Боговы дни

Корни жизни

Сергей спал с открытым окном, в которое вливались холодок и шум утреннего города. Когда в прихожей раздался звонок, а затем голос отца, он проснулся и прежде всего вспомнил то, с чем заснул накануне: последний экзамен сдан, начинаются каникулы, сегодня он с друзьями идёт на пляж. Уже неделю над землёй синело безоблачное небо, за окном, у которого он доучивал последние билеты, томился от жары одетый молодой зеленью город. Вольная жизнь — горячие пляжи, загорелые девушки — стояла по другую сторону стекла, как долгожданный приз за тяжкие учебные труды. Подошла церемония вручения…

Сергей встал, потягиваясь, отдёрнул оконную занавеску, с которой вспорхнули насевшие ночные мотыльки. Утреннее солнце уже яростно горело на крышах домов, в окнах далеких девятиэтажек.

В прихожей хлопнула дверь.

— Телеграмма, — входя в комнату, каким-то странным голосом сказал отец. — Дед наш помер. Дед Серёжа…

Стремительный поезд пролетел через короткую летнюю ночь и, сырой от предутренней росы, остановился на маленькой станции. Сергей с отцом вышли на перрон, поёживаясь от холодка, гадая, не встретит ли кто из родни. На востоке, там, где была деревня, и куда еще нужно было добираться почти семьдесят километров, край ночи уже светлел. Оттуда шёл новый, сулящий тяжёлые хлопоты день.

По тёмному безлюдному перрону торопливо приближалась чья-то фигура. Она подошла к ним, заглядывая в лица, и вдруг бросилась к отцу.

— Слау бох, уж третий поезд встречаю! Вечером Колька приехал — мол, телеграмму вам дали, должны быть… горе-то како!.. — запричитала она, и Сергей узнал тётю Марусю, двоюродную сестру отца, которая жила здесь, в райцентре Крутояр.

Она ткнулась губами в щёку отцу, потом Сергею.

Из темноты появилась еще одна фигура.

— Я вас он де ищу, а бабка уж нашла, — и запыхавшийся дядя Вася, тёти Марусин муж, обдавая перегаром, тряс им руки загрубелыми, как дерево, руками. — А мы уж… поминать-то заране нельзя, дак… про себя дядю Серёжу помянули, собралися да сюда…

На пустой привокзальной площади в предрассветных сумерках одиноко серела забрызганная грязью старенькая Колькина «Лада». Колька, отцов племянник, двоюродный брат Сергея, в старом трико и растоптанных тапочках, дремал за рулём…

Сели, поехали. На крутоярских улицах, поблескивающих лужами после недавнего дождя, еще горели редкие фонари, их свет призрачно скользил по лицам сидевших в машине.

— Как случилось-то? В телеграмме три слова только… — спросил отец.

Оказывается, случилось обыкновенно. Была суббота, жаркий день, дед с бабушкой помылись в бане и собрались за ворота на лавочку. Дед сходил к колонке, принес и долил в котел пару вёдер воды, чтоб нагревались остатним теплом для хозяйственных надобностей. Потом сел на лавочку и умер. Медсестра сказала: «Видимо, инсульт…».

Вдруг окружающее — дорога, разбитая Колькина «Лада», деревенская родня — показались Сергею сном, словно всё происходило не с ним, а с каким-то другим человеком. За двадцать лет жизни ему ещё не приходилось серьёзно задумываться о смерти, о том, что она может коснуться его, его близких. Она ходила где-то далеко, среди других людей, может, её вообще не было на свете… Может, сон кончится, и всё станет по-прежнему…

Медленно светало, становились видны проносившиеся за окнами серые, поникшие от сырости травы на обочинах, поля, перелески. Где-то на середине пути мотор вдруг сбился с ритма, начал глохнуть. Остановились. Колька полез под капот, остальные вышли размяться.

Вперёд и назад уходила до горизонта пустынная дорога. В предрассветном, покрытом холодной росой мире, под предрассветным небом, по которому, как гигантские половики, растянулись пасмурные полосы облаков, стояла тишина. Вдруг совсем близко из черёмухового колка раздалось кукование кукушки. Все встрепенулись: на людей, ехавших на похороны, остановившихся посреди огромной, ещё не стряхнувшей дрёму земли, неожиданно повеяло новой жизнью нарождающегося дня и свежестью молодого лета.

Мотор завёлся, поехали дальше. Когда с вершины последней горы, наконец, открылась деревня, первые лучи солнца горячо ударили в лобовое стекло…

Колька высадил их возле дедова дома, сам поехал к себе поспать пару часов после бессонной ночи.

