бригадой отделочников, кое-чему научился. И всё же вытянуть всё самим им было не под силу. На самое тяжёлое — заливку стяжки, монтаж сантехники, отделку окон — пришлось нанять двух узбеков-мигрантов, остальное взяли на себя. «Сделаем, что сможем, а потом как будет — так и переедем», — решил Валерий Петрович.

Дом быстро наполнялся такими же, как они, радостно-озабоченными новосёлами, шумно, с козлами и бетономешалками вваливавшимися вольнонаёмными бригадами, стуком молотков, воем перфораторов. И вот нежилая пустота их «черновушки», начала наконец превращаться в квартиру. На пол легла ровная стяжка, тёмный закуток с торчащим с потолка куском электропровода стал ослепительно белой ванной, неоштукатуренные оконные проёмы оделись сэндвич-панелями. Им не верилось, что это их квартира.

Рассчитавшись с узбеками и снова взяв отпуска, дальше работали сами. Валерий Петрович, когда-то отделывавший чужое жильё, теперь испытывал непередаваемые чувства, отделывая своё. Выворачивался наизнанку. Помучившись, оштукатурил-вытянул потолок в спальне. Долго бился, но положил плитку на кухне. Залил стяжку на лоджии. А когда укладывал в зале ламинат, расшиб всю правую ладонь, которой, одев толстую перчатку, бил по плитам, вгоняя их в замок друг с другом, чтоб не было щели даже с волосок…

Жена помогала, как могла: шпаклевала стены, клеила потолочную плитку, обои.

Лифт не включали, поэтому рулоны линолеума, ящики с плиткой и всё остальное на седьмой этаж таскали на себе. Глотали пыль сухих смесей, уродовали руки разъедающими растворами, притерпелись и уже не обращали внимания на ноющую боль в руках, ногах, спине. Приезжали рано утром, уезжали поздно вечером, когда сил оставалось только на то, чтобы поужинать, доползти до дивана и уснуть мёртвым сном.

Пролетело сумасшедшее лето. Новая квартира обретала отчётливые очертания, эпопея близилась к завершению. Горячка начала спадать, Валерий Петрович, словно очнувшись, снова увидел землю, небо, облака, осознал, что в мире наступила осень… Перекуривая у открытого окна на лоджии, глядя на уже тронутые желтизной деревья парка, он вдруг почувствовал, что смертельно устал. И хочет отдохнуть. Оставалось сделать последний рывок, и уже пора было выставлять на продажу старый дом.

«Продавать старый дом…» — Валерий Петрович запнулся об эту мысль. Вдруг отчётливо увидел и ветхую крышу под золотым листопадом, и рябиновые листья в окошках, и заросший бурьяном огородик, мимо которого идут поезда. Даже вздрогнул — так внезапно всё надвинулось. Всё это время он жил одним: доделать квартиру любой ценой, остальное потом, как-нибудь. И вот это «потом» наступило. И рядом с новой квартирой встал старенький домик с покосившимся крыльцом. Валерий Петрович пытался гнать его прочь, но он являлся снова и снова…

Была глубокая осень, холодный, солнечный день, когда они закончили работу. Прикрутив последний плинтус, Валерий Петрович устало разогнул спину, сел прямо на пол и долго глядел на блистающую натяжным потолком, ламинированным паркетом, узорчатыми виниловыми обоями залу. Косые лучи падавшего в окна предвечернего солнца наполняли её золотым светом, тускло отблёскивали на новом полу.

Подошла, села рядом жена. Они смотрели на свою горящую золотом новую квартиру и молчали.

— Господи, неужели мы это сделали? — наконец, тихо проговорила жена.

— Похоже, что так, — Валерий Петрович сидел, не шевелясь.

— Значит, чудеса бывают… — голос жены дрогнул.

Им казалось, они куда-то долго бежали, падали, поднимались и, наконец, остановились в этой сказочной, полной осеннего солнца комнате… Валерий Петрович устало закрыл глаза, и перед ним снова встал старый дом.

Старый дом выставили на продажу, готовая квартира ждала в центре города, но прежней радости в душе Валерия Петровича уже не было. Он, наконец, осознал то, в чём давно боялся себе признаться: он не хочет продавать дом. Тот самый, который мечтал продать столько лет.

Вечерами, сидя на крылечке, слушая гудки поездов и шорох листопада, он перебирал свою жизнь, приходил к выводу, что жил неправильно. Всё куда-то бежал, за чем-то гнался, пытался заработать какую-то копейку. На бегу воспитывал дочь, на бегу на полчаса заскакивал сюда на Вокзальную к отцу с матерью. Отметиться.

Вспомнилось, как однажды между делами заехал проведать больного отца, которому, уже было ясно, оставалось недолго. Сидел у его постели, чувствовал, как обессилевший от долгой болезни, всё понимавший, отец тянется к нему, хочет побыть, поговорить с ним подольше, но уже плохо справляется с путающимися мыслями. И он сидел и не знал, что делать, что сказать старику, а в подсознании истерично билась мысль, что надо ещё успеть заехать в сберкассу, заплатить коммунальные…

Вспомнилось, как уже после смерти отца как-то забежал к матери, которая тоже серьёзно недомогала. Она накормила его обедом, а потом, никогда ни о чём не просившая, вдруг попросила: «Посиди со мной, Валера, всё одна да одна». Но он, как всегда, куда-то торопился. Он ушёл, сказав, что завтра-послезавтра заедет обязательно. Не заехал. Через месяц мать умерла…

И вот он добежал наконец до своей чудесной квартиры, остановился, быть может, впервые за все эти годы. Огляделся вокруг. И почувствовал, что воспоминания жгут.