Дом стоял безмолвный, с закрытыми ставнями, лишь ранние воробьи чирикали на освещённой восходящим солнцем тесовой крыше. Но одна ставня была приоткрыта, в окне, чуть заметный в ярком свете утра, мерцал огонёк.

Дверь была не заложена. Навстречу в нахолодавшую за ночь веранду вышла бабушка. Её покрасневшие от слёз глаза встретились с глазами отца и Сергея. «Вот и нет больше нашего деда», — прочитали они в глазах друг друга.

Дед лежал в комнате в обитом красной материей гробу, поставленном на две табуретки. Сергея поразило, как неузнаваемо меняется лицо умершего: оно было, словно из белого папье-маше. Возле гроба стоял стул, на котором перед их приездом сидела бабушка, а в головах, яркие в полумраке комнаты, горели свечки.

Сергей смотрел на знакомо-незнакомое дедово лицо и никак не мог поверить, что оно никогда уже не улыбнётся, не пошевелит ни единой своей частью… Они сидели возле гроба, и бабушка, плача, в который раз рассказывала, как на её глазах дед сел на лавочку, повалился на бок, как она начала его поднимать, с ней стало плохо…

Дядя Вася с тётей Марусей, отказавшись от завтрака, легли вздремнуть, Сергея с отцом бабушка повела покормить с дороги. В просторных прохладных сенях, летом служивших кухней, стоял с детства знакомый Сергею запах сухой душицы и белоголовника, мешок с которыми из года в год висел в одном и том же месте под потолком. На лавках уже стояли тазы с напеченным на поминки хворостом, а в полутёмном углу — два ящика водки, прикрытые половиками. Утирая слёзы, бабушка собрала на стол. Они сели есть, вроде бы всё было, как в прошлые годы, когда вот так же бабушка кормила их здесь с дороги. Но Сергей чувствовал, что что-то изменилось в окружающем воздухе, во вселенной. В ней уже не было с ними деда. Он вдруг подумал, что в этой вселенной нет двух одинаковых семей, и теперь, после смерти деда, их семья уже никогда не будет такой, как прежде…

Часам к одиннадцати начали подходить люди, то и дело стукала калитка. Старухи, женщины рассаживались возле гроба, мужики, побыв в доме, выходили во двор покурить.

— Не снимайте, идите так, — говорила всем тётя Маруся, убравшая в комнатах половики, но на крыльце и в веранде всё равно стояла чужая разнокалиберная обувь. От этого дом тоже казался чужим, словно перешёл под чью-то постороннюю власть.

Сергей посидел с родными у гроба, вышел во двор. На уже горячей от солнца лавочке возле веранды сидели, курили Колька и дядя Володя, дедов племянник, тоже по телеграмме прилетевший с Дальнего Востока.

— Садись, — сказал он Сергею, подвинувшись. — Тыщу лет уж тебя не видал. На похоронах вот встречаемся… Как живёшь, учишься — рассказывай.

— Ничего, — Сергей сел рядом. — Учусь на филологическом. В университете.

— Это на кого?

— Учитель русского и литературы.

— А-а…

На крыльцо вышла тётя Маруся.

— Коля, ты на машине? Съезди, миленькой, в лес, вон, с Серёжей, нарвите цветков на могилку.

…Берёзовый лес стоял высокий, зелёный, весёлый. Колька свернул с накатанной дорожки, въехал в густую траву, остановившись на опушке. Сергей открыл дверцу, ступил в траву, ещё сырую от росы, и через несколько шагов уже промочил свои замшевые городские туфли.

В лесу было тихо, лишь в чаще, куда убегали белые стволы, попискивали невидимые пичужки. Вдруг оттуда, из глубины леса, так же неожиданно, как утром на предрассветной дороге, раздалось звонкое кукование кукушки, словно из какого-то потаённого уголка Берендеева царства подало голос само молодое лето.

На опушке, похожие на накативший на лес огненный прибой, горели поляны огоньков. Сергей и Колька зашли в них, как в пылающее море, рвали цветы и складывали влажные охапки в багажник машины. Над полянами живыми прозрачными комками толклись молодые комары, а над всей зёмлей, покрытой зеленью и цветами, раскинулось бездонное синее небо. «Как странно, — думал Сергей, — всюду жизнь, цветёт земля, а дед умер, и его закопают в эту землю…».

Они нарвали полбагажника цветов и поехали назад, а лес остался стоять в огненном прибое и, казалось, чему-то тихо улыбался про себя.

На дворе уже стоял старый грузовик с открытыми бортами кузова, который застелили домоткаными бабушкиными половиками. Близился полдень, начиналась жара, но по краям неба заклубились, вставали из-за горизонта белые облачка, и вдруг негромко рокотнул далёкий гром, словно откуда-то из-под земли рыкнуло сказочное чудовище. Народ уже сидел и в доме, и во дворе, и на лавочке за воротами.

— Парит, — сказал, взглянув на небо, отец.

— Выносите, и так время, а то правда прихватит, — поддакнула тётя Маруся.

Мужики, тяжело шоркая ногами в веранде, вынесли гроб и поставили на застелённую половиками машину. Рядом посадили бабушку, дедову сестру бабу Аню, поставили цинковую ванну с огоньками.

Грузовик медленно тронулся со двора. Подвывая на малых оборотах, он поехал по деревенской улице, люди двинулись за ним. За далёкими синими горами на горизонте опять прокатился глухой гром.

Прямо перед Сергеем, шедшим в толпе, сидел, свесив ноги с откинутого заднего борта, деревенский дурачок Толя Большой, не пропускавший ни одни похороны, и через каждые несколько метров брал из ванны и бросал на дорогу, под ноги идущим, цветок. В тишине, в шорканье ног и надрывных подвываниях мотора, раздавались причитания женщин.

Процессия свернула в переулок, как гигантская гусеница, выползла из деревни и потянулась в гору, туда, где вдали темнели черёмухи и белела оградка кладбища. Возле них разноцветными точками виднелись несколько машин и мотоциклов — там тоже ждали люди.

Потемневший, местами поломанный штакетник кладбищенской оградки утопал в крапиве и чертополохе. Воротца были уже открыты, грузовик въехал на кладбище. Стихло шорканье подошв о дорогу, ноги людей мягко зашуршали в вольной полевой траве, где трещали кузнечики, гудели шмели. Сергей смотрел, как ее причёсывают пыльные брызговики грузовика, словно буйную спутанную шевелюру былинного богатыря-великана, когда-то превратившегося в увал и спящего заколдованным сном.

Могила, выкопанная возле старой черёмухи, издалека чернела свежевыброшенной землёй. Когда машина остановилась, разрывавший зелёный ковер травы чёрный провал показался Сергею ужасно глубоким, уходившим куда-то в недра земли…

Гроб сняли и поставили на табуретки. Начали прощаться с покойным. Преодолевая тяжёлое оцепенение, Сергей подошел, коснулся губами холодного дедова лба. Негромко плакали женщины.

— Ой да на кого же ты меня покинул, Серёженька-а-а!.. — вновь запричитала бабушка так, что у Сергея по спине побежали мурашки. — Да как же теперь жить-то без тебя-а-а!.. Да куда же ты ушел от нас, миленькой мо-о-ой!..

Какие-то нечеловеческие, жуткие, никогда прежде не слышанные Сергеем интонации были в бабушкином голосе — выворачивающее душу горе, смертельная тоска… Сергей вдруг понял, что это тот самый похоронный плач русских женщин, о котором он читал в учебниках по обрядовому фольклору, которым уже тысячи лет провожают усопших. Он почувствовал, как что-то переворачивается в груди, переполняет глаза, и весь мир с травой, небом и

людьми затуманился слезами…

Тяжело раскатился гром, дрогнула земля.

— Давайте… забивайте! — скомандовал отец, стоявший рядом с бабушкой и придерживавший её за плечи. Голос у него тоже был странный.

Мужики закрыли крышку гроба, навсегда исчезло под ней дедово лицо. Торопливо застучали молотки. Не мешкая больше, гроб опустили в могилу. Сергей поднял нагретый солнцем ком земли и, как все, бросил вниз.

Вначале земля гулко стучала о дерево, потом мягко зашлёпала сама о себя. Сразу почему-то стало легче. Роняя тяжёлые капли пота, мужики споро работали лопатами, могила быстро наполнялась. Казалось, земля сама стремилась поскорее сомкнуться и скрыть от людей свою глубь.

На солнце наползло облако, стало прохладнее. Мужики скидали остатки земли в холмик, поставили в ногах сделанный на совхозной пилораме новенький деревянный крест. На него повесили ленту с надписью «От родных и близких» и венки из железных цветов.