Впервые в жизни он подумал, что, пока гонялся за Синей Птицей, здесь, в старом доме, его ждали. Ждали отец, мать, сам дом, ведь дома тоже чувствуют… Ждали, потому что любили его. А он отвечал на эту любовь: «Забегу завтра…»

«Господи, почему всегда так поздно, так непоправимо поздно это осознаёшь? — в смятении думал

Валерий Петрович. — И что теперь делать?»

Ночами он подолгу лежал без сна, слушал старый дом, разговаривал с выходившими из стен воспоминаниями. Дом стал для него одушевлённым существом, которое радуется, надеется, страдает.

И его, «блудного сына», не хочет отпускать.

Валерий Петрович чувствовал себя предателем.

Он долго держал всё в себе, наконец не вытерпел, завёл разговор с женой.

— Это… насчёт дома, — Валерий Петрович отвёл глаза в сторону, словно признаваясь в чём-то постыдном. — Родной всё-таки, да и подремонтировали его… Может, не продавать, как-нибудь выкрутимся? Попросим у тётки отсрочку, будем выплачивать из зарплаты?

Жена долго молчала. Наконец тихо ответила:

— Валера, ты понимаешь, что говоришь? — у неё даже сел голос. — Из-за этого дома весь сыр-бор развели… Какая отсрочка — она на операцию ложится платную, денег ждёт… Из зарплаты сто лет будем выплачивать…

Валерий Петрович тяжело смотрел в окно на облетевшую рябину.

— Тогда возьму долгосрочный кредит… Завтра пойду в банк, проконсультируюсь…

— А ты знаешь, какой сейчас процент?

Жена с жалостью, как на ребёнка, глядела на него. Подошла, помолчала. Поправила ему растрепавшуюся прядь волос.

— Я всё понимаю… Но нет другого выхода… Поздно. Сам говорил: «Назад пути нет».

Валерий Петрович стоял понуро, как побитая собака. Да, поздно, было слишком поздно. Ничего уже не вернуть. В глубине души он и сам это понимал. И никуда не пошёл.

Покупатель и в этот раз нашёлся быстро — не успела лечь новая зима. Валерий Петрович уже проклинал это везенье… Всё это время они продолжали жить на «Железке», чтоб удобнее было показывать дом приходившим от агентства, поэтому продавать и переезжать пришлось почти одновременно и ещё более сумбурно, чем в прошлом году.

Расхристанный, с раскрытой дверью, из которой таскали вещи и мебель, с затоптанным, в размолотой снеговой каше крылечком, домик словно растерянно спрашивал: «Как же так?.. Значит, всё-таки уезжаешь?..» Валерий Петрович, чтоб быстрее отмучиться и не видеть этих опустевших комнат, тоже торопливо таскал вещи, помогал грузчикам из компании-перевозчика.

Когда наконец всё погрузили в грузовик-будку, они с женой зашли в дом попрощаться, молча присели на ящик посреди пустой комнаты с гуляющими по затоптанному полу сквозняками. Валерий Петрович сидел, отрешённо глядя перед собой и не в силах представить, что этот истёртый ногами порожек, эту кладовочку уже считают своими чужие люди… Резко поднялся:

— Всё, пошли!

Почти бегом убегал он из родного дома.

Повалил густой снег. Уже из кабины грузовика, оглянувшись, Валерий Петрович вдруг заметил, что у соседней калитки маячит тёмная фигурка. Мария Андреевна, с которой в спешке даже забыли проститься, стояла, подслеповато щурилась на отъезжающий грузовик. Когда он развернулся и выехал на дорогу, Валерий Петрович увидел, что она уже медленно, щупая впереди себя палочкой, идёт к своему крылечку. Старый дом, одинокую фигурку заметала, растворяла в себе смешавшая небо и землю белая метель.

Только через год Валерий Петрович решился съездить на «Железку», посмотреть на свой бывший дом. Часто думал о нём, видел во сне. Но увидеть наяву боялся.

За этот год произошло то, что должно было произойти: они обжились в новой квартире, и она перестала быть чудом, стала такой же привычной, какой была «хрущёвка». А вот старый дом никак не забывался. Всё это время Валерий Петрович жил с чувством, будто постыдно убежал, бросил в беде друга, и, как преступника, его тянуло на место преступления. Он не знал, что было после того, как они оставили дом в том сумасшедшем снегопаде, не знал, живут в нём те новые люди или, может, уже продали. Не знал ничего. Дом так и стоял в памяти — брошенный, расхристанный, тонущий в буйной метели…

С сильно бьющимся сердцем Валерий Петрович шёл по знакомым улицам. Вот сейчас, за поворотом… Вон за теми тополями… Валерий Петрович старался идти спокойно, но ноги несли всё быстрей… Вот он! Родной и чужой, знакомый и незнакомый. Вместо старой калитки — новые широкие воротца, во дворике — «жигулёнок». В остальном всё, как прежде, даже покосившийся скворечник на коньке, нетронутый, торчит над заснеженной крышей.

Валерий Петрович остановился, слушая стук разбежавшегося сердца и боясь подойти ближе. Стоял, смотрел. Уже красили мир голубым ранние зимние сумерки, в домике засветилось окошко. Его, Валерия Петровича, бывшее окошко.

Долго смотрел Валерий Петрович… Протяжно прокатились в морозном воздухе гудки поездов — один, потом другой. Поезда уходили в большую счастливую жизнь. Ту, до которой он так и не доехал.