На свежую могильную землю тётя Маруся накрошила поминальную печенюшку — «птицам небёсным», поставила банку с огоньками и стопку водки. Стопка покосилась, несколько капель пролились и быстро впитались в комок дёрна. А за горизонтом всё ворчал и ворчал далёкий гром, словно под землёй ворочалось, рычало и никак не могло успокоиться неведомое чудовище…

Оно так и не решилось выползти к деревне, рычанье становилось глуше, уходило стороной. Вновь выглянуло горячее солнце, тень облака сползла с лежавшей внизу деревни, с берёзового леса, дальних полей и ушла за горизонт. Группами и поодиночке, пешком и на машинах люди потянулись с кладбища.

— Перекрутило, — сказал шагавший рядом с Сергеем дядя Вася. — Слау бох, дало похоронить.

…В доме уже были вымыты полы, в комнате, где утром стоял гроб, ждали состыкованные буквой «Г» столы, и старенькие тюлевые занавески, залитые солнцем, колыхались от сквозняка из раскрытых окон. Когда все сели, и наполнились стопки, Сергею показалось, будто в дедовом доме, как в прошлые годы, собрались на праздник гости — близкие и родня.

Встал отец, и в его стопке заиграл падавший из окна солнечный луч.

— Помянем отца, — сказал он. — Жизнь он прожил нелёгкую, досталась и война, и чёрная работа. Прожил честно. Семье, всем нам всегда был опорой. Царство небесное, вечная память…

«Вечная память… вечная память…» — как эхо, пошло по застолью. Не чокаясь, выпили…

Сергей сидел за столом в тесном ряду родных и близких. Непривычного к водке, его начинал окутывать хмель. Застолье куда-то отодвинулось, мягче и глуше стали звуки, притупились смятение и боль. Да, деда уже не было, но в его доме продолжалась жизнь. Сидели, разговаривали люди, кудрявились бабушкины цветы на подоконниках, по-прежнему строго глядел со старинной фотографии прадед в форме солдата царской армии… Почему-то вспомнился зелёный лес с огоньками, кукушка. Он подумал, что сейчас на опушке всё так же, улыбаясь про себя, стоят блаженные от солнца и тепла берёзы… Где сейчас дед? В этих берёзах, в огоньках, в облаках? Может, он здесь, среди них, в этом ветерке из окна, шевелящем занавеску?.. Будто в ответ в раскрытые окна вместе с чириканьем воробьев донеслось глухое ворчанье всё еще не угомонившейся далёкой грозы…

Застолье начало редеть. Сергей тоже вышел на воздух, в лицо дохнуло послеполуденным зноем, разогретой землёй.

Он пошёл в огород, где уже густо зеленела молодая картошка, облокотился о горячие от солнца жерди изгороди. Во все стороны, подёрнутая маревом, лежала даль. За огородом расстилался луг, на другом его конце стоял весёлый берёзовый лес, и с его огненной опушки, где они с Колькой рвали цветы, как и утром, доносилось кукование кукушки.

«Так они и живут друг против друга — лес и деревня, — думал Сергей. — Люди смотрят на лес, лес — на деревню. Осуждает, одобряет ли он человеческую жизнь? Люди рождаются, рожают детей, считают по кукушке года, умирают, а он всё смотрит и молчит».

В другой стороне на широком зелёном увале виднелось далёкое кладбище, где подсыхала под солнцем свежая дедова могила. Видное почти с каждого двора, оно тоже молча, и зимой, и летом, лежало над деревней. И Сергей подумал, что в этом вечном соседстве, вечном круговороте идёт вечная, бесконечная жизнь. Так заведено. Значит, так правильно.

Вечерело, закатное солнце горело на тесовой крыше дедова дома. Поминки разошлись, столы убрали, помыли и разнесли по соседям взятую напрокат посуду.

Отец, засунув руки в карманы брюк, ходил по двору. Зашёл под навес, качнул за руль в одночасье осиротевший старенький дедов «Иж-Юпитер», позвякал инструментами на верстачке.

— Смотри-ка, — позвал он Сергея, сидевшего рядом на крыльце дома. — Это ведь моё…

Он достал висевшее под крышей среди тяпок и сломанных граблей старое пыльное велосипедное колесо:

— От моего велосипеда, «Диамант» назывался. Послевоенный. В седьмом классе мне отец купил.

Он повертел в руках колесо.

— Мы тогда приделали к нему фару с динамой. Вечером едешь, педали крутишь — фара светит…

Отставив колесо, он шагнул в дальний угол, чем то зашебуршал там в потёмках.

— А это что?.. Коляска твоя! Еще жива…

Выйдя из-под навеса, отец обтряхнул руки, сел рядом.

— Каждое лето к бабушке тебя возили. И в год, и в два… Потом уж сам помнишь. Для тебя это тоже родовое гнездо.

Из дома вышла бабушка. Они сидели втроем на ещё хранивших дневное тепло ступеньках крыльца, смотрели, как догорает вечер. Над потемневшим двором ещё светились в последних лучах солнца конёк крыши и скворечник на шесте, но и они скоро погасли. День, такой богатый на события и потрясения, напоследок постоял золотистым заревом над кладбищенским увалом и тихо ушёл за него, словно умер.

— От деда сюда к черёмушке — мое место, — сказала им бабушка. — Смотрите не забудьте…

Новый день пришёл ясный и жаркий. Когда собрались на кладбище, утреннее солнце пригревало уже вовсю.

Бабушки с сумками сели в Колькину «Ладу», остальные пошли пешком, далеко растянувшись по дороге — последние только выходили за околицу, а передние темными фигурками уже поднимались по увалу… В дорожной пыли лежали увядшие вчерашние огоньки.

На кладбище всё так же трещали кузнечики, над крестами и оградками летали бойкие июньские бабочки. Дедова могила подсохла, крошки склевали небесные птицы, наклонившаяся стопка с водкой и банка с огоньками стояли в том же положении.

— Одну ночь Сергей отдежурил, — сказала баба Аня.

Женщины поплакали, поправили на кресте венки и ленты. В соседней оградке, где лежал старший брат деда, разложили на столике закуску. Помянули покойного.

Заодно помянули всех родных и близких, ушедших в мир иной. Возле черёмушки над высокой травой поднимались кресты и пирамидки прадеда с прабабкой, двух братьев прадеда и даже прапрадеда Сергея — Спиридона Павловича. Выцветшая чёрно-белая фотография была только у дедова брата, от остальных остались одни имена: у кого — на поржавевшей металлической табличке, у кого — просто намалёванное на кресте корявыми детскими буквами. А у прапрадеда Спиридона лежала вросшая в землю каменная плита, на которой уже ничего нельзя было разобрать.

Все они умерли задолго до рождения Сергея. Сейчас, глядя на их могилы, он впервые попытался представить, какими они были, его предки. Наверное, такими же невысокими, степенными и рассудительными, как дед, с такой же, как у него, хитринкой в голубых глазах… Неторопливой чередой они прошли по земле, что лежала вокруг, в своих лаптях и сапогах, со своими характерами, привычками и причудами, и так же спокойно, один за другим, сошли в неё, как вчера сошёл дед. И, наверное, так же, как сейчас, тогда цвели на опушке леса огоньки, и куковала кукушка…

Бабушка осталась у могилы деда, остальные разбрелись по кладбищу проведать родных и знакомых. Сергей шел за отцом, осторожно пробираясь в буйной траве и шиповнике. Они останавливались у крестов, памятников, ветхих и совсем свежих, у железных и деревянных оградок, читали таблички, разглядывали фотографии. Отец рассказывал: такой-то, жил там-то, работал тем-то… Некоторых Сергей помнил сам…

Солнце уже пекло, пахло полынью и мёдом, со всех сторон звенели кузнечики. Сергей с отцом вышли на край кладбища. Широко лежала за оградкой земля: деревня, лес, далёкие, гнутые по увалам поля в дрожащем мареве. А на горизонте тонкой полоской между землёй и небом лежали самые голубые, самые воздушные, самые дальние горы…

Сергею снова представилась призрачная вереница людей, один за другим, как витязи в море, уходящих в эту землю, в деревья и травы. Вспомнилась дедова могила, обрубленные корни травы в жирном чернозёме… Нет, не только воспоминание его предки. Ему почудилось, будто из глубины этой земли, из которой росли огоньки и весёлые березовые леса, из сплетения корней, от давно ушедших прадедов тянутся к нему и через него невидимые нити — миллионы растущих во времени, из прошлого в будущее, человеческих корней. Когда-нибудь у него родятся дети, и эти корни протянутся к ним, от них — к внукам… Они крепко свяжут его предков с его потомками, прошлое — с будущим, и он, ступенька в этой бесконечной лестнице, уже никогда не будет одинок. Это случится неизбежно. Недаром кукует кукушка…

А кукушка и правда опять куковала в огоньковом лесу, её было слышно даже здесь, на кладбище. Сергей начал считать и сбился. Кукушка обещала долгую жизнь